ПРОСТО И ЗАПРОСТО
Для стихов существует зима.
Или осень. Тогда и рифмуется.
Ну, а летом, хоть мозг поломай –
лишь аптека, фонарь или улица
лезут в голову. Гонишь взашей
пастернаковских слов околесицу…
И Цветаеву к делу не шей,
и знакомую Бродского лестницу.
Вот зимою, припомнив жару,
выйди в город, страстями охваченный,
и по снегу босой маршируй,
размышляя о всяческой всячине,
чертыхаясь от боли в ступнях –
что ж вы, классики, рифмы фанатики…
Пишешь летом – выходит фигня,
ни стилистики в ней, ни семантики.
Это к слову. Сейчас холода,
всё рифмуется просто и запросто.
Если сердце с душой не в ладах,
то в квартире неубранной заперся –
и пиши, обмороженных ног
под собою не чуя, не думая,
почему ты всегда одинок,
и откуда приходит безумие
в черепную коробку твою.
Будет лето – забудутся заново
фонари да аптеки… Воюй
с недосказанностью несказанного.
КЛЮКВА
Осень в доме пахнет плесенью,
сколь ни кутайся – замёрз.
Клюква всхлипывает песенно,
переваренная в морс.
Греешь руки, чашку щупая,
толстостенную, с клеймом,
оправляя злое, щуплое
тело на себе самом,
как чужой халат, одолженный,
тряпку с барского плеча…
Стонет клюква – вот и дожили,
осень летом получай.
Вправду лето, это надо же,
хватит плесневеть в дому,
вечер ласковый, взаправдашний,
свежевыкрашен во тьму.
Не осеннюю, а летнюю.
Тени – образы камей,
чуть подёрнутые сплетнею
старых бабок на скамье.
Что, болезный, дурью маешься,
сам с собою не в ладах,
сам себя не принимающий,
в этом вся твоя беда.
Кашель рвёт и рвётся исподволь,
прямо в клюквенный настой…
С этой пeл, а той насвистывал,
пересвистывался с той.
Сам с собою разговаривай,
ты в дому, да не в тепле…
И дрожит густое варево
в толстой чашке на столе.
ВОРОНОК
Что будет завтра – невдомёк.
Сегодня с бодуна
я не на шутку занемог
от скверного вина.
Там в сквере скверное пошло
легко и на ура,
что утром будет тяжело
не думалось вчера.
И пил привычно из горла,
слегка глаза прикрыв,
покуда ночь не умерла,
почуяв мой порыв
к чему-то светлому. Трамвай
давно почил в депо,
дремали птицы и трава,
дремал фонарь слепой.
И целый мир казался мне
остатком кисляка,
глотка последнего вкусней,
пикантнее слегка,
когда его глотаешь впрок –
ведь голь всегда хитра.
И жизнь даёт тебе урок
мучением с утра,
когда не чует ветерка
небритая щека,
и смерть во рту, и дрожь в руках,
как будто трель сверчка.
Ещё вчера отчаян, смел,
сегодня вял и смят…
И губы, белые, как мел,
роняют горький мат –
зачем? Да разве мало их…
Ушла – других полно.
Её плечо, как нервный стих,
всегда оголено –
ты это помнишь, и болеть
не страшно – пей до дна,
но хлещет спину, словно плеть,
густая тишина.
Что завтра? Каверзный вопрос
тебя сбивает с ног…
Как мент средь парковых берёз,
как чёрный воронок.
ВСТРЕЧА
Снова встретятся, не впервой же
им встречаться, как незнакомым.
Узнаванием не тревожа,
и словами, что в горле комом,
не бросаясь. Не узнавая
взгляд и голос – чужие люди.
Просто чья-то душа живая,
незамеченная во блуде,
и вторая – святей святоши.
Этой святостью души теша,
он опять возвратится к той же,
ей придётся остаться с тем же.
БАЯЗЕТ
Она не в восторге от Пикуля – Баязет,
главу прочитает, и в книгу кладёт закладку.
А он собирает лишь вырезки из газет,
и красным обводит… И всё у них с виду гладко.
Роман у неё под рукой, у него – альбом,
два книжных червя доедают свои бумаги…
Залысины бледные овладевают лбом,
морщины стирают остатки любой из магий –
любовной ли, властной… Он точит карандаши
багряного цвета, ему не хватает рамок.
Она дочитала… Написано без души.
Седые глаза, в них читается только амок –
безумная ненависть к чтению мёртвых книг,
к его кумачовым щекам. Про себя – отребье –
бормочет… Как будто бы в мозг проник
её черепаховый, зубья сломавший гребень.
Влюбился когда-то – и выжила. От кровей
остались манеры и тяга к литературе.
И голос шуршащий, как будто бы суховей
уносит куда-то остатки любви и дури
вдоль полки с романами… Это картина дня,
прозрачная тема, достойная акварели…
Романы… И с каждой страницы её родня,
и каждый из них повторяет – я им расстрелян.
Он старый служака на пенсии, а она
решает – чайку… или крови его напиться –
и в красную рамку. Война не его вина.
