Хочу вас заверить: все написанное ниже — правда, без вымыслов и преувеличений. Большинство фактов, имен и дат может быть проверено в интернете.
Когда я еще не знал, что такое «пятый пункт», мне дали понять, что я не «как все». Я родился в 1933 году. В первый же день, когда я пришел в первый класс ленинградской школы в сентябре 1940 года, учительница стала зачитывать список учеников, зачем-то называя национальность. Когда она дошла до моей фамилии и сказала «еврей», в классе засмеялись. Я вернулся домой обескураженный. Родители утешали меня, объясняя, что совсем не плохо быть евреем. Называли имена знаменитых евреев, которые мне ничего не говорили.
Первое реальное физическое столкновение с «пятым пунктом» произошло в 1942 году в маленьком городке Бекабад (Узбекистан), куда мы были эвакуированы из Ленинграда. В этом городке жило много русских, которые недоброжелательно встретили эвакуированных. Однажды, я вышел во двор, когда там играли в «лянгу» трое мальчишек моего возраста. Увидев меня, стали дразнить:
— Гром гремит, земля трясется, жид на курице несется!
Я не обращал внимания. Тогда один из них схватил поливальный шланг и ударил меня латунным наконечником по тыльной стороне кисти руки. Боль была ужасная. Я бросился на него. Он пытался убежать. Я нагнал, повалил и, схватив за волосы, бил лицом о засохшую твердую землю. Кровь хлестала, а два его товарища бегали кругом, не пытаясь ему помочь. И я понял, что «они» — трусы. Эта победа 1942 года имела для меня большое моральное значение. С этого момента я веду отсчет моей активной борьбы с «пятым пунктом». В дальнейшем я бил первым и немедленно, когда возникал «национальный вопрос». И каждый раз убеждался в том, что «они» — трусы. Очень важно было не тушеваться, не краснеть, а действовать решительно. Однажды, я ехал в поезде на верхней полке четырехместного купе. На нижней полке ехал еврейский юноша. Вошел пьяный и стал приставать к нему. Тот сжался и забился в угол. Я, упершись руками в две верхние полки, ударил пристававшего ногой по лицу. Он упал. Поднялся крик, прибежала проводница. Я соскочил и сказал ей:
— Немедленно вызовите милиционера!
Каждый поезд дальнего следования в те годы сопровождал милиционер. Когда милиционер пришел, я сказал:
— Он оскорбил его и мое национальное достоинство!
И добавил:
— Если вы не высадите его на следующей остановке, у вас будут неприятности.
Когда поезд остановился, я посмотрел в окно и увидел, как милиционер ведет скандалиста к вокзалу.
Я всегда предпочитал сидеть в последнем ряду — в школе, на лекциях в институте, на собраниях. В восьмом классе я застал ученика, вырезавшего на моей парте слово «жид». Я схватил его за плечи, развернул и ударил лбом о стену. Он упал. Вещественным доказательством был нож. Но я, а не он, получил двойку по поведению за четверть, которая лишила меня серебряной медали.
И еще один случай. Я поехал к моей тете Соне на день рождения ее внука с нашим одиннадцатилетним сыном и шестилетней дочерью. По дороге зашли постричься. В парикмахерской сначала постригли меня, потом посадили детей. Ввалился пьяный и, увидев нас, начал выражаться. Я не хотел ввязываться при детях, но они так на меня посмотрели, что я вытолкнул его в коридор, прижал за горло к стене и колотил, пока не вызвали милицию.
— Он оскорбил мое национальное достоинство, при детях! Есть свидетели.
Когда приехали к тете Соне, я стал снимать пальто и увидел, что тетя медленно опускается на пол.
— Кровь! Кровь!
Оказалось, рукава моей рубашки были по локоть в крови.
— Успокойтесь, тетя. Это не моя кровь.
— Скорее снимай рубашку, я застираю!
Дали мне рубашку дяди Кости. Вернулся домой в уже выстиранной и выглаженной рубашке.
Чтобы закончить «боевую» часть моего рассказа, опишу еще один случай. Когда 4 апреля 1953 года было объявлено о закрытии дела врачей, в раздевалке спортзала Менделеевского института я спросил одного студента, c которым мы были там вдвоем, знает ли он, что врачей отпустили? В ответ он, сплюнув, сказал:
— Эх, не успели!
— Что, погромить не успели?
Ну, я его отделал! Я не боялся мести его дружков. Я знал, что одним прямым ударом правой в голову свалю первого, кто попробует приблизится ко мне с агрессивными намерениями. Остальные разбегутся. Это я уже знал.
Учась в институте, я занимался самбо, боксом, греблей на байдарке. Еще в школе мы соревновались, кто больше отожмется руками от пола. Я был очень сильным, как теперь говорят, накачанным. Преподаватели физкультуры в Менделеевском институте просили отпустить меня с занятий на двадцать минут, чтобы «вдохновить» студентов. Я вбегал в спортзал и, не переодеваясь, поднимался по канату до потолка, держа ноги под прямым углом. Потом опускался почти до пола, не меняя положения ног, и снова поднимался до потолка в таком же положении тела. После этого так же опускался, садился на пол, и бегом возвращался на занятия.
Я с детства мечтал о море. Хотел быть офицером военно- морского флота. Заявления о поступлении в военные училища нужно было подавать через Московский городской военкомат. Я подал заявление в Высшее военно- морское инженерное училище имени Дзержинского в Ленинграде. Мандатная комиссия военкомата рекомендовала мне поступать в его филиал, во 2- е Военно-морское инженерное училище в городе Пушкин Ленинградской области. Это меня устраивало. Я понял, что едем не в Ленинград на следующее утро, посмотрев в окно. Сопровождавший нас сказал, что мы едем в Калининград поступать во 2-е Балтийское высшее военно-морское училище. В Калининград, так в Калининград.
Конкурс был очень большой — более 600 человек на сто мест. Я получил все “пятерки” и считал себя зачисленным. Но радоваться зачислению оказалось рано. Мандатная комиссия училища не справлялась, и часть кандидатов в курсанты, в том числе и я, проходили мандатную комиссию после сдачи экзаменов. Меня исключили из числа кандидатов в курсанты. Контр-адмирал, начальник училища, при мне сказал по телефону начальнику мандатной комиссии, который отказал мне в приеме:
— Да, я тоже считаю, русскому флоту они не нужны.
Это был шок. Это было крушение всего, не только мечты о море. Это переворачивало мое представление об окружающем мире. Был июль 1951 года.
Нужно было возвращаться в Москву. Проезд туда и обратно был оплачен. Но денег у меня не было. Все потратил в буфете училища. Нам давали треть курсантского пайка. Сохранилось немного, но, к счастью, достаточно, чтобы доехать до дома в Москве. Хорошо, что утром меня накормили в училище. А далее был долгий голодный путь. Поезд отходил вечером. Я забрался на верхнюю полку. С трудом удалось заснуть. Утром спустился. В поезде ехали курсанты, направлявшиеся в отпуск.
— Эй, ты, жиденок! Не смотри голодными глазами. Все равно не дадим! — Сказал курсант, уплетая жареную курицу.
Я вышел в тамбур, открыл дверь вагона (тогда двери не запирались) и сел на ступеньки. Так и доехал до Москвы к вечеру наступившего дня. Сошел с поезда черным, как трубочист. В метро на меня смотрели с удивлением. Мама открыла дверь и ужаснулась.
— Скорее в ванну! Потом будешь есть!
Я вернулся из Калининграда в Москву 30 июля. 31-го был последний день приема документов в вузы. Я хотел только во флот, и ничего не знал ни о каких других вузах Москвы. Знал, что есть МВТУ им. Баумана. Поехал туда. У всех принимали документы, мои отодвигали в сторону. И никаких объяснений. Это было возмутительно, но уже не ново. В шесть часов приемная комиссия закрылась.
Удрученный, я направился к выходу. Один из абитуриентов сказал мне, что в Менделеевском институте приемная комиссия работает до восьми. Я поехал туда. На проходной доброжелательный дежурный сказал мне, что тоже до шести, но у них недобор заявлений на топливный и силикатный факультеты, и приемная комиссия будет работать 1-го августа. Поступить в институт надо было обязательно. Мне было 18 лет, и пришлось бы идти в армию, но уже не во флот.
Доцент кафедры экономики Вольф Ефимович Шнейдер, хороший знакомый моих родителей, когда его спросили на какой факультет поступать, сказал:
— Конечно на топливный. Там искусственное жидкое топливо!
