Стихотворение в прозе
Если стихотворение идет от жизни,
то придет оно в журнал не зазря...
Заведующий отделом писем
Во Владимирской Мещере, у Муромского леса, у деревни в ряду прочих неприметной, поодаль за срубленными «в лапу» амбарами, протекала речка-невеличка. За ней виднелся луг, несравненно способный для коровьего пропитанья. А за ним — пожалуйста, кому надо — безымянный овраг. И темный, и сырой, и неуютный, однако мохноногой таволге безо всякого спора симпатичный.
Вымахала она чуть не в рост человека. Много там толпилось вязолистных дудочек. Именно что видимо-невидимо. С малахитовыми пузыристо манящими купами, с изобильем высоких белых зонтиков, что цвели и благоухали разливанно цветочным океан-морем.
По дну сырого и темного вместилища струился неспешный ручеек. Набрал он сил в сумрачном затишке не сказать чтоб сверх всего потребного. Журчанья извилистого этого водопропуска посередь илистых бережков ничуть не услышишь, хоть нагибайся низко и прислоняйся лицом к холодной воде.
Чего у него в достатке наблюдалось, так это беспримерного постоянства.
Сколько помнили себя здешние старики — один тут хозяйничал: два года назад и пятьдесят тако же. За долгие свои лета пропилил он в мягком податливом склоне лишь копотливую щель.
На вершине горушки углубление обнаруживалось еще не широким и по мере мелким — даже слабосильная курочка перепрыгнет при желании.
Зато в самом низу, где значился выход на духмяный луг, раздавался овражек в плечах куда как заметно. По январским сугробным денькам здесь обычно катались ребятишки на санках с быстрыми полозьями.
Весной, когда обозначался теплейший апрель, заливала талая вода все напрочь углубления. Она утишиться не пыталась — неслась со всей возможной скоростью умывать мелкие осинки. Навалившись посильней, выворачивала из песков и мягких глинистых пород молодые сосенки. Спорый поток нес оглашенно хоть тонкий хворост, хоть что из толстых сушняков.
Знамо, случались пенные заторы. Как раз на исходе лощины, когда русло изгибалось дугой и обходило стороной молочную ферму.
До поры до времени мало обращали внимания на ручей в лесисто овражных логах. Ему только того и надобно: свободно, в звонкой привольности катит себе по закраине Муромской чащоры. Выбирается в чисто поле с березовыми колками. И гуляет по всему ополью, весело пошумливая, весеннюю черемуховую дебрь поднимая — с неискоренимо ежегодным удовольствием — ото сна зимнего.
Куда как много у него незагороженного раздолья, чтоб изливаться неупокойно средь просторной равнины. Нет препонов взволнованной его речистости до самой до речки Пекши. Которая, никакой не секрет, служит завсегдашним светлоструйным подарочком для более широкой Клязьмы.
Слыхали об Успенском соборе, что с многовековой красовитой неколебимостью стоит по-над добротворной Клязьмой со дней Владимиро-Суздальского княжества? Не думайте до упора, не сомневайтесь до помрачения разума, а только верьте невозбранно: древнее ополье на диво размашисто простерлось среди медоносной гречихи и волнистой ржи.
Глазом не окинешь его ликующих под солнцем полевых верст, этих истинно животворных приволий. Касательно ручья в черемуховых дебрях, не миновать ему стало что? Как раз подмывать берег излучины, где позволено было приподняться стенам новенькой молочной фермы. Он и старался — рыл землю изо всех своих упористых водоносных сил.
Тогда ему здраво сказали: хватит здесь творить потешно веселые шутки! Однажды по утренней росе пришли два трактора с ножами-отвалами, остро железными и крепкими.
Слой за слоем срезали они края глубокого по-обычности оврага. Пришлые машины тужились моторами, гремели, дымили сизыми выхлопами. Великанские ножи, до блеска отполированные землей, входили в глину безостановочно. Раз и за другим разом. Невероятно легко, даже играючи, словно — в домашнее масло.
Умягчившись, рыхлая почва сползала, укладывалась в провал. Наращивала плотину беспеременно, всё выше и выше. К вечерней росе, выпавшей вместе с туманом на луговые зеленя, за фермой встала запруда, накрепко соединив края лога. Была из себя аккуратная да ладная, и со всей деревни сбежалась ребятня, чтоб полюбоваться тракторной поделкой.
Все на глинисто свежем гребне уселись. Галдя, ровно стая пичуг, стали поджидать, когда наполнится пруд, глянцевито сверкающий, плещущий шаловливыми проказницами-волнами. Покамест нет особо гулких валов, нет озорной пены? Ан и ладно! Подождем, сейчас возьмет, усилится водной рябью, объявится ободрительно шумное озеро.
Ручеек не вот вам торопился радовать зрителей, пусть все они здесь числились в поклонниках рыбалки по омуткам. И — развеселого купания хоть по июню, хоть по июлю.
