Первые послевоенные годы характеризовались инициированными сверху идеологическими «зачистками» в научных и литературных сферах. На 49-й год пришлась кампания против космополитизма. По правде сказать, в те поры не слишком многие хорошо понимали, что это такое — космополит, космополитизм, но разъяснение не заставило себя долго ждать. Космополит, объяснили нам, — значит гражданин мира, человек, отдающий предпочтение не своей стране, родине, а миру с его центром — цивилизованной Европой. Еще проще — это антипатриот, или, как тогда говорили, «Иван, родства не помнящий». Но как-то так получалось, что «Иванов, не помнящих родства» на поверку почти и не оказывалось, а «не помнящие родства» именовались преимущественно Исааками, Менделями, Израилями и т. п. Они как раз родство не позабывали, свои местечки за чертой оседлости помнили.
Однажды комсорг нашего курса истфака пединститута им. Ленина после семинара объявил:
— Завтра всем курсом пойдем в Академию общественных наук при ЦК. Там будет обсуждение работ академика И.И. Минца с точки зрения их космополитических прегрешений.
Это надо же! Большевик с 17-го г., политкомиссар в гражданской войне, в Червонном казачестве, ответственный секретарь такого важнейшего издания 30-х гг., как «История гражданской войны», где в редколлегии — сам тов. Сталин, и тот не избежал космополитической отравы! Вот мы и посмотрим, как ее будут вытравлять. Хорошая идеологическая наука!
Академия общественных наук при ЦК находилась на Садово-Кудринской улице, почти на площади Восстания, напротив домика-музея А. П. Чехова и каменной ограды скрытого в глубине особняка Л. Берии. Здание Академии — плотно-сбитое, приземистое, как будто бы врыто на большую глубину, тяжеловесное, такое же, как и цековско-большевистская идеология, которая там в то время культивировалась, контролировалась и оттуда распространялась.
Мы поднялись по мраморной лестнице, покрытой мягким ковром, на второй этаж. На эстраде, за столом уже сидели два человека: хорошо знакомый залу, известный автор исторических работ тех времен А.Л. Сидоров (будущий директор Института истории СССР) и «вертухайный» доцент Академии некий Дацюк. А на трибуне стоял «обвиняемый» академик Минц. Маленький рост скрывал его фигуру, над трибуной возвышались лишь лысая и седенькая голова и плечи. Он цепко держался руками за края трибуны, повернувшись лицом к Сидорову и Дацюку.
«Первую скрипку», конечно, играл Сидоров, длинный, изгибающийся, с небольшой головкой, что придавало, как мне казалось, его фигуре некую змеевидность. Вот сейчас слопает «мышонка» Минца… За Сидоровым тянулся слух о его антисемитизме. Минцу же, напротив, приписывалось стремление к группированию вокруг себя преимущественно лиц еврейской национальности.
За отдаленностью лет никак не могу припомнить, какие именно космополитические прегрешения Сидоров и Дацюк вменяли Минцу. Не забылось только то, что все они начинались с «не» и «недо». Вот он, этот самый академик Минц, «не раскрыл», «не разъяснил», «не показал», «не уточнил», «не довел», «не обобщил» и т.д. и т. п. Мне думается, что все эти и подобные обвинения были надуманы. Минц прошел все высшие партшколы, в классах которых незримо стояли ведерки с водой и опущенными в нее связками розог для нерадивых и «непонимавших». Здесь действовало правило, которое в булгаковском «Мастере и Маргарите» римский легионер по кличке Крысобой ставил перед Иешуа: «ты понял или тебя ударить?».
Убежден, что сравнение того, что писали об Октябре Минц и Сидоров с Дацюком, существенной разницы не содержало. Дискуссии не было, было озлобленное стремление «выпихнуть» Минца и его коллег с их ведущих мест в разработке центральной темы — «Октябрь и гражданская война».