Но я оказался недостоин искусственного жидкого топлива. На четвертом курсе, когда было распределение по специализациям, мне досталась «Коксохимия и технология углеродных изделий». Я побывал к тому времени на производственной практике на Новочеркасском заводе углеродных изделий и на Нижнетагильском металлургическом комбинате, где работал на коксовой батарее. Я был разочарован. Когда топливный факультет попытались закрыть из-за перехода военной авиации с поршневых двигателей, для которых было необходимо высокосортное искусственное топливо, на реактивные двигатели, всех студентов перевели на силикатный, добавив один семестр. Я был доволен. Мои родители были специалистами цементной промышленности. Из их разговоров, а также по работе во время каникул на цементных заводах, я знал, что это сложное и интересное физико-химическое производство. Поэтому, когда по требованию студентов (1956 год — хрущевская оттепель) топливный факультет восстановили, шесть студентов, как и я, остались на силикатном факультете.
В 1956 году я закончил учебу в МХТИ им. Менделеева и получил диплом инженера по специальности «Технология силикатов». Я был в числе лучших выпускников, но получил распределение последним на работу в пусконаладочную организацию цементной промышленности ПКБ НИИЦемента. В этой организации, кроме меня, работало еще много «инвалидов пятой группы». В их числе были бывший начальник главка Министерства промышленности строительных материалов СССР Михаил Абрамович Лукацкий и бывший начальник финансового управления этого министерства Ефим Моисеевич Куцман, уволенные из министерства в 1951 году, как и мой отец Соломон Исаакович Данюшевский, уволенный с должности начальника технического управления этого министерства и отправленный в Белгород заведующим лабораторией строящегося цементного завода. Его имя, в числе прочих, упомянуто в книге Г. В. Костырченко «В плену у красного фараона».
Работа в ПКБ НИИЦемента была интересная и хорошо оплачивалась. Курьезный случай произошел в 1957 году, когда образовывались совнархозы. Сам Лазарь Моисеевич Каганович, пониженный из членов Политбюро ЦК КПСС до должности министра промышленности строительных материалов, назначил меня начальником отдела строительства вновь образованного Бурят-Монгольского совнархоза. Тогда многие из ПКБ НИИЦемента получили подобные назначения, но мне достался самый отдаленный и экзотический.
— Лазарь Моисеевич! Я только что из института. Я не справлюсь!
— Справишься, справишься. Мы тебе поможем.
И пожал мне руку своими толстыми пальцами.
Начальник ПКБ НИИЦемента Сергей Акопович Шахбазьян выписал мне бессрочную командировку на цементный завод вблизи Новороссийска и сказал оставаться там, пока он меня не вызовет. А его самого отправили в Армянский совнархоз. Новый начальник Иван Петрович Гугин вызывать меня из бессрочной командировки не спешил. Пришлось возвращаться «по семейным обстоятельствам».
Режим работы в ПКБ НИИЦемента был такой: месяц в командировке, три дня дома. За это время я женился, и такая работа мешала нормальной семейной жизни. Не увольняясь, я начал искать другую работу, но безрезультатно.
Я случайно узнал, что Московскому Нефтяному институту им. И. М. Губкина нужен специалист по цементу для очень важной работы. Я подал документы в отдел кадров и стал ждать. Ждать пришлось долго — полтора месяца. Важная работа заключалась в том, чтобы разработать специальные, так называемые тампонажные, цементы для первой советской сверхглубокой скважины проектной глубиной 7000 м (СГ-1 Арал Сор), расположенной в Прикаспийской низменности (фактически достигнутая глубина — 6800 м). Специалиста искал Александр Яковлевич Липовецкий, доцент кафедры бурения нефтяных и газовых скважин. Александр Яковлевич, хотя был глуховат, все проблемы предпочитал решать по телефону. После полутора месяцев телефонных разговоров, во время которых мы обсудили все детали предстоящей работы, он, наконец, позвонил и назвал лабораторию, куда мне выходить на работу в должности младшего научного сотрудника.
Надо было увольняться из ПКБ НИИЦемента. Но Гугин не хотел меня увольнять, каждый раз возвращал заявление секретарю. Начальник Гугин был замечателен тем, что каждого, входившего к нему в кабинет, спрашивал, не поднимая головы:
— Что надо?
Работавшим у нас «инвалидам пятой группы» открыто показывал свою неприязнь. Без повода лишал премий.
Для сравнения. ИГЕМ АН СССР заинтересовался оборудованием цементных заводов, с которым мы работали, и прислал письмо на имя Гугина за подписью директора института академика Ф.И. Вольфсона. С ответным письмом в ИГЕМ АН СССР послали меня. Я пришел заранее. При входе в огромное здание на Ленинском проспекте мне махнули рукой в сторону лестницы. Я поднялся и увидел дверь с табличкой «Ф.И. Вольфсон». Я постучал в дверь и вошел. В приемной за столом сидела женщина, которой я показал письмо. Она, приветливо улыбаясь, сказала в телефонную трубку:
— Из ПКБ НИИЦемента.
И кивнула мне на дверь. Я вошел. В огромном кабинете стоял длинный т-образный стол, во главе которого сидел лысоватый человек и с кем-то разговаривал. Он встал из-за стола, подошел ко мне, спросил, как меня зовут, взял под локоть, повел к своему концу стола, отодвинул стул, жестом предложил сесть и сказал мне:
— Извините, я должен закончить разговор.
А тому, с кем разговаривал:
— Ко мне пришел по делу Виктор Соломонович, я попросил его подождать.
Закончил разговор, проводил того, с кем разговаривал, до двери и вернулся ко мне. Спросил, где я учился, кем работаю и чем занимаюсь. Подробно расспросил об оборудовании, которым интересовался его институт. Потом так же под локоть проводил меня до двери.
— Спасибо! Приятно было познакомиться.
Я показал ему письмо
— Пожалуйста, отдайте, секретарю.
Я вышел, ошарашенный. И на всю жизнь усвоил урок вежливости. После этого я был на «вы» со всеми своими сотрудниками, со студентами и даже со старшеклассниками, которым от общества «Знание» читал лекции о вреде алкоголя. И урок точности. Академик не заставил меня ждать ни минуты. Урок точности мне очень пригодился в жизни. Я старался никогда и никуда не опаздывать, все делать в срок. Однажды, я спросил в издательстве «Недра», которое выпустило девять моих книг:
— Почему мои предложения вы принимаете сразу, а профессора нашего института ждут годами?
— Потому, что вы все свои рукописи сдаете точно в срок.
Я еще раз подал в ПКБ НИИЦемента заявление об увольнении. Никакой реакции не последовало. Я записался на прием к Гугину. Через пару дней меня вызвали. Я пришел в кабинет.
— Что надо?
Я положил ему на стол мое заявление. Опять никакой реакции. Даже не повернул головы.
Проходя из дома к метро по 1-му Неопалимовскому переулку, я как-то, заметил, что в полуподвальном помещении два еврея играют в шахматы. Однажды, я зашел поинтересоваться. Это оказалась юридическая консультация. После очередного конфликта с Гугиным я зашел туда и объяснил ситуацию. Меня встретили смехом.
— Сейчас другие времена. Подайте заявление и через пятнадцать дней приходите за ответом. Если это повторится, приходите к нам.
Это повторилось. Один из них, высокий представительный мужчина с седой шевелюрой жестом пригласил меня к выходу. У выхода стоял легковой автомобиль «Победа». Он открыл дверцу и предложил сесть. Поехали в ПКБ НИИЦемента. Заведение располагалось на Большой Садовой во дворе между магазинами «Рыба» и «Мясо». Мы называли его «ни рыба, ни мясо». Он въехал во двор и остановил «Победу» у одноэтажного здания ПКБ НИИЦемента. Как только мы вошли в помещение, юрист постучал в дверь кабинета Гугина, потом вошел в кабинет вместе со мной и услышал обычное:
— Что надо?
Юрист показал Гугину свое удостоверение и положил на стол новую копию заявления, которую я приготовил по его просьбе. Гугин тут же завизировал заявление.
Когда мы вышли, я спросил:
— Сколько я вам должен?
— Нисколько.
— Большое спасибо!
— Если понадобится, приходите. Не стесняйтесь.
Я уволился из ПКБ НИИЦемента и приехал Нефтяной институт по адресу, который назвал мне Александр Яковлевич. Это оказалась примитивно оборудованная учебная лаборатория, в которой он проводил занятия со студентами. На сдвинутых письменных столах сидели две женщины, которые трепались, болтая ногами.