Прижмётся к нему и на ухо шепнёт – убийца.
МОККО
Затягивает небо потихоньку,
был светлый день, да сплыл и был таков,
и сoлнце, словно шнырь, спешит под шконку
сгущающихся серых облаков.
В законе дождь, хотя ещё не в силе,
когда начнётся – мы поговорим…
И, вроде бы, мокрухи не просили,
а тут глядишь наметился экстрим –
залётный машет молнией, как мойкой,
распишет небо, к сроку будет срок…
Давай-ка мы с тобой заварим Мокко,
что запах нас от бед предостерёг.
Фантазии дурацкие отбросим,
сидельцев помянуть не преминём…
Такая жизнь. Весна совсем не осень.
Дождливый день… Да что теперь о нём.
Не нужно подхалима-вертухая,
хотя душняк, ведь мы-то взаперти,
напиток чёрный в чашках колыхая,
на волю не торопимся уйти,
поскольку тело снова жаждет тела,
и нам по сердцу наши лагеря…
Давай опять пойдём по беспределу,
оно привычней, честно говоря.
МНЕМОЗИНА
Поёживаясь куришь на ветру,
с погодой не заладилось у мая.
Балкон прошит навылет, и в дыру
ввалился холод, косточки ломая
не спящему тебе в такую рань,
бессонницы возлюбленному сыну…
Очнись, милок, пальтишко притарань,
нашептывает тихо Мнемозина,
посмеиваясь глупости твоей –
и чай не пил, а выскочил раздетый.
Постишься, что ли… Надо же. Говей,
пока скоромным балуются где-то.
Да что напротив – клёны-тополя,
каштан зажёг соцветия, что свечи…
А ты, как нищий, в поисках рубля,
совсем утратил облик человечий.
Уже теплее, фортку отвори,
пускай потянет свежестью снаружи.
Почти светло, погасли фонари,
распевку затевают птички-вруши –
хорош курить, чудак, проснись и пой,
медовый свет ползёт по черепице,
Но ты не видишь солнце, как слепой,
а время разговеться и влюбиться
в погожий день и в женщину внизу,
случайную, внезапную до боли…
Прости ей всё – улыбку и слезу,
прости ей грех, что вольный, что невольный.
Беги скорей, не то уйдёт она,
прекрасная, безжалостно-прямая.
И в памяти останется весна,
из прошлого, несбыточного мая.
РУБЕЛЬ
Когда-нибудь попробую и я
уехать в захолустье и остаться
за гранью бытового бытия
под маской деревенского паяца.
Привычек городских не оборов,
промучаюсь какую-то неделю,
подняв сарказмом согнутую бровь,
ругнув себя – да что ты в самом деле,
сошел с ума… Две левые руки,
повадки лежебоки и лентяя…
А думал – погуляю у реки,
потерянное разом наверстаю
в давно забытом дедовском дому,
где нет замка и дверь всегда открыта.
И комнаты, окошками во тьму,
и сад вишнёвый – прихоть сибарита…
Откуда всё – иконки по углам,
рубель на стенке, лавки, кадки, крынки…
Десятки лет хранился разный хлам,
и я храню всё это по старинке.
Но даже появляясь тут порой,
и сидя на хромом трёхногом стуле,
я слышу пчёл, сбивающихся в рой,
готовясь в путь туда, где новый улей,
и новые луга весной в цвету,
там пасечник, и острый запах дыма…
Спрошу себя – скажи, зачем ты тут,
но тянет снова так неодолимо.
Всего одна неделя – и назад,
в мой город, где бедлам и суматоха.
А вспомнится тебе вишнёвый сад
и старый дом – не ахай и не охай.
Там настежь дверь, но ты-то там на кой,
зачем в твоём окне свеча мерцала.
Пробыл неделю, ухарь городской,
не пряча тусклый взгляд провинциала,
сидел на стуле прямо у дверей,
насупленный, прямой, седобородый…
О чём ты думал, старенький еврей,
последний из рассеянного рода.
ЯБЛОКО
Ты знаешь, я… А впрочем, не об этом.
Сперва напьёмся, после спим валетом,
а спим ли… это кавеpзный вопрос.
Ещё не доросли до папирос,
а вот же – загуляли и заснули
примерные дочурки и сынули –
почти любовь. Но только не всерьёз.
Пустующая дача, осень, смех,
знакомство двух несмелых неумех
и красного бутылка в магазине…
Мы синие и этот вечер синий,
крылечко, дождь некстати, мокрый сад
и яблоки неспелые висят.
Расправил крылья дедовский кожух,
под ним тепло… А хочешь – покажу
альбом семейный? Нет? Совсем пьяна…
Давай-ка в дом, настало время сна.
Мы вместе спим, но я тебя не трону.
Волос кудрявых смятую корону,
на шее жилку… Спи, мой ангелок,
уже рассвет осенний недалёк
И дождь крепчает. Пёс глядит из будки.
Проснёмся и уедем на попутке,
но позже… Время крутит колесо
и близко-близко девичье лицо,
и выдох сонный, тёплого теплей,
как яблоко, летящее к земле.
