ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Я совсем не удивлюсь, если любой эрудированный читатель моего поколения (а мне через несколько месяцев должно «стукнуть» 80) первым делом подумает о несомненном влиянии давно позабытой Горьковской поэмы «Девушка и Смерть” на заглавие предлагаемого рассказа. И в определённом, чисто фонетическом аспекте, он будет, конечно, прав. Более того, если далее читатель предположит (основываясь на фамилии автора рассказа), что мой дед был иудеем, — он опять окажется правым!
Допускаю, что читатель, обладающий прирожденной литературной интуицией и воодушевлённый подтверждением своих первых двух гипотез, не сможет удержаться от искушения и не предложить ещё одну. На этот раз о том, что тема рассказа будет, каким-то образом, связана с трагедией Холокоста. Однако, как известно из теории вероятностей, попытка угадать три правильных ответа подряд при нормальном распределении всего семейства возможных гипотез — дело весьма рискованное. А ввиду абсолютно нереального стечения совершенно реальных обстоятельств, послуживших основой для моего рассказа — и вовсе безнадёжное. Дополнительной причиной — почему последней гипотезе читателя не суждено будет подтвердиться — является ещё и то обстоятельство, что описываемая невероятная история относится к периоду времени, куда более раннему, с 1911 по 1920 годы.
Начну с объяснения того, почему после долгого молчания, я всё-же посчитал необходимым о тех событиях поведать. Одной из причин было желание попытаться передать безумную атмосферу этого периода в истории России на основании информации, известной мне, что называется, “из первых рук” — через призму видения моего деда, безвинно приговоренного к смерти. Другой причиной стали какие-то совершенно сверхъестественные, статистически невозможные конкретные обстоятельства описываемых событий, которые, если и не опровергают теорию вероятностей полностью, то все же ставят под сомнение справедливость некоторых её постулатов.
Третьей причиной послужил уже совсем недавний, случайный эпизод, который и оказался той последней соломинкой, что ломает спину верблюда. На днях мой племянник, давно живущий в Канаде, прислал мне подборку из нескольких стихотворений, каждое из которых по разному затрагивало одну и туже тему — столь нам всем близкую, как и столь же болезненную. Но одно, скорее не стихотворение а баллада, написанная неизвестным мне дотоле Даниэлем Клугером, меня, что называется, как громом поразила. И вот почему: описанная в балладе история о судьбоносной встрече старого раввина с молодым чекистом в коже, с наганом в одной руке и с бланком приговора на расстрел в другой, оказалась очень схожей с реальными событиями, случившимися с моим дедом, Борухом Ароновичем Иоффе, где-то между 1919–1920 годами. Взявшись рассказать о тех невероятных, но, тем не менее, совершенно реальных событиях, я должен сразу же предупредить читателя о том, что в некоторых деталях различия между реально произошедшей историей и её литературной версией безусловно существуют. И это естественно, ибо поэт, сумев воссоздать дыхание того страшного времени, все-же не был наделён супернатуральными способностями ясновидца Вольфа Мессингa, что и объясняет, почему героем своего творения он сделал совершенно мне незнакомого мудрого раввина вместо, возможно не менее мудрого, моего деда. Своим рассказом я хочу попытаться, если уж не исправить, то хотя бы в какой-то мере смягчить случившуюся несправедливость. (Баллада “Балалайка” приведена полностью в конце моего рассказа с тем, чтобы читатель сам смог в полной мере оценить всю неожиданность и глубину совпадений).
После короткого визита в интернет я узнал, что автор баллады (родившийся в Украине в 1951 году и эмигрировавший в Израиль в 1994) — известный писатель, поэт, журналист и бард. Благодаря современному чуду, “Ю-тю-бу», я смог услышать балладу о раввине и чекисте в прекрасном исполнении автора под гитару. А когда, после исполнения баллады, разговор с ведущим программы, ныне покойным, Виктором Топаллером, случайно зашел о мистике, Даниэль рассказал о совершенно мистическом происшествии, случившимся с ним на второй день по прибытии в Израиль. По какой-то неотложной литературной причине, ему срочно понадобилась для цитаты книжка Фейхтвангера «Еврей Зюсс», — именно эта, и никакая другая. На понятном фоне обычных житейских хлопот, связанных с прибытием в новую страну (помните, тот старый анекдот: «Мне бы Ваши заботы, господин учитель»), ну где бы он мог быстро найти нужную книгу? No problem! Просто нужно зайти в маленькую книжную лавочку поблизости от его временного жилища и увидеть на прилавке лежащую там книжку «Еврей Зюсс», и притом на знакомом русском языке! Это уже не статистика — это мистика! И пусть после этого, кто нибудь попробует усомниться в правдивости того, что приключилось с моим дедом в прошлом веке!
