В разгар студёного октябрьского дня Пётр Петрович грелся в углу облезшей деревянной скамьи в приёмном покое. Не спеша глотал ещё горячий кофе из картонного стаканчика, благо, буфет был в соседнем помещении. В другом углу, как обычно, примостился бомжик, которого персонал считал чем-то вроде домовёнка. Из-под капюшона его куртки торчала только куцая бородка. Но Петра Петровича никто не мог принять за бомжа. Одет аккуратно: пальтишко из кожимита, фетровая кепка, ботинки начищенные. Он здесь при должности!
В больницу его, бывшую мелкую военную сошку, пристроил кум: «Деньга, ясен перец, аховая, но всё же не баклуши бить». Кум не верил, что Петрович не может делать физическую работу. А тот лет с десяток тому грохнулся на приснеженном льду. Локоть пронзила такая боль, что наплыла тьма. С той поры, хоть ни перелома, ни трещины в кости правой руки снимок не показал, даже молоток из руки выпадает. А куда ещё мужику податься? Вот и приходилось ему забивать козла с бездельниками, чего он терпеть не мог, потягивать пиво, что тоже было ему поперёк горла. Ему хотелось быть при каком-то нужном деле, а то сам себя перестал уважать. Поэтому Петрович несказанно рад был этой работе – всё же в обществе, на людях. Да и работа не пыльная. Всего-то: когда дежурная медсестра заканчивала оформлять поступившего больного, она кричала:
– Петрович, лор!
Или:
– Петрович, кардиология!
Или:
– Петрович, терапия!
Тогда он, как солдат, готовый к бою, резво вскакивал, командовал: «За мной!» и выходил с больным из приёмного покоя. Его нужно было довести до соответствующего отделения и сдать дежурному. Дело в том, что больница, ровесница города, прирастала с годами всё новыми и новыми территориями и корпусами, по которым впору было изучать смену архитектурных стилей. Военная косточка, Петрович отнёсся к делу с величайшей серьёзностью. На плане изучил дислокацию корпусов, потом собственными ногами вышагал каждый маршрут. Приходилось и постоянно корректировать его с учётом того, что без конца копали землю, взрывали асфальт, перекладывали трубы.
Пётр Петрович осознавал важность своей миссии – вести человека к выздоровлению. Он не изучал греческую мифологию и потому не знал, что иногда в его тело вселялся Харон – перевозчик людей из мира живых в мир мёртвых.
Поначалу Петрович пытался заговаривать с больными, рассказывать им о старинных зданиях, но те не слышали его, застыв в панцире свой беды, и теперь он молчал. Просто шёл рядом и, если нужно, поддерживал, вёл за руку.
Вот и сегодня он вдохнул всей грудью сухой осенний воздух с примесью горечи палой листвы и неспешно повёл больную к самому дальнему корпусу – кардиологии. А путь – «три загиба на версту». Петрович звонко цокал подковками ботинок по асфальту. Вспомнилось ему, как много лет назад они с Володькой рыбачили на лимане, и дул такой же свежий ветер, и они радовались, что сумели вырваться из города. Клёва не было, но они не расстроились. Набрали по кульку мясистого пунцового шиповника, чтобы как-то оправдать свой вояж в глазах жён…
Увлёкшись воспоминаниями, Петрович незаметно для себя прибавил скорость. За вторым поворотом он оглянулся. Что за чёрт? Больная пропала. Он бросился к первому повороту – её не было. Конечно, Петрович к ней в приёмном покое не приглядывался, но заметил пучок обесцвеченных волос, перехваченных чёрной бархоткой. Вполне ясная примета. Никого похожего на асфальтовых дорожках не наблюдалось.
Петрович похолодел.
В кардиологию, прикинул он, собравшись с мыслями, больная пройти, минуя его, не могла. Значит, вернулась в приёмный покой. Он бросился туда. Как раз на «Скорой» привезли двух пострадавших в аварии, вокруг них мельтешились санитары и спасатели, в толпе трудно было сориентироваться, но всё-таки блондинистая женщина как-то бы выделилась. Нет. Петрович с трудом выпросил у дежурной сестры номер мобильного телефона поступившей минут двадцать назад – как оказалось, Валентины Ананьевны Приходько, 67 лет… Дрожащими пальцами тыкал в кнопки, но отвечали длинные гудки.
Что делать дальше, Петрович не знал. Придётся признаваться.
Кум, услышав невнятное бормотание родича, побагровел:
– Потерять больную? Мать твою! На раз вышвырнут, и меня вместе с тобой! Ты головой думаешь или задницей?
Вместе с Петровичем кум прочесал территорию, расспросил сестёр в кардиологии. Никто такую больную не видел. Как будто её корова языком слизала.
Что оставалось? Только идти домой к Приходько, хотя не хотелось Петровичу до ужаса. Если она не появлялась, родственники всех на уши поставят. А его вообще четвертуют.
Частный неказистый дом, однако, словно вымер. Стучал Петрович во все окна, колотил в дверь. Бесполезно.
Вернулся Петрович, готовый к новой выволочке, но кум уже поостыл. Присели родичи на скамейку и стали думать дальше.
