***
«Если не будете, как дети…»
Забыл о тусклых, его – запомнил. Он был недлинный.
Как будто – день, и на ум пришло мне
идти долиной.
По палой хвое, по мягким тропам, не знавшим пала,
и по полянам с густым сиропом
нога ступала.
Мело пыльцой над лесной округой, беспечной силой
сияло небо и по заслугам
наградой было.
Горбатый корень, валежник влажный, резные лозы –
всё отзывалось на эту жажду
мгновенной грёзой,
то муравьями, то муравою ступней касалось,
плелось желанием и мечтою…
Опять казалось,
что спелым будущим день наполнен, как рот – малиной,
и жизни полдень! Чуть-чуть за полдень
перевалило,
где сытно пахнет с корзинкой в рифму грибной мицелий,
кораблик солнца минует рифы,
чудесно целый,
струится, светится напоследок спиральным светом,
и хмель по вантам то так – то эдак,
то там – то этам…
Одушевлённый и каждой частью во мне продлённый,
он знал, как лёгок, красив и счастлив
полёт подёнки,
он был любовным напитком лета и аналоем,
он звал ребёнка, он ждал привета,
он пах смолою,
корой сосновой оттенка чая, лесным левкоем…
Он жил единым своим звучаньем,
своим покоем.
Недолгий, он дорогого стоил. На белом свете
мы были – целым, нас было – двое,
и с нами – Третий.
ВДОЛЬ РАННЕГО
Ольге Андреевой
И снова читал. И понял, как было.
…Водой оставаясь, талой слезой,
она узнавала поэзии силу
и наш мезозой.
И были русла уже тесны ей,
любому клише грозил остракизм,
но всё ещё ставила прописные
в истоке строки.
Она и вправду не представляла,
как много умеет помнить вода,
а память – «не знаю» переплавляла
в негромкое «да».
Свобода воли, свобода боли –
соседи… Кому находить легко
в запруде, луже, на рисовом поле
морских светляков.
Когда пересохшая жизнь мелеет,
мельчает строфа и струна хрипит –
водой оставалась в сезон суховея,
ему вопреки.
Стихии голос, природы малость –
искала единственно точный знак
и соль. А соль навстречу старалась
почувствовать, как
в густом пространстве, в крутом растворе,
опознанный ей пока на глазок,
с рассветом припал к поверхности моря
холщёвый мазок.
***
Ом мани падме хум
…И никогда не знает свой шесток
художник, гений времени и места.
Однажды он нарисовал цветок –
одним намёком, косвенно, окрестно.
Вот луг, цветущий на разделе сред,
заткавший заводь пологом узорным,
а каждый лист листу другому вслед
наследует пространство без зазора.
И эта плоть роскошна и резка,
она сверкает глянцево и рьяно,
а лотос пуст… Ни одного мазка
не положила в контур кисть Сарьяна.
В нём только белый, то есть все цвета.
Сияя полнотой неразделённой,
чудесно проступает Пустота
сквозь Лотос, белоснежный на зелёном.
Не угнетён обычая пятой,
послушный только внутреннему зову –
художник знал. И Будды дух святой
глядит из тела лотоса нагого.
***
…и первое спряженье тел.
Жестоким шквалом плоть полощет. Сердца пока ещё на ощупь,
их стук свиреп и оголтел.
Их плотный яростный огонь переплавляет меч в орало
в чудесном тигле.
Ночь начала…
Ладонь оправлена в ладонь
и сквозь клубящийся эфир, во тьме от края и до края
зрачками пальцев озирает и открывает встречный мир,
который срочно захотел родиться в новом варианте,
к другой вселенной толерантен в невыразимой наготе.
Раскрыта бездна. Звёзд буран.
В клепсидре шторма парной тенью, сплочённой полем тяготенья,
несёт, как лист, катамаран.
И, серебром блестя над ним, оберегая их земное,
неуследим, неуловим, летит дозорный херувим,
солдат небесного конвоя –
но нет пощады тем двоим…
Им брезжит тайна бытия, их небо молниями дышит,
и влажным смерчем – выше, выше! –
встаёт великая змея.
…Бледнеет цвет ночных чернил. Уже восток беззвёздно-светел,
и красный гребень белый петел под гладью вод воспламенил.
Отлив качает колыбель. Едва струящееся время,
сплетая будущее, дремлет в новорождённой голытьбе.
Синица в их руках тепла. Его и сонную подругу
любовно лечат от недуга, от ночи, выжженной дотла.
Узнавшим первые азы – им хорошо. Им сладко спится.
Под утро снится той синице другого времени язык.
Там всё меняет прежний вид, но страсти суть не умирает.
Страница повести – вторая.
Стомиллиардный том любви.