— У нас сегодня нет лабораторных занятий!
— Я не студент, я вышел на работу.
Одна из них вскочила и выбежала в другую комнату. Я слышал, как она что-то возбужденно говорила по телефону. Через полчаса в лабораторию вбежал Александр Яковлевич.
— Это вы?!
— Да это я. Мы подробно по телефону обсуждали предстоящую работу.
Он схватился за голову.
— Боже мой! Боже мой!
— Что случилось, Александр Яковлевич?
— Я думал, что беру на работу вашего отца!
— Да, мой отец — известный специалист по цементу, но он работает в институте ГИПРОЦЕМЕНТ и живет в Ленинграде.
Вот почему он так настойчиво добивался, чтобы меня приняли на работу! Пришлось ему смириться, а мне взяться за оснащение научно-исследовательской лаборатории, как ответственному исполнителю темы. Научным руководителем формально был Александр Яковлевич, который к разработке тампонажных цементов последний раз имел отношение еще до войны.
Это не было необычным. Те, кто посылал в научное учреждение, например, в аспирантуру, прекрасно знали, что по существу дела нужно обращаться ко второму руководителю.
Работа в Московском Нефтяном институте была очень интересной и новаторской. Раньше никто не разрабатывал цементы, особенно, твердевшие при температуре и давлении глубоко залегающих пластов, в порах которых содержались пластовые воды с солями, разрушавшими затвердевший цемент. Вскоре у меня было достаточно материала для кандидатской диссертации. Предстояло сдать предметы кандидатского минимума: марксистcко- ленинская философия, иностранный язык (у меня — немецкий) и специальный предмет «Бурение нефтяных и газовых скважин». Профессор Наум Исаакович Шацов, бывший заведующий кафедрой бурения, который был снят с этой должности во время послевоенной антисемитской кампании, предупредил меня, что кафедра иностранных языков очень плохо проявила себя во время дела врачей.
Я не придал этому значения. Я считал, что немецкий язык знаю достаточно хорошо. Учил его, начиная с пятого класса, затем в институте. Специальную литературу на немецком читал без труда. Нужно было принести на экзамен книгу по моей специальности. У меня был двухтомный капитальный труд известного еще с довоенных времен германского специалиста по цементу профессора. Ганса Кюля. «Химия цемента». Мне подарил ее отец, который купил эту книгу во время командировки в ГДР. Этот двухтомник был у меня настольной книгой, я читал, все понимая, делал конспекты с переводом на русский для литературных обзоров в годовые отчеты и ссылки к публикациям. Был совершенно уверен в успехе на экзамене. Но меня заставили делать дословный перевод специально выбранного очень сложного текста с соблюдением всех грамматических и синтаксических правил. И я «поплыл». Еле вылез на тройку.
С экзаменом по философии была совершенно фантастическая история. На нашей кафедре работала ассистентка Леонидова, член партбюро факультета. Она попросила заведующего кафедрой философии профессора Карапетяна поставить мне двойку. Мне об этом сообщили. Предполагаю, что по просьбе профессора Карапетяна. Естественно, я постарался подготовиться как можно лучше. Кроме всего прочего, я запомнил на немецком две цитаты из Маркса:
«Philosophen haben die Welt in vielerlei Hinsicht interpretiert. Der Punkt ist jedoch, es zu ändern». Karl Marx («Философы интерпретировали мир разными способами. Дело, однако, в том, чтобы изменить его». Карл Маркс). Дословный перевод.
«Die Geschichte wiederholt sich, zuerst als eine Tragödie, die zweite als eine Farce». Karl Marx («История повторяется, сначала как трагедия, второй раз — как фарс».) Дословный перевод.
Профессор Карапетян не стал принимать у меня экзамен, а поручил доценту, женщине. Я написал на экзаменационном листе ответы на вопросы, а сверху привел эти цитаты (без перевода на русский). Увидев это, она сразу поставила мне пятерку.
Специальный предмет «Бурение нефтяных и газовых скважин» нужно было сдать двум доцентам нашей кафедры Соловьеву Евгению Матвеевичу и Середе Николаю Гавриловичу. Евгений Матвеевич просто уклонялся от приема экзамена под разными предлогами, а Николай Гаврилович, который напившись на каком-нибудь банкете брал меня за пуговицу и говорил:
— Ну, не люблю я евреев, не люблю, и все.
Я отвечал:
— Николай Гаврилович, любить или не любить евреев — это ваше личное дело, но держите эту нелюбовь при себе.
Но они так и не стали принимать у меня экзамен. Я не знал, что делать. Но тут вышло постановление ЦК КПСС и Совета Министров СССР об ускоренной подготовке научных кадров высшей квалификации (1961 год), в котором предусматривалось принимать в двухгодичную аспирантуру вне конкурса и без экзаменов, тех, кто сдал экзамены кандидатского минимума (в 1987 году вышло Постановление ЦК КПСС, Совмина СССР «О мерах по улучшению подготовки и использования научно-педагогических и научных кадров», в котором предусматривались меры по ускорению подготовки также и докторов наук. Но меня оно не касалось. Я уже был тогда доктором наук).
Я поехал в Менделеевский институт, сдавать экзамен по специальному предмету «Физическая химия силикатов» профессору Михаилу Александровичу Матвееву. Это был очень сложный, но любимый мною предмет. Михаил Александрович помнил меня, и, не спрашивая, поставил пятерку.
Я пошел в учебную часть института. Там сидела женщина, помнившая меня.
— Виктор, как дела? Как твоя диссертация?
— Я пришел поступать в аспирантуру.
— Прием документов закончен.
— Это меня не касается.
И показал ей вырезку из газеты. Она вскочила и убежала.
— Мы еще не получили этого постановления.
— Получили. Наш институт получил, значит и Менделеевский получил.
Она опять убежала. В стопке бумаг я увидел часть заголовка документа: …образования СССР». Потянул — оно! Когда она вернулась, я вытащил это постановление и показал ей.
— Как вы смели рыться в моих бумагах?
— Так же, как вы смели меня обманывать.
И она опять убежала. Вернувшись, сунула мне «Личный листок по учету кадров».
— Заполняйте!
Так я поступил в двухгодичную аспирантуру МХТИ им. Менделеева на кафедру «Химическая технология вяжущих материалов». Заведующим кафедрой был известный ученый Юрий Михайлович Бутт. Руководителем моей аспирантской работы должен был быть доцент Пантелеев. Узнав, что я разрабатывал цементы, устойчивые к действию концентрированных растворов солей, он предложил мне тему — разработать цементы для хранилищ радиоактивных отходов. Это означало первую форму секретности и опасность радиоактивного облучения. Тогда еще не знали всей опасности этого и плохо знали правила защиты. Мы были знакомы семейной парой, которая, работая в институте неорганической химии АН СССР, получила опасную дозу облучения. Отказаться было невозможно. Я шесть часов обсуждал с Пантелеевым программу и план работы. По дороге домой он умер в метро. Юрий Михайлович Бутт сказал мне, что не знает проблем цементирования скважин, и может быть только моим формальным руководителем. Он рекомендовал мне продолжить то, чем я занимался в Нефтяном институте. Там меня зачислили на должность старшего научного сотрудника по совместительству и без оплаты.
В аспирантуре я изучал процессы, происходящие при твердении различных тампонажных цементов при высоких температурах (от 120 до 300 ̊ С, последняя — для скважин на месторождениях геотермальных вод) в среде перегретой жидкости с соответствующим температуре давлением. Пробы выдерживались в Нефтяном институте в толстостенных герметичных сосудах небольшого диаметра из нержавеющей стали, помещенных в боксы с электрическими нагревающими спиралями. После извлечения из сосудов затвердевший цемент исследовался с применением современного лабораторного оборудования в Менделеевском институте. В 1964 году я защитил кандидатскую диссертацию на тему «Исследование стойкости тампонажных цементов в пластовых водах при высокой температуре» и вернулся работать в Московский нефтяной, где меня зачислили уже на штатную должность старшего научного сотрудника. Там я продолжил разрабатывать специальные тампонажные цементы для сверхглубокой скважины Арал Сор № 1 (с учетом специальных составов цементов для аварийных работ, их было разработано десять-двенадцать), а также для других глубоких скважин со сложными геологическими условиями в разных районах страны. Эти исследования и разработки легли в основу моей докторской диссертации.