У струи овражной не было приметно большой стремительности, однако имелось у нее, беспечно журчавшей, времени в достатке.
Не уходило еще лето — в ретивости горячее — на отдых.
В преддверии осенних дождей оно безоблачно, безветренно стояло себе и стояло.
Нисколько не отказывалось от дружбы с лучисто ярым солнцепеком — находилось как раз в середке августовского пребывания на земле ополья владимирского, урожайно гречишного, ржаного да пшеничного.
По таковской поре как не шибко резвому водопропуску ложбинному не разомлеть, не облениться?
За весь день у него хватило способности образовать всего лишь лужу, много шире прежних заливчиков — в незавидности и отрешенно тихих, и очень мелких. Побродили по озерцу ребята, закатав штаны выше колен, побрызгались непрогревшейся пока что влагой прудовой. Затем что же? Отправились по домам, как говорится, несолоно хлебавши.
Дела-то у них были, не сбегли куда подальше, не приключилось с ними какого нежданного укорота. Кому-то полагалось брать в сараюшке тяпку, по всему порядку рыхлить грядки наливающихся огурцов. Кому-то еще с утра повелели держать в уме надобу ходить с ведром на колодец, наполнять доверху бадью, чтоб всенепременно теплым стал вечерний полив огорода. Польза станет не иначе та, что получит одновременно и капуста свою норму перед заходом солнца. Как есть примется увеличивать рост к небу поближе, также — творительный объем кочана для засолки.
Сумрак обнимет хоть огурцы, хоть помидоры с тыквами, а все грядки почнут отходить ко сну довольными, и в домах не случится каких обсудительно лишних разговоров.
Когда в деревне ребят хватает, чтоб не враз припомнить всех, то и забот у них в обиходе нисколько не чуть чуточка — истинно, что воз необъятно солидный. Одному, глядишь, поручили наколоть дров на растопку присадистой русской печи. Для того порядку, когда примется мать семейства печь ватрушки с творогом да на отличку иные пироги.
Опять же она замыслит сладкой репы напарить и щей наваристых сготовить, тогда без пламенеющего, сноровисто печного жара ей не обойтись. Ухват в холодном дому станет не ухватом, чугунки будут не чугунками, а про железный противень, где пристало румяниться пышным булкам, и говорить нечего — только печалиться тебе, хозяюшка.
И вот уже один паренек березовые полешки ловко половинит, другому готовы свои неотступные занятия. А третьему — не умолчать о бойком! — невтерпеж сбегать на конюшню, посмотреть на жеребёнка, что у жующей матки по-тихому кормится и прядает ушами, завидев нечаянных шустряков.
Им всем, с первого до последнего, надобно многое успеть: также и книжку почитать, и на велосипеде покататься, и поиграть в быстрые, как вихрь, прятки возле сараев.
Тем временем жаркие летние деньки миновали, справное солнышко наладилось клониться к уходу в молоко утренних туманов. Неделя идет за неделей, пруд стоит сам по себе, и ребята — в незыблемой отдельности, тоже сами по себе.
По явившемуся началу месяца заглянули они в овраг.
Отдав честь громкозвучному галдежу и веселым прыжкам, подивились: пруд-то завидно полнехонек! По широкой поверхности его знай гуляют волны поворотливые. Пусть не очень высокие и не сказать, чтоб донельзя бедовые, но всё ж таки поубедительней тех, которые ходят по узкой речке — той, что поодаль в лесу плещет рыбками, щебечет неумолчными птицами в притопленных ракитниках.
На мелководье новом сидят зеленые лягушки, и такие они усидчиво непокорные: квакают и квакают, ни с кем не желая делить обихоженную территорию. Из густой ряски, из тинистой взвеси, выставили свои глаза-лупы.
В охотку им громко сообщать гостям:
— Наш отныне пруд! На веки вечные обязательно! Мы тут из наиглавнейших главные!
Против квакушек ребята ничего крикливо бездоказательного не имели. Пусть благоденствуют новоявленные вселенцы мелкие. Они существа не из самых красавистых, зато для близких огородов полезные. Доскональное у них занятие наблюдается, чтоб за милу душу расправляться хотя бы и с жирными слизнями, которым огуречные грядки — всегда неизбывное пиршество.
Всё именно так, никаких причин для спора, но стоит ли отдавать в распоряжение лягушек весь пруд? Нет уж, не им одним обживать угодья, завлекательно обширные, до невозможности приятственные!
Раздобыла ребятня бредень — и с ним поскорей на черемуховую речку в заовражном лесу. Наловили в тамошних омутках юрких плотвичек и серебристых подлещиков.
Нет улову места в печи, в чугунке по соседству с морковными кружочками, луком, резаной картошкой. Тоже не пребывать ему — и на горячей масляной сковородке. Однако его приветно встретит ведро с водой.
