В тот год мы, наконец-то, перебрались из серо-асфальтового, «ультра-ортодоксального», «харедимного», иерусалимского Рамота Далет в поднебесную Бат-Айн, деревушку в Иудейских горах.
Поселились в вагончике-караване, стали вживаться в новую, озарённую естеством и духом, реальность ― в мир светлых, окрылённых, самоотверженных людей, в звуки и запахи ущелий, утренних туманов, прозрачных источников и сиреневых гор…
Бегство из психиатрической больницы «Тальбия», где я тогда специализировался, было вопросом времени: удушающая, пагубная, зловонная трясина этого околомедицинского заведения не оставляла мне шансов совмещать пребывание там с восторгом и вдохновением нового места. Ситуация с переездом напоминала глубокий вдох чистого воздуха, а струпья «Тальбии» и всё, что связано с ней, несомненно навсегда оставались за спиной. (см. Гибель Тальбии ― Тальбия, Тальбия ― Бат-Айн, мягкая посадка).
Доктор Сарна
Как и во многом другом, в профессиональном плане, в Бат-Айне немедленно открылись новые источники ― узнав о моём педиатрическом прошлом, местная медсестра тот час познакомила меня с главврачом «Национальной больничной кассы» «Леумит» д-ром Сарна, который, оценив меня чуть ироничным взглядом, сразу же предложил «попробовать»: «Зачем тебе эта «Тальбия», посмотри на себя, ты теперь поселенец, другая жизнь, другие заботы, нормальные люди, да и… зарплата будет другой». Вероятно, он был хорошим психологом ― слова его запали мне в сердце, как когда-то, монолог Ужа из горьковской «Песни о Соколе»:
«…А ты подвинься на край ущелья и вниз бросайся. Быть может, крылья тебя поднимут и поживешь ты еще немного в твоей стихии».
С чуткого попустительства моего научного руководителя в «Тальбие» д-ра М. Р-ра, я стал частенько убегать оттуда на подработки в соседнюю поликлинику, вспоминая забытое, и готовя себе бегство с опостылевшего психиатрического поприща…
Так д-р Сарна оказался моим добрым гением: прочитав как-то в Псалмах фразу
«Сарну ми мишпатеха а-товим» ― (Отклонились мы от добрых Твоих Заповедей), я увидел в ней намёк: «Сарна (д р) от добрых твоих судов», что облегчило моё решение, о чём я НИКОГДА впоследствии не жалел и за что вечно благодарен и Б-гу и этому главврачу-администратору.
Окончательно уволившись из Тальбии, в январе 1994 г., я получил назначение педиатром в поселениях округа Гуш-Эциона, причём, дабы не упустить сей шанс, я схитрил, сказав, что якобы, имею машину, необходимую для работы… И так, до её приобретения, мне пришлось добираться на попутках даже в самые отдалённые поликлиники Нокдим, Маале-Амос и Мицад.
У Цвики Эноша ― тогдашнего секретаря поселения и наставника по Бат-Айну, я приобрёл старую «таранту» фирмы «Рено», («Рено» ― напоминало ивритское «рина́» ― радость). Так для радости и для смелости я украсил заднее стекло большим плакатом со стихами из Псалмов:
«…Ше ибоно Бейт а-Микдаш» ― «Да отстроится Храм…». Над рулём лежал «ХИТАС» (Книга Торы-Псалмов-Молитв), портретик Ребе и фотография прапрадеда моего Арье-Лейба…
A вскоре последовало предложение работы и в поселениях Хевронского Нагорья. Доктор Сарна продиктовал мне телефон ответственного врача того округа ― доктора Баруха Гольдштейна…
Доктор Барух Гольдштейн
Доктор Барух Гольдштейн
(Недавно ко мне на приём пришёл его сын со своим годовалым малышом ― внуком доктора Гольдштейна. Когда открылась дверь, ещё не зная фамилии вошедшего, я вздрогнул ― мне на мгновенье показалось, что вошёл сам доктор… ― так стал похож на него его сын. А, ведь 20 лет прошло…)
Когда в назначенный час автобус привез меня в Кирьят-Арбу, на остановке меня встречал высокий бородатый, почти «иконописный» поселенец в типичных для этих краёв большой кипе и длинных цицит. Улыбаясь, он крепко пожал мне руку, представился: «Барух». Потом, хлопнув меня по плечу, отступил на шаг и, рассматривая с головы до ног, восторженно: «Вот так должен выглядеть еврейский врач ― с бородой, в кипе и с цицит!» Мы рассмеялись, разглядывая друг друга. Доктор Гольдштейн оказался «своим в доску». С первого мгновения он светился, озарял и заряжал энергией. «Ну…, где бы нам поговорить спокойно обо всём?» ― сказал. И оглянувшись: «Пойдём-ка в иешиву, а заодно и помолимся вместе «минху»». Это было неплохим началом! Мы пришли в иешиву «Нир», забрались на верхние ряды почти пустого молитвенного зала и там, под сенью синагогальных сводов говорили о жизни, о святости места, о предполагаемой работе, о положении в стране, так немного познакомились.
Мы оказались одногодками, и у него, и у меня тогда было по четверо детей, даже жен наших звали одинаково. Разумеется, и корни его, как и мои, в Любавичах…, только он вернулся на Святую Землю через Америку, а я прямиком из России…
Потом к нам присоединился муниципальный директор Хевронского нагорья ― мы обсудили детали, а когда собрался народ, вместе помолились.