…А Валентина Ананьевна, плетясь за провожатым, вдруг почувствовала жгучее желание помочиться. Острый цистит ждать не мог. Перешагнув через бордюр, она хотела присесть за ближним кустиком, но эта точка просматривалась со всех сторон. А неподалёку виднелся островок густой зелени. Валентина еле дошла туда. Облегчившись, натянув трусы, колготки, тёплые рейтузы, расправив юбку, она постояла у кустов, потом вышла на асфальт и не смогла вспомнить, где она оказалась и зачем. Почему-то пошла к воротам. А оттуда до дома – рукой подать.
По дороге Валентина вспомнила мысль, которая терзала её. Соседки поговаривали, что скоро выйдет закон про то, что государство не будет платить пенсию работающим. То есть или пенсия, или зарплата. Валентина ни на день не уходила на заслуженный отдых. Последние лет шесть она торговала хлебобулочными изделиями в ларьке на Прогонной улице. Нужно было в семь утра принять по накладной эти самые ещё тёплые, пахучие изделия, разложить их по полкам в соответствии с ассортиментом и ровно в восемь снять с окошечка табличку «Закрыто». С той стороны окошка уже ждала баба Настя, с которой можно было посудачить об уличных новостях. А теперь надо выбирать. Если отказаться от работы, то оно, конечно бы, лучше: ноги стали так опухать, что Валентина могла в ларьке только сидеть, кардиограмма никудышная, опять же одышка. Но на пенсию не проживёшь. Выбрать работу? Тоже, конечно, не прожить, но всё же чуток поболе. А когда то и другое, можно и коммуналку оплачивать.
Мысли эти разрывали голову, и не заметила женщина, как оказалась в своём приделке. Сам дом она отдала сыну с семьей. Ей и восьми метров на всё про всё хватало.
Валентина машинально открыла холодильник и увидела, что там есть все овощи. А сумка картошки – под дверью. Почему бы постный борщ не сварить? Принялась крошить капусту, свёклу, морковь, зелень. Делала это с охотой, споро. И тяжкие мысли, и боль сердечная куда-то внутрь ушли.
Только присела отдохнуть, Валерий ввалился из чулана, который соединял дом с приделком:
– Мам, ты картошку жареную с нами не будешь есть?
Он всегда так угощал: «не будешь?».
– Давайте ко мне на борщ, а сковороду с картошкой сюда тащите!
– Есть, товарищ командир!
Пришёл со Светкой.
Ели они борщ, а Валентина любовалась: могут ведь ладить, а то без конца собачатся да собачатся.
Серёжка из школы подоспел:
– Ба, что-то вкусненькое есть?
Валентина достала из сумки рогалик с клубничным вареньем:
– Только после обеда! – вмешалась Светка.
Что ж, матери виднее.
Когда дети встали из-за стола, Валерий даже приобнял мать, чего за ним никогда не водилось.
А Валентину вдруг начало клонить в сон. Скинула она розовое с оборками покрывало прямо на пол и удивилась: на кровати новый матрас в голубом наматраснике и такая же подушка. И набиты они свежим пахучим сеном. Такое сено оставляли на сушку в загоне, и в нём она девчонкой кувыркались до изнеможения. А вот и мама: косит разнотравье, коса поблёскивает на солнце, мама, в выгоревшем ситце, со щеками, как печёные яблоки, кричит:
– Валька, подь сюды!
Валентина прилегла прямо на матрас. Сухие стебли приятно покалывали. От духмяных трав закружилась голова. Женщина прикрыла глаза и впала в забытьё…
Петрович сидел на лавочке, понурив голову. Кум шумно выдохнул:
– Не миновать идти с повинной к главврачу. Так бы и дал тебе по шее, огрызок!
Поднялись, потопали. В эту минуту кто-то закричал:
– Труп нашли! Санитаров давайте!
Петрович ринулся во двор. Лёгкие ботинки казались ему солдатской кирзой, так тяжело было бежать. Задыхающийся кум семенил следом. На газоне толпился народ. Какой-то мужчина с собакой кричал, что она вдруг загавкала и бросилась в заросли.
Под кустом лежало тело женщины. Петрович сжался: крашеные волосы разметались по траве. Она! Зрелище было жуткое. Чёрная куртка, чёрная спущенная юбка, а между ними белый-белый оплывший живот и толстые ляжки.
Приблизились, не спеша, санитары с каталкой. Петрович позорно бежал в приёмный покой.
Кум, отдышавшись, спросил:
– Она у тебя отпрашивалась по нужде?
– Её богу, нет!
– А ты где был в это время?
– Да только за угол завернул!
– Сиди, пойду к главному решать твою участь.
Петрович сидел, ссутулившись. Он с отвращением вспоминал сползший на бок толстый белый живот потерянной. Его нутро вдруг залила горячая волна злости. Дурында! Приспичило ей! Оставалось-то метров тридцать. Могла сама его окликнуть! Из-за неё он работу теряет. Что, опять с мужиками под матерщину пиво цедить? Опять с женой толочься в кухне и слушать упрёки? Но чем сильнее разжигал он в себе костёр злости, тем нахальней пищал внутренний голос: «Ты, ты, ты виноват!». Если бы он тогда контролировал ситуацию, дети и внуки Валентины сейчас сидели бы в палате и утешали её, стараясь улыбаться: «Всё будет хорошо, мама!».
Тошно стало Петровичу. Он опустил голову и прикусил лацкан пальто, чтобы сдержать рвущийся наружу стон.