Минц пытался что-то говорить, объяснить, доказать — ему не давали, обрывали шумно и часто грубо. В конце концов он махнул рукой и покинул трибуну. Но надо было еще спуститься с нескольких ступенек, ведущих с эстрады в зал. Я сидел близко и видел, как Минц, сойдя со ступеней лесенки, осторожно, даже боязливо нащупывал ступней пол, как будто опасался, что тут он может попасть в какую-то трясину. Нервы у него, видимо, сдали…
Мы вышли на Садовую с моим товарищем, фронтовиком З. Черняком. Тускло светили фонари.
— Трудно понять, — сказал я Черняку. — Человек прошел гражданскую войну, комиссар корпуса Червонного казачества, а тут перед какими-то двумя му…ми стушевался, задрожал.
— Нет, все понятно, — возразил Черняк, — Там за ним шла целая конная лава, шашки наголо. Там открытый бой, может быть, победа. А здесь он кто? Виноватый, провинившийся. Вот они лишат его партбилета и тогда?? Крышка ему… Я знаю, что бывшие комбриги-рубаки получали инфаркты из-за выговора какого-нибудь начальничка отдела…
Минц по себе знал твердость партдисциплины и крепость ее наказаний. Жена Минца — добрая и умная Екатерина Михайловна говорила:
— А было и такое время, что многим не только надо уметь пережить, но и выжить.
Много позже сам Минц рассказывал, как едва не был расстрелян Троцким. Дело было в 1919-м г. Полк, в котором он комиссарствовал, учинил грабеж на рынке городка. На беду тут оказался подошедший поезд Троцкого — председателя Реввоенсовета. Он немедленно потребовал комиссара. Минц от досады и страха разрыдался. Это взбесило Троцкого.
— Полк расформировать, комиссара — под трибунал! — приказал он.
Присутствовавшие бросились уговаривать Троцкого пощадить совсем молодого комиссара. Троцкий махнул рукой.
Минц уцелел не в одной «чистке», не попал в колесо сталинских репрессий. Кто его «крышевал»? Может быть М. Горький к которому одно время он был по работе близок?..
Время шло. Забывалось «минцевское побоище» в Академии общественных наук, постепенно отходил в прошлое и космополитизм, и многое другое… Я окончил истфак, отработал положенное распределение в педучилище городка Кологрива Костромской области и вернулся в Москву. Время было далеко не лучшее. Со старой площади дули холодные ветра партгосаппаратовского антисемитизма. На работу принимали туго, а то и совсем не принимали. Я бродил по мытарствам. То временно учебные часы в школах рабочей молодежи перепадали, то рабочий по сцене театра Моссовета, то еще что-нибудь. А в общем-пусто. Решил возвращаться в Кологрив. И как это часто бывает, нужная рука протянулась в самый последний момент. Получил по знакомству 12 постоянных часов истории в школе рабочей молодежи №4 в Гагаринском переулке. А через 2 года взяли меня в Ленинскую библиотеку возить тачки с книгами по 19 библиотечным ярусам Какая уж тут история! Какой Минц! Академик и другие академики — они небожители, а нам, как в блатной песне, «грязной тачкой рук не пачкай…»
Но рано или поздно удача приходит. Пришла она и ко мне. Стоял на дворе 1964-й год. Задували теплые ветерки. Но не только они «занесли» меня на работу в издательство «Наука» Академии наук. Помог мой друг Саша Юхт, заведовавший в этом издательстве редакцией «История СССР». За год я вошел в редакторскую деятельность она мне нравилась, вызывала большой интерес. Через мои руки прошли монографии таких талантливых авторов как А. Аврех, Б. Итенберг, А. Игнатьев, А. Тарновский и многих других, всех уже не упомнишь.