Никогда прежде мне не доводилось таким образом проходить собеседование при устройстве на работу.
Три раза в неделю мне предстояло утром приезжать в Кирьят-Арба, а оттуда отправляться на объезд подопечных поселений.
По пути в Кирию читал дорожную молитву, псалмы, или что-то напевал, постепенно научился кой-каким премудростям дорог ― завалам, горящим покрышкам, вражьим флагам тут и там, а главное, к ударам булыжников (Бум!..) в камнеустойчивые пластмассовые окна моей машины… В городе меня встречал местный «муниципальный» водитель на машине с рацией и укреплёнными стёклами. В ногах моих лежал тяжелый автомат «Галиль», выданный в поселении, а вскоре, мой приятель Макс Фрейдзон усилил экипаж подарком из России ― настоящими бронежилетами. Словом, было нам нескучно… И это не было игрой. Особенно в Хевроне, через арабские кварталы которого тогда пролегал путь в некоторые еврейские поселения ― там, в узких улочках древнего города, тяжелые камни, обломки кирпичей и арматуры летели на нашу машину уже не с обочины, а с крыш многоэтажных домов… Включённая рация в прямом эфире доносила до нас сообщения о терактах, авариях, беспорядках.
Вдоль дорог появлялись новые памятные насыпи ― знаки недавних трагедий. Под необузданную, концептуально заданную, миротворческую демагогию и эйфорию, царившую в средствах массовой информации (в газетах, радио и телевидении), в реальном, окружающем мире, к которому мы принадлежали, поселилась боль, тревога и беда. Списки имён убитых и раненых, а также арестованных и репрессированных «врагов мирного процесса», увеличивались с каждым днём. Опасность и тяжелое напряжение витали в воздухе, они чувствовались во всём: в движении на дорогах.
Атмосфера неизбежной беды подавляла даже самых жизнерадостных… Один из водителей, сопровождавших меня в поездках по поселениям Хевронского нагорья, действительно предчувствовал плохое… Изо дня в день он всё более излучал тревогу: то вдруг просил меня пригнуть голову, то еле полз, оглядываясь по сторонам, то вдруг гнал на безумной скорости, и требовал от меня непременно держать мой автомат «Галиль» не в ногах, и даже не на коленях, а высунутым в окно и со снятым предохранителем… Однажды он пропал. Как выяснилось, попав в очередной раз под град арабских камней, он потерял управление и врезался в скалу… Чудом выжив в аварии, и став инвалидом, он уехал куда-то из наших краёв…
Другой водитель, казалось бы, всегда открытый и весёлый, поведал мне, что собирается перебираться в Гуш-Катиф, что сам бы он, конечно, не уехал в трудный час, но там спокойней для детей, а рядом море… и возможность, наконец, построить дом… Когда спустя много лет, уже после катастрофы с Гуш-Катифом, мы снова встретились с ним в Хевроне…, то обнялись, поняв друг друга без слов: им пришлось вернуться…
Итак, в сферу моей работы попал десяток поселений Хевронского нагорья и Гуш-Эциона: Пней-Хевер, Кармель, Ятир, Сусия, Отниель, Телем, Адура, Бейт-Хагай, Мицад, Маале-Амос, Эль-Давид, Бат-Айн. Каждое из них, разумеется, достойно своего отдельного рассказа, как и те необыкновенные люди, с которыми мне посчастливилось там познакомиться…
Однако, продолжу рассказ о докторе Гольдштейне…
Порой, наши с ним маршруты и часы приёмов совпадали, и тогда, мы вместе выезжали на посещение поселенческих поликлиник, и там работали в соседних кабинетах: он принимал в основном взрослых, а я детей.
Как-то раз, он где-то забыл свой стетоскоп и я, то и дело уступал ему свой старый, подаренный мне какими-то иностранцами ещё в России и верно служивший мне с тех пор…
Так мы и работали в тот день, передавая его из комнаты в комнату друг другу…
История запомнилась, может, своей нелепицей (Неужели в поликлиниках не было запасного стетоскопа?!), или, вследствие особого моего трепета к вещам, навсегда таящим в себе «флюиды» прикасавшихся к ним людей и событий…
Однажды во время нашей совместной поездки я поделился с доктором Барухом планами навестить родителей в Беэр-Шеве, и возможностью возвращения оттуда утром сразу на работу… Его первой, поразившей меня реакцией, был недоумённый вопрос:
«А, как же ты попадёшь там на миньян?! Так рано молятся «ватикин» отнюдь не везде… В каком районе живут твои родители? Надо разузнать…»
Пока мы ехали, он обсуждал подходящие для меня варианты с нашим водителем…, потом стал искать телефоны каких-то своих знакомых в Беэр-Шеве…
Я был столь ошарашен такой его заботой о моей молитве в миньяне, что не набрался храбрости признаться ему, что кроме как, по субботам и праздникам, непривычен к утренним молитвам в синагоге… Это чувство неловкости за его неоправдавшуюся заботу я несу в себе и по сей день…
Иногда, уже закончив работу, будучи голоден и утомлён, уже мечтая скорее добраться домой, я обнаруживал себя приглашенным доктором Гольдштейном помолиться минху и арвит в миньяне… Отказаться было невозможно…, но эта вынужденная задержка восполнялась особой радостью соучастия в мицве, которой доктор Гольдштейн заряжал всех окружающих.
