(окончание. Начало в № 11-12/2018 и сл.)
БОЕВОЙ ТАНЕЦ АНИТРЫ
Как известно, голубь не долетел. Помешать могло все, что угодно: от разгульной пальбы в честь невесты до коршуна («В пути вас коршун не догонит» — М. Матусовский). А то и впрямь мальчик из рогатки (пращи) попал в крыло. «Тятя! Тятя! Смотри!». Абу-Дауд, работавший в поле, увидал, что на лапку намотана бумажка, и поспешил отнести голубя представителю властей. Поцеловать руку баши — святое. Полицейскому ясно, что перед ним шифровка, медлить нельзя. Но и его губы (не только губы бедняка Ишая Абу-Дауда) тянутся к руке вышестоящего, а чтобы быть отмеченным благосклонностью начальства, нужно выбрать момент. На это уходит время. Донесение передается по инстанциям лишь при условии, что каждый передающий персонально набирает очки. Потребовалось несколько месяцев, чтобы пляшущие армянские человечки, приклеенные к голубиной лапке, обратили на себя внимание разведочного бюро при штабе Четвертой армии. (На шутку: «Разведочное бывает только бурение, а бюро — разведывательное» ответим шуткой: «Ты б сидера да морчара, будто деро не твое»).
Това не шутила, говоря, что поедет в Иерусалим — за обещанным подарком.
— Я знаю, что камера уже ждет меня.
Сарра сказала:
— А если донесение попало к туркам? Вся их армянская улица под подозрением. Найти того, кто написал, всегда можно: по почерку, по бумаге. С раскаленными углями в ноздрях он признается: «А-а-а!.. через две недели… а-а-а!.. придет… а-а-а!..» Так что камера тебя дожидается, знаешь, какая?
Сарра словно ставила пьесу и до того вжилась в образ, что Това… обмочилась! Столь велик страх турецкого застенка. Представила себя под их турецкой пыткой. Свою камеру чуть не выбросила. Она была не только начитанной девушкой, но и очень впечатлительной, как всякая волшебница.
Когда Сарра рассказала это Авшалому, он махнул рукой: «Машпех»[1]. И с тех пор иначе как «машпех» ее не называл. Своей обманчивой подростковостью Това внушала ему чувство брезгливости. Бывает, что на роль девочки-подростка и старушки природа приглашает одну и ту же артистку.
— Угадай, Сарра, кто здесь был? Твой жених. Нааман Мóсковичи. Проезжал, говорит, решил заглянуть. Спрашивает, а где ты.
— А ты?
— Чтó я? Весь белый свет знает, что мы вместе.
— Весь белый свет знает, что ты обручен с Ривкой.
— Обручен с одной, обречен другой.
— Ты говоришь так, как будто я у тебя камнем на шее.
Если не пылким поцелуем, то чем еще можно это опровергнуть? Но пылкость пылкостью, а проспать британца повторно было бы преступлением. Каждую ночь, сменяя друг друга, вглядывались они в глухую черную глубь или в устланную фольгой гладь, или в пасть ревущего прибоя, из которого торчит клык Шато де Пелерин.
Опять пожаловал Мóсковичи:
— Мир.
— Мир. Я слышала, ты хотел видеть непременно меня.
— С тобой мы давно знакомы, а с Ави я незнаком.
— У меня нет тайн от Авшалома.
— А у него от тебя?
— Я не могу говорить за него. Сейчас он придет, спроси. Хочешь пить?
Сарра вышла и вернулась с кувшином сока и стаканом на подносе.
— Спасибо. Никаких вестей от Арона?
— Нет.
— Лучше быть схваченным англичанами, чем турками, ты согласна?
Сарра «морчара, будто деро не ее», а сама вперилась в Наамана, как она это умеет.
— Согласна.
Вошел Авшалом. Миру мир.
— Нааман спрашивает, есть ли у тебя секреты от меня?
— Есть. Но я разговариваю во сне, и она все знает. Так что можно сказать, что секретов у нас друг от друга нет. Смело выкладывай.
— Хорошо, Ави. Мы незнакомы, поэтому ты можешь и не знать, что смелости мне не занимать. Алекс это хорошо знает, не правда ли, Сарра?
— Что ты хочешь сказать, Нааман?
— Ты знаешь что. Неважно. Он далеко, он не услышит, Ривка там же. Арона сцапали англичане, тоже на пути в Америку. Он всегда водился с турками. Из Аронсонов ты одна — да, Сарра? — кто здесь остался. Но ты же мапка, твой любимый герой Шаббтай Цви. У тебя с оттоманами свои счеты. Продолжать?
— Продолжай, Нааман, — сказал Авшалом. — Я хочу понять, куда ты клонишь.
— Куда я клоню, Ави? Ты был у Арона в помощниках, помолвлен был с Ривкой, теперь ты с Саррой. Ты сам без пяти минут Аронсон. Ты и она всё, что слышали от Арона, сразу передавали англичанам. И что он плывет в Америку с предложением от турок, тоже передали. Под честное слово, что англичане ему ничего не сделают.
— И с чего ты это взял? — спросил Авшалом. Сарра же молчала и только глядела на Мóсковичи деревянным взглядом.
— Дымок витает, без огонька не бывает.
— Нааман, если тебе больше нечего сказать на эту тему, сменим ее на другую, — Авшалом достал кисет, на котором безутешная Мери вышила новозеландского барашка, и набил папиросу. — Будешь?
— Нет, спасибо. Где ты русские гильзы берешь?
— Старые запасы.
— Мы союзники, — Нааман вынул из портсигара короткую английскую сигарету и чиркнул спичкой о стену, уже почерневшую. Авшалом, прикурив, кивнул. — Я, — продолжал Нааман, — недавно разжился английскими сигаретами. Спасибо Ёсику Лишанскому.
Авшалом молча любовался колечками дыма, которые пускал одно за другим.
— Послушай, чего ты хочешь? — сказала Сарра. — Виляешь туда-сюда… Ёсик-шмосик… Можешь прямо сказать?
— Могу, Сарра. Ёсику-шмосику бедуины тащат всякую всячину в обход проволочных заграждений. А у меня в Ришоне заль де дегустасьон. У турок языки развязываются после второго стакана. Я предложил Лишанскому привлечь своих бедуинов к чему-нибудь поинтересней, чем контрабанда.
— Это твое дело, Нааман. А мы тут при чем?
— Это наше общее дело, Сарра. Я предлагаю нам объединиться.
