Литература есть продукт деятельности особого подвижника, про него когда-то было сказано, что писатель – это человек, одержимый потребностью делиться, и страсть эта вполне сравнима с потребностью влюблённого беспрерывно касаться объекта своего вожделения.
Инстинкт – а это на самом деле инстинкт – делиться информацией, как один из важнейших механизмов выживания вида, пришёл к нам из далёкого животного мира: криками, движениями тела, распространением экскрементов и иных пахучих веществ представители дикой фауны передают друг другу сигналы опасности, или, наоборот, – о благоприятных условиях для размножения.
Изначально человек мало чем отличался от диких животных, и обмен информацией для него имел те же практические функции. И по сей день эта важнейшая функция – предупреждения – в обществе за информацией сохраняется. В частности, – за литературой, как бы далеко от реальной жизни она сама ни пыталась уйти.
Одним из принципиальных отличий человека от животных является его способность накапливать опыт предыдущих поколений, и качество это реализуется посредством литературы – назовём это так. Уже первые письменные памятники – будь то высеченные на скалах восхваления великих царей, исторические свидетельства летописцев, или старинные рецепты кулинарных изделий можно считать сугубо литературными источниками (но, конечно, не литературой в нашем, современном понимании).
Постепенно из всего этого «литературного» творчества человека должно было особо выделиться художественное повествование, то есть тексты, создаваемые лишь (или преимущественно) воображением автора и предназначенные исключительно (или, опять же, преимущественно) для эстетического наслаждения читателя – именно такое повествование сегодня мы и называем собственно литературой. То есть человек начал делиться не практической информацией, полезной для некоторых конкретных целей, а, скажем так, сказками собственного сочинения, и делал он это потому, что не делать не мог (это и есть бацилла писательства), хотя, надо полагать, за свои фантазии нередко был и бит – первые литературные критики – они же охотники, хлебопашцы и пр. – вряд ли были такими уж толерантными и за своё зря потраченное время авторов «сказок», наверняка, по головке не гладили. Не будет ошибкой сказать, что литература выделилась в письменном (изначально, конечно, в нарративном) творчестве человека примерно тем же путём, как изобразительное искусство родилось из мистических наскальных изображений, первоначально имеющих исключительно практическое (в понимании тех времён) назначение – задобрить духов изображаемых животных, на которых люди собирались охотиться.
Существует такое мнение, что история впервые возникла в древности как жанр художественной литературы, но простая логика подсказывает, что всё было ровно наоборот. Несомненно, изначально родилась история, как потребность передавать последующим поколениям не только цепь происшедших событий, но также логику этих событий и – по возможности, в подтекстах – способы противодействовать, с учётом накопленного опыта, нежелательным тенденциям. Труд историка имел исключительно практическое предназначение, перед ним не стояла задача сотворения Красоты, что является главной, можно сказать, единственно ожидаемой от неё функцией литературы. Роберт Стивенсон, например, справедливо противопоставляет «вереницу плоских суждений летописца прежних времён» образцам истинной литературы, которую он представляет «плотным, светящимся потоком в высшей степени организованного повествования, немыслимым без изрядной доли философии и остроумия».
Самое интересное, что вплоть до Нового времени литература, как сфера деятельности человека, не входила ни в какие классификации, правда, ещё древние греки включали в них поэзию, но скорее, как прикладную часть красноречия, или логики, которые были крайне важны для осуществления политики – главного занятия «благородных» людей тех времён. В классификации Платона – одной из первых в мире – поэзия в качестве подраздела вообще включена в категорию «музыка» – запомним и этот примечательный факт.
Литература, как и искусство в целом, является выплеском неизбывного стремления человека к Красоте. Иррациональное, совершенно необъяснимое очарование красотой (вот, кто рискнет дать ей объективное определение?), наверное, также пришло к нам ещё из животного мира; во всяком случае, уже первые люди были готовы многим жертвовать во имя того, что представлялось им красивым. Доказательство – воодушевление, с каким аборигены отставших в своём развитии районов Земли меняли всё своё достояние на копеечные бусы бессовестных колонизаторов, обирающих тянущихся к прекрасному простодушных туземцев.
Набоков говорил, что на самом деле вся литература – вымысел, а всякое искусство – обман. Для чего? На самом деле, это часть общего обмана человека о себе самом. Человек нуждается в этом обмане, возможно, более, чем в хлебе насущном: жизнь его тяжела и безрадостна – несбыточные мечты искусства создают для него прекрасные иллюзии, пусть призрачные, но надежды. Что тоже идёт издалека. Когда измученные тяжёлой охотой на мамонта, или другого крупного животного, первобытные люди наполняли наконец свои желудки мясом убитого зверя и заваливались отдыхать, наверное, не было для них, ещё помнящих о растоптанных мамонтом своих собратьях, большей отрады, чем рассказы какого-нибудь фантазёра из их среды, вдохновенно сочиняющего небылицы о чудо-копьях, поражающих гигантских животных с одного удара – эти рассказы помогали им преодолевать свой страх в следующей охоте, поддерживать веру в собственные силы. Той же цели, как известно, служили наскальные изображения животных, со временем становящиеся всё более и более эстетичными, художественными, приобретая самостоятельную ценность, как предмет искусства, Красоты.