Как-то, направляясь по делам в Иерусалим, Барух и некий важный чиновник из местного муниципалитета захватили и меня «до перекрёстка» в сторону дома … Слово за слово… попутчики свернули в нашу деревеньку, и сделав немалый крюк, довезли меня почти до самого дома… На моё приглашение зайти, они сослались на спешку, а доктор Гольдштейн обещал: «Непременно, в другой раз, им ирце а-Шем…»
Увы, этому не суждено было свершиться…
Записи из врачебных карточек до эры компьютеризации… Графологи могут изучать почерк доктора Гольдштейна…
Мивца Махпиль ― «Операция удвоения»
«Операция удвоения» ― авантюра Моше Фейглина, принятая мною всерьёз ― требует отдельного рассказа.
Помню ту, ничтожнейшую и наивную мою гордость, с которой я передавал моему шефу-доктору Гольдштейну сообщение об аресте, и потому, невозможности в ближайшие дни появиться на работе… ― сомнения не было: в том хевронском, поселенческом окружении меня не только не осудят за это, но и напротив ― оценят и поддержат.
О, если бы я знал тогда истинную величину настоящего поступка и самопожертвования!..
Тот Пурим
Досконально запомнился Тот Пурим.
Мы с четырьмя детьми наслаждались нашей новой поселенческой жизнью в вагончике-караване, и пригласили поделиться этой радостью моего бывшего коллегу по психлечебнице «Тальбия» ― социолога Шимона С., с сыном…
Несомненно, чуткому и любознательному человеку и профессионалу, ему есть, что вспомнить о событиях тех дней, участником и свидетелем которых он оказался…
Вечер Пурима был сырым, холодным и туманным.
А утро поразило меня трепетной прозрачностью, небесной синевой воздуха, хрустальным перезвоном птиц!
Я помню каждую секунду: как вышел из вагончика, как вдохнул пьянящий аромат Земли, как восторженно заметил необычный свет и перемены, внезапно охватившие Природу…
На соседнем пригорке возле синагоги уже собирались евреи, закутанные в талесы… Рядом бегали соседские дети в карнавальных пуримских нарядах…
Вдруг, всю эту идиллию праздника нарушил надрывный крик муэдзина за дальним холмом.
Потом ещё и ещё, слева, справа, со всех сторон! Они вопили жестко и беспощадно, словно кромсая всё пространство отчаянным безумным криком.
Внезапно появился сосед. Он прижимал к уху маленький транзистор и нелепо спотыкаясь, пытался сквозь колючки, а не по тропинке, пробиться напрямую ― вверх к синагоге… Из приёмника неслись какие-то хрипы. Увидев меня, он наотмашь махнул рукой и только буркнул мне: «Балаган в Хевроне!..».
Я бросился домой к радио.
Из беспорядочных криков, сообщений и интервью стало ясно, что какой-то еврей открыл огонь по арабам в Пещере праотцев и что там «море крови», «горы раненых и убитых»! Что в район введены беспрецедентно большие силы армии и полиции…, брошены десятки амбулансов скорой помощи!.. Дороги перекрыты! Во всей округе арабские беспорядки: Бейт-Лехем, Бейт-Умар, Хеврон… Камни, горящие покрышки! Ответная стрельба!
Тем временем, в синагоге читают Мегилат Эстер, лупят ладонями по столам при имени «Аман»! Топают ногами! Взрывают хлопушки и пистоны!
Из соседних арабских гадюшников крики и речевки муэдзинов! Их тембр, ритм, отчаянный надрыв ― ясен без перевода: «Смерть евреям!»
Новые сводки: Да, десятки раненых, убитых! Сирены, стрельба!
Евреи собираются группками, жестикулируют, обсуждают, делают «Лехаим!»
Дети разносят пуримские угощения. Играет музыка.
Группе самообороны раздали оружие ― бегают туда-сюда.
Какое-то безумие в экстазе лиц, гротескной радости, напряжении движений, жестов, в тревожном возбуждении!
Меня бьёт озноб: Наконец-то! Началось! Неужели?! Именно в Пурим! Как в свитке Эстер! На наших глазах, сегодня, это происходит с нами!!!
После всего, катастрофы, лагерей, инквизиции, погромов, унижений!
После безответной резни, ран, поджогов, камней!
После бесконечных похорон друзей, соседей, пациентов!
После преследований продажной преступной властью, арестов, запугиваний, разрушений наших домов!
Небеса открылись для возвращения! Для святой мести!
Процесс пошел! Неуправляемой лавиной!
Продажной, марионеточной армии теперь не останется выбора ― защищаться от этой обезумевшей кровавой арабской своры и победить!
Отомстить! изгнать это инородное вражье месиво!
Пурим!
Грянул Пурим!
Спутанные сводки новостей…
Неужели, этот поселенец, открывший огонь по озверевшей беснующейся толпе, убит?!!!
Впервые за две тысячи лет здесь восстал еврейский герой!
Могилы прародителей в Хевроне отомщены!
Освобождены от нечисти!
Вот она, развязка!
Времена Машиаха уже здесь!
Говорят, что погибший еврей ― офицер армии…
К этому всё шло в минувшие дни…
Канун Пурима: Продолжаются убийства на дорогах, нескончаемый каменный террор, издевательские разговоры о «мире», о «жертвах мирного процесса»…
Недавние похороны расстрелянных на остановке Мордехая Лапида с сыном…
И никакой защиты. Никакого ответа
Напряжение, страх, тревога в Кирьят-Арба.