Сарра с Авшаломом переглянулись. В глазах у Сарры вопрос. Авшалом кивнул ей.
— А мы уже и так объединились, Нааман, — сказала Сарра. — Лишанский просто забыл тебе об этом сказать.
— Вот сукин сын! (Бен зонá). И вы всё знали?
— Нааман, честь тебе и хвала, что ты пришел к нам. Нас уже много, но это театр в темноте. Разведданные передаются по цепочке, и куда ведет наша цепочка, сколько таких цепочек — никто не знает.
— Ави, я ни о чем тебя не спрашиваю, это освобождает тебя от необходимости мне врать.
— Спасибо, Нааман.
«Годы шли, а гости нет», крылатая фраза. К чему это было сказано, кем и когда — Бог весть. Темно по смыслу. Но есть в этих словах нечто, чего никаким смыслом не затмить. Другими словами, фрегату «Монеган» уже давно пора быть здесь, но до сих пор лампа, выставленная в окне, никого не приманила. Все повторялось: к неопределенности с кораблем прибавилась неопределенность с Ароном. Сообщения, поступающие отовсюду, устаревают. Мойше Нейман, военврач, пока лечил от мнимой дизентерии капитана второго ранга Детлефа Лооса, перерисовал карту минных постановок в районе Сура. Но карта не могла быть передана на «Монеган», поскольку «Монеган» подорвался на мине ввиду отсутствия этой карты. Заколдованный круг — это когда причина и следствие, как два клоуна, носятся друг за другом вокруг афишного столба. Порадуемся хотя бы за лейтенанта Вулли: он спасся и до конца войны пробудет в лагере для военнопленных в Ливане.
Сколько же можно тешить себя словом «задержка»? Ждать и надеяться, что «Монеган» появится со дня на день? И то хлеб, что голубь долетел — в чем у НИЛИ не было ни малейших сомнений, раз вторжения в Египет не последовало. Вот такая причинно-следственная зависимость. Ничего удивительного. Признательны же мы Голубю — сиречь Духу Святому — за то, что вода сошла. Или, на худой конец, пьянице Ною, которому море по колено.
Лишанский вызвался идти. У Сарры отлегло от сердца. В ушах голос Товы: «Лишанский пусть идет, Ёсик. Его пуля не берет».
— Меня бедуины за два дня доведут, — и подмигнул: — А по пути танец Анитры исполним.
И вдруг Авшалом увязался за ним.
— Нет, мы пойдем вместе.
Сарра отчаянно пыталась отговорить его:
— Вы вдвоем уйдете, а я одна останусь, да?
— Возьми себе в помощники Мóсковичи. Вы издевались все над ним, а он парень очень ценный.
— Авшалом, пойми, мне не разорваться между Атлитом и Зихрон Яковом.
Нет, хоть ты тресни. Он побежал следом за Ёсиком. Страшная догадка: а если не за Ёсиком? А если от нее убегал…
— Нет! Нет! Нет! — Сарра уронила голову на стол, за которым сидела, и принялась стучать кулаками. — Не-ет!
Но, пробуксовывая, ее «нет» только сильней увязало в его «да».
— Это ты пойми, что без меня он не договорится с англичанами, только все испортит. Это еще хуже, чем Алекса было бы послать.
Долгие проводы — лишние доводы. Сборы как таковые заняли несколько часов, но перед этим два дня с утра до вечера шла «закупорка» агростанции — Аронова детища. Сарра останется в Атлите — «ждать и надеяться», глядя на море. Местоположение делало Атлит естественной базой НИЛИ. Отсюда могла производиться эвакуация под покровом ночи. Но здесь могла происходить и высадка десанта. Судя по обстановке.
Атлит. Руины Шато де Пелерин. Сейчас закрытая зона, пункт базирования морских командос
Нынешняя обстановка вынудила Сарру дать простор боковому зрению своих информаторов в отношении друг друга. Она оставалась одна: без Арона, теперь без Авшалома, без Лишанского. Перед тем, как они отправятся, она пренебрегла конспирацией — устроила встречу подпольщиков, прежде только догадывавшихся друг о друге. Легко себе представить групповое фото: «Участники еврейского подполья, действовавшего на территории Палестины в 1916 — 1917 гг. Слева направо стоят: Нааман Мóсковичи, Иосеф (Ёсик) Лишанский, Эйтан Белкинд, Насер Анем. Сидят: Рафаэль (Рафи) Абулафия, Това Гильберг, Сарра Аронсон, Авшалом Файнберг. Художник-светописец О.Налбандян». Это тогда Сарра сказала Белкинду — кузену Авшалома, с которым встретилась лишь однажды, в январе семнадцатого года: «Твой рассказ произвел большое впечатление в Каире» (о зверствах и убийствах в Дайр-эз-Зауре).
Но если групповая фотография не более чем плод нашей разыгравшейся фантазии, то фото Авшалома с Саррой, на прощание сделанное Товой, сохранило память об этом дне. Головки, идиллически склоненные по канону тогдашних фотопортретов, не скроют давно уже привычных будней этой пары. Авшалом перед объективом в романтической готовности к щелчку затвора, укрощенной Сарре не до «красот любви». На ней тонкая блузка в полоску, с открытой шеей — она-то остается дома, тогда как Авшалом уже одной ногой… в пути. На нем теплый свитер под самое горло, толстый твидовый жилет и такой же пиджак — или это пальто? «Никогда еще в своей жизни Авшалом так не мерз, как в середине октября в Африке». А тут январь. Сейчас они простятся. («Нет! Нет! Нет!» — бьется она головой о стол, за которым они сидят. — Не-ет!»)
Авшалом и Сарра.
До Газы добирались порознь, чтобы не удваивать к себе интерес. Учтем, что на физиономии Лишанского написано: «Покажи мне такую обитель, где у меня не будет проблем с полицией», — и неистребимая усмешка под белокурыми усишками. Что стояло за этим? А вот сам читатель пусть и скажет, «что стояло за этим», если на пуримском карнавале уместнее всего было бы нарядить Лишанского Змием, о котором известно: он хотел овладеть Евой из ревности к той миссии, что была возложена на Адама — подчинить себе диких зверей. Потому он искусил женщину зрелищем плодов, отравленных желанием: «и, вкусив от древа сего, она почувствовала, что сейчас умрет». От чего, Талмуд не уточняет — вероятно, от желания, которое поспешила разделить с супругом, дав ему тоже надкусить отравленное яблоко. «Лучше пусть он умрет вместе со мною, чем будет принадлежать другой», — говорит она себе. Овладеть Евой, чтобы из одной с нею постели повелевать животным царством — а другого нам и не надобно — вот она, подноготная драмы в райских кустах.