Но я не терял связи с Менделеевским институтом. Посещал заседания кафедры, ученого совета факультета и ученого совета института. Ученый совет института утверждал решения факультетских ученых советов, не рассматривая их по существу. На заседании ученого совета института, который утверждал решение ученого совета моего факультета, я получил ожидаемые шесть черных шаров, и решение по моей диссертации было утверждено, а диссертант другого факультета по фамилии Рабинович получил двенадцать, и решение ученого совета факультета не было утверждено.
Ученый совет института рассматривал докторские диссертации по существу. Безобразный случай произошел на заседании ученого совета института при защите докторской диссертации Тобиасом Моисеевичем Берковичем, ведущим советским специалистом по асбестоцементу. Несмотря на то, что первым оппонентом был всемирно известный ученый академик Петр Александрович Ребиндер, ученый совет института просто издевался над Берковичем и проголосовал против присуждения ему ученой степени доктора наук. Позднее он защитил докторскую диссертацию на каком-то другом ученом совете.
Отвлекусь, чтобы рассказать о бесстрашном бойце с пятым пунктом Мише Левитане, с которым я познакомился на студенческой производственной практике в Нижнем Тагиле в 1955 году. Мы работали на коксовой батарее. Я — смологоном, проталкивал коксовую смолу по трубопроводу сбоку от батареи толстым изогнутым металлическим стержнем с лопаткой на нижнем конце. Не помню, сколько мне платили, но за вредность (вдыхал коксовый дым) в конце смены давали очень вкусное, как мне казалось, молоко. Я всегда на студенческой практике старался подработать. Миша Левитан работал люковым. Работа люковых была ужасной. Они бежали впереди загружающей уголь машины и сдергивали люки с коксовых печей, из которых, вырывался едкий горячий желто— серый коксовый дым, от которого было трудно дышать и слезились глаза. Потом пробегали под двигающейся машиной и закрывали люки. Затем опять пробегали перед ней и открывали другой ряд люков на пути машины. Люковым платили 300 послереформенных рублей (зарплата старшего научного сотрудника, кандидата наук), давали специальный обед и ставили в очередь на квартиру. Миша меня приметил, делился со мной обедом и рассказал свою историю. Он был сыном партизанского отряда. После войны всем таким детям выдали какую-то сумму денег и отпустили на все четыре стороны. Они сбились в банды и промышляли чем могли. Кто-то из них обозвал Мишу жидом, и Миша одним ударом кулака убил его. Миша был необыкновенно физически сильным. Как несовершеннолетний, получил семь лет лагерей. В лагере за такую же обиду он схватил двух уголовников за шиворот, стукнул лбами и убил обоих. Получил еще срок, но освободился по амнистии. Ближайшим от лагеря крупным городом был Нижний Тагил. Освободившись, он нашел там еврейскую девушку, женился, пошел работать люковым на коксовую батарею и встал в очередь на квартиру. В день аванса у кассы выстроилась очередь женщин, старавшихся получить деньги прежде их мужей. Пришедшие из цеха мужья отталкивали женщин от кассы. Увидев Мишу, они закричали:
— Урка! Урка!
Миша сказал мне:
— Витя, давай получим завтра, а то я еще кого-нибудь убью.
Заведующим кафедрой бурения Московского Нефтяного института тогда был ученый с мировым именем Эйюб Измайлович Тагиев. Он прекрасно ко мне относился и назначил меня своим заместителем по научной работе, а также руководителем Комплексной научно- исследовательской лаборатории по сверхглубокому бурению, которую финансировал Министерство геологии Казахстана. В этой лаборатории работали по совместительству преподаватели и аспиранты, а также научные сотрудники всех кафедр, принимавших участие в бурении, креплении и исследовании пластов сверхглубокой скважины. К несчастью, в 1967 году он внезапно умер.
Исполняющим обязанности заведующего кафедрой назначили доцента Владимира Владимировича Симонова, бывшего секретаря парткома института. Это был бездарный человек с большими амбициями, да еще и антисемит.
Вот характерный случай. Праздновали новоселье одного из сотрудников. Я опоздал — забирал дочку из детсада. Застолье было в разгаре. Возглавлял пиршество Симонов.
— Штрафного ему, штрафного! Посмотрим, как евреи пьют!
И налил большой фужер водки. Я выпил, не отрываясь. Поставил фужер на стол.
— Виктор Соломонович! Сальцем закусите! Сальцем!
Кричали мои сотрудники.
— Евреи пьют, но салом не закусывают.
Сказал я.
Повернулся и пошел к выходу. Мои сотрудники побежали за мной и поймали такси. Я поднялся на свой этаж, открыл дверь и дома закусил.
Скоро представился случай с ним расквитаться.
Нашим заказчиком было большое геологоразведочное Управление в Казахстане, со штаб-квартирой в Уральске. Мы ездили туда отчитываться за проделанную работу. Поскольку наша лаборатория была комплексной и в ней участвовало несколько кафедр, отчитываться ездили представители каждой из них. В тот раз кроме Владимира Владимировича были доценты, аспиранты и научные сотрудники нашей и других кафедр и я. Жили в гостинице недалеко от вокзала, а Управление было по другую сторону большой железнодорожной станции. Над железнодорожными путями был высокий и длинный пешеходный мост. В тот день утром мы шли в Управление и у лестницы на мост обогнали двух молодых женщин с тяжелыми сумками в руках. Я предложил им помочь, взял сумки и пошел с ними рядом, болтая о том, о сем. Когда перешли через мост, я постоял с ними с минуту, возвращая сумки и прощаясь. Потом догнал своих. С нами был Андрей Николаевич Африкян, доцент кафедры геофизики. Он спросил:
— Ну, как, договорился?
— Договорился. Нас всех ждут сегодня в восемь вечера, Вокзальная улица, 16. Дом частный. Наша выпивка, их закуска. Каждому будет по бабе. Утром вернемся в гостиницу.
Симонов огрызнулся:
— Теперь за еврейками увязался!
— Они не еврейки. Чернявые уральские казачки.
Я тут же забыл об этом обмене шутками. После работы мы собрались в люксе босса, чтобы вместе поужинать привезенным с собой из Москвы — в ресторане было дорого и плохо. Все пришли в спортивных костюмах (так тогда было принято в командировках), только Андрей Николаевич остался в «бизнес»— костюме.
Симонов спросил:
— Ты чего вырядился?
— Ну как же, к восьми нужно быть на Вокзальной, 16!
И подмигнул мне. Я понял, что он хочет продолжить розыгрыш.
— Да-да, конечно! И надо выпивку успеть купить. Ты одет, собирай деньги и иди!
Все радостно засуетились, разбежались за деньгами и переодеваться, потом снова собрались в «люксе». Я уже не знал, как выкрутиться. И тут наш заведующий побледнел, потом покраснел, застучал зубами.
— Что с Вами, Владимир Владимирович?
— А-а-а, вдруг в па-ар-рт-ко-ме уз-нн-ают! ответил он, лязгая зубами.
— Но, как узнают? Все конторские разъехались по домам, к нам никто не собирался.
— А-а-а вд-д-р-р-уг у-уз-з-на-ают….
— Ну, если вы так боитесь, не пойдем. Никто нас не заставляет.
И тут произошло нечто фантастическое. Доцент нашей кафедры Николай Гаврилович Середа, примерный семьянин и главный моралист нашего факультета, всегда безжалостно требовавший исключения студентов за малейшую «аморалку», воскликнул:
— Но, нас же ждут!
Громовой хохот покрыл эти слова. Все были в шоке. Я был отмщен. Пора было признаваться.
— Успокойтесь, Николай Гаврилович, никто нас не ждет, я пошутил.
Молодежь была очень разочарована, а я чувствовал себя отмщенным. Обратите внимание: мы к нему на «вы», он к нам на «ты». Как большинство советских начальников.
В это время произошла реформа системы присуждения ученых степеней и званий. Были созданы специализированные ученые советы. Ученый совет по специальности «Бурение нефтяных и газовых скважин» возглавил Владимир Владимирович Симонов. Я понимал, что стать доктором наук, пока Симонов остается кандидатом наук, он мне не даст. Уходя в шестимесячный творческий отпуск, чтобы написать докторскую диссертацию, я отдал в его распоряжение двух машинисток, чертежницу и слесаря, работавших в нашей лаборатории, и принял на работу в Комплексную лабораторию выпускника МВТУ им. Баумана, чтобы они помогли ему скорее сделать, написать и защитить докторскую диссертацию.