Так оно и приключилось: нашлась у паренька Игната старая оцинкованная посудина подале от дома, в огородном сараюшке. Вот уже добыча хвостами виляет, тычется носами в стенки железного вместилища.
Успешны рыбари в повторном побеге на речку, вскоре добавочные окуньки оказываются в приветном ведре. Сколь долго им там пребывать? В точности, что не шибко великую половинку дня.
На то время стремится в топотном шуме вся ватага прочь. Вовсе не куда-нибудь в просторные версты ополья. Продолжается неотложная дорога вплоть до стен молочной фермы, на задворки хозяйства — к распадку овражному, к устойчиво поднявшейся плотине.
Вот вам, непременные обитатели пруда, другие подселенцы! И будьте спокойны: в запальчивости новые жильцы вас не обидят. Из месяца в месяц, весь год напролет, все будут и скромные, и смирные. Они — хоть носы у них завсегда холодные — не лают и не кусаются. Одним словом, народ самый что ни есть покладистый.
Всё-таки поначалу взволновались лупоглазые попрыгушки, потому как зачем тут соседи, пусть даже неразговорчиво постоянные? С какой стати плотве, многочисленной чересчур, в новоявленном водоеме шевелить жабрами? Плавниками размахивать беспошлинно?
Загалдели все разом, кинулись поскорей с бережка да в самую что ни есть глубину темную. Собрались в затишке омутовой, начали держать совет: объявить новичкам свое неудовлетворение или с подселенцами смириться.
Вряд ли кому доложат ныряльщики отчаянные, как судили и рядили у себя в потаенно прудовой глубине. Но какие здесь сомнения? Согласный уговор случился. Он принят был, никогда потом не отменялся.
Да, всем понятно, что яма богата мраком, там в обязательности ни зги не видно. Кваканья не слыхать, слушай осеннюю воду хоть до холодного посинения. Ан до каждого на плотине вскорости дошло: когда омутовые разговоры подошли к единогласному концу, то вывод у спорщиков обозначился, не иначе, до предела умный. Раз теперешние рыбки безотказно смирные, тогда и мы, первые прискакавшие на озеро, тоже станем покладистыми. Не хотим прослыть злыми лиходеями.
Лягушки решили уладить дело миром. Хорошо, что нет нужды воевать. Лучше всем тут жить в спокойствии, а главными на пруду… что ж, пускай будут ребята, коль хорошие у них приключились догадки. Насчет оцинкованного ведра в огородном сараюшке. И — побега в заовражный лес на ракитовый плес. И — вселения подлещиков, плотвичек, окуньков хоть в озерные мелкие закраины, хоть в срединные глубины.
Не раз после того дня Игнат навещал мощно широкую плотину. Где ходи на плоту сюда и туда, к случаю даже под каким парусом.
Однажды увидел возле травянистого бережка крякву с немалым выводком. Дикая утка вела родственную цепочку уверенно, без суеты. За мамашей знай поторапливались шарики, дружные пуховички, которым отставать не дозволялось — исправно крякался им громкий наказ.
Тут бери и думай, что лягушки вместе с рыбками привечают нынче подряд всех гостей. А когда сообразишь макаром таким, то настанет черед в неотступности погадать: сплоченная семейка забьется в прибрежную траву? уплывет в дальние верховья прочно водного вместилища?
Пусть бы в какие стороны полетели объявившиеся мысли, а всё ж таки… не собирались прятаться утки, большие и малые. То вправо, то влево по ряби волн скользят, в клювиках починают безглагольно толочь сочную ряску.
Поглядел Игнат на безмятежную мамашу, на вольно плавающих пуховичков и понял: они же все непуганые! Не обижают их на пруду, в том и есть тайна странного поведения легкокрылого племени. Рядом с хорошими людьми хорошо живется и диким уткам, и рыбьей молоди. Также и квакушкам, забравшимся в новые угодья без спроса — из одной только любви к теплой тине.
Вот он угнездился на куртинно травном бережку. В задумчивости посиживает себе и посиживает, а тучкам небесным не можется, чтоб не уплыть за вечереющий окоем. Незаметно сгустился лиловатый сумрак, затем кроны сосен вроде бы где нахватали фиолетовой краски.
Вскорости звездам ночным куда как вольготно стало светить. Птицы, что прежде распевали в чащоре, заохотились умолкнуть, зато дал себя знать филин, по-гулкому ухающий возле черемухи на крутояре далекой лесной реки.
Луна засеребрилась, пора уж отправляться парнишке домой. Что его здесь держит?
О том нет досужей думки, и если что хочется ему, то глядеть неотрывно вверх: «Звезды небесные доверяют нам свои тайны. Уж что есть — шепчут и шепчут людям не переставая. Одна из них, гляжу, очень крупная. Мерцает потихоньку. Наверное, желательно ей кое-что поведать. Тому, кто смотрит неотрывно. Я готов здесь постараться, однако поди разбери смысл».