Лишанский с семьей.
Где-то в рукаве, как фокусник, Лишанский прятал жену и дочь. (Последняя была еще жива в начале двухтысячных годов и что-то говорила на камеру, но что — мы не разобрали). Ёсик озаботился провожатым. Это был однозубый Гамаль — они делятся на однозубых и двузубых. Сколько лет уже поджаривало его солнце кочевников — тридцать пять? пятьдесят пять? — сказать невозможно. Думаешь, зачем однозубому Гамалю деньги, которые ему отсчитал Лишанский, с тем что другую половину он получит в виду британских позиций? Что может он себе купить на них такого, чего не может украсть у соседа по пустыне, разбившего палатку в десяти милях от палатки Гамаля? А ведь деньги для бедуина значат не меньше любой другой добычи: будь то женщина с обольстительной во всю щеку татуировкой, коза с выменем, как огромный перезрелый арбуз, или овца в такой бесформенно-грязной шубе, что не понять, в какую сторону шуба эта сейчас пойдет, где там зад, где там перед. Наипарадоксальнейшим образом бедуин жаден до бесполезных для него денег. Он, в чьем имени сошлись «бедность» и «беда», так и хватает их из твоих рук. О, как сладка ему мысль, что ты, обученный чтению, письму и тому подобным фокусам, нуждаешься в его помощи и за это готов поделиться с ним самым дорогим, что у тебя есть — деньгами. Нет, бедуин не дурак-индеец — бусы он не возьмет, он скорей сам их тебе продаст, верней, бедуинскую вышиванку, что всю жизнь носили по очереди четыре жены его отца, а теперь, глядишь, наденет на званый вечер и твоя мадам, любительница экзотики.
Авшалом добрался до Газы без приключений. Лазутчики встретились в условленном месте, называемом «Ключ Марьям». Минимум общих фраз: «миру мир», «что слышно?», «все в порядке?», «благословенно Имя». Предстояло совместное хождение в Египет, достаточно опасное — двух человек, не больно-то жаловавших друг друга и одинаково не доверявших третьему — проводнику. А уж как тот к ним относился, и кем каждый из них был для него, подателем благ или потенциальной добычей — об этом лучше не задумываться.
В первый день прошагали сколько и предполагалось — с небольшими перерывами, потребными огранизму.
— Сегодня двадцатое, — сказал Лишанский. — Если все будет и дальше так, завтра к вечеру мы выйдем на английские позиции.
— Новозеландские…
— Я их по юбкам и чалмам различаю. Шотландия, Индия. А все остальные для меня, извини, англичане.
На привале Авшалом достал из пальто кулек фиников, купленных у какого-то зычноголосого зазывалы на базаре в Рафахе.
— Бери, — протянул Лишанскому, — Сарра дала на дорогу.
— Она же тебе дала, — и не взял.
Из-под бедуинского навеса в сотне шагов от них показалась фигура. Это Гамаль вынес кислого молока, за которое получил от Авшалома 1/2 турецкой копейки — монетку в полпиастра.
— Родичи? — спросил Авшалом, указав на палатку.
— Хорошие люди, — был ответ.
— У хороших людей хорошие дочери, — сказал Авшалом и перевел взгляд на Ёсика. Тот уже накрылся плащом, который одновременно и подстилка, и котомка, когда связан концами, и башлык, когда накинут на пальто, и скатерть-самобранка, и саван — хотя в этом качестве реже, на то чалма: стóящий бурнус — плащ с капюшоном — всегда приберут к рукам.
— За бедуинских дочерей полпиастра маловато будет, — подал голос Лишанский, оказывается, не спавший. — За три копейки Анитра показывает только пупок.
— Господь с тобой, Ёсик.
— И с тобой. Храни тебя Аллах, — добавил он по-арабски. — Алла ихалик.
— Барак Аллаху фиким, — отозвался Гамаль и ушел под навес к хорошим людям. — Уж я-то их знаю, этих хороших людей, — продолжал Лишанский. — Если он от тебя ничего не ждет, он тебя бац — и все. Когда видишь скорпиона, чтó, ты его не пристукнешь? Или другую живность. А ты для него такая же живность.
— Так уж прямо.
— Можешь мне поверить. Или ты джеда (герой), или ты муха. А муха для того и существует, чтобы ее прихлопнуть. Слушай, что я тебе говорю. Со мной не пропадешь.
— Надеюсь, что и с тобой не пропаду. А без тебя так и подавно.
— Еще бы, у тебя большой опыт, закончившийся зинзаной (каталажкой).
— Мой верблюд тогда ринулся к колодцу…
— Теперь это называется «мой верблюд ринулся к колодцу»? Алекс…
— Алекс… чтоб он был мне здоров, — Авшалом понимал: в пути нельзя болеть и нельзя ссориться. Он сказал примирительным тоном. — А делал бы я сейчас то же самое, твердо зная, что не мне уготовано… — деланно сглотнул, — да, не мне не уготовано увидеть голубую звезду над Сионом?
Лишанский приподнялся на локте. В мерцанье голубоватых звезд над Синаем лица его не разглядеть.
— А ты не задавайся вопросами, на которые нет ответов.
— Человек должен в себе разобраться.
— В этом я тебе не помощник. У тебя есть Сарра, врагам на зависть.
— Боюсь, друзьям тоже.
«О чем ты, Авик?» — но Ёсик сдержался: а что как ответит? Вместо этого сказал тоже примирительно:
— А вот я ничего не боюсь. Меня пуля не берет.
— Кого пуля не берет, по том веревка плачет.
— Ну, это уже целая процедура.
Авшалом ничего не ответил. Он стал рассеянно прохаживаться и невзначай удаляться к бедуинскому навесу, под которым девственным сном спало мультикультурное грядущее.