Когда он уже стал доктором наук, я попросил его поставить меня в очередь на защиту. Он сказал:
— Не хочу сс-ть против ветра.
Я не представлял себе, сколько времени придется ждать перемены ветра. У него уже была большая очередь других докторантов. На первом заседании нового Ученого совета рассматривалась докторская диссертация бывшего секретаря комитета комсомола института Василия Городнова. Чтобы его поддержать, пришел ректор института Владимир Николаевич Виноградов, в прошлом большой комсомольско-партийный деятель. Несмотря на это, ученый совет тайным голосованием провалил защиту. Большую очередь других докторантов, как ветром сдуло. Я уже ждал вызова к боссу.
— Чтобы завтра диссертация была у меня на столе.
— Но я уже расплел диссертацию и добавляю новый раздел!
— Давай в любом виде!
Я понял, что он дает мне «зеленый свет». Предстояла предварительная защита на кафедре. На этой защите я отыгрался за все несправедливые придирки Николая Гавриловича Середы и Евгения Матвеевича Соловьева, жестко критиковавшего все диссертации. Был также интеллигент, доцент Евгений Григорьевич Леонов, заметивший как-то:
— Если бы не ограничения, то в МГУ учились бы одни евреи.
Я обнаглел. На вопрос Евгения Матвеевича я сказал:
— Чтобы Вы поняли мой ответ, мне придется прочесть вам шестнадцатичасовой курс по химии цемента.
Евгению Григорьевичу, специалисту по гидравлике я ответил:
— Моя работа посвящена исследованию затвердевшего цемента, но если вас все же интересует гидравлика, то могу заметить, что ваши аспиранты рассматривают буровые жидкости как системы с неизменными свойствами, что неверно. Я молчу. Могу их спрашивать, как эти свойства изменяются в процессе бурения, и требовать, чтобы их беспомощные ответы фиксировались в протоколах заседаний кафедры.
Замолкли. Аспиранты и другие соискатели ученых степеней, которых они терзали на предварительных защитах, были очень довольны.
Кафедра рекомендовала мою диссертацию к защите на специализированном ученом совете по специальности «Бурение нефтяных и газовых скважин». Я постарался подготовиться к защите как можно лучше. На стенах большой аудитории, где проходила защита были развешаны таблицы, графики и огромные, метр на метр, объемные фотографии микроструктуры цементного камня, сделанные под растровым электронным микроскопом.
Я попросил лауреата Ленинской премии академика Николая Васильевича Белова из института кристаллографии Академии Наук СССР выступить на моей защите первым оппонентом. У нас были общие научные интересы в изучении минерала ксонотлит. Он исследовал структуру ксонотлита, кристаллы которого были найдены на Чукотке, а мне удалось синтезировать ксонотлит в условиях твердения цемента при высоких температуре и давлении, что подтверждало его гипотезу о глубинном происхождении этого минерала. Выступления Николая Васильевича, на которых я ранее присутствовал, отличались метафорами, образными выражениями, и не были лишены юмора. Так же, как и его отзыв на мою диссертацию. Я приготовил ответы на его замечания в отзыве в том же духе. Вторым оппонентом я попросил выступить доктора экономических наук, директора головного института по бурению скважин министерства нефтяной промышленности СССР профессора Николая Иоасафовича Титкова. Его интересовала высокая экономическая эффективность применения моих цементов — в среднем 6 млн. рублей в год в период c 1968 по 1974 годы в Прикаспийской впадине и Волгоградской области. По тому времени, это был существенный экономический эффект. Третьим оппонентом я попросил выступить доктора технических наук, заведующего кафедрой общей и неорганической химии нашего института профессора Леонида Кузьмича Мухина, известного строгой критикой защищавшихся диссертаций, — для придания дискуссии остроты.
Привлеченные скандальным провалом первой защиты, кроме членов совета и официальных оппонентов, присутствовали профессора и преподаватели института, аспиранты, мои коллеги из разных регионов страны, друзья, и даже специалисты в других областях знаний. Они заполнили большую аудиторию, где проходила защита. Автореферат диссертации был отпечатан и разослан тиражом 400 экземпляров. Кроме того, о защите докторских диссертаций оповещали тогда московские газеты.
Выступление академика Николая Васильевича Белова было в присущем ему стиле, как и его письменный отзыв, который я получил, как тогда полагалось за две недели до защиты. Он сравнил сверхглубокое бурение с освоением космоса. Во время выступления академика Белова и моих ответов на его замечания аудитория взрывалась смехом. На вопрос академик Белова:
— Какой теории твердения цемента Вы придерживаетесь — коллоидно-химической или кристаллохимической?
Я сказал:
— На этот вопрос я предпочел бы ответить после утверждения моей ученой степени в ВАК.
Это вызвало дружный смех.
С разрешения академика Белова, я использовал его отзыв в виде предисловия к моей монографии, написанной по результатам докторской диссертации.
Профессор Титков также представил свой положительный отзыв за две недели. Профессор Леонида Кузьмич Мухин вообще не представил своего письменного отзыва и выступал под стенограмму. Как я и ожидал, он сделал много острых замечаний, на которые я отвечал также под стенограмму. Эта устная полемика была интересной и хорошо встречена аудиторией.
Пока зачитывали многочисленные отзывы на мой автореферат, я оперся подбородком на руки, которые положил на тупой конец указки. Указка с грохотом сломалась, что добавило веселья в аудитории. В общем защита прошла в непринужденной и даже веселой обстановке. Решение ученого совета было положительным и единогласным. Так в 1974 году я стал доктором технических наук.
Внедрение тампонажных цементов, обеспечивавших защиту окружающей среды, не было простым делом. Оно мешало предприятиям выполнять планы, основанные на принципе «давай-давай». Например, в бурении скважин планировалось выполнение плана проходки ствола в метрах, и его останавливали для применения специальных тампонажных цементов только, когда по технологии цементирования без них совершенно нельзя было обойтись. В геологоразведочном бурении ради выполнения и перевыполнения месячного плана по метрам проходки иногда задавливали проявления нефти и газа. Прирост запасов планировался на десять лет. Некоторые месторождения сами открывались в результате неконтролируемых выбросов нефти и газа, сопровождавшихся иногда пожарами и гибелью людей.
«Неладно что-то в нашем королевстве» подумал я после того, как послал заказчику промежуточный отчет, в котором написал, что один из разделов программы не выполнен из- за ухода одной исследовательской группы из комплексной лаборатории. В ответ последовал телефонный звонок:
— Виктор! Что ты делаешь? Ты нас лишаешь прогрессивки (это был один из видов премий за выполнение плана)!
— Почему?
— У нас план по науке в рублях. Если один из разделов не выполнен, мы не можем отчитаться в расходах на науку. Впиши, что хочешь, но отчет должен иметь все разделы выполненными!
Это произошло после замены натуральных плановых и отчетных показателей стоимостными. Насколько я помню, это был один из результатов Косыгинской реформы, начатой в 1965 году. Экономика встала с ног на голову. Чем больше потратишь, тем лучше. В начале 70-х я сказал известному экономисту Вадиму Григорьевичу Фельзенбауму, работавшему в академическом институте:
— Экономика катится в тартарары. Надо валить отсюда.
Он не согласился со мной.
В научно-исследовательских институтах доктор наук, подготовивший трех кандидатов наук, имел право претендовать на звание профессора. На научные подразделения вузов это не распространялось.
— Как дела, профессор? — спросил меня ректор института, при случайной встрече на третьем, «генеральском» этаже.
— Я не профессор, я только доктор.
— Пора, пора подавать!
Я понял, что он не знает этого положения. Я успел подготовить к тому времени шесть кандидатов наук. На том же этаже был секретариат ученого совета. Зайдя туда, я сказал:
— Только что встретил Владимира Николаевича. Он рекомендовал мне подать документы на представления к званию профессора.
Сотрудница дала мне форму заявления, список необходимых документов и личный листок по учету кадров. Она тоже не знала этого положения. Я собрал документы и подал их в секретариат ученого совета. Ученый совет на следующем заседании присвоил мне звание профессора. В Высшей аттестационной комиссии (ВАК) не заметили этого нарушения. Так в 1978 году я стал профессором. Мой непьющий отец и такой же непьющий сотрудник ГИПРОЦЕМЕНТА, живший рядом, выпили по этому случаю по рюмке коньяка. Не знаю, почему присвоение звания профессора произвело на них большее впечатление, чем присуждение докторской степени. Я до сих пор не могу понять, почему ученые степени присуждали, а ученые звания присваивали.