«Русские» пенсионеры, бабушки и дедушки возле поликлиники всерьез обсуждают, как забаррикадироваться в квартирах на случай погрома…
Всем понятно, что единственный охранник в будочке при въезде в город не задержит и не остановит многотысячную арабскую свору, вооруженную топорами, ножами и железными ломами.
Армия и полиция бездействует ― конфиденциально сообщают, что запрещено давать арабам «повод» для нападения… и потому они включатся в оборону только в «самом крайнем» случае…
Слухи тех дней были один страшнее другого…
В арабском Хевроне листовки:
«Запасаться едой, водой, всем необходимым на длительное время! Готовиться к блокаде и сопротивлению израильской армии!».
Непрерывные крики с минаретов, тысячекратно усиленные громкоговорителями: «Аллах Ахбар! ― Смерть евреям!».
Эти проклятия и угрозы сотрясают еврейский Кирьят-Арба.
Местный муниципалитет призывает жителей города к внимательности и бдительности…
В подвальном помещении поликлиники развертывают центр экстренной помощи, готовятся медикаменты и носилки для множества раненых…
Меня предупреждают быть готовым прибыть в случае необходимости… (Какой абсурд! Все дороги ведут через вражеские анклавы и в считанные минуты перекрываются бандитами булыжниками и горящими автомобильными покрышками!)
Назавтра у меня нерабочий день. Потом ― Пурим ― как всегда, со студенчества, особый день в моём календаре…
Дома ждёт семья и гости.
Пурим!
Каждый, кто знаком с содержанием и реквизитами этого праздника, поймёт Мессианский восторг, и то объятие с проведением, ту неслучайность и сладость победы и мести заклятому врагу…
Вскоре информация из подслушанной военной рации: «Опознан стрелявший, растерзанный толпой поселенец! Это местный врач! Доктор… Барух Гольдштейн!!!»
Неужели?!!!
Я отказываюсь верить! Переспрашиваю вновь и вновь… И мне повторяют: «Да! Это Барух!!!»
Святой! Кадош! Как же так?!!!
Остаётся обхватить голову руками и рыдать навзрыд…
Первые отчаянные, обрывочные мысли: «Почему он пошел один?!!! Почему он не позвал меня?!!! Почему не сказал?!!! Не доверил!!! Не заслужил! Ни я, ни кто иной! Кадош…»
Ведь только недавно я видел его, с ним говорил, вместе молились, он пожимал мне руку, трогал мой, ещё ленинградский, стетоскоп, говорили о детях, обещал заглянуть на чай… Как же я не понял, как не догадался, кто он?!
Похороны
Пурим был в пятницу. Тревожная суббота. На исходе ― клоака ненависти и проклятий по всем радиоканалам. Из рации ― сообщения о стрельбе на дорогах. Выбраться из поселения невозможно ― все пути перекрыты для автобусов и частного транспорта.
Наконец поступила информация о достижении разрешения властей на похороны…
Муниципалитет Кирьят-Арбы, членом которого являлся доктор Гольдштейн, выделил место под могилу прямо в парке города, возле единственной в мире памятной площадки носящей имя Рава Меира Кахане ― на старинном еврейском кладбище Хеврона обеспечить достойные похороны, да и сберечь могилу от последующего осквернения, было бы невозможно…
В воскресенье днём изуродованное до неузнаваемости тело доктора Гольдштейна было передано родным.
Траурная вереница потянулась из Иерусалима, куда его изначально увезли в Пурим, обратно в Кирьят-Арба-Хеврон.
Дорога тогда ещё шла через Бейт-Лехем, переданный позже оккупантам вражеской «автономии»…
Армия и полиция сопровождали автобус и машины, но на протяжении всего пути в них беспрепятственно летели камни из арабских анклавов.
На перекрёстках к процессии присоединялись евреи из соседних поселений…
Как я оказался в Кирьят-Арба ― не помню. Наверное, всё же сел за руль. Кажется, я был один. По сравнению с потрясением от ситуации, забота о личной безопасности уже не имела значения.
Сгущались сумерки. Воздух заполнился серым тяжелым туманом. Толпы черных теней двигались в сторону иешивы «Нир». Я с величайшим трудом пробился внутрь на второй этаж молитвенного зала, где ещё совсем недавно доктор Гольдштейн принимал меня на работу…
Внизу, в самом центре стояли носилки с убитым.
Самое страшное: Совершеннейшая тишина.
Словно комья земли одновременно застряли в горле тысяч людей.
Когда я слышу выражение «немой крик» ― то непременно вспоминаю тот зал с зияющей пустотой вокруг светящихся носилок с нашим растерзанным доктором.
Кто-то что-то говорил там, внизу.
Было до дрожи ясно, что свершилось событие вселенского, б-жественного смысла.
Все жители города, от мала до велика понимали, что своим подвигом доктор Гольдштейн СПАС ВСЕХ.
Спас от неминуемого, реального, физического погрома.
И спас в ГЛАЗАХ ВСЕВЫШНЕГО, оправдав и искупив своим подвигом потерянный, истерзанный и униженный народ.
Потом несметный многотысячный людской поток выплеснулся в ночную тьму и лавиной потёк по улице.
Бушевал страшный ливень.