Люди некультурные под культурой понимают хорошие манеры, а люди культурные — искусство. Поэтому люди культурные не различают продукты культуры и произведения искусства — как не различают лиц в мерцанье звезд над Синаем. Стержневая тема произведений искусства — они же продукт культуры — это «культура и размножение». Представлена эта тема большетелыми красавицами в золоченых рамах или фигуративными изваяниями, которые в оны дни приравнивались к мерзостям вааловым. Но сыны Израиля, и первый из них Моисей, облизывались на мадианиток, словно там медом было намазано[2]. И никакие риски, никакие угрозы, расписанные с натуралистическими подробностями, никого еще не остановили. Все помнят Зимри, вождя одного из еврейских племен — как он привел к себе нэкевý, по имени Козби, что означает «клейма негде ставить», дочь местного царька. Да еще в пост: мы сидели перед синагогой и плакали. И тогда один из коэнов — Пинхас — возревновал о Господе: прокрался с копьем в руке в ним в шатер, когда они сострясали ложе — «вошел вслед за Израильтянином в спальню и пронзил обоих их, Израильтянина и женщину в чрево ее»,[3]. А все почему? Всему есть объяснение в комментариях и мидрашах. Мало того, что Ной в продолжение своего плавания буксировал на канате не то динозавра, не то мамонта, которого звали Реэм, он еще впустил в ковчег чету безбилетников. Вот как об этом рассказывает Талмуд. Некто хотел проникнуть на судно обманом — поскольку мы имени его не знаем, так и назовем: Обман. Но говорится, каждой каждой твари по паре. Обман отправился искать себе пару. «Ты кто?» — спрашивает. «Я — Желание». — «Хочешь со мною спариться?» — «С радостью. А что мне за это будет?» — «Обманом я исполню любое твое желание». Так и взошли они на корабль — Обман и Желание.
К вечеру следующего дня лазутчики были на расстоянии выстрела от передовых британских постов, а ближе Гамаль не подойдет, хоть его озолоти.
— Один, два, три, — показал он рукой, считая гребни барханов. — Видишь?
О том, чтобы его озолотить речи не было, но свое он получил. Лишанский с Авшаломом остались вдвоем. Опасность подстерегала Авшалома со всех сторон. Кругом пустыня. На них могли напасть бедуины, их мог атаковать патруль, как турецкий, так и английский. Ёсик не раз был на волосок от смерти, но Авшалому в этом волоске отказано. Ёсик рассудил так: Арон неведомо где, неизвестно, жив ли, Алекс у черта на рогах, Сарре, одной, не снести на своих плечах мужской груз. Откладывать нельзя. Если не я за себя, то кто за меня?[4] Авель подыгрывает Каину томностью своих очей, в которые смерть как охота плюнуть. Ночью к бедуинскому жилью принюхивался, течку учуял. Одно слово — кобель.
Авшалом провожал глазами проводника. Чем дальше тот от них был, тем грандиозней он выглядел. Авшалом знал: это обман зрения. Пустыня изобилует оптическими трюками, подобно тому, как море изобилует рыбой.
— Ну, хочешь? — он оборотился к Лишанскому да так и застыл, как перед зеркалом — с рукой, протягивающей финики. У Лишанского так же вытянута рука, но вместо кулька с финиками в ней ревóльвер. Авшалом вспомнил: «По тому, как исказилось лицо Атоса, миледи поняла, что сейчас раздастся выстрел». И действительно…
Во взгляде Авшалома изумление на грани счастья. Не меньше его изумлен и сам Лишанский, который торопится сказать Авшалому, что это не он — он только поднял пистолет. Поздно. На суде Авшалом покажет на Лишанского как на своего убийцу. На Страшном Суде.
Снова выстрел.
Вторая пуля в Лишанского. Он вскинул голову. Все ясно: он убил Авшалома чудовищной силой своего желания это сделать, и вот расплата. Переложил ревóльвер в левую руку и прицелился. Фигура с каждым шагом по мере своего удаления увеличивалась. Нет… для верности взял маузер Авшалома и приладил к рукоятке кобуру. Чем больше расплывалась мишень (по формуле «дальше больше»), тем меньше оставалось возможности ее поразить. Прицелился и выстрелил. Приклад непривычно отдал в левое плечо.
Темное пятно расплывается по одежде Ёсика. Превозмогая боль, он обшарил чужие карманы: денег — сущая глупость, и те в крови, Ёсика ли, Авшалома ли, их кровь символически смешалась. Авшалом лежал глазами к небу, что твой Че Гевара, и Гамаль уже не вернется «снять с него доспехи».
Ёсик чувствовал, что слабеет, одежда набухала болью вместе с кровью, становясь, как свинец, не давая идти. Уже и двигался на коленях, опираясь на руку, падая лицом в песок. Песком запорошило усы, песок налип на губах, был на языке, стоял хруст зубовный. И опять он поднимался, двигаясь туннелем своего сознания, которое с потерей крови становилось не шире сознания земляного червя.
Его по одной версии подобрали разведчики-бедуины, коллаборировавшие с британцами, по другой версии это был новозеландский разъезд, принявший его за турецкого соглядатая. Сам Лишанский был в забытье, бредил. Первое, что он увидел, очнувшись: лицо Арона, совсем вблизи.
Арон на днях прибыл в распоряжение генерала Алленби, сменившего генерала Мюррея, и сразу же, без того, чтобы слушать «Аиду», был направлен в Сирийское бюро к майору О´Рейли — под псевдонимом «Mr. Mack» возглавить палестинский отдел. Алленби рвался в бой. Он не мог знать, что его именем будет названа главная улица Тель-Авива, но твердо верил, что ему предначертано овладеть Палестиной, и с безоглядностью старого служаки этому предначертанию следовал.
— Ави… — чуть слышно прошептали белые, обметанные жаром губы Лишанского.
У Арона вчера градусник тоже показывал сорок. Он имел глупость в офицерском собрании спросить виски-соду со льдом, что в Египте делать категорически возбраняется. Слышите, читатель? И поныне в стране фараонов на питьевой воде экономят и воду для льда зачерпывают неизвестно откуда. Арона рвало, проносило, как медведя, температура подскочила до потолка. «Нильская вода, дорогой мой, абсолютно безвредна только для бегемотов, — сказал доктор Ватсон. Но уже сегодня Арон настолько оправился, что стало возможным прибегнуть к его помощи для допроса раненого из соседней палаты, у дверей которой дежурил часовой.
— Это наш человек. Что с ним?
— Большая потеря крови, ранение неопасное.
— При нем были бумаги? Он что-нибудь сказал? Ёсик… — Арон склонился над раненым. Он знал, каково это — задыхаться там, в Атлите, не имея никаких известий от англичан. Но после потопления «Монегана» те не спешили возобновить связь.