Оставалось получить штатную должность профессора. Но Олег Константинович Ангелопуло (тоже бывший член парткома института), сменивший в 1980 году повесившегося в состоянии посталкогольной депрессии Симонова, сказал, что я ему нужен на научной работе. В источнике та часть истории кафедры бурения, которая прошла на моих глазах, изложена неточно. Например, не упомянуто, что с 1978 по 1980 годы исполняющим обязанности заведующего кафедрой был доцент Анатолий Валентинович Кичигин. Он удивлялся, почему я не был награжден орденом по поводу юбилея института в соответствии со стажем работы в нем. Я не стал ему объяснять.
Острая стычка произошла в середине 80-х на партийно-профсоюзном собрании факультета, посвященном итогам сельхозработ — фактически уборке картофеля руками студентов и преподавателей в подшефном совхозе. В большой аудитории амфитеатром я сел со своим аспирантом Фридманом в самом верхнем ряду. Мы молча занимались своим делом: я просматривал и корректировал его текст. У нас в институте был «серый кардинал» — Виктор Иванович Крылов. Никто не знал его должности, но у него был большой кабинет на третьем этаже. Он присутствовал на собрании.
— Профессору Данюшевскому и его аспиранту Фридману неинтересно, что происходит на собрании. Данюшевские и Фридманы никогда в земле не копались и эту работу презирают.
— Действительно, неинтересно. Действительно, мой отец Данюшевский Соломон Исаакович, как и его предки до третьего известного ему поколения были фармацевтами и химиками. Но у моей бабушки по материнской линии Тойбы Хаскелевны Бурдман был образцово-показательный огород на окраине Житомира. Экскурсии водили. Копались в нем бабушка с младшей дочерью Мариам. Эта дочь так закопалась в земле, что после школы не пошла учиться и всю жизнь до пенсии проработала простым рабочим. Мой дед, бухгалтер. мельницы, тоже помогал копаться в огороде, пока его в 37-м не забили до смерти, требуя доноса на его начальника. Аспиранта Фридмана вы не посылаете на картошку потому, что его папа строит новый корпус нашего института. А вообще, фридманы до войны очень успешно копались в земле в богатых еврейских колхозах Херсонской области и степного Крыма, после войны — в Еврейской автономной области. Сейчас в Израиле, как вам известно, фридманы превратили пустыню в цветущий сад. А вам, коммунисту-интернационалисту, не пристало быть антисемитом.
После собрания нас обходили стороной. Но последствий не было. Никто не хотел раздувать опасную тему.
В это время курс «Бурение нефтяных и газовых скважин» студентам экономического факультета читал доцент нашей кафедры, который требовал от них знаний в объеме курса для нашей специальности. Студенты, не изучавшие технических дисциплин, пересдавали зачеты и экзамены по несколько раз. Так продолжалось до тех пор, пока лечащий врач ректора не попросила за сына. Ректор сказал:
— Я не могу приказать принять зачет у вашего сына, но со следующего семестра этот курс будет вести профессор Данюшевский. Он знает, как читать курс бурения экономистам.
Через месяц я уже был в должности штатного профессора. Это уже было все, чего я хотел добиться в своей профессиональной карьере.
Еще до этого, при Симонове, я читал мои части курса «Бурение нефтяных и газовых скважин» для нашей специальности, а также вел студенческие курсовые и дипломные научные работы. Симонов сразу сказал, что для нашей специальности можно делать только дипломные проекты. Я поехал в Министерство высшего образования и привез письмо с разрешением выполнять научные дипломные работы. Перед последним семестром на доске объявлений кафедры вывешивали список преподавателей, руководивших дипломными проектами, в которых были пустые строчки, куда студенты вписывали свои фамилии, договорившись с руководителем проекта. Когда я получил должность профессора, эти листочки вывешивали уже заполненными лучшими студентами. Пустые строчки оставались только под моей фамилией — для троечников. Как правило, это были взрослые люди с производственным опытом. Им было трудно, но они хотели учиться. Они приходили ко мне с надеждой, что я соглашусь работать с ними. Я соглашался, но предупреждал, что больше тройки за дипломную работу они не получат. Сказал, что это из-за меня. Утешал тем, что вместе выберем тему научной дипломной работы, связанную с их опытом. И гарантировал, что, в случае хорошей работы, они, кроме диплома, получат статью в научном журнале или авторское свидетельство на изобретение. Они умели обращаться с металлом, собирали экспериментальные установки и работали с большим увлечением. Их работы, действительно, были опубликованы, а один из них получил даже два свидетельства на изобретение. Они долго после этого вспоминали меня с благодарностью и писали мне о своей работе.
В нефтяном институте (он два раза менял свое название) я проработал до сентября 1992-го года, когда мы эмигрировали в Америку.
Я побывал к тому времени по научной работе во всех соцстранах, но на Запад меня не выпускали. Даже, когда первый заместитель министра промышленности строительных материалов СССР Анатолий Сергеевич Болдырев включил меня в состав делегации на Международный конгресс по химии цемента в Париже, какой-то отдел ЦК КПСС меня вычеркнул.
Я впервые попал на Запад случайно. В реферативном журнале я наткнулся на статью ученых Западной Германии, в которой они писали, что не смогли подтвердить мои результаты. Я попросил их прислать методику эксперимента и сразу нашел ошибку, о которой им написал. Немецким я уже владел свободно.
В ответ они пригласили меня приехать на три недели для дискуссии на эту тему. С этим письмом я пришел в отдел по иностранным связям нашего института. Начальница отдела позвонила в министерство и держала трубку так, чтобы я слышал ответ.
— Нет квоты. Но, если вы уж очень хотите его послать, мы включим его в план по научному обмену через три года.
Я согласился.
Через две недели мне позвонили:
— Вы согласны поехать прямо сейчас? Но документы (а их требовалось много) надо собрать за неделю.
— Конечно.
Оказалось, включенный до меня в план на этот год, не согласовал поездку со своим заведующим кафедрой. Так я впервые попал на Запад, на три месяца как Visiting Research Professor (приглашенный профессор-исследователь) в Западную Германию в Universität Clausthal в университетском городке Clausthal-Zellerfeld. Через три года этот университет пригласил меня еще раз. Институт хотел послать молодого члена парткома. Университет настаивал на моей кандидатуре и, в результате, принял обоих. Этот университет запланировал такую же мою поездку на четвертый квартал 1992-го года, но мы уже собирались в Америку.
Я работал от Западной Украины, куда возил студентов для практики на старые еще австро-венгерские нефтяные месторождения, до Камчатки (наша лаборатория разрабатывала цементы для геотермальных скважин) — на востоке. От Азербайджана на юге и до Кольской сверхглубокой скважины (СГ-3) на севере. Этой экспедицией сверхглубокого бурения руководил Давид Миронович Губерман, брат Игоря Губермана, писателя и сатирика. И нигде среди нефтяников я не встречал проявлений антисемитизма. Они звали меня просто Соломоныч, а однажды, продираясь через толпу рабочих у входа в зал я услышал:
— Не знаешь, чего народ согнали?
— Куратор Соломон приехал!
Кураторами, когда еще не было постоянных геологов при буровых бригадах, называли геологов, которые разъезжали по скважинам разведочного бурения и собирали образцы выбуренных пород для последующего изучения в лабораториях.
Упомяну три добрых дела, которые мне достались.
Во время моих вступительных экзаменов в Менделеевский институт позвонил одноклассник и попросил сдать устный вступительный экзамен по физике за фронтовика, поступавшего в Московский горный институт. Приехал. Это был недавно мобилизовавшийся белокурый еврей выше меня ростом в военной форме. Нужно было переодеться и с экзаменационном листком, куда проставлялись оценки, идти к экзаменатору. В листке была вклеена его фотография. Предупредили, чтобы не больше тройки. Я надел его форму и, громыхая сапогами, пошел на экзамен. Женщина, принимавшая экзамен, не взглянув на меня, дала выбрать билет. Я сел за стол, быстро написал краткие ответы и пошел к ней. Тут она впервые посмотрела на меня и на фотографию. Рассмеялась.
— Пожалуйста, поставьте тройку, —
попросил я. Она, с улыбкой вписала тройку и отдала мне листок.