Перед тем, как перейти к самому рассказу о давних трагических событиях, необходимо объяснить обстоятельства, при которых мне стали известны их непосредственные участники. Эту семейную историю мне рассказывал мой покойный отец, архитектор Илья Борухович (на миру Борисович) Иоффе, которому в пору описываемых здесь событий было 13 — 14 лет. Только после кончины папы, я до конца осознал всю глубину известной истины о том, что с уходом человека необратимо уходит весь его уникальный мир. И как трудно смириться с тем, что на не заданные вопросы уже никогда не будет возможным получить ответ. Поэтому восстановить некоторые, потерянные в “дороге”, детали истории моего деда с архивной скрупулезностью уже не представляется возможным.
Итак, на дворе стоит ещё относительно спокойный 1911 год. Борух Аронович Иоффе — глава семейства, которое состоит из его жены (моей бабушки Сони), и трёх детей, — старшей дочери Фени, средней Мины и младшего сына Илюши (моего будущего отца), которого в семье все звали Люнечкой. Это ласково-уменьшительное имя так и оставалось за ним в течение всей его долгой жизни. (Правда, в детстве сестры, когда сердились, обзывали его — «Рыжий Поп» — что всеми участниками перебранки воспринималось как ужасное оскорбление.)
Борух Аронович, человек не бедный, живет с семьёй в собственном доме, владеет «Магазином Строительных Материалов» и небольшой ящичной мастерской, в которой занято 4–5 рабочих. Имеет несколько лошадей, грузовых повозок и легковую коляску. Коляска обычно используется для деловых поездок деда, а в праздники, — для катания детей то в центр города, то по пригородным паркам. Все это хозяйство располагается на Сергиевской (ныне не существующей) улице, что была неподалеку от Балтийского вокзала в Санкт-Петербурге, столице Российской Империи.
Сейчас я могу только предполагать, каким образом и в какие годы дед сумел выбраться за пределы черты оседлости, установленной для лиц иудейского вероисповедания, проживающих в России. Этот черта была установлена в 1791 году по Высочайшему повелению Императрицы Екатерины Второй и отменена после Февральской революции Временным правительством 19 Августа 1917. Как известно, город Санкт-Петербург (по явному недосмотру какого-то царского разгильдяя-чиновника) оказался за чертой оседлости. По этой причине Санкт-Петербург оставался недосягаемым для большинства евреев из маленьких городков и местечек, занимающихся ремесленничеством или торговлей в промежутках между погромами. Всё же, исходя из чисто меркантильных интересов, законодательство предусматривало некоторые исключения для определённых категорий евреев, которые могли быть полезными для Империи. Одним из таких исключений была возможность завербоваться на службу в армию сроком на 25 лет, другим — перейти в Христианскую веру, ещё одним — быть купцом Первой Гильдии, платя ежегодно в казну по 500 рублей на возобновление свидетельства. Докторский диплом или университетское образование также давали право на проживание в Москве и в Санкт-Петербурге.
Думаю, дед не мог воспользоваться ни одним из перечисленных выше исключений, но сумел добиться промыслового свидетельства высокого разряда, на основе которого и получил законный «вид на жительство» в столице. Случилось это, однако, не сразу после переезда семьи в столицу, а некоторое время спустя. Это обстоятельство объясняет, почему только через два года после появления на свет моего отца в клинике Отто (что на Васильевском острове в Санкт-Петербурге), родители смогли на законных основаниях представить чиновнику крепенькое, уже двухлетнее дитя, которое тот должен был официально зарегистрировать, как новорожденного. Много позже это обстоятельство служило поводом для весёлых отцовских шуток, когда он называл себя пламенным борцом с «проклятым царизмом». Не знаю, во сколько обошлась дедушке эта акция (думаю, что немало), но моему папе это «веселье» стоило лишних двух лет работы до выхода на заслуженную советскую пенсию. Папа ушёл из жизни в 1997 году, в возрасте 91 или 93 лет, в зависимости от того, считать ли его возраст по официальным бумагам или с учетом тех двух лет, потраченных на вынужденную борьбу с «проклятым царизмом».