Возмечтал Игнат добраться до заоблачных тайн, да надобно шагать прочь.
Сказал сам себе:
— Будет еще время. С тамошним шепотом разберусь.
Ушел домой, и заторопились утекать дни так, чтоб в незамедлительности один за другим. В конце ноября вдруг ударили морозы, из печей деревенских поднялись толстые столбы дымов, прохваченных сажистой чернью.
Игнат катался на лыжах за околицей, где у холма понизу накопилось пухлых сугробов по мере весьма солидной. Он о своей судьбе не загадывал: зашибись, а сполни! Вот только часто лыжник останавливался и задумчиво смотрел на строй рубленных недавно «в лапу», коренастых селянских изб. Там снегу всё прибавлялось и прибавлялось — расщедрилось белесое небо, где звезды вроде куда-то пропали напрочь. И приходило парнишке соображение: никуда не пропали они! случится верный час, когда мы свидимся!
Через неделю деревня лежала среди глубоких снегов. Глядеть на нее было приятно, тепло делалось на душе.
Ранее Игнат жил в далеком уральском городке. Однажды отец прочитал в газете, что горожан приглашают поселиться в новых домах — на Владимирщине. От малахитовых, приметно пообнищавших, рудных гор подале.
Коль в Центральной России нужда обозначилась в тех же — на все руки — селянских механизаторах… родители, не откладывая покладистую доверительность, пустились в размышления. Чем плохо иметь усадебно приличный огород, а также собственную корову? Знай не ленись, в урочное времечко позаботься о сене на своем двору — будешь завсегда с молоком, а также с творогом и сметаной. Не помехой тебе станет даже снежная зима, когда объявятся метели и домашней животине будет никакой не след гулять по белым полям.
Обзавестись медоносной пасекой тоже неплохо. От приставучей хвори хлопотливые пчелки постараются избавить, что для парнишки, часто болеющего простудой, окажется донельзя полезным. Парное молоко да маленьких летунов цветочный сладкий сбор — известно, в народе за лекарство почитаются.
Как с вещами собрались, так и двинулись в уход с Урал-Камня. Пусть город Владимир из нового дома не углядеть, собор Успенский не приметить, зато газета не обманула с названием: прозывалось невеликое поселение именно Малиновой Горой, и никак иначе.
В неотступности явилась одна зима, потом вторая.
Теперь пошла жизнь по календарю — и занятному, и приветно особенному. С вечерней зарей здешние сугробы наливались волшебным, задушевно малиновым жаром. Поутру Игнат бежал в школу, ухватив блин, смазанный маслицем. Об таковскую пору снега отдавали матовой, скоро проходящей, синевой. А кое-где случалось видеть и стойкую под елями бирюзу.
После школы полагалось делать урочные задания. С ними, когда без лени усердствуешь, справляться было нетрудно.
И вот уже, оттолкнувшись палками, полетел паренек на лыжах с вершины холма вниз. Лихо сеял по склону рдеющие взлеты снежинок, вздымал радугу облачную в ободряющих лучах декабрьского солнца.
Взметнув крутой вал искристой пыли, он тормозил перед дверями конюшни. Ее построили невдалеке от выхода из лога, возле глинистой запруды, как раз по соседству с размашистым водоемом, но всё ж таки гораздо подале от молочной фермы.
Так и сегодня: разве позволишь себе неоглядно промчаться мимо спящего подо льдом пруда? К слову сказать, Игнат частенько наведывался туда, к забавным стригункам, их буланым родительницам. Во всякое время не упускал способного раза, чтобы навестить деда Воронихина, старого конюха.
Тот с охотой беседы беседовал. Иной час возьмет да и наговорит любопытствующему пареньку с три короба разных разностей про лошадей местной породы. Слушать его куда как интересно. Хотя иногда и такое было по нраву прибежавшему собеседнику, чтобы просто посидеть рядышком с дедом, поглядеть на голубей, тихо воркующих у конюшенных тяжелых ворот.
Любят сизари обсуждать вкус овсяных зернышек из мягкой свежей охапки, что подброшена в стойло рысачки Нежданки.
Поди не секрет, о чем тут судить-рядить тако же другим птицам, более шустрым и громким.
— Дед по душе бегунку. Лучше бы этот мальчишка меня послушал, — с возразительным недовольством чирикает воробей, обнаружив конюшенного, с лыжами и палками, гостя у ворот.
Он поселился в синичнике возле дома Игната, нынче считал своей обязанностью приглядывать за парнишкой. Уж чего-чего, но унимать звонкое свое многозвучие в правилах у бедовой птахи не значится.