ДОЗОРНЫЕ
Даниилу Андрееву
Вселенная, День седьмой. В гамаке лучей
совпав с резонансом светил, голубеет шарик.
Корпускулы солнц чужих по Системе шарят,
где он согревает бока, покуда ничей.
Звенит его бубенец, скорлупой обняв
тяжёлый орешек, чей мрак обведён лиловым.
Пыланием чёрной дыры творится основа
морей, континентов, снегов и опять огня.
И лаву вздымает с ней в унисон прилив,
по плоти коры проходит невольный трепет,
а солнечный шторм сплетает магнитные треки,
мешая с эфиром цветные венцы Земли.
Планета моя, приют мириадов душ,
ядро многомерных сфер, карусель событий,
гнездо океанов, голодных страстей, соитий,
мельчайшая спора одной из астральных луж!
От горных седин до испода её глубин,
от блеска духовных стран до свинцовой муки
за каждую пядь или мысль сражаются руки
и мощные воли. Клин вышибает клин.
Ошибки печальны. Покинутый жизнью Марс,
моря под песками… Иголками гравитонов
уже невозможно сшить куски Фаэтона –
кольцо астероидов, сонмы угрюмых масс…
Но юность её, удобренную золой
вулканов и метеоров, злом и любовью,
сейчас охраняет главное из условий –
каскады миров, встающие над Землёй.
Просторную и прохладную колыбель
под сенью Христа дозоры воинов света
от морока лечат, чтобы жила планета,
чтоб шарик её кружился и голубел.
И Братья Его, Сыны одного Отца,
Которым других планет судьбу поручали,
их зори хранят, встающие под лучами
пресветлого Солнца, янтарного бубенца.
Когда-нибудь внятным станет вселенский зов,
звучащий везде, где этот мир обитаем…
Пускай Им поможет молитва твоя простая
из нескольких тихих и благодарных слов.
ГУСИ-ЛЕБЕДИ
Распахнувшимся, синеглазым,
как разбуженное дитя –
над степями и над Кавказом
караваны гусей летят.
Неоглядным, холодным, длинным –
посылают в далёкий край,
то ли линией, то ли клином,
узелковые письма стай.
Многомерным узлом завязан,
обнесён чешуёй границ,
удивляет наземный разум
тяготеющих к Югу птиц.
Над Алеппо и над Синаем,
над песками и над золой
гравитация их сквозная
проницает воздушный слой.
Не пытаясь понять законы
неопрятного дележа,
опасаясь стальных драконов,
изрыгающих рёв и жар,
полагая вражду позором,
обходя очаги огня,
неуклонно ведут к озёрам
оперившийся молодняк.
Покидая на срок лиманы,
перелётный ордер храня –
за Египтом и за Суданом,
где не рвётся в клочья броня,
на короткой точной глиссаде,
не задействуя тормозной,
на озёра Замбези сядут
в ослепительный блеск и зной.
ПАРАФРАЗ
Безветренный вечер налит по края
зелёного неба. И звёзды-соседи
мерцают в доверчивой тихой беседе.
Поди, догадайся, которая чья.
Густеющей стаей в искряный садок
неспешно сплываются. Ветви раздвинув,
сквозь частые грозди незрелой калины
какая-то ищет себе половину,
от музыки сфер отрешась на чуток.
Из тёмного логова мокрых садов
искомый лицо подымает навстречу
зениту, где шарики света лепечут
на темени тьмущей вселенских ладов.
Ему не хватало к закату любви,
и этой звезде без него одиноко.
Он мог бы туда, но не выслужил срока.
И та обнимает, как Леннона – Йоко,
вьюнками лучей осторожно обвив.
Чего же им больше? куда им спешить?
И хватит ли этим, печали вручённым,
огня, обречённого быть отлучённым
от суетной, глупой, бесстрашной души?
Но свет прибывает, и длится черёд,
хоть он не старался… а, может, нарочно
с серебряной ложкой во рту и в сорочке
родился на краткие годы и ночи –
услышать кремонские песни её.
Кастальский родник, оправданье стиха,
летучий кораблик, лазурный колибри,
безгрешное светлое пламя ex libri
имён и гаданий…
Чиста и тиха
июньская вечеря. Воздух свежей.
И пьётся, и дышится. Та, не другая –
трепещет, и мрак безмятежно свергает,
и каждое яблоко встречно сверкает
с деревьев познания истин и лжей.
Гори, не сгорая… Он счастлив тобой,
звезда Вифлеема, светило ислама.
С тебя начинаются люди и храмы,
и ты родилась от кого-то звездой.
И медлит библейский архангел с трубой,
беззуба химера распада и срама,
не в силе надменная Белая Дама,
когда обрамляет стемневшая рама
доставший до сердца клинок голубой.