Этот сверхъестественный дождь, эти небесные рыдания, обрушившиеся на Кирьят-Арба и Хеврон в момент похорон, непременно вспомнит каждый, кто провожал доктора Гольдштейна… Ни до, ни после этих событий, я не припомню такого ливня.
Ураганный ветер смазывал лица, коверкал и ломал зонты.
Если бы не сплошная людская толпа, в которой все оказались прижатыми друг к другу, эта ледяная буря свалила бы людей с ног.
Человеческая масса захватила меня, потащила в сторону парка и там в кромешной тьме закрутила водоворотом.
Ни разверзшейся земли, ни ямы, ни носилок с доктором Гольдштейном я больше не видел.
Помню только, как отчаянно упирался ногами в слизкую кашу, и как тщетно пытался вырваться наружу, а людская стихия толкала меня вглубь ― в невидимую, чёрную бездну могилы.
Первое временное надгробье. Листовка того периода
Потом
В тот год я продолжал вечерами учиться на курсах руководителей групп на кафедре социальной работы Тель-Авивского университета.
И хотя, после моего увольнения из психиатрической больницы «Тальбия» и начала работы «уездным доктором» Хевронского нагорья, интерес к психологии и психотерапии отошел на задний план, поездки в Тель-Авив вносили в мою напряженную жизнь некоторый «психотерапевтический» и посланнический смысл.
Догадываюсь, что для светской русскоязычной публики, преимущественно левой ориентации, посещавших эти курсы, пропитанные духом психоанализа и либерализма, я виделся страннее инопланетянина.
Бородатая внешность, кипа, цицит и тяжелый автомат «Галиль», торчавший из армейской сумки ― подчеркивали мой особый статус в группе и неизбежно вовлекали в самый центр политических и теологических дискуссий.
В отличие от большинства студентов, которые видели в этих курсах возможность получить профессиональный диплом и затем работу, я уже был вполне трудоустроен, в «бумажках» не нуждался, и, навсегда покинув «гильдию психиатров», постигал материал исключительно в качестве «хобби».
(Подобное, «неутилитарное» положение я типично занимал на многих моих предыдущих и последующих учёбах. И что только я не изучал и кем только не работал!)
Тем не менее, участие в занятиях подразумевало заключительное «практическое задание» с некой социальной или профессиональной группой, которую необходимо было себе для этого подобрать… Предполагалась практика короткого курса групповой психотерапии с еженедельными встречами.
Услышав о моих переживаниях, связанных с хевронскими событиями, и шокированная моей «антисоциальной, экстремистской и антигуманной» установкой, руководительница-супервайзер-психоаналитик предложила мне тему: «Русскоязычные олим Кирьят Арба в нынешней стрессовой ситуации».
Я обратился в социальную службу муниципалитета и предложил им моё добровольное участие в организации «группы доверия и поддержки».
Вскоре на фонарных столбах и досках объявлений появилось сообщение о первой встрече. Муниципалитет даже выделил помещение в местном клубе.
Я же почувствовал себя на краю черного омута и, сожалея, что ввязался в эту историю, думал, как ретироваться ― до меня дошел логичный подтекст моей инициативы…
Представьте себе, огромная замкнутая группа, в основном пожилых и, наверное больных, совсем недавних советских, «репатриантов», волей Судьбы, социо-экономических и прочих обстоятельств, оказавшихся в центре не только духовной жизни ― в городе праотцев, в Кирьят-Арбе-Хевроне, но и в гуще самых страшных политических потрясений новой для них страны: нескончаемого безответного террора, похорон его жертв, ожидания неминуемого, вот-вот, погрома, и… наконец, эта спасительная и трагическая развязка ― самопожертвенный подвиг доктора Гольдштейна ― их уважаемого и любимого ЛЕЧАЩЕГО ВРАЧА.
И всё это на фоне вопиющей, лживой, оскорбительной травли и делигитимации «поселенцев» вообще, и жителей их города в частности.
Думаю, что в те, послепуримские дни, редко кто из людей, переживших сталинизм и последующее всесильное КГБ… не почувствовал себя снова в привычной атмосфере страха, причём не только со стороны арабских террористов, но и от местных сексотов и не сексотов служб безопасности.
Отягощенные советском опытом, привычные к жесткой самоцензуре, к боязни даже собственных мыслей и мимикрии под принятую идеологию, многие мои знакомые оказались в совершенно амбивалентной ситуации, между желанием понять, поделиться с другими, заручиться поддержкой, и… опасением «подводных камней», санкционированного зачем-то, общественного «психотерапевтического» мероприятия, возможно являющегося провокацией властей для выявления неугодных.
Тем не менее, на первую нашу встречу прибыло около сотни человек…
Как нас и учили на курсах, обозначив тему глубокого потрясения случившимся, я предложил желающим высказаться…
Реакция собравшихся напомнила мне начало «перестройки», 1987 год, первый московский «телемост» отказников со свободным миром.
Впервые власти разрешили отказникам высказаться вслух на телекамеры. Собравшиеся там на квартире, так хотевшие быть услышанными… приняли коллективное решение: МОЛЧАТЬ. ПОЙМИТЕ, мол, сами… почему. Пытавшимся, было, всё же что-то сказать ― свои же немедленно затыкали рты.
Таким же был стихийный ответ «моих пенсионеров» ― Они ожидали подвоха.
На следующую встречу пришло человек двадцать.