В середине 80-х, в разгар борьбы за репатриацию в Израиль, ректор института мобилизовал весь наличный профессорско-преподавательский состав для проведения разъяснительной работы на акции «отказников» в Парке культуры имени Горького. Он считал, что работа профессорско-преподавательского состава — это идеологический фронт. Автобусами привезли нас туда. Никто не знал, что делать. Акция была оцеплена милицией. Вдруг объявили, что задержана женщина, и нет ли желающих провести с ней «разъяснительную работу». Все потупили головы, а я согласился. Подумал, что смогу ей чем-нибудь помочь. Предъявил начальнику участкового отделения милиции свое служебное удостоверение и был препровожден в комнату содержания. Оказалось, что задержаны, кроме этой женщины, еще три совсем молодых человека. Я предъявил им свое служебное удостоверение и визитную карточку, чтобы убедить их, что я не из «органов». Спросил, чем я могу им помочь.
— В туалет сходить!
Ответили они хором.
— Товарищ майор! Разрешите задержанным в туалет сходить!
— Пусть идут, только, по одному.
— Что еще?
— Домой позвонить.
— Товарищ майор! Разрешите задержанным родителям позвонить!
— Пусть подходят ко мне по одному и звонят.
— Что еще?
— Есть хочется.
— Товарищ майор! Доверьте мне взять их под домашний арест. Там накормим. Когда разрешите, выпустим.
— Уже приказано всех выпустить.
В качестве общественного защитника по поручению профкома института я отстоял в Мосгорсуде сына сотрудницы, женатого на еврейке. Эта сотрудница была вдовой полковника и жила в большом «генеральском» доме на Фрунзенской набережной. Дворовые хулиганы, генеральские дети, окружали и оскорбляли ее, каждый раз, когда она возвращалась домой одна. В тот лень хулиганы напали на ее сына, когда он встречал жену после работы у входа во двор. Жители увидели и вызвали милицию. Все разбежались, а он остался ее ждать. Милиция, не разобравшись, забрала его. Первая инстанция — районный суд — приговорил его к какому-то сроку заключения за хулиганство. Приговор был обжалован, и дело передали в Московский городской суд. Защитить его не было трудно.
— Раз он остался стоять, не убежал, значит не боялся милиции.
Судья вынесла оправдательный приговор.
И еще. В 1987 в году я ехал на научную конференцию в Будапешт поездом (Министерство высшего образования оплачивало проезд за границу только поездом) и стал свидетелем безобразных издевательств таможенников над многодетной еврейской семьей, уезжавшей в эмиграцию через Будапешт, далее в Австрию. Они перетряхнули весь их багаж, были очень грубы. Дети плакали, их мать рыдала, отец был в полной растерянности. К счастью, случайно, у меняя при себе оказалась «красная книжечка». Это было всего лишь удостоверение консультанта по тушению пожаров на нефтяных и газовых скважинах, но в ней была вклейка с красной по диагонали надпечаткой: «Билет вне очереди». Это было действительно только при покупке билетов на поезд или самолет с предъявлением командировочного удостоверения, но надпечатка всегда производила большое впечатление. Я быстрым шагом направился к таможенникам, закрывая пальцем свою должность консультанта. Подойдя к ним, я раскрыл книжечку, поднес к лицу одного из таможенников и прикрикнул:
— Немедленно прекратите издевательства!
Отвязались.
Это не было единичным случаем. В 1988 году таким же поездом ехали в эмиграцию моя дочь с мужем. Случайно в одном вагоне с ними ехала моя житомирская тетя Мариам с мужем, двумя сыновьями и дочерью, инвалидом с детства. Они подверглись таким же издевательствам. Ни у моей дочери, ни у ее мужа, естественно, не было такой книжечки, но они были свидетелями.
Считается, что государственный антисемитизм прекратился в СССР в 1988 году, но его проявления на других уровнях не прекратились. При выходе из метро «Профсоюзная» в Москве появлялись листовки злобного антисемитского содержания.
Еще одно мое столкновение с пятым пунктом произошло в сентябре 1992-го года, когда исполняющим обязанности ректора был в прошлом член парткома института по оргработе. В этой должности он каждый раз нагло н злобно придирался ко мне, когда я просил утвердить характеристику для поездок за границу. На этот раз он не хотел визировать мое заявление об увольнении с работы в связи с отъездом в эмиграцию. После двух недель проволочек я пригрозил поехать с этим заявлением домой к заболевшему ректору института, который хорошо ко мне относился и знал о нашем предстоящем отъезде. Тогда только, он завизировал заявление.
Моя младшая сестра Елена Соломоновна получила золотую медаль и поступила в Менделеевский институт. Она закончила институт в числе лучших, но получила распределение только во ВНИИасбестцемент. Позже она вышла замуж за талантливого молодого ученого Бориса Натановича Михалевского. Его биография и судьба достойны особого внимания. Он окончил исторический факультет Московского университета и был распределен на работу в деревню в Рязанской области, где преподавал в школе. После окончания срока распределения решил поступать в аспирантуру МГУ.
— Какой язык Вы будете сдавать?
— Английский.
— У нас нет экзаменатора по английскому языку.
— Тогда немецкий.
— У нас нет экзаменатора по немецкому языку.
— Тогда французский.
— У нас нет экзаменатора по французскому языку.
— На каком языке вы можете принять у меня экзамен?
Молчание. Поступить в аспирантуру МГУ ему так и не удалось.
После смерти Сталина он вернулся в Москву. Сначала работал в журнале «Социалистический труд», а затем, в 1955 году, перешел на работу в сектор Германии Института мировой экономики и международных отношений АН СССР. В 1957 году поступил на работу в лабораторию по применению математических методов в экономике, созданную академиком В.С. Немчиновым. Немчинов отдавал ему все иностранные журналы, полагавшиеся академикам. После образования ЦЭМИ АН СССР в 1963 году Б. Н. Михалевский перешел на работу в этот институт, был начальником отдела и руководителем научной лаборатории. Б.Н. Михалевский считается одним из крупнейших советских экономистов послевоенного периода. Он провел критическое исследование состояния советской экономики, которое было отпечатано и распространено оппозиционным кружком Краснопевцева. Был вызван в КГБ, но сумел доказать, что пользовался только открытыми источниками. С тех пор он привлек к себе внимание властей. Он недостаточно конспиративно договаривался о работе в Америке. Выпустить или не выпустить такого известного оппозиционного ученого было бы скандальным, и его решили убрать, инсценировав несчастный случай. Два его приятеля, с которыми он ранее ходил в байдарочные походы, уговорили его пойти на байдарке во время паводка на реке Угре. Пошли с нарушением всех правил безопасности — втроем в одной лодке, без спасательных жилетов. «Приятели» направили байдарку на опору моста. Она ударилась об опору и перевернулась. На мосту стояли два человека с удочками. Они бросили лески двум «приятелям». Ему лески не досталось, и он утонул. Как только появилась возможность, сестра с матерью и дочерью репатриировалась в Израиль.
Моя жена Елизавета Юлиановна Липшиц закончила школу с золотой медалью, но смогла поступить только на наименее престижный электромеханический факультет Московского энергетического института, куда в 1949-1951 годах перевели студентов-евреев с других факультетов. Также, как и в МХТИ им. Д. И. Менделеева с физико-химического факультета, где готовили специалистов для атомной и электронной промышленности, всех студентов-евреев, блестящих студентов, перевели на другие «безопасны» для обороны страны факультеты.
Там же оказался, не побоюсь такого слова, гениальный Леонид Лейтес. Он занимался вместе с моей женой в физическом кружке при МГУ. Она рассказывала, что, как только руководитель формулировал или писал на доске какую-нибудь, обычно очень сложную, задачу, Леня первый, а часто единственный, шел к доске и писал решение! Он был победителем нескольких школьных олимпиад по физике.
— Ты что здесь делаешь?
— Меня не приняли в университет.
Он до эмиграции в Америку проработал на Московском трансформаторном заводе. Позже, когда он жил в Америке, ему поручали расчеты трансформаторов специалисты из Америки, Израиля и России. Вот такого гения потеряла советская физика!
По окончании МЭИ моя жена была распределена на работу на Запорожский трансформаторный завод. После окончания работы по распределению по рекомендации директора завода А. Г. Трегубова была принята на работу во ВНИИЭМ, которым тогда руководил знаменитый ученый академик А.Г. Иосифьян. Из-за очень строго, фактически, выше чем первого, режима секретности этого института ей было запрещено встречаться с иностранцами, даже с моими коллегами и друзьями из соцстран. Эти ограничения распространялись еще на много лет после увольнения из этого института.