— Ави… убит…
Вам случалось быть вестником несчастья? Нам — да. Несчастье медаль о двух сторонах: был ли тот, кого не стало, сам родной вам кровинкой, или утрата его означает неутешное горе для вашей родной кровинки? Есть разница. При известии о смерти Файнберга первая мысль Арона о сестре. Братская любовь хоть и не родительская, но у рыжих она «пламень весьма сильный»[5]. И так-то скрывший от Сарры план побега, Арон в мыслях постоянно оправдывался перед нею: готов рисковать собой, но не НИЛИ. Боль за Сарру помогла «заесть» горечь личной утраты — как и досадливое чувство: уже у цели стал жертвой вероломства какого-то номада… обидно же… в общем, глупая смерть.
На Ёсике все заживало, как на кошке — его и точно пуля не берет. Арон знавал его ребенком, в пору, когда сам, молодым агрономом, наживал себе бесчисленных врагов в Метуле. Лишанскому он доверял не из сентиментального воспоминания или в ответ на собачью верность, как было с Файнбергом. У Ёсика развито чувство рода-племени, чувство само по себе достаточно приземленное, если бы речь не шла о Земле Израиля.
— Мертвая точка вот-вот будет пройдена, — сказал ему Арон. — Немцы самоуверенны и неосмотрительны. И чем больше они верят в свой германский гений, тем неосмотрительней становятся и еще больше делают глупостей. Нам на руку эта безрассудная подводная война против пассажирских liner´ов. А теперь еще попытка убедить Мексику напасть на Америку и силой оружия… — Арон поднял палец, — силой мексиканского оружия вернуть себе Техас. Они добились того, что немецких выходцев в Америке иначе как «Людендорф в засаде» не называют. Вступление Америки в войну — вопрос нескольких недель. Я рассчитывал на это еще два года назад, когда потопили «Лузитанию». Раньше или позже это должно было случиться.
Лишанскому предстояло стать «соправителем» Сарры, занять место Файнберга. («Предстояло заняться с Сарой тем, чем она занималась с Файнбергом — так выходит?»)
— С крахом прогерманского лобби Алексу будет куда легче заниматься с Ривкой тем, чем они занимаются — сбором средств в пользу палестинских евреев, — сказал Арон.
«Алекс ходит с шапкой по кругу, а Ривка исполняет танец Анитры» — у Ёсика на каждое слово Арона отыщется реплика. Это как строить рожи за спиной говорящего.
Похоже, что со второго захода Америка уже не казалась Александру тем тягуче-каучуковым раем, который, ну, никак… ну не ндра… На сей раз очень даже «ндра» и очень даже «как», особенно после гужевых прелестей Мелильи. Александру и впрямь удалось отворить фараоновы закрома для голодающих братьев в Палестине, что отнюдь не фигура речи: к семнадцатому году земля, еще каких-то пять тысяч лет назад кипевшая млеком и медом, оскудела окончательно, став сухой бесплодной пылью в ладонях агрономов.
В лице Арона сирийское бюро получило мощное подкрепление, позволившее О´Рейли восстановить прерванные контакты с вездесущей и таинственной НИЛИ, каковою она должна была видеться британцам. Арон делал для этого все возможное. А сам, закрыв ладонями лицо, мысленным оком заглядывал за горизонт — распределял должностные портфели в Сионе (как окрестил про себя будущее государство). Все складывается в нашу пользу. Лишанский выйдет из моря не с клетками, в которых сидело по почтовому голубю, а с пиратским сундуком. Спасибо Александру и Ривке Аронсонам, соприкосновенным к столь щедрому даянию еврейской Америки еврейской Палестине. А то мóсковиц совсем пригорюнились, каждый сидит под своим эвкалиптом и вздыхает: «На свете счастья нет, но есть покой и диета».
Те, кто стоял социалистическому ишуву костью в горле — зихрон-яковские — ведают распределением пожертвований среди оголодавшего ишува — а как мы знаем на примере Саббатая Цви, для евреев нет привилегии почетней, чем распределять халукý. Собственно, так далеко за примером даже не надо ходить: в американо-палестинском благотворительном предприятии было не прочь поучаствовать «Бюро по приему палестинских беженцев», опекавшее таких горемык, как Эсфирь Слепян (Ира Ян) — выдворенных из Эрец Исраэль русских подданных, насчитывавших в Александрии несколько тысяч. У Арона состоялся разговор с двумя русскими мосье и с одной русской мадам. Это происходило в их конторе, говорили на смеси французского и идиш. Мосье, представившийся Борисом Блантом, сказал:
— Помощь братьям важнейшая из мицвот[6] («Фрэр о лэд ист вихтыгстэ фун мицвэс»). Но если вы желаете, чтобы Бюро своим участием сделал эту акцию легальной в глазах военной администрации, нам нужно согласовать имена лиц, к которым пожертвования будут поступать для последующего их распределения — это раз. Нам неясен характер пожертвований, собранных нашими американскими братьями, будут ли они в виде драгоценных металлов, будут ли они в виде банкнот или они будут в виде продовольственных грузов — это два. И мы хотим знать, каким способом пожертвования будут доставляться в Палестину — это три.
Арон тут же узнал эту касту прихлебателей — чтó при котлах Фараона, чтó при супницах Барона, чтó при котелках «Поалей Цион»[7], соотношение страха и корысти у них одинаковое во все века, под всеми знаменами.
— Пожертвования в виде золотых монет. Учет всех поступлений ведется здесь, в Александрии, в присутствии представителей Бюро. Но способ доставки в Эрец Исраэль разглашен быть не может из соображений безопасности.
— Эпцехэн амáйсэ! — вскричала русская мадам. — Ты же понимаешь, Берчик. Он хочет, прикрываясь нами, заниматься контрабандой.
— Гита, не лезь в бутылку, послушаем мосье. Мы полагали, что помощь, о которой вы говорите, будет поступать легальным путем, через третьи страны, в наше палестинское Бюро.
— К сожалению, легальных путей нет. Что для вас важней: быть в мире с заповедью или с Оттоманским уложением? К тому же единственный закон, который турецкие чиновники признают, это взятка.
Он тщетно пытался вдеть ниточку здравого смысла в игольное ушко их зрачков, но они избегали встречаться с ним глазами. Это всегдашняя манера жучков-вредителей: никогда не смотреть в глаза.
— Бюро бесповоротно себя скомпрометирует, позволив своим именем прикрывать сомнительные дела.
— Лучше скажи махинации, Берчик, — вмешался в разговор мосье, до сих пор молчавший. — Люблю, когда из меня делают идиота. Англичане первые обвинят нас в попытке снабжать турок американским золотом.