Готов объявить у всех на виду упреждающий наказ:
— Мой прадедушка здесь проживал свой век. В Малиновой Горе. Старательно подавать голос, воспитывать птенцов никто из его потомков не отказывается. К примеру, я день-денской чирикаю. В постоянной заботе о подрастающих молодцах. И так себе неотвратимо полагаю, что наша Владимирская землица очень пригожая и славная. Не каждого приезжего мальчишку кинется охотно привечать. Ты допрежь всего докажь: не качан капусты имеешь на плечах. Есть у тебя вполне понимающая голова? Тогда всяк с тобой будет расположенно вежлив. Пожалуйста, спокойно выслушает твое соображение, тем же порядком даст неглупый совет. Понял, черепушка неугомонная? Совсем конюха достал болтовней. Сейчас полечу, не задерживаясь. Метко уроню щепочку на тебя. А ты, значит, не шастай пустым путешественником по деревне. Небось, дома от тебя подмоги какой ждут, или как!?
Вроде бы наказчик упорхнуть приладился. Ан себе на уме летучий хитрец. Вдруг из ниоткуда свалился, трепеща крылышками. Аккурат на приоткрытую створку ворот. Вслед за тем подпрыгнул резво, уселся на балку под крышей, взъерошил перышки. Давай шарить круглым глазком сюда и туда, вдоль и поперек конюшенного прохода, только что почищенного Воронихиным. Но главное для беспокойного наблюдателя не то, насколько хорошо тут подметает дед, как раз иное — двигается ли парнишка в скорый уход или упрямо супротивничает.
Не торопится бежать к своему дому? Ну, тогда вот ему осуждающее чириканье! По самому громкому пределу!
— Напрасно ты здесь не шуми, — сказал Игнат. — Заботу насчет дров знаю. Полешками уже запасся. Натопим печь как надо, всю ночь тепло станет держать.
В ту как раз минуту дед спустился с лестницы, поменяв разбитое стекло в окошке.
Когда руки не дырявые, то и всякое дело спорится без какой запиночки.
Справив неотложное работанье, Воронихин проявил душевно спорую доброту — не отказался разговаривать новые разговоры с любопытствующим гостем.
О том, о сем толкует, и почему Игнату не послушать, коль на печные заботы у него исключительно верный укорот? Конюху пришла охота сравнить нынешние времена в Малиновой Горе с давешними.
В деревне найдешь теперь хоть автомобиль с трактором, а хоть и высоченный комбайн для подбора золотистой пшеницы. Зачем вроде бы держать в конюшне лошадей и беспокоиться о кожаной упряжи?
«Нежданка не зря в рысачках числится, — подумалось Игнату. — Она прокатит, так уж прокатит. Любой мечтает с ней подружиться».
У деда свои соображения имелись касательно быстроногой Нежданки. Не в пример были они серьезней, и не скользнуло мимо парнишки непременное понимание: иной отчаянный малиновогорский удалец возгорится желанием оседлать кобылу, запуститься вскачь по развеселившейся улице, ан и ничего не получится. Конюх любому воспрепятствует баловаться. А когда ты до рысачки большой охотник, то лучше постарайся насчет полезного для нее корма.
Улыбается Воронихин, поскольку догадывается о молодых мечтаниях, и дает собеседнику, нынче нисколько не лишнему, особую подсказочку:
— Первым делом всем коням нужен аккуратный уход. Они ведь не то, что железные машины. Все тут на сто процентов безотлагательно живые. Не подойдет для них, чтоб тот же овес был от случая к случаю. Именно что не автомобиль Нежданка, и полагается ей по всему порядку питаться. Даже тогда, когда не работает, а просто в стойле своем находится, отдыхает, денно потрудившись.
Подмигивает конюх Игнату. На тот предмет, чтоб поскорей пришло тому нужное соображение. А разве здесь ошибешься, впопыхах заплутаешь в досужих размышлениях? Ясная картина проглядывается. На дворе мороз трещит, и грузовики, вернувшись из поездок, стоят в гараже. Притихли, помалкивают.
Лошади — напротив того: хоть стоят вдоль конюшенного прохода в своих стойлах, однако бьют в нетерпении копытами. Им потребно трясти гривами, а другой раз беспокойно заржать.
Высказал Игнат деду всё как есть. И насчет копыт, и насчет ржанья. А тот и доволен, опять улыбается:
— Глянь! Ровно медведи-топтуны за перегородками. Их топотне есть озабоченная причина. Надобно срочно подбросить сенца в кормушки.
— Поскольку живые существа? — откликается Игнат. — Находились в хомутах с утра, проголодались?
— Догадка у тебя не пустая. Вот Нежданку охапочкой угостил, а мне было не успеть, чтоб до каждой лошадки дойти. Кое-какой ремонт приключился. Посему, вишь, довелось припоздниться.
— Да я сейчас помогу!