И здесь пришло время поговорить об уже упомянутой ящичной мастерской моего деда, в которой делали на заказ деревянную тару для упаковки разнообразных предметов. Среди нескольких рабочих, занятых в мастерской, был один очень хороший плотник, которого дед ценил и не увольнял, несмотря на частые запои мужика. Получив в Пятницу от деда причитающиеся ему за неделю 3 рубля, он умудрялся по дороге домой их все пропить. Мой отец сам видел, как жена этого мужика с замурзанным мальчишкой, лет десяти, по имени Ванька, с плачем прибегала к деду, кляня мужа-пьяницу и прося “Ароныча” спасти её и сына от голода. Дед всегда давал ей немного денег, на что она с криками — Отец, Спаситель! — пыталась, всегда безуспешно, поцеловать дедову руку. В конечном итоге, дед поменял процесс выдачи денег, — стал выдавать мужику только по 50 копеек (что было достаточно на серьёзную выпивку, но не до потери сознания), а остальные два с полтиной рубля отдавать его жене в руки. Её благодарности не было предела, и мне кажется, что у неё дома мой дед, “Ароныч”, числился если и не Богом (всё-же, еврей), то, по крайней мере, одним из его наместников на Земле.
Уважаемый друг и читатель! Я отдаю себе отчет в том, что приводя все эти, на первый взгляд, малоинтересные и незначительные детали, рискую вызвать у Вас в лучшем случае недоумение и досаду за потерянное время, а в худшем — что Вы просто отложите рассказ в сторону. Обещаю, что уже очень скоро Вы увидите, какое решающее значение будут иметь эти детали в недалеком будущем.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Выполняя обещание, пропускаю 8 лет и приглашаю Вас сразу в 1919 год. Нельзя сказать, что прошедшие годы не были наполнены большими событиями или, чаще, потрясениями, на которых, хотя бы очень кратко, всё же нужно остановиться.
“ — Убили, значит, Фердинанда-то нашего, — сказала Швейку его служанка”. С этих слов начинается роман Ярослава Гашека и, выражаясь фигурально, Первая Мировая Война. Россия формально вступила в эту, бессмысленно начавшуюся войну, 4 Августа 1914 года, чуть позже своих естественных союзников, Франции и Англии. Ни одна из главных воюющих сторон никогда не предполагала, что ожидаемая ими близкая и решительная победа не окажется ни близкой, ни решительной, — и что война закончится только через четыре с половиной долгих и кровопролитных года. И притом, в конечном счёте, не особенно удачно для союзников России, ужасно для Германии, и катастрофически для самой России.
Ещё только в предчувствии возможной войны, в русских газетах поднялась волна шовинизма, сдобренного воинственным угаром — «шапками закидаем”. По всей России, особенно в Санкт-Петербурге и в Москве, стихийно возник невиданный патриотический подъем, в едином порыве объединивший в странном альянсе почти весь спектр Российского общества — от высшего сословия до пахнущих «водкой с луком пополам» членов Союза Русского Народа. Уже на второй день войны, в ночь на 5 Августа, возбуждённая толпа разгромила здание Германского посольства на Исаакиевской площади в Санкт-Петербурге. Но разгром внутри посольства (даже с убийством случайно подвернувшегося посольского клерка) разбушевавшейся толпе показался недостаточным. Действуя по широко известному на Руси принципу: «Раззудись плечо, размахнись рука», с крыши здания посольства “активистами» была сброшена наземь скульптурная тевтонская группа «квадрига». При этом, одна из двух лошадей, входящих в группу, каким-то образом зацепилась за карниз здания и осталась “висеть» в воздухе, создавая опасность для жизни зевак и случайных прохожих. (Только на следующий день, с помощью присланной градоначальником “техники», удалось безопасно опустить «недобитую» чугунную лошадь на землю.)