Арон молча встал, взял шляпу и вышел.
А вскоре О´Рейли сказал ему, что в Каире не считают возможным кормить население Оттоманской империи при посредничестве Royal Navy. Британский военный корабль из благотворительности переправляет деньги на вражескую территорию — это абсурд. Это допустимо только для оплаты агентов из числа natives.
— Мы ни при каких условиях не согласны быть на положении платных агентов, — категорически возразил Арон. — Мы не какие-то шпионы. Наша цена — Сион. А не то, что «Вам заплатили? До свидания».
Доказывая, что золото, собранное для нужд ишува, не может считаться поддержкой Порты, скорей наоборот, Арон дошел до генерала Алленби, который по своей привычке, неоднократно отмечавшейся его биографами, крутил вокруг пальца ключ от портфеля, и так на протяжении всей аудиенции. В один прекрасный день он его потеряет.
— Жители еврейского анклава, — сказал Алленби, — наперебой заверяют Высокую Порту в своей преданности. Почему я должен им не верить, если паши им верят? Тем более, что они заклятые враги России, а некоторые еще и подданные кайзера.
— Клянусь вам, сэр, клянусь Богом, клянусь своей душою, все эти люди мечтают втайне об одном: после сотен лет османского владычества увидеть Иерусалим свободным. Когда вы вступите в Иерусалим, они встретят вас, как Мессию.
Британский главнокомандующий выслушал и уступил.
Пусть теперь попробует Меир Дизенгоф сказать про нас: «Эти англоманы принимают свои фантазии за чистую монету». Как раз наши-то фантазии и обернулись монетой высшей пробы. «Затурканный Меир» (Дизенгоф) еще далеко не худшее, что у нас есть. Маня Шохат, вот кто фурия с богатым революционным прошлым. В Палестине, которую предпочла Сибири, она занимается разведением шомеров, спит в пенсне и могла бы, перестреляла из нагана всех буржуев — как тот бедуин, застреливший Авшалома.
О гибели его Арон строго-настрого запретил говорить. О потерях стóроны всегда умалчивают ради поддержания стойкости в своих рядах — если только не резон раздуть пламя мести. А тут кому мстить, спрашивается? Ветру в поле? Буре в пустыне?
— Объяснишь: он получил от британцев секретное задание — искать воду с помощью лозы[8]. Сейчас воду доставляют цистернами, но Иосиф Флавий в «Иудейских древностях» сообщает о залежах ее на глубине трехсот локтей. Гидрогеологических исследований в этих краях не проводилось со времен Моисея. Британцы в этом крайне заинтересованы.
Все было наоборот. Бригадный генерал Томпсон, назначенный на место Максвелла, не проявил интереса к предложению Арона провести разведку подземных вод в Синае. Томпсон убежденный позитивист и сугубый практик, как и большинство выпускников Бедфордской школы. Арон же опрометчиво сослался на авторитет древних авторов — помимо Иосифа Флавия, еще и того, чье имя носит Пятикнижие. «Если он двумя ударами своего жезла извел воду из скалы, то неужели современным буровым установкам это не по силам? Все мифы основываются на реальных событиях, будь то схождение сыновей неба к дочерям земли в незапамятные времена или иссечение воды из скалы». На это генерал Томпсон саркастически улыбнулся.
Неправда и то, что известием о гибели Авшалома Арон опасается повергнуть в уныние остальных членов НИЛИ — так что смотри, Ёсик, молчок. Только за рыжую свою сестру, краснопламенную телицу, боялся он. Лишанский сразу догадался: «Сарру жалеет». Пуще огня боялся Арон ее отчаяния. В пароксизме боли — истинной ее стихии — она могла всё погубить.
— Я обещаю, никто об Ави не узнает, — сказал Ёсик.
И не сдержал обещания.
Своим появлением mr. Mack открыл новую страницу в многострадальной истории НИЛИ — «филантропическую». Денежные средства, бывшие в распоряжении НИЛИ, вынуждали считаться с ней, а значит, с ее гордой пробританской позицией. Гонения на евреев, те, что, якобы, должны были миновать семейство Аронсонов, начались с весны семнадцатого года. Показушная «оттоманизация» решительно ничего не дала. Это был вынужден признать даже Дизенгоф, самый протурецкий — затурканный — из ее инициаторов. Эль Дин-бей, яффский наместник Джемаль-паши, приказавший целому кварталу, нескольким десяткам семей, в три дня оставить свои дома, не больно-то различал между обладателями оттоманских паспортов и прочими — если уж с кем-то осторожничал, то с германцами и австро-венгерцами. Запретив яффским банкам учет векселей «Кéрeн каéмет»[9], принимавшихся к оплате наряду с турецкой лирой, Эль Дин-бей вмиг разорил яффских лавочников. В придачу ко всему он упразднил «коммерческие суды» — автономный еврейский суд, наделенный полномочиями третейского суда. Аллау акбар, обошлось без крови, но и это не за горами.
Что Лишанский попал в Атлит, как Чацкий с корабля на бал, — не скажешь. Льет как из ведра, бурное море. Сарра так перепугалась, словно в отсутствие Авшалома принимала у себя кого-то. А на самом деле она приняла шум, произведенный Лишанским посреди ночи, за полицейскую облаву — настолько нервы у всех были на пределе.
— Не ждала?
— Ох, Ёсик, как ты меня напугал, — и вдруг в страхе: — Где Авшалом? Что с ним?
— Твой Авшалом? Он ищет воду в пустыне.
— Что ты мелешь?
— В в нем пробудился лозоискатель. Ты не знаешь, есть такие… Стал колдуном. Ему поручено найти запасы воды в восточном Синае.
— Кем поручено?
— Не мной. Ароном, англичанами. Лучше взгляни на это. Алекс в Америке время даром не терял. Как тебе сундук? Мне не хватает черной повязки на глазу. Пятнадцать тысяч долларов золотом. И это только начало. Создан комитет: «Помощь голодающим Эрец Исраэль». Мы его распорядители.
— А наша работа?
— Туда донесения, оттуда cash. Да, вот еще. Тебе письмо.
«Моя Рыжуха, — так начиналось письмо, которое Сарра выхватила у него из рук. «Рыжухой» звал ее Арон в детстве. — Издалека пришла помощь, и засуха не страшна. Скоро жнецы сожнут хлеб. Я вижу тебя во главе дочерей иерусалимских, водящих хороводы. Ничто не остановит жнецов в пору жатвы, изнуренные, они лишь сменят руку и продолжат свое дело». Об Авшаломе ни слова. (И это называется ни слова? «Жнец» — метафора чего? Примета чего? Пусть он этого не хотел — вырвалось помимо желания).