Естественно, пятый пункт потрепал и наших детей.
Мы сказали им:
— Неизвестно, когда нам разрешат эмигрировать, и вы решайте свою судьбу сами. Мы поддержим вас при любом вашем решении.
Наш сын Леонид (Leonid Danyushevskiy) хотел поступать в МГУ на географический факультет, но наша знакомая, работавшая Министерстве высшего образования СССР, подсказала, что на географический факультет безнадежно, не примут, а на геологический при хорошей подготовке можно выдержать конкурс. Сын учился в знаменитой 57-ой математической школе, занимался дома дополнительно английским и не без препятствий (ему на устном экзамене по математике давали очень сложные задачи) поступил. Учился очень хорошо, закончил университет в 1983 году с отличием (“with Honors”, как написано в его официальной биографии). Свою первую компьютерную программу написал еще в университете, но получил подлое свободное (т.е. самому искать работу) распределение. Он был уже известен в научных кругах по студенческим практикам и плаванию на научном судне. Известные ученые сопровождали его при попытке поступить на работу в академические институты геологического профиля, но, как только дело доходило до директора, был отказ. Так продолжалось до тех пор, пока один мой коллега не сказал:
— Ты столько работаешь с Госпланом. Попроси, чтобы они дали штатную единицу тому институту, который согласится его принять.
А я понятия не имел, что Госплан ведает штатным расписанием академических институтов. Позвонил. Сказали, что дадут единицу младшего научного сотрудника тому институту, который согласится его принять. Институт геохимии и аналитической химии им. В. И. Вернадского Академии наук СССР, директором которого был тогда Валерий Леонидович Барсуков, академик АН СССР, член Президиума АН СССР, решился принять еврея на работу. После одного из международных научных плаваний он был приглашен на восемь месяцев стажироваться в Университет Тасмании. Уже находясь на Тасмании, он был награжден Золотой медалью Академии Наук СССР для молодых ученных за 1992 год. После стажировки получил предложение работать там по контракту. Сейчас уже в штате университета, заведует кафедрой геологии а также аналитическим отделом в центре по исследованию недр Земли (ARC Centre of Excellence in Ore Deposits-CODES). Получил международную известность. Ежегодно читает лекции в университете Неаполя, в Индии и Китае, участвует в научных плаваньях. Летает по всему миру на международные конгрессы и конференции, на которых выступает с основными докладами. Когда бывает в США или Канаде, навещает нас.
Наша дочь (Helen Azanov) очень успешно закончила музыкальное училище имени Ипполитова-Иванова по классу рояля и решила продолжать образование в музыкальном училище имени Гнесиных. На вступительных экзаменах за исполнение получила четверку — не придерешься. Предстояли два экзамена по теоретическим предметам, в них каждый билет содержал пять вопросов, за каждый правильный ответ — балл. Она на все вопросы ответила правильно и получила проходной бал, но не была принята. Можно было обжаловать, но она предпочла вместе с мужем уехать в Америку. Был 1988 год. Прибыв в Америку, быстро поняла, что по музыке здесь пробиться трудно, и поступила в университет на Computer Science. Еще во время обучения в университете получила приглашение на работу в знаменитую телефонную компанию AT&T, пользовавшейся программным обеспечением германского софтверного гиганта SAP. Потом перешла работать в американское отделение этой компании.
Вот на этом завершилась для нас борьба с пятым пунктом.
Я перепроверил в интернете все имена и даты. Специально старался приводить в тексте полные имена и даты с максимальной точностью — для возможности проверки.
Уже в Америке я получил щелчок по носу моим пятым пунктом. Еще работая в Москве, я имел контакты с фирмой Halliburton, которая работала в той же области, включая крепление и цементирование скважин. Я знал имена всех начальников отделов, знал какой отдел чем занимается.
По прибытии в Америку, я разослал несколько десятков предложений с приложением резюме. Обычный ответ был: «В настоящее время мы не имеем для вас свободной позиции. Позвоните в будущем году». И только Halliburton, куда я послал на имя знакомых по публикациям начальников отделов, я не получил ни одного ответа. Я случайно познакомился с американским нефтяником, который расспросил меня о моей работе. Я рассказал ему, как искал работу в Америке, в частности, что не получил ни одного ответа от Halliburton. Он внимательно посмотрел на меня и спросил:
— Вы еврей?
— Да.
— Вы не знаете, что Halliburton евреев на работу не берет?
Я рассказал об этом нашему другу Владимиру Шляпентоху, в прошлом известному социологу, эмигрировавшему в Америку на несколько лет раньше нас.
— Это надо проверить!
Результата проверки я не дождался, но вспомнил, что Halliburton в 1991 году создал в Москве лабораторию по испытанию тампонажных цементов. Они попросили министерство нефтяной промышленности рекомендовать советского со-руководителя лаборатории. Министерство рекомендовало мою кандидатуру.
— Он же теоретик! — был ответ.
Прекрасно знали о практической стороне моей работы. Совсем мелочно поступил Erik Nelson, работавший в Halliburton и написавший капитальный труд «Well Cementing» («Цементирование скважин»). В этой книге есть ссылки на теоретические статьи многих, если не всех, моих диссертантов. Я обязывал их писать и публиковать теоретические части работы без соавторов. И ни одной ссылки на статьи с моим авторством или соавторством. Из этих публикаций о практике цементирования скважин было бы ясно, что в разработке специальных тампонажных цементов они отставали от нас на двадцать лет!
Я нашел его телефон и позвонил узнать, почему Halliburton не отвечает на мои предложения. Он радостно приветствовал меня:
— Victor Solomonovich!
Издательство «Недра», как и другие советские издательства, указывало полное имя авторов книг. Но, когда я попросил рекомендацию для работы в Halliburton, он сказал, что все эти исследования и разработки передали во Францию в фирму Schlumberger. Это было неправдой. Halliburton до сих пор занимается цементированием скважин, включая выбор тампонажного цемента, состав и химическую обработку цементной суспензии в соответствии с условиями в скважине. Позорным провалом обернулось поручение Halliburton зацементировать отверстие в поврежденной взрывом трубе в скважине, которую бурила British Petroleum в акватории Мексиканского залива в 2010 году. Последовавший после аварии разлив нефти стал крупнейшим в истории США, и превратил аварию в одну из техногенных катастроф, катастрофических по негативному влиянию на экологическую обстановку.
Halliburton попыталась установить цементную пробку ниже повреждения. Пробку выбило давлением жидкости в трубе. Комиссия, расследовавшая причину неудачи, назвала неправильный выбор состава цемента. Позорище! Меня на спросили. У меня был опыт установки нескольких высокопрочных пробок из плотной цементно-песчаной смеси в интервале бурения от 3000 до 5000 метров в сверхглубокой скважине СГ-1 Арал Сор для бурения новых стволов скважины выше сломанной колонны бурильных труб. Пробка должна была быть прочнее и тверже окружающих горных пород, а также иметь с ними прочное сцепление за счет способности к расширению, чтобы долото, наткнувшись на пробку, ушло в сторону горной породы. Halliburton должна была об этом знать. Весь процесс бурения скважины СГ-1 Арал Сор в 1962-1968 годах освещался в советской научно— технической литературе. И знали, что в 2010 году я жил в США и эпизодически работал для фирмы CHANDLER ENGINEERING.
Но я рад, что не связался с Halliburton. Эта компания проявила себя с наихудшей стороны во время войны в Ираке. Halliburton заплатил Дику Чейни выходное пособие в 34 миллиона долларов, когда он покинул пост главы компании, чтобы стать вице президентом США. Он щедро компенсировал это выходное пособие, предоставив фирме Halliburton во время войны в Ираке внеконкурсные контракты на обеспечение военнослужащих жильем, питанием, водой и прочим на сумму 39.5 млрд долларов, а затем продлила контракты еще на 568 млн. долларов. Это никак не соответствовало профилю компании. И Halliburton в три раза завысила цены на обеспечение военнослужащих во время войны в Ираке! Было расследование, и компания заплатила большой штраф. Недавно компания открыла вторую штаб- квартиру в Дубай (Объединенные Арабские Эмираты), помимо штаб-квартиры в Хьюстоне, Техас. Очень показательное решение!
На этом я заканчиваю.
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/2018-znomer8-9-danjushevskiy/