Не в почете у парнишки обмерзлая несообразительность, глазасто примеривается он к трехзубым железным вилам. Если обносить гривастых тяжеловозов, то не медлит с угощением. А если куда в очередь направляется, конечно же — в сторону молодых коньков. Заодно и родительницам всех этих жеребчиков не забывает подкладывать душистого сенца.
Нежданке поднести дополнительное беремя?
Весьма желательно, поскольку и сама, и стригунок ее несомнительно греют душу дедовского помощника. Рысачка косит на мальчика большим лиловым глазом, с марьяжным довольством постукивает подковами. Подношение мальца ей по вкусу: фыркает по-доброму и мотает потихоньку большой костистой головой.
Под самую крышу залетел воробей. Там сидит, нахохлившись, раз и за другим разом старается уронить деревянную крошку на Игната. Скорее всего, уже надоело бедовой птахе выковыривать из стропил занозистые щепочки, да ведь конюшенный гость не думает уходить домой. Вон же — ухом не ведет на проказливые подаренья сверху. Как тут не подсуетиться?
«Погоди, лошадник! — возмущенно подпрыгивает воробей. — Никак не иначе, одолела тебя либо глупость, либо лень. Сейчас запляшешь у меня! Где тут старые голубиные гнездованья?»
Обнаружились они под застрехой.
Получай, гуляка-лыжник! Лови на голову соломенную труху вдругорядь. Прыгай и голос подавай, украшаясь конюшенными — под крышей — запасами.
Посыпались вниз голубиные перышки, желтые соломинки, всякое гнилье вперемешку с комочками засохшей глины. На том-то верху вольная воля малиновогорскому стражнику. Так что не одному лишь дедовскому помощнику — главному начальнику, бородатому Воронихину, повседневно хлопотливому, достало вдоволь шальных преподношений с длинных сосновых балок, вознесенных очень росло.
С полушубка на пол стряхнул конюх птичьи подарки, приподнял строгую бороду, погрозил шалуну пальцем.
— Ты у меня из непрошенно бойких шустряков. Кыш, отсюда, разбойник муромский!
Затем дорожиться не стал, поспешил объяснить Игнату:
— В наших краях есть лес. Необозрим он и гущины такой, что просто запущенно одичавщей. Перед всеми путешествующими слывет Муромским. Среди тута проживающих славится не столько грибками белыми, сколько бедовыми людишками. В наши дни супостатов, конечно, поуменьшилось. Но коль надо кого обозвать, чтоб громко и с горячим сердцем, то завсегда поминают ухарей муромских.
Дав парнишке малиновогорскую подсказку, взял метлу и нацелил всю как есть связку длинных прутьев в застрельщика мусорного беспорядка. Вымету без церемоний! Понял?
Заприметил тот, что начирикал не ветерок зябкий. Не воздыханье вихорьковое, а сердито грозовое воспротивление. Как дошло до шалуна, так сразу он — поскорей прочь, в свою домушку, где в дощатых боковых стенках ни единой щелки и никакого деда не забоишься.
«Правильный поступок нынче, — одобрил Игнат мысленно. — Здесь того и гляди попадет от конюха летучим гостинчиком. В ответ на преподношения с потолочной балки».
Воронихин меж тем подошел к саням, на которых с час назад привез для коней много свежего корма. Вилами стал опоражнивать сенное беремя, и широкое, и досточтимо высокое. При всем том не оставлял своих вдумчивых рассуждений.
— Машина, слов нет, вещь хорошая. Ничего не имею против таковского вспомоществования. Только доложить тебе хочу, молодой беседчик: души у нее все ж таки нет. Лошадь, спорь или не спорь, напротив, не равнодушная, нисколько не металлическая. Она каждому в работе, что потяжельше обычной, не откажется подмогнуть. И поговорить с ней, обязательно живой и тепло дышащей, тебе станет возможно. Ровно как с понимающим деревенским соседом.
На диковинку откровенную подивился паренек:
— Да ну?
— Точно выговариваю. Вот скажи рысачке насчет препожалованной твоей услуги: кушай, милая, на здоровье! Слова человеческие услышать станет ей приятно. Тогда не откажется она выказать одобряющее понимание. Незамедлительно покивает, отвечая своей нежной лаской.
— Ну да! — Игнат, потрафляя Воронихину, вмиг оборачивается и взирает на родительницу стригунка вполне ошарашенно.
Сам себе бормочет касательно дальнейшего действа близ лошадного стойла: может, взять и погромче озвучить для кобылы дедово нежданное речение?
Оно бы так и последовало в расположенной согласности, да только не устраивает ли старый конюх розыгрыша? Он в деревне всем близким и дальним соседям известен как беседчик-говорун. Поди сейчас возьмет и засмеется: что, словесной городьбой обхватил кой-кого напрочь!? А ты, нынешний лыжный гость, все-таки знай смотри в оба и не доверяйся хитрым оборотам. Иначе не успеешь проморгаться, как получишь веселое поучение. Касательно того, что здесь шутка проскочила. И теперь, значит, вместе давай покончим с разговорами о невиданной лошадной умности.