— Почему Авшалом сам мне не написал? Он тоже мастер писать иносказаниями.
— Ей-Богу, ему сейчас не до тебя. Человек в трансе, ищет воду.
— В каком еще трансе?
— Ну, не знаю. Завел себе Анитру на то время, что залег в пустыне. И вообще я ему не сторож, твоему Авшалому. Здесь я теперь за него, Сарра.
— У тебя есть жена.
— Ну и что, у тебя тоже есть муж.
— Иди к черту, — по-еврейски это звучит «лех ле-азазель».
Думаете, попечением об ишуве эти двое не оправдывали расходы на превращение агентурной сети в политическую силу или на подкуп людей в фесках — и всё из отпущенных им средств? Наверняка из этих баснословных сумм что-то оседало в партийной казне. Совсем по-другому читаешь акроним НИЛИ («Несокрушимый Израилев Лживых Истребит»). Говорите, каждую минуту рисковали жизнью? Но способность каждую минуту рисковать жизнью чаще находит себе применение на большой дороге, чем в борьбе со злом. Да и что есть зло? Вопрос уместный в устах Понтия Пилата — не Ёсика Лишанского, который сказал бы: «Каждому свое зло», — если бы взамен ницшеанского и гойского «живи опасно» вдруг пустился в рассуждения, наподобие нас с вами.
Вот такие голоса слышим мы — если не самого азазеля, то целой коллегии его адвокатов.
Утром умывался на дворе. Торс до пояса обнажен, широко расставлены ноги в веревочных шлепанцах Авшалома. Отфыркиваясь, плещет пригоршнями из бочки, наполнившейся за ночь до краев, — на лицо, на грудь, подмышками.
— Что это у тебя? — спросила Сарра, наблюдавшая за ним.
От правого соска подмышку уходит борозда — уползает багровой сороконожкой с багрово же отчетливыми пупырышками ножек по краям, такая свежая, что будь она слева, по Ёсику как раз закончилась бы «тридцатидневка».
— Тебе же сказали, что меня пуля не берет.
— Это сейчас было? — помолчала, подсчитала дни. Выходило, на пути туда. — Авшалом тяжело ранен?
Можно, конечно, отвести подозрение одним ловким словечком, усмешечкой: «Да, очень тяжело. Стрелой амура, сама знаешь, куда». Или что-нибудь в этом роде. «Боюсь тебя огорчить, перевязывать его раны выстроилась очередь». Сразу успокоится. Но этого ли хочет Ёсик? Сторожить Сарру от самого себя — интерес собачий. Заодно держать вакантным место первого человека в НИЛИ, хотя по факту он им является. В конце концов, он слова не нарушал, она сама приперла его к стенке.
— Ну, хорошо. Если я тебе скажу, что Ави убили…
Чтобы не закричать, Сарра вонзила зубы в костяшки кулака — боль на боль дает ноль… в лице ни кровинки, в глазах ни слезинки… рифма-семихвостка хлещет хлестко…
— Я так и знала, Арон прислал оповещение.
О смерти Авшалома при попытке пробраться к англичанам чудом стало известно Тове, что укрепило ее репутацию ясновидящей (Сарра ей ничего не говорила). Това же и настояла на том, что следует оповестить Фаню — мать. Эту адскую миссию она взяла на себя[10].
— Зато Арон отыскался и всем руководит из Египта, — сказал Насер, оборачиваясь с козел.
«Араб не может чувствовать Бога в себе, он слишком верит в то, что пребывает внутри Бога», — прочла Това у Ренана. Правда, Насер — маронит.
— Насер, не боишься, что ты без оружия?
— Это у тебя оно всегда с собой, а Насер Анем полагается на Бога. У Ави был маузер, одна только кобура знаешь сколько стоила, из ореха? Ну и что, вот едем в Хадеру.
«Вчера я ехала к ним с Авшаломом, а сегодня еду сказать, что они его никогда больше не увидят». Тове было страшно: как это будет? С наигранным безразличием мать спросила в тот раз сына, куда-то спешившего: «Может, попьешь чаю с лэкэхом?». Все, что рассказывала Циля об Авике, перечеркнуто жирной чертою. Теперь в своей истине об Авшаломе Това на ступень выше их. Уже оказавшись по другую сторону ада, они спросят, как это случилось — чтобы немного остудить неутешное горе, образ которого — платок, навсегда зажатый в руке. Тогда она им все и расскажет.
Нет, Сарре легче. Женщине всегда найдется утешитель, матери — никогда. У Ёсика перед Авшаломом есть даже преимущества. Сколько раз Това повторяла Сарре: лучше, когда он любит тебя, как сумасшедший, чем когда ты любишь его, как сумасшедшая. Сарра же отвечала, что, кроме Ривки, она ему любую простит.
Для Товы нет ничего увлекательней любовных похождений в одиночку: повторять и прослеживать шаг за шагом сложный путь сердец. Увидишь, она к Ёсику еще привыкнет — в смысле Сарра — если только он не храпит по ночам и не имеет других физических изъянов. Общие интересы сближают больше, чем общие дети. Рев и какашки только вносят дисгармонию. Взять того же Ёсика…
— Тпру! Приехали.
Так размечталась, что и не заметила. В размышлениях на волнующие темы время исчезает, как под платком иллюзиониста. В прошлый раз дорога показалась скучной — когда ехала с Авшаломом. А Насеру скучно не бывает: сколько надо, столько и будет стоять и ждать ее, сидя на своем сиденье, как будто он — часть лошади. (Кто это у нас был похож одновременно и на бедуина и на его лошадь?)
Отперла Циля.
— Ой… Что-то случилось? — ей показалось, что Това буркнула «мир» как-то странно. У Цили за спиной, на табуретке, большой поднос, празднично накрытый вышитым полотенцем.
— А твоя мама дома?
— Нет. Я вообще-то убегаю. Сегодня у Суси брит, мама уже там с утра. Я должна была лэкэх вынуть.
— Бери и едем. Я с тобой, — и крикнула Насеру: — В синагогу!
— Мы думали, Авик будет сандáк. Ему написали — ни ответа, ни привета. Суся сказала: была бы честь предложена, — вдруг! Сердце готово выскочить из груди… — Он что, опять в тюрьме?
— Можете назвать ребенка Авшаломом.