В этой связи вспоминается эпизод уже эпохи перестройки. Тогда «прорабы» ее поспешили поставить жирный крест на историографии советских времен, меняя в оценках событий плюсы на минусы и наоборот. Член-корр. Ю. А. Поляков справедливо назвал это «бегом по истории в кроссовках» (надо было, впрочем, заметить, что ранее, увы, по истории бывало «бегали и в кирзовых сапогах»). Однажды несколько историков (В. Шевелев, В. Сироткин, В. Логинов, А. Игнатьев, я и еще кто-то) собрались в редакции «Московских новостей», чтобы обсудить некоторые историографические проблемы. В перерыве вышли покурить. В коридоре дымил зам. главного редактора Е. Яковлева Лен Карпинский.
— Что это вы там обсуждаете? — спросил он.
— Советскую историографию, — ответил Сироткин.
— А разве была такая? — с удивленной иронией сказал Карпинский, пуская клубы дыма в потолок.
Мы тогда промолчали, а теперь я бы заметил:
— Была!
Правда по мере приближения к современности она все больше утрачивала историзм и наполнялась коньюнктурной идеологией, нередко и макулатурной.
Впрочем, я зашел слишком далеко. Вернусь в 1964-65 гг. Тогда я бодро шагал по Подсосенскому переулку в красивый особняк Морозова, в котором располагалось издательство «Наука». В один прекрасный день Юхт кивнул на лежавшую у него на столе толстую папку, еле связанную тесемками.
— Тут знаешь что? — спросил он. — Тут «нетленка» самого академика Минца об Октябре. Мы обязаны издать ее к 50-летнему юбилею. Кровь из носу — а книга должна выйти! Там, на самом верху, (он поднял руку к потолку) будут следить!
Я выразил некоторое удивление тем, что Минц опять на коне и рассказал старую историю, как мы в студенческие года ходили в Академию общественных наук смотреть «космополитическое избиение» Минца.
— А вот видишь, — сказал Юхт, — он теперь председатель Научного совета по комплексной проблеме «Великая Октябрьская социалистическая революция АН СССР. Всесоюзный масштаб! И с выходом за рубеж! К 50-летию Октября «нетленку» написал, 3 тома будут. Главный наш Октябрист!
И он придвинул ко мне папку.
Я развязал тугие тесемки. Сразу стало видно, что набитые в нее страницы разного года происхождения: много напечатанных в прошедшие годы, а некоторые совсем «свежие». Тут был явный маневр. Академик должен был сдать рукопись 1-го тома в издательство к определенному сроку, но полностью подготовленной у него просто не было и тогда в рукопись «для близиру» сунули старые, когда-то написанные листы. Позднее я понял, что здесь же заложен и еще более глубокий маневр. Старые страницы с давно написанным текстом уже в ходе редактирования изымались и вместо них подкладывались вновь написанные страницы Это невероятно осложняло работу редактора: приходилось по 2-3 раза читать одни и те же главы.
Позднее мы в редакции узнали кто являлся главным «инженером» этих и других «издательских «обходов». То была дама, хотя и «не во всех отношениях приятная», но по крайней мере внешне приятная — Екатерина Владимировна Иллерицкая. Как говорили, она являлась и мастером разборов в вопросах «по жизни» и хотя мало интересовалась историей как таковой, была «особо приближена» к академику. В практических делах подготовки минцевской рукописи к изданию она, кажется, была для Минца незаменима. И со временем академик произвел ее в ученые секретари своего Научного совета: так было уместней привлекать ее в творческие командировки, на научные конференции и т.п. Особо важную роль, пожалуй, играло ее уменье просить коллег-историков «посмотреть и освежить» отдельные главы текста шефа перед сдачей в издательство. Никто не отказывался. Вносили исправления, добавляли «свежий» материал, дописывали абзацы. Мне тоже пришлось поучаствовать в этом «коллективизме», но об этом дальше.