Потом ― семь.
Самыми верными оказалась интеллигентная супружеская пара, которая непременно, даже оставшись единственными, приходила в мою «группу поддержки».
Они морально поддержали меня, пригласив на чай, однажды застав меня у дверей совсем одного ― выделенное нам помещение было занято другим мероприятием…
На отчётном занятии в Тель-Авивском университете, выслушав мою исповедь о несостоявшемся курсе групповой психотерапии, «психологиня»-инструктор призналась: «Я изначально знала, что затея эта обречена на провал… По всем моим критериям ОНИ НЕ ДОЛЖНЫ БЫЛИ ПРИЙТИ ВООБЩЕ! Но, в смысле опыта психодинамики… это будет тебе хорошим уроком…» Так я получил ещё один диплом.
Рисунки Рахав (Ципоры) Бар Раши
Вспоминая страшную атмосферу периода «Ословского» сговора, кровавые жертвы тех дней, самопожертвенный подвиг доктора Баруха Гольдштейна ז’ל הי’ד и всё, что последовало непосредственно за этим… невольно вспоминаются и образы жителей Кирьят-Арбы-Хеврона, разделивших со мной то тяжелое время… Среди них Рахав и Авраам ז’ל Бар Раши.
Она рисовала мессианские (как она их сама называла) экслибрисы и плакаты на темы библейских пророков, книг рава Меира Кахане ז’ל הי’ד, а позже, и на тему актуалии ― трагедии Пещеры Махпела и гибели её последнего героя. Авраам придумывал и мастерил какие-то странные музыкальные инструменты, лютни и дудочки, и порой играл на них, сопровождая удивительной музыкой экспозиции Рахав, одна из которых была как-то организована и в нашем Бат-Аине…
Это была примечательная пара…. Их узнавали всюду, несущимися по тротуару друг за другом, на редких по тем временам коркинетах-самокатах, в одинаковых огромных сиренево-малиновых беретах…
Они мелькали тут и там в Хевроне и в Иерусалиме, а на стенах, столбах… и кажется везде… потом вдруг появлялись необычные картинки, их «граффити».
Не стало Авраама, Рахав назвалась именем Ципора и поселилась на окраине Святого Иерусалима. Их дети обзавелись своими семьями.
А рисунки эти в память о тогда… я до сих пор храню и иногда показываю ближним.
После Пурима
Так я остался на этом участке один.
Как и прежде, объезжал подопечные мне поселения, слушал сводки новостей, обсуждал с водителями, медсёстрами и пациентами сложившуюся ситуацию…
Разумеется, вспоминали, вспоминали, вспоминали… доктора Гольдштейна: Как он шутил, как лечил, как прибывая первым на место аварии или теракта, «спускался, как ангел с неба» над раненым…
В каждом месте и с каждым больным ― это была основная, если не единственная тема.
Доктор действительно присутствовал везде ― его не просто уважали и любили ― он оказался почти по-родственному дорог всем, его возвышали, освящали, ставили в пример… Множество родившихся в том году мальчиков были названы его именем ― Барух (Благословенный).
В поликлиниках на столах и стенах появились его фотографии в рамках.
Открывая медкарту каждого больного, я прежде всего натыкался на его записи и «прислушивался» к его рекомендациям. Прикосновение к его почерку, моя запись и печать рядом вызывали трепет, как при живом общении с его душой.
Доктор Гольдштейн, казалось так или взаправду, «витал над нами»…
Эмпатия к нему была столь велика, что иногда я с испугом отмечал, что, как бы ведОм им (или вЕдом?), пародирую его в манерах и даже стиле речи…
Как и следовало ожидать, отношение ко мне персонала и больных оказалось тоже под влиянием присутствия его «тени» (или света):
Не раз мне говорили, явно идеализируя меня, что я безумно на него похож, что «чуть не спутали» меня с ним…
Иногда, по привычке, называли меня его именем, вероятно, видя во мне какие-то отблески нашей с ним связи…
И, напротив, оказавшись «вместо него», «на его месте», пытаясь выполнять его врачебные и человеческие функции, я был обречён на неизбежное сравнение с ним, порой, на ревность (Словно я по своей воле посягнул на ЕГО МЕСТО!) и даже на неприятие и критику, когда мне напоминали вдруг: «А, вот, доктор Гольдштейн мне советовал то-то… или иное…».
И тогда мне приходилось себе и им напоминать, что я не «вместо него», что я «сам по себе», на «своём месте»…
Та трагическая, тревожная, но и возвышенная ситуация, на удивление, сближала людей, усиливала «человеческий фактор», взаимную заботу и внимание.
Отношения мои с пациентами невольно выходили за рамки профессиональных ― мы говорили обо всём, о семьях, детях, личных бедах и радостях…
Меня приглашали на Бар-Мицвы и Хупы, просили что-то отвезти или передать, как-то: изданные книги «Барух а-Гевер» ― о докторе Гольдштейне, какие-то пожертвования на благотворительность, а однажды я организовал в Бат-Айне выставку-продажу картин Рахав (Ципоры) Бар Раши.
В Кармеле я приобретал саженцы плодовых деревьев и среди них не раз воспетую мною черешню, поселившуюся возле дома…
В Сусии я снова встретился, но уже как врач с нашими незабываемыми опекунами самых первых дней в Израиле ― семейством Офир.