«Пусть Воронихин говорит по-всякому. Хоть так, хоть эдак, — Игнат потихоньку трет вспотевший лоб. — У Нежданки все равно вижу особливость».
Скажу нужные слова — приходит внезапное решение. И оно, может, правильнее всяких правильностей, потому как не переводятся в Малиновой горе особые интересности. По таковскому поводу пусть рысачка покажет, на что способна.
Она, опустив длинные ресницы, взглянула на овсяное подношение. И когда дошло до нее, что Игнатово ласковое пожелание истинно тут честнее честного, передернула ушами. Вздохнула во всеуслышанье, затем мягко фыркнула и потянулась к мальчику.
— Не бойся, — усмехнулся дед. — Стой спокойно.
Нежданка положила тяжелую голову на плечо овсяного дарителя, закрыла глаза умиротворенно, и довольный конюх сразу приступил к необходимым на сегодняшний день разъяснениям:
— Уважает твое доброе к ней отношение. Теперь, парень, станет дружить с тобой. В общем и целом запомнит благорасположенное удовольствие сытого проживания по соседству с человеком хорошим, вполне достойным. Однако же в дальнейшем постарайся не задеть лошадь каким необдуманным поступком.
«Зачем мне обижать ее? — задался мысленным вопросом Игнат. — Лучше приду и в другой случай опять подброшу умной рысачке чего-нибудь несомнительно вкусного».
Вот ведь слыл дед возвеличенно скромным, как есть невеликим по своей службе в конюшне малиновогорской. Однако отличался полезными речениями, и оттого признавался человеком далеко не пустым. В явности Игнат даже подивился на воронихинскую правду, до которой любому бедовому однокласснику не враз дойти.
Завтрашним днем, когда приспеют школьные уроки, не забыть бы похвалиться — удалось подружиться с красавицей Нежданкой.
Вскорости за тяжелыми дубовыми воротами начали сгущаться сумерки. Основательно закатилось ясное декабрьское солнышко за кроны деревьев — охотно кануло в урочища задичавшей муромской чащоры.
Уже нет нужды старательно орудовать трехзубыми вилами, коль все лошади наделены сенными охапками. Взяв беговое свое снаряжение, вышел парнишка из конюшни. Обнаружил, что спешила окунуться в тьму лиловую та гора, с которой недавно спускался на лыжах и где взвихривались блескучие искры.
Конец вольному гулянию, раз поутихло в полях солнечное возгорание и заждалась бодрого лыжника напрочь захолоделая тропка, что прямиком вела к дому. Глядит Игнат по ходу торопливых шагов и что видит? В морозной иссиня-серебристой мгле посерели пухлые сугробы вдоль огородных заборов.
Переставляя уставшие ноги, поднимается он с низины овражной к деревенской улице, а пороша, уминаемая валенками, скрипит себе и скрипит. Она к вечеру и сильно певучая, и звонко упругая, будто ее подпирает из глинистых глубин земли какая пружина. Лыжи у мальчика на плече. Им по столь позднему часу не возбраняется отдохнуть, завсегда способным бегункам.
Что касаемо озорника-воробья, тот к своей домушке не удосужился долететь. Поскольку до печенок проникся взволнованными чувствами.
Две избы всего-то не одолел, ан свободного мимолета не было ни на грош: хищно когтистая сова гукнула с ближайшей уличной березы. Тень ее скользнула встречь порхающему шустряку. Он забил крылышками, кинулся назад, к плотине.
Сова поначалу не сообразила, куда подевалась бедовая птаха. Села, призадумавшись, на почерневшие от времени балясины огородные, покрутила головой. Затем опять взмахнула широкими крылами и, взмыв над заборами, почала кружить в поисках добычи. Не сказать, чтоб проявила недюжинную догадку, а всё ж таки наладилась в полет к пруду.
Там, на плотине, еще с лета поселились мыши. С ними станет полегче — авось, не промахнешься. Нынче самое время посумерничать в кустах: когда от бойких деревенских котов подальше, однако же к серым мышкам очень даже близко. Угоститься одной-другой погрызухой совсем неплохо, коль не удалось словить воробья. А тот вовремя заметил осторожный совиный подлет. Да взял и рванул в овражные верховья, оттуда свернул в сторону заснеженной еловой чащобы, чтобы кружным путем возвернуться к малиновогорской уличной березе.
Нет резона для шустряка попадаться на глаза когтистой хищнице. Забился в развилку толстокорой ветки. Появится тут сова сызнова или потеряла след напрочь?