Екатерина Владимировна, кажется, поначалу и подыскивала для минцевской рукописи и «своего», внештатного редактора Поначалу это был сотрудник издательства «Мысль» В. Бут, но его хватило примерно на 25-30 страниц. Быстро поняв, во что он может «окунуться», Бут отказался от продолжения работы и немалого издательского вознаграждения. Тогда попытались привлечь весьма опытную редактриссу (увы, забыл фамилию), но и она не задержала рукопись у себя, вернула ее в издательство.
Что было делать? Юхт разводил руками. К этому времени я пролистал уже более половины минцевской папки. И как-то совершенно неожиданно для себя сказал Юхту:
— Слушай, а зачем нам все эти внештатники? Сами сделаем!
— Кто?
— Да хотя бы и я…
Что меня толкнуло, до сей поры не очень понимаю, Вспомнил, наверное, «космополитическое избиение» Минца в 49-м году, был молод, переполнен историческим интересом, готов к любой работе.
— Ну, — сказал Юхт, — это дело надо утвердить. Пошли к Суренучу.
Суреныч — главный редактор Георгий Суреныч Осипян. Он внимательно поглядел на меня и спросил:
— А не завалишь такое дело?
Когда мы вышли от него, Юхт слегка ударил меня по шее и сказал:
— Тяжкий хомут на нее надеваешь. Держись !
***
На другой день меня вызвали к телефону. В трубке прозвучал немного скрипучий и растянутый голос :
— Это Минц говорит.
Я от волнения что-то пробормотал, а голос подолжал:
— Мне сказали — вас назначили моим редактором? А вы знаете, что бывает, когда лошади с одной стороны дают овес, а потом с другой выходит г…. Ну да ладно, вы сможете прийти к нам в Совет?
Я рассказал о «милой», шутке академика нашему редактору Игорю Косову. Он даже не ухмыльнулся, сказал:
— А чего ты от него хочешь? «Казак», считай буденовец. Сколько лет при лошадях да конюшнях…
— Э, нет! Он с самого начала меня на место поставить хотел!
Минц не был недобрым и злопамятным человеком. Замечательный историк Э. Н. Бурджалов рассказывал мне, что будучи ответственным секретарем редакции «Истории гражданской войны», Минц принимал на работу родственников репрессированных! И дело это рассматривалось на партийном бюро. Может быть, если бы не М. Горький, от Минца немногое бы осталось…
Позже, когда я работал в Научном совете и ведал там издательскими делами, некий сотрудник института написал в ЦК разгромное письмо о 1-м томе минцевского Октября. А через некоторое время попросил меня попросить Минца издать свою монографию по плану Научного совета. Я думал, академик пошлет этого сотрудника и меня вместе с ним к чертовой матери. Ничего подобного!
— Ну что ж, давайте включим в план и издадим, — сказал Минц.
Он много помогал своим сотрудникам в бытовых делах. Мне, в частности, в получении квартиры.
— А Вы стоите на очереди? — спросил он.
Я ответил отрицательно.
— Надо встать. Кто любит Советскую власть, должен любить и очередь.
С квартирой, впрочем, так ничего и не вышло, хотя я послушно встал на очередь.
Примерно неделю мы готовили весь «издательский набор» будущей главной книги 50-летия революции. Тут с нами трудился наш старейший художник Николай Николаевич Седельников Он еще в 30-х гг принимал участие в оформлении «Истории гражданской войны», в редколлегию которой входили Сталин, другие члены тогдашнего политбюро, М. Горький. Обсуждения часто проходили в особняке Горького на Никитской. Седельников рассказывал:
— Вызвали нас, художников, на Никитскую. Сидим в коридорчике, ждем кого вызовут. Вдруг дверь отворяется… ба! Сам Сталин, другие вожди, а с ними… Минц! Батюшки-светы! Рядом с самим Сталиным… Мы аж в стенку так и вжались…
Много лет спустя, в каком-то журнале я прочитал письмо Сталина Горькому: там был довольно нелицеприятный отзыв о Минце. «Хозяин» был чем-то недоволен.