Беспорядки, разумеется, не ограничились посольством — «процесс пошёл». Поразбивали стекла в магазинах принадлежащих германским и австрийским гражданам. Запретили печатать немецкие газеты. Вместо слова «бухгалтер» было велено использовать русское слово «счетовод». На волне поднявшегося национализма, уже 31 августа того же, 14-го года, император Николай Второй высочайше повелел переименовать столицу из по-немецки звучавшего Санкт-Петербурга в Петроград, что вызвало возмущение среди значительной части русской интеллигенции или, как сейчас принято говорить, «элиты».
В конце 1916 года революционные волнения и демонстрации, во многом связанные с перебоями в снабжении населения хлебом и углем, приняли угрожающий характер. В критические дни с 23 по 26 Февраля 1917-го (по старому стилю), солдаты, посланные правительством на подавление мятежа, стали брататься с восставшими, — что и привело к падению существующего режима. Однако, Временное Правительство, законно установленное свершившейся 26 Февраля революцией, уже в Октябре того же, 1917 года, пало, будучи сметённым при тёмных, до конца не выясненных обстоятельствах, маленькой, но хорошо организованной, группой «большевиков».
Случившееся в полной мере подтверждает, насколько прав был Сэр Джон Харингтон, английский поэт в правление Елизаветы I, — когда (в гениальном переводе Самуила Яковлевича Маршака, оказавшемся и звонче, и ярче оригинала) высказал простую истину: «Мятеж не может кончиться удачей, в противном случае его зовут иначе». Мы все знаем, что потом, в течение почти века, этот переворот (который не был ни законным, ни великим) — звался «Великой Октябрьской Социалистической Революцией”.
Я надеюсь, что моё, немного затянувшееся, но необходимое, описание общего состояния российского общества того времени, не будет воспринято читателем, как некое отклонение от моего обещания «не размазывать кашу по столу”, а сразу переходить к существу обещанной семейной невероятной истории. Читателю, не помнящему детали или даже и вовсе незнакомому с этим периодом в русской истории, теперь станет намного более понятным, почему в 1916 году Борух Аронович вынужден был полностью свернуть свою деятельность, связанную с Сергиевской улицей возле Балтийского вокзала и, в поисках более безопасной жизни, перевезти всю семью в Сестрорецк — маленький курортный городок, расположенный в 30 километрах от Петрограда на границе с Финляндией, бывшей тогда ещё частью Российской Империи. Там дед купил большой, крепкий, трехэтажный дом по улице Коммунаров, 24 (тогда, безусловно, носившей иное название). Удивительным образом дом этот уцелел до наших дней. Вместе с главным домом, дед приобрел ещё два маленьких, вскоре сгоревших, и пекарню. Однако, в Сестрорецке долго удержаться не удалось. Пекарню пришлось закрыть по чисто техническим причинам — не стало муки. И вместе со всей семьёй, дед двинулся вглубь России, в сторону губерний, ещё не охваченных голодом и, главное, Гражданской войной.
Не знаю всех перипетий пережитых ими в дороге, но, в конечном итоге, семья осела в уездном городе Балашове, расположенном по берегам реки Хопёр, в Саратовской губернии. О Саратовской губернии я знаю из рассказов моего отца про “саратовские помидоры». Он с удовольствием описывал необычайный вкус и аромат тех помидоров, которые бывали размером с головку грудного младенца, и при разрезании искрились сахаристыми блестками.
В Балашове, однако, тоже становилось тревожно. С северо-востока, в 1919 году, части “белых” под командованием адмирала Колчака приблизились к Симбирску и Самаре. С юга-востока, примерно в то же время, чешские войска, поддерживающие белых, уже были недалеко от Саратова. На фоне этих приближающихся угроз, Советская власть в Балашове пыталась изо всех сил «зачистить» город от любых, с её точки зрения, неблагонадёжных элементов. Я не знаю, по какой именно причине мой дед попал в число арестованных — либо как заложник, либо (что мне кажется более вероятным) как «буржуй» и, следовательно, классово чуждый элемент. Дед оказался в средних размеров камере городской тюрьмы, рассчитанной на 5–10 человек в те времена, когда камера использовалась «царскими сатрапами». Как дед рассказывал позже, в камере, где был он, содержались примерно 40 человек. По непонятному ему и его сокамерникам принципу, каждый день конвоир выкликал 5 или 6 фамилий и уводил этих людей, по одному, на “допрос”. На освободившееся место приводили новых арестантов, поскольку конвоиры, по-видимому, знали, что вызванные на «допрос» обратно уже не вернутся. Люди, уводимые на допрос, держались, в основном, мужественно, прощаясь с остающимися товарищами, но, вероятно, были и такие, кто плакал.