Циля лишилась чувств, Това подхватила лэкэх, Насер побежал за помощью — они уже подъехали. Какие-то люди окружили коляску: «Что? Что случилось?»
Это каждый раз по-разному. (В Ришон-ле-Ционе, неоднократно уже упоминавшемся, соседка знакомой врачихи, марокканка, всю ночь после оповещения кричала, а у врачихи муж в это время сам был в Ливане). Семья в приготовлениях к великому часу: грядет брит милá — заключение союза обрéзания между их восьмидневным сыном и Господом Сил. «Боже, но почему это должно было открыться сейчас?» — твердил про себя убежденный атеист Наум Вильбушевич, отец младенца. И Суся в том же роде: «Эта зихрон-яковская специально явилась в синагогу». У Суси были тяжелые роды, тяжелая беременность, и что она сегодня здесь — подвиг. Суся с ненавистью глядит на оповестительницу.
На миру чья смерть красна? Если сына, то сюжет обретает языческие черты. Эйндорская Волшебница заколдовала Фаню Файнберг, превратив ее в металическое изделие, снабженное заводом. Никакая живая плоть этого бы не вынесла. А железная Фаня спросила железным голосом: «Как это произошло?».
Това повторила рассказ Лишанского, и некому при этом было крикнуть ей: «Прикуси язык!». Арон далеко, Авшалом еще дальше. Зато Ёсику только этого, может быть, и надо: к обезглавленной НИЛИ приставить свою голову. Любой ценой. Вплоть до ее потери.
Значит, требовалось передать англичанам срочное сообщение. Это должен был сделать Ёсик Лишанский, но Авшалом настоял на том, чтобы пойти вместе с ним, так надежней. Они уже были у цели, как откуда ни возьмись бедуины с конскими мордами (пригнувшиеся к шеям лошадей, дурной знак). Проводник бросился бежать по направлению к ним. Ёсик выстрелил в предателя. Завязалась перестрелка, в ходе которой Авшалом был ранен. «Уходи, оставь меня — прошептал он — Ты обязан добраться до англичан… я умираю… когда увидишь голубую звезду над Сионом, вспомни обо мне…». Лишанский и сам был тяжело ранен. Из последних сил дополз он до английских позиций, где его, изрешеченного пулями, истекающего кровью, подобрал новозеландский патруль.
Брит милá — ашкеназийское произношение «брис милó» — суровая венчальная церемония, в которой обычай подносить присутствующим угощение не меняет сути дела. Поэтому никакой траур не может отменить дефлорации человека Богом в восьмой день его жизни. Все происходило по заведенному порядку. Това-Тойбэ, тем что принесла в клюве вместо оливковой ветви похоронку, сорвала приличествующий нашему времени покров иносказания с племенного таинства, свершаемого бородатыми мужами над крошечным младенцем с помощью ножа. Тéсно обстояли они, заслонив от недостойных женских глаз, восседающего на стуле мужчину с младенцем, которого он держит на коленях, распялив. Моэль достает орудие своего ремесла, смачивает губы младенца соком благословенной лозы. Рав Тувия Зайдельсон, почтенный уже в силу своего возраста, стоит рядом.
— Благословен ты, Господи наш Боже, Царю вселенной, освятивший нас Своими заповедями и давший нам заповедь обрéзания, — с этими словами моэль склоняется над восьмидневным младенцем.
По исполнении заповеди все хором произносят:
— И как вступает он в брачный союз с Тобою, также познáет он Тору под хупою, влекомый к благим делам.
Моэль берет в руки кубок с вином.
— Благословен ты, Господи наш Боже, Царю вселенной, сотворивший ягоды виноградной лозы.
Опускает кубок и продолжает:
— Боже наш и отцов наших, сбереги это дитя ради отца и матери его. И наречется он в Израиле именем… — бросил взгляд на атеиста Вильбушевича, тот кивнул, — Авшалом бен Нахум (Авессалом, сын Наума), да не нарадуется отец на свое потомство, а мать на плод чрева своего. Славьте Господа своего, ибо Он щедр и милосердие Его вечно, и вечно хранит Он в памяти Своей союз, заповеданный на тысячу поколений…
Това видела: она для Фани посланница, последняя ведущая к Авику ниточка. Не уходи, не исчезай. Но Эйндорская Волшебница не может вызвать ни тень Авшалома, ни тень Самуила, ни чью-либо еще. Това всего лишь впечатлительная девушка-сиротка, начитавшаяся разных умных и не очень умных книжек.
— Он так хотел быть с отцом на фото, и не было ни одного, где они вместе, — сказала Фаня. — Тогда он сфотографировал себя сам и склеил с фотографией Лёлика.
А теперь Лёлик и Авик вместе.
Примечания
[1] Машпех (евр.) — лейка. Здесь соответствует русскому «зассыха». На идиш «пишеркэ(а)»
[2] Моисей был женат на дочери мадианского царя и верховного жреца Сепфоре (Ципоре)
[3] Числ. XXV, 6 — 8.
[4] Известное изречение рабби Гиллеля, одного из столпов иудаизма (75 до н.э. — ок. 10 н.э.), буквально звучит так: «Если не я себе, то кто мне? И если я только себе, то кто я? И если не сейчас, то когда?».
[5] Песн.П., VIII, 6.
[6] Мицвот (евр.) — заповеди.
[7] Поалей Цион (Сионские рабочие) — еврейская социал-демократическая партия, провозглашенная в 1900 г. в Екатеринославе и получившая широкое распространение в западных губерниях. Стояла на сионистских позициях. Вскоре перенесла свою деятельность в Палестину. К «Поалей Цион» примыкала милиция «Ашомер».
[8] Лозоходство — магический способ отыскания подземных вод, осуждаемый еще в Библии: «Народ мой вопрошает свое дерево, и жезл его дает ему ответ; ибо дух блуда ввел их в заблуждение, и, блудодействуя, отступили они от Бога своего. Ос. IV, 12.
[9] Кéрeн каéмет ле-Исраэль — фонд, основанный Всемирной сионистской организацией. С 1901 года занимается приобретением земель в Палестине, их благоустройством и заселением.
[10] В ЦАХАЛе имеется подразделение специального назначения, его задача — оповещать родителей о смерти солдата или солдатки. Они приходят всегда втроем, три офицера, один из которых «кцин рефуá», офицер медицинской службы. «Не пускай их!» — закричала женщина мужу, увидев у дверей дома троих в офицерской форме.
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/2018-nomer8-9-girshovich/