Тогда же, в Пней-Хевер, мне посчастливилось познакомиться с семьёй Йорама Школьника, осуждённого за убийство террориста, проникнувшего в детский сад в Сусии…
Я поднимался на Храмовую Гору с мужем моей медсестры ― с равом Раананом הי’ד, вскоре погибшим от рук террористов в Тель-Ромеде, бывал дома у Ар-Синая הי’ד, и принимал в поликлинике других жертв арабского террора: Дерибана, Дедовскую и др.
Родители и мацева
«Здесь покоится святой, доктор Барух-Копл Гольдштейн, седьмое поколение от Альтер Ребе (Баал а Тания, р. Шнеур Залман из Ляд), благословенна будет память о справедливом и святом человеке, да отомстит Бог за его кровь, кто посвятил его душу Евреям, Еврейской религии и Еврейской земле. Его руки невинны, и его сердце чисто. Он был убит как мученик Бога 14-го Адара, Пурим, в году 5754 (1994)».
Фото до осквернения мемориала
Незадолго до Песаха я, наконец, нашел в себе силы посетить родителей доктора Гольдштейна…
Это было не просто…
Мне вспомнилось из моего детства, памятный и дорогой для нас приход дедушкиной медсестры, работавшей с ним до самой его смерти… и я решился.
Разузнав адрес и захватив, как повод для визита, коробку ручной мацы «шмуры», я отправился в гости…
Предполагалось, что я встречу «типичных американцев», людей другой культуры, языка…, стеснялся и опасался непонимания…, а оказался в удивительно знакомой тёплой, гостеприимной атмосфере, «европейской», еврейской интеллигентной семьи.
Родители доктора ― Мирьям и Исраэль, сразу же окружили меня пониманием и доверием.
Я вспоминал, о нашем знакомстве и работе с их сыном, а они стали расспрашивать меня о моей семье.
Когда же дело дошло до рассказа о моей американской родне, о прапрадеде моём, бывшим раввином Шейбогана ― Висконсина, раве Лейбе Аронине, и о его сыне ― писателе Бене Аронине, Мирьям вскочила со стула и закричала: «Бен Аронин?! Я с детства помню его стихи и песни!» И тотчас начала мне что-то напевать и декламировать уже на английском… Было удивительно, насколько первое впечатление не подвело: семья Гольдштейнов оказалась чуть ли не роднёй.
Мне довелось потом бывать у них несколько раз ― жили они прямо напротив того мемориального парка, где похоронили Баруха…
Порой я встречал их на памятных мероприятиях, или же просто ― на улицах Кирьят Арба… Мы виделись и на Бар Мицве их внука ― сына доктора…
Однажды, во время очередного митинга возле Пещеры Махпела, когда среди почётных гостей сидел тогда ещё уважаемый Ариэль Шарон… кто-то из допущенных, подвел к нему и представил Исраэля Гольдштейна и тот обменялся с Шароном несколькими фразами… Вероятно, речь шла о комиссии по расследованию или …об угрозе сноса, нависшей над могилой… Впрочем, подробности и результаты той встречи мне неизвестны…
Каждый мой приезд в Кирьят-Арба-Хеврон, будь то по делам работы или по личным причинам, я старался навещать могилу Доктора.
Мне всегда было о чём с ним поговорить, что рассказать, о чём спросить…, о жизни вообще… или о наших общих больных…
Помню временное бетонное надгробье, потом настоящее…, помню застилку площади вокруг могилы красивой плиткой, постройку каменных тумб для зажигания поминальных свечей, шкафов для молитвенников и священных книг, фонтанчик для омовения рук и высокие фонари…
От сотрудников я слышал о реальных проектах строительства рядом синагоги, и даже об уже собранных для этой цели деньгах и архитектурном решении…
Разумеется, если приходилось организовывать моим гостям поездки в Хеврон, то маршрут наш обязательно включал в себя и посещение этого места.
Однажды, мы приехали туда с моим другом и учителем ещё с «отказных» времён ― с реб. Мордхой Романовым…
Запомнилось, как мы разбирали надпись на плите и как у него катились слёзы… А потом, как он читал Псалмы и «Эль мале рахамим…»
В то самое время к могиле, в сопровождении каких-то косоглазых туристов, подошел некий известный активист крайне-левой, антирелигиозной организации (Да, не будут их имена упомянуты тут!) Этот антисемит и провокатор с гадкой усмешкой, водя пальцем над строками, начал переводить им на английский надпись на мацеве, поясняя что-то этим азиатам.
Надо было видеть, как вдруг встрепенулся реб Мордха, как в гневе заорал на мерзавца на иврите: «Тишток мияд! Тишток мияд! Аколь шекер! А коль шекер!» («Немедленно заткнись! Всё это ложь!») Тот в страхе попятился, и буркнув что-то спутникам, ретировался с ними с этого места… Мы же с реб Мордхой направились в Пещеру Махпела…
Тем временем ненавистники делали всё возможное не только для очернения имени доктора Гольдштейна и стирания доброй памяти о нём, но и предпринимали реальные попытки осквернения его могилы, в том числе, и «официальным путём».