Академик принял меня у себя в кабинете в окружении сотрудников Научного совета: Е. Рейхберга, С. Кляцкина, А. Игнатьева, В. Миллера, А. Ненарокова и др. На сей раз он обошелся без шуток вроде «лошади и овса», внимательно слушал наши издательские предложения и почти со всеми соглашался. В конце обсуждения я сказал ему:
— Исаак Израилевич, название Вашей книги — «История Великой Октябрьской социалистической революции» — не «книжное», слишком длинное, тяжелое да и банальное. Нужно другое.
— У вас есть предложения?
— Есть. «История Великого Октября».
Он сразу согласился. Потом в книге он называл Октябрь еще и «весной человечества»…
Так случилось, что начало работы над «Великим Октябрем» совпало с моим поступлением в аспирантуру кафедры «история СССР» пединститута им. Ленина. Заведовал этой кафедрой не кто иной, как академик Минц, книгу которого я редактировал, а издательстве «Наука». Тему, которую я выбрал и которую мне утвердили, — «Англо-американская историография Февральской революции в России» Подобного рода темы поощрялись, считались идеологически актуальными, но среди историков, выбиравших такие темы, втихаря насмешливо называли «бегунками». Злые язычки и мне приписывали то же, но это было неправдой. Меня интересовало внезапное и стремительное крушение монархии, а наша историография тогда мало занималась этой проблемой, и я обратился к зарубежной литературе.
Еще до зачисления в аспирантуру я договорился с Эдуардом Николаевичем Бурджаловым, что он возьмет меня под свое руководство. Он как раз писал большую, фундаментальную монографию о Февральской революции. Но не получилось. Пользуясь властью главы кафедры, Минц забрал меня как аспиранта себе. Можно было понять, почему. Его «Великий Октябрь» должен был стать образцом остроидеологического труда в активном противостоянии «буржуазным» концепциям российской революции, мощным ответным ударом в холодной войне. И в этом важном деле моя диссертация могла ему помочь. Пассаж! Аспирант стал редактором своего научного руководителя! Теперь в интернете под рубрикой «Минц» я числюсь как ученик академика. На мой взгляд тут требуются коррективы. Нет, я ни в коем случае не отказываюсь от минцевского учительства, но оно все же больше относилось не к исторической проблематике, а к вопросам практической жизни. Чего-чего, а ума и остроумия Минцу было не занимать…
По правде говоря, не все в наших ответах «фальсификаторам» было несправедливым. Немало зарубежных работ (особенно в публицистике) не избегали антисоветской идеологизации. Но наша полемика была бы намного эффективней, если бы всегда велась в рамках научной и политической корректности. Увы, это было далеко не всегда…
Минц прочитывал мои выписки из диссертации и, придав им партийную боевитость, вводил в соответствующие места текста своей рукописи.
И все таки самым трудным и самым раздражающим было то, о чем я уже писал: частая замена уже отредактированных отдельных глав новыми, кем-то наново прочитанными и исправленными. Разозленный, а пошел с жалобой к директору издательства Александру Михайловичу Самсонову. Это был интеллигентный, красивый мужчина, чем-то, как мне казалось, похожий на знаменитого актера Масальского. Он был историком Великой Отечественной войны. Самсонов понял меня сразу, но сказал:
— Ничего не поделаешь. За изданием тома академика следят в отделе науки ЦК. Мы должны выполнять авторские пожелания. Если что не так, обвинять будут нас. Так что сожмите зубы и терпите. Я распоряжусь дать Вам помощника.
Замечательным моим помощником стала Рая. Она досконально вычитывала текст, а главное — без ошибок проверяла цитаты из 55 ленинских сочинений. А эта проверка была, пожалуй, самым ответственным в нашей работе. За некоторые ошибки следовало крепкое наказание: «выдерка» из уже «чистых листов», а то и из «сигнала».