Помимо того, по мере развития человеческого общества, утверждения в нём – по крайней мере, формально – некоторых нравственных императивов, росло в более или менее продвинутых людях, в интеллектуалах и чувство неудовлетворенности собой, горькое осознание собственного несовершенства, порочности и пр., и здесь искусство, вымысел, от щедрот своих великодушно презентуя этим страдальцам потрясающие образцы высокого поведения идеализированных героев, реально помогало им примириться с собой, поверить в лучшее в себе. И стремиться к нему. Древние греки хорошо понимали воспитательную, очистительную функцию искусства – они завещали нам слово «катарсис».
Как таковая, эта функция утешения человека, внушения ему надежд на лучшее, в принципе, сохраняется за литературой, искусством и в наше время, но выразительные их средства за многие столетия, конечно, претерпели изменения, так же, как менялись сами представления о Красоте, которые, кроме всего прочего, чрезвычайно разнятся у разных народов и религий.
Что касается литературы, то на пути от «вереницы плоских суждений летописца прежних времён» до «плотного, светящегося потока в высшей степени организованного повествования, немыслимого без изрядной доли философии и остроумия», как это определил Стивенсон, она прошла через немалое количество пертурбаций, разветвляясь в многообразные стили и направления, нередко ведущие между собой непримиримые войны. Но при всём этом были и вещи неизменные; самая первая и самая главная из них – наличие в повествовании конфликта. Человеку интересны только те истории, которые построены на конфликте. Уже в первых рассказах первобытных охотников в обязательном порядке присутствовал естественный конфликт, а именно, непримиримое противоречие между человеком, желающим убить животное, и самим животным, так же остро желающим сохранить свою жизнь. Суть и природа отражаемого литературой конфликта естественным образом менялась с развитием человеческого общества, всё более перемещаясь из столкновений героя с внешним миром в проблемы его личного внутреннего дисбаланса. В сущности, неизбывная потребность человека разобраться в себе самом и создаёт главное поле деятельности для всякого искусства. Но есть, конечно, и масса других побудительных мотивов для творчества; в литературе социальные вопросы – первые среди них. Социальная тематика, а именно, проблема социального неравенства начала появляться в литературе с начала 19-го века по мере пробуждения угнетённых масс, жизнь которых дотоле вообще никем не принималась во внимание; эта тематика оставалась едва ли не самой главной в течение почти полутора веков, привлекая писателей глубоко заложенным в ней острым конфликтом. Яркими образцами произведений этого направления являются романы Стендаля, Диккенса, Достоевского, ближе к нам – Горького, Стейнбека, и многих-многих других.
Со времён революций середины 19-го века и особенно после Второй мировой войны Европа всерьёз вознамерилась исключить из своего бытия социальные конфликты, и до недавнего времени это ей в значительной степени удавалось. С другой стороны, писателям стран советского блока в административном порядке был навязан так называемый «социалистический реализм», который исключал отражение социального конфликта в принципе. Всё это естественным образом повлияло на литературу, принуждая её в поисках необходимых ей для существования конфликтов всё больше концентрироваться на внутренних противоречиях и переживаниях индивида. Дело не в том, что ранее эта сфера не имела для литературного творчества первостепенного значения – отнюдь! – просто со временем она осталась едва ли не единственным объектом для исследователя. Соответственно драматическим образом меняется смысл и содержание литературного творчества. При том, что все многообразные стили и направления, которые напитывали литературу со времен Египетских собраний народных мудростей, поэм Гомера и текстов Священных писаний, в том или ином виде сохраняются в ней по сей день, уже довольно длительное время вполне определённо проявляется тенденция к установлению примата самого слова, его звука над действием, событием, а вечный спор между «что» и «как» почти однозначно решается в пользу последнего – непререкаемый авторитет весьма спорных, на самом деле, Пруста, Джойса и многих, им подобных, почти не придающих значения смыслу, но только форме, звуку, тому подтверждение. Чтобы выглядеть современным, писатель должен играть со словом, пытаться извлечь из него музыку, звуки. Смысл почти не имеет значения, только звук. Тот же Стивенсон примерно полтора столетия тому назад так определял назначение литературы: «Художественные произведения пишутся для двоякого рода восприятия – и с их помощью: для некоего внутреннего слуха, способного улавливать “неслышные мелодии”, и для зрения, которое водит пером и расшифровывает напечатанную фразу». К нашему времени сотворение «неслышных мелодий» стало, по существу, доминирующим требованием к литературе. Дошло до того, что известный российский политический деятель, инкогнито подвизающийся и на литературной ниве, без обиняков заявляет о своих эстетических пристрастиях: «меня не интересуют приключения людей, меня интересуют приключения слов». Оставим психологам рассуждать, в какой степени это признание выдаёт глубоко запрятанную мизантропию данного деятеля, нам важно только зафиксировать приоритетную задачу современной литературы – сотворение «неслышных мелодий».