Осатаневшие силовики через суд добились ликвидации всего комплекса-мемориала вокруг могилы…
Сопротивление семьи, друзей, жителей города, и даже муниципалитета… не помогли ― стала известна дата и время назначенного погрома…
Раздавались призывы не допустить это б-гохульство, собраться, защитить могилу…
Мой прежний опыт «общения» с полицейскими-погромщиками всегда был крайне болезненным, прежде всего, для души…
Всякий раз, будь то демонстрация, арест, обыск, суд, разрушение дома… ― любая встреча с вопиющей несправедливостью, жестокостью, вседозволенностью охранки… меня убивала, терзала, разрывала сердце на столько, что истощала и физически и морально.
Ненависть, отвращение, жажда мести ― это то, что становилось основным в такие минуты… Жалось к этим «заблудшим», «потерянным детям», «исполнителям приказа», «вера в их раскаяние» и «ахават Исраэль» ― исчезали напрочь или трансформировались в иную форму.
В очередной раз я оказался перед выбором: Пойти или… сбежать?
Я чётко понял, что не смогу юродиво «пассивно сопротивляться» бандитам в форме, и не смогу видеть происходящее: эти колёса и кофш трактора, хари стоящих в оцеплении отморозков, рыдающую, бросающуюся на могилу Мирьям, мать Боруха, готовую своим телом защитить своего погибшего сына…, рядом ― пытающегося вырваться, схваченного полицаями отца ― Исраэля… Что, если рядом окажется вдова и дети доктора Гольдштейна ― ровесники моих детей?! Что тогда делать?! Быть рядом с ними, молча наблюдать это глумление?! Изобразить «якобы, сопротивление», очередной раз получив за это дубинкой по ребрам, утирать кровавые сопли и опять менять стёклышки очков?!
Я осознал, что альтернативой этому могла бы быть только самая всамделишная автоматная очередь по погромщикам, по трактористу, по полицаям, по солдатне, а дальше… ― будь что будет!
Я пытался представить себе это и мой напрасный автомат «Галиль». И размышление заводило в тупик ― я понял, что ЭТО не моё.
И я не поехал присутствовать при сносе мемориала. Я просто сидел дома и умирал от боли и стыда.
Тогда же я взял на себя, пусть не клятву, но решение ― отныне слишком близко не подходить к могиле доктора Гольдштейна…
Если и бываю там ― то стою в стороне, близко не подходя.
И к родителям его с тех пор не заходил ― слышал я, что обезумевшая от горя Мирьям пыталась тогда своим телом защитить мацеву и что держали Исраэля… ― словом, было всё так, как я себе это и представлял…
Как после этого я мог бы им смотреть в глаза?
Однажды, только ещё раз, видел я издалека Исраэля, шагающего по Кирьят-Арбе, восхитился его высокой и гордой осанкой, но не решился к нему подойти…
Так вышло, что выдалось мне завершить эти наброски воспоминаний о тех пуримских днях именно в неделю главы «Балак», главы, в которой из рода в род вспоминаем мы горести, причинённые нам ненавистниками-амалеком и его наследниками и зарекаемся стереть память о них, не забыть… И снова и снова слышим мы неизменный завет с народом Израиля: «Проклинающие тебя ― будут прокляты, а благословляющие ― будут благословлены».
Именно когда в минувшую субботу, читали мы в синагоге Бат-Айна эту главу по нашему спасённому, «Сожженному Свитку», подошел ко мне незнакомец ― чуткий человек из гостей и начал расспрашивать об истории нашего Свитка, то я немного рассказал ему, а он всё спрашивал, на удивление, ещё и ещё…, но не желая прерывать молитву, мы договорились непременно встретиться с ним , поговорить…
Успел я только узнать, что родители его из Риги, что сам он родился в Эрец а Кодеш, и что есть у нас общие друзья в Хевроне, а зовут его… Лапид…
Странное имя, ― подумал я, «Факел», фамилию такую я слыхал, а имя…
И чем-то он знаком мне, словно мы встречались с ним уже не раз…
И тогда я осознал, что это тот самый спасённый сын и брат наших расстрелянных, убитых Мордехая и Шломо Лапидов, над окровавленными телами которых, сам «как ангел», бился и трепетал и с ними умирал, доктор Гольдштейн… в те самые предпуримские дни, о которых я только что вспоминал…
Надо будет непременно разыскать его и рассказать ему, что помню…, если то, конечно, был реальный он, а не какой-нибудь залётный ангел в синагоге…
Хава Шмулевич, Хеврон:
«Я была там во время погрома. Разумеется, полиция организовала живую стену и ревностно охраняла бульдозер. Я все время думала о том, что же это за человек такой там внутри машины? Кем надо быть, чтобы согласиться на такую работенку, хоть за какие деньги?
Потом сразу пошла на кевер читать теиллим. Разумеется, вороны-журналюги тут же набежали как на дичь, было очень мерзко, но я чувствовала, что необходимо просить у Баруха прощения…
Кстати, эти кадры попали в какие-то новости. Возможно, они есть в интернете.
Было очень гадко и мерзко на душе, но я не смогла не прийти туда, это было бы предательством с моей стороны.
Родителей Баруха я там не помню, но я их тогда и не знала в лицо.
Я тоже сначала думала, что собираются сносить всё, но мне объяснили, что это не так…
Кстати, вспомнила, почему я ничего не видела кроме разве что бульдозера: передо мной стояла толпа, и с моим ростом было нереально разглядеть.
Мне было невыносимее оставить Баруха на съедение этим гиенам. Представляешь вообще, если бы просто приехал бульдозер, все снёс, и никто даже не попытался бы воспрепятствовать?!»
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/2018-znomer8-9-ashejnin/