Мы не подвели. Точно к 50-летию Октября 1-й том, посвященный концу 19-го — началу 20-го века и Февральской революции, вышел в свет объемом почти в 800 страниц! Мы радовались. Очень доволен был и академик. К себе на квартиру (Ленинский проспект, 13) он пригласил высокое историческое начальство, идеологического секретаря П. Поспелова, кандидата в политбюро Б. Пономарева и академика — секретаря Отделения истории А. Хвостова. Поразительно было то, что наряду с этими «звездами» Минц пригласил… и нас с Юхтом! Поспелов держал главную речь.
— Вот, — говорил он, — всюду слышится: нам нужны специалисты, специалисты! Да, нужны. Но еще больше нам нужны ленинцы! Такие, как академик Минц. Эта вышедшая его книга, и те, которые вслед ей выйдут, уже теперь высоко оценены. Но пройдут годы, пройдет 50 лет и труд Минца о нашей революции будет оценен во много раз выше!
Нам с Юхтом как раз довелось присутствовать при этом поспеловском «пророчестве».
Вспоминая свою давнюю работу над минцевским «Великим Октябрем», я часто думаю, что и тогда многие редакторы сознавали не столько историчность этой книги (хотя она, конечно, была) сколько ее партийную, идеологическую направленность (причем направленность была, так сказать, заострена на современность, на коньюнктурность, что обыкновенно выражалось в обильном цитировании действующего генсека). Например, я (и не только я) знал, что отнюдь не все члены ЦК высказывались за вооруженное восстание (так называемые правые большевики) и многим хорошо была известна руководящая роль Троцкого в организации Октябрьского восстания, а затем гражданской войне. Но если это и многое другое было известно, а мой академический автор обходил сие молчанием, то почему я как редактор пропускал материал по «издательскому конвейеру»? Цензурный страх? Да был, но теперь мне кажется, что все-таки не он в основном определял редакторское поведение. Как будто некая пластина укрепилась в душе и голове и не поворачивалась ни в ту, ни в другую сторону. Что это было: внедренное бездумие или какое-то зомбирование — не знаю…
Второй том, содержание которого «по-старому» называли «перерастание буржуазно-демократической революции в социалистическую», являлся, как я понимал, центральным, содержащим общий концепционный взгляд автора. Он был и самым объемным из всех трех томов, объединенных названием «История Великого Октября» (1003 стр.). А если добавить к первым двум томам 893 страницы 3-го тома («Установление Советской власти на местах. Создание Советского государства») то читатель получил более 2-х с половиной тысяч страниц истории русской революции. Извлечь из такой книжной массы основную авторскую идею, концепцию столь огромной, несвободной от компилятивного элемента монографии —нелегкая задача. Однако любознательный и терпеливый читатель мог заметить, что события в «Великом Октябре» почти неуклонно (по крайней мере с начала 20-го в.) развивались в направлении социалистического переворота, что и завершилось Октябрьским большевистским восстанием 1917-го г.
Октябрь у Минца — практически безальтернативен. А вот А.И. Герцен писал: у истории много входов и выходов, много дверей и ворот. Замечательная метафора!
Второй том «Великого Октября» я уже не довел до конца как издательский редактор. Заведующий нашей редакцией и мой незабвенный друг Александр Юхт покинул свой пост и перешел на работу в Институт истории СССР АН СССР. На его место дирекция и главная редакция выдвинули меня.
— А как же 2-й и 3-й тома, — спросил я Суреныча.
— Передадим другому.
Я поехал к Минцу, рассказал ему, что произошло.
— А Вы мои книги будете продолжать редактировать? — спросил он.
Я ответил, что это станет уже невозможно.
И было понятно, что академик будет держать совет со своим верным ответственным секретарем Екатериной Владимировной. Решение на другой день было принято: академик забирал меня из издательства в свой Научный совет при Институте истории СССР с условием, что я буду заниматься только его книгами. Я, конечно, был сверхдоволен. Это было в мае 1968-го.