А теперь посмотрим, что происходит с самой музыкой, какие там доминируют тенденции.
В 1956-м году Чак Берри записал на пластинку собственную песню под названием «Подвинься, Бетховен!» (Roll Over Beethoven), которая имела бешеный успех не только у слушателей, но и у других известных исполнителей, её включили в свой репертуар такие знаменитости, как Битлз и Роллинг Стоунз. Из самого названия песни можно сделать вывод, что широко расправившая свои крылья попса вознамерилась выкинуть на помойку за ненадобностью для себя всю классическую музыку. На самом деле, это был дешёвый эпатаж (эпатаж никогда не бывает иным), и классическая музыка – никогда не претендующая на чужих фанатов – конечно, сохранила и сохранит навсегда свою собственную аудиторию. Однако, возможно, именно эта песня Чака Берри – который, скорее всего, не имел каких-то особых амбиций и не подозревал о подобных перспективах музыкального творчества – знаменовала собой появление новой тенденции в популярной музыке – всё больший акцент в ней не на мелодию, а на слово.
При строгом подходе «чистой» музыкой является симфония; опера уже «разбавлена» словом, а в песне слово порой имеет не меньшее, но даже большее эмоциональное воздействие, чем музыка. О смещении акцента с мелодии на слово и идёт здесь речь.
Не зная французского языка, можно получать почти равное с французом наслаждение от исполнения песен Эдит Пиаф, так же как от Фрэнка Синатры, не зная английского. Но чем ближе мы подходим к нашим временам, тем важнее становится восприятие именно смыслового содержания музыкального произведения, которое и музыкальным порой назвать очень трудно. Вряд ли, слушая некоторых довольно популярных современных англоязычных певцов, можно получить хоть какое-то удовольствие, если не понимать смысла слов (что не получаешь никакого удовольствия, даже понимая смысл текста – это другой разговор). Конечно, есть и множество прекрасных песен с изумительной мелодикой и глубоким смысловым содержанием, речь лишь об определённых тенденциях. Вот, что такое реп – музыка, или декламация? А ведь реп – основной тренд в современной музыке (здесь как-то хочется это слово взять в кавычки). Короче, в музыке мы можем зафиксировать такое же движение в сторону слова, как в литературе – движение в сторону звука, музыки. Характерный пример: когда молодого Азнавура спросили, что является приоритетным в его песнях – слова, или музыка, он ответил, не колеблясь – музыка, но когда этот же вопрос ему задали в пожилом возрасте, он так же уверенно отдал предпочтение слову. Тенденция?
Конечно, на веки вечные сохранятся все стили и направления и в литературе, и в музыке, включая самые консервативные и, так сказать, «ретроградные»; они будут конкурировать друг с другом, перенимать что-то друг у друга, нередко сливаться в отдельных произведениях, как это происходит и сейчас; в данной работе сделана лишь слабая попытка проследить некоторые интересные, на взгляд автора, пересекающиеся тенденции в этих важнейших сферах человеческой активности.
А делая такие довольно смелые обобщения, невозможно не коснуться вопросов классификации, которые во все времена отражали представления человека об окружающем мире, о важнейших взаимосвязях, которые ему удалось раскодировать в данную историческую эпоху.
И тут вполне уместно вспомнить, что в средние века музыка в различных системах классификации относилась к самым различным сферам деятельности человека – от математики до медицины. Было время, когда считалось, что музыка призвана доносить истину космоса до каждого человека (что, может быть, действительно так).
Вспомним также уже упомянутую классификацию Платона, положившую начало объединению в один кластер так называемых «мусических» искусств, а именно: саму музыку, слово и танец.
Всевременное благоговение перед музыкой, которого она, несомненно, заслуживает, сегодня компенсируется в определённой степени встречным движением музыки к слову. Возможно, это знамение Нового времени.
Потребность в обмене утилитарной информацией, которая – помним! – и породила в итоге литературу, в животном мире удовлетворяется преимущественно посредством звуковых сигналов, что, видимо, позволяет говорить о глубокой генетической связи между звуком и смыслом, звуком и словом, словом и музыкой. То же самое, очевидно, можно сказать и о жесте, танце, рисунке и т.д. Позволим себе сделать фантастическое предположение, что когда-нибудь человек задумается над созданием некоей общей теории Красоты, включающую в себя все искусства, в том числе и искусство экономики и политики, так же, как сегодня он всерьёз размышляет над созданием Единой теории поля в физике. И тогда ему откроется исконный смысл звука. Исконное значение логоса.
P.S. Последняя информация: Нобелевская премия по литературе за 2016 год присуждена американскому автору-исполнителю и писателю Бобу Дилану с формулировкой «За создание новой поэтической выразительности в рамках американской песенной традиции».