Притих, сидит, нисколько не шевелится, но погони что-то не видать, и тогда смелости ему стало прибавляться. В спокойствии своего пребывания на высоком дереве начал привередничать — то одно перышко чистит клювом, то другое, и между прочим позволяет себе ершиться, подпрыгивать на ветке как есть беспечно.
Смотрит воробей — мальчик по тропке шагает с лыжами на плече. Кажется, не лень ему песенку насвистывать. Нисколько не соловей, ан что себе вытворяет!
— Вот ты здесь какой! — всполошенно запрыгал на ветке малиновогорский стражник. — Знаешь хорошо, что я могу лишь чирикать, о чем другом даже не помышляю. Поэтому в укор мне выдаешь соловьиные посвисты, да? Погоди у меня! Скажу соседскому Пете-петушку, он попоет у тебя под окошком ни свет ни заря. Разбудит среди ночи. Тогда, бродяга лыжный, пой соловьем хоть до самого, до солнца!
Не ведал Игнат, что ждало его пополуночи. Шагал себе, отдалялся от конюшни.
А если куда приближался, то не к тому строю дальних изб, где мелькала тень голодной совы, — к заветной приступочке, к чисто подметенным ступенькам родного по нынешним временам крылечка.
Идет и между тем примечает: деревня быстро замирает, вот уже вся в полусонной дрёме.
Круг, в котором обретается завьюженная улица Малиновой Горы, притихше чинный. И ни одна собака не гавкнет. Не объявляется в пуховых сугробистых пределах, чтобы стать доступной мальчишескому глазу. Кажется, и лаять им всем — повседневно дотошным, отчаянно громким сторожам — по темнеющей поре нисколько не в охотку. Светятся огоньки в избяных стеклах. Там, за бревенчатыми стенами, вечеряет, чаевничает, посиживая у столов, сельский народ.
Среди электрических сполохов, вырывающихся на улицу, видит парнишка огненный всплеск — ровно тебе какая звезда воссияла на косогоре в толпе молчаливых деревьев.
Почему-то мерцающий там блеск. Манит он, манит парнишку, прям-таки завлекательно приглашает к березам. И даже в ту даль, что поднимается от муромского леса вверх, расстилаясь небесным пологом влево, вправо, над головой, в бездонные стороны света.
Закинешь голову, поднимешь глаза ввысь, а там уже приметишь звездную дорожку, что прозывается Млечным путем. Ишь, ведь как получается! Не иначе есть тебе памятное слово запрячь красивую Нежданку в дровни, усадить туда ребят, которым по нраву землеустроенное возведение плотины. Вслед за тем ребячьим кругом вместе с добрым Воронихиным лететь по звездной дороге к чудесам владимирского неба. Такие дела, рысачка. Приглашают ведь тут, и если отказаться, то напрочь невозможно.
Поутру вышел на крыльцо. Мороз и солнце, и похоже, что день окажется досточтимо превосходным. По узкой деревенской тропке пошагал с попутным ведром на родник. Годов Игнату пока не так много, чтобы за один раз принести два ведра воды. Это потом уже будут и две объёмистых оцинкованных посудины, и даже стародавнее коромысло. По примеру бабушки пойдет к источнику хорошо вооружённым деревенским вспомогательным устройством, но не сможет балансировать, как исстари полагалось, вёдрами — станет ходить по прежнему своему распорядку.
Вот, значит, потихоньку продвигается к оврагу, глубокому и ветрено заснеженному, где струится чистый, никогда не замерзающий ручей. Видит наверху, за белым провалом, за небесно синеющими сугробами, нежно зеленеющий по-над снегом еловый подрост. И почему-то становится до необычайности хорошо на душе. Появляется желание вприпрыжку бежать в овраг, чтобы потом, уже на выходе из него, обернуться и снова приметить на диво зелёные, живые до полной победительности деревца. Вместе с ними Игнат доволен прозрачностью небесной, и белизной снегов, и бодрым, не очень сильным морозцем.
Под просторным владимирским небом куда как приятно пребывать день за днем и мечтать о неотложных полетах к звездам. Оттого, придя с ведром домой, он садится к столу возле оконного проема, глубоко прозрачного и светлого по всей силе часа утреннего.
В череде нелегких, однако же весьма творительных минут, рождается у него допустимо восхищенное стихотворение.
Что? Глядят невесело
стылые дома?
Брось! Заводит песенку
зимушка-зима.
Брось! Давай-ка печку
разожжем вдвоем.
Пусть рябина свечкой
вспыхнет за окном.
А от той,
от свечечки
пусть пылают печечки.
Кому предназначено вполне достойное стихотворение? Этого мальчишка не знает. Наверное, тому пареньку в окрестных деревнях, кто грустить вдруг вознамерится в то время, как надобно всенепременно — хоть в дальнюю даль, хоть в близкую близь — ширить глаза и радоваться владимирским чудесам.