Второй том более чем в тысячу страниц я все-таки довел до издания, а 3-й том в силу сложившихся обстоятельств был передан в издательство, где над ним трудилась Э. Гракина. Я помогал ей, как мог.
В 1973-м г. трехтомная, в буквальном смысле тяжеловесная, «История Великого Октября» была завершена. Академик Минц стал Лауреатом Ленинской премии и Героем социалистического труда.
***
Некоторые злые языки говорят, будто Минц являл собой чуть ли не холуйского слугу партии, точнее ее ЦК. При этом осуждаются не только его исторические труды, но и общественная деятельность, особенно по поручению ЦК поездка для сбора подписей о якобы выселении евреев в Сибирь как наказание за врачей — «убийц в белых халатах». Некоторые авторы просто шлют Минцу проклятия. Надо сказать, что в данном деле остается много неясного, но так или иначе эта «миссия» должна быть осуждена и отвергнута. Хотелось бы только спросить у «проклинающих»: получи они в положении Минца от ЦК подобное поручение, хватило бы у них сил сказать: «нет!»? В этом, может быть, и заключалась вся безысходность. О любом действии нужно судить лишь в контексте времени. Иначе ведь легко свернуть и на путь неправды.
А. Блок в поэме «Возмездие» писал: российская жизнь всегда «меж двух огней
Не каждый может стать героем,
И люди лучшие, не скроем,
Бессильны часто перед ней»…
Уж кто-кто, а Минц-то видел и хорошо понимал «крутизну» эволюции партверхов от того периода, когда в 1917 г совсем молодым он вступал в партию, до ее горбачевско-ельцинского термидорианского перерождения. Как-то во время поздней вечерней прогулки у себя на даче в поселке Мозжинке он досадливо сказал мне:
— Вот прихожу на Старую площадь, встречают, приветствуют. А ухожу, знаю, что вслед говорят такое…
Вспоминается случай. 1977-й год. Группа историков во главе с Минцем возвращалась из г. Калинина (Тверь) в Москву после конференции, посвященной партиям периода революции. Сотрудник тогдашнего ИМЛ, весельчак по натуре В. Логинов с подносом в руках, на котором стояли рюмки с водкой и лежали бутерброды, обходил членов группы и предлагал выпить за академика. Подошел и к самому Минцу, который дремал у окна вагона, прикрыв лицо шляпой. Логинов разбудил его:
— Исаак Израилевич, вот мы отметили с Вами 60-летие Октября, выпьем, чтобы отметить тоже с Вами 70, а то и 80-летие революции!
Минц не взял рюмку.
— Нет, -сказал он, — в это время враги будут пить вино из наших черепов.
Никто тогда не обратил внимания на эти слова.
***
Зимой и весной 1991-го г. Москва жила сверхнапряженной жизнью. Чувствовалось тяжелое, хриплое дыхание приближающегося переворота. Я навестил Минца. Он был болен, без ушного аппаратика совсем ничего не слышал. Ему было 95 лет. Я крикнул ему прямо в ухо:
— Исаак Израилевич! Гражданская война будет?
Он покачал головой:
— Нет! Отсутствуют антагонистические классы…
Минц ушел из жизни в апреле 1991 г., практически в одно время с концом той партии и того государства, с которыми он поднялся, вырос и для которого, как считал, трудился. В Отделении истории полагали, что место его захоронения — Новодевичье кладбище. Академик Ю. А. Поляков позвонил в ЦК. Ответивший помощник М. Горбачева А. Черняев попросил подождать несколько минут для выяснения и ответа. Потом сказал в телефонную трубку:
— Нецелесообразно.
Что ж, пришли иные времена. Для живых и даже покойных.
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/2018-znomer8-9-gioffe/