Борух Ароновича вызвали на третий день его пребывания в камере. Дед попрощался с товарищами и не спеша последовал за конвоиром. Как он потом рассказывал, торопиться ему не хотелось. Войдя в кабинет следователя, дед, мазнув взглядом по невыразительному лицу молодого парня в кожанке, устало опустился на стоящий посреди комнаты обшарпанный стул.
— Гражданин Иоффе, Борух Аронович? — бесцветным голосом спросил следователь.
— Да, гражданин следователь —
— Ароныч, а ты не помнишь меня? —
Дед уже внимательней посмотрел на следователя — и не мог поверить своим глазам:
— Ваня! Ты ли это??? —
— Я, кто ж ещё… Вот, свиделись… Ну, уж коли так, слушай меня, Ароныч, внимательно. Вот тебе пропуск на выход — отдашь в дверях часовому. Я сильно щас рискую. У нас тут порядки крутые. Что б к вечеру ни тебя, ни твоей семьи в городе не было! Лады?…
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Иногда, я пытаюсь представить, о чем они оба в этот момент думали. Я могу ещё допустить вероятность ситуации, когда, к примеру, двое друзей, белых офицеров, помотавшись по разным фронтам Гражданской Войны, неожиданно для обоих, по воле случая, встречаются в одной роте. Или, вот другой пример, несравненно более близкий к теме моего рассказа. Я имею в виду историю, приведённую в воспоминаниях Любавичского рабби Менахема-Мендла Шнеерсона, которую Даниэль Клугер представил (в авторской интерпретации) в балладе «Балалайка». Однако, если подобные встречи и случались (что более чем вероятно), то, как и в «Балалайке», происходили они в городках и местечках, где все знали друг друга — поэтому в вероятности самих встреч не было ничего сверхъестественного. Другое дело, что такие встречи почти всегда заканчивались трагически для того, кто участвовал в них не на добровольных началах.
Главное отличие истории моего деда от приведенных выше примеров состоит не в сути самой встречи, а в том, что она вообще могла произойти. Случайно встретиться двум людям из совершенно различных слоев 154-миллионного сообщества людей, проживающих на 19 миллионах квадратных вёрст, да ещё во времена бушующей гражданской войны? И притом, не просто случайно пройти друг мимо друга по улице, а столкнуться лицом к лицу в ситуации, где один неверный шаг влево или вправо может оказаться смертельным для каждого из них! Математик оценил бы вероятность такого события, как величину исчезающе малую — как задачу, поставленную некорректно. Или, если попроще: ”Этого не может быть, потому что этого не может быть никак”!
В общих чертах я знаю о том, как сложилась судьба деда в дальнейшем — он благополучно дожил до 70 лет и скончался в 1940 году в Сестрорецке.
Я иногда пытаюсь представить, как могла сложиться судьба самого Ваньки? Разумеется, никаких, даже самых скудных сведений у меня нет. Думаю, если он не погиб в Гражданскую, то, возможно, сделал карьеру в НКВД и дотянул до времен Ягоды. Но не думаю, что уцелел в Ежовщину.
Должен заметить, что описанная здесь история, всегда мне напоминала заключительную сцену (разумеется, без такого накала трагизма, как в нашем случае) из Пушкинской «Метели», одной из пяти повестей в его сборнике “Повести покойного Ивана Петровича Белкина”:
«Боже мой, боже мой! — сказала Марья Гавриловна, схватив его за руку, — так это были вы! И вы не узнаёте меня?…»
Бурмин побледнел… и бросился к её ногам…”
Как видите, в моей скромной попытке исправить литературно-историческую несправедливость, допущенную по отношению к моему деду, — совершенно случайно оказался я в одной компании с Александром Сергеевичем! Уверен, мой дед одобрил бы персональный состав моего неожиданного литературного сообщества.
Нью Йорк, 2018 год
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/2018-znomer8-9-mioffe/
