18 Мая 2018 года исполнилось 100 лет со дня рождения выдающегося нижегородского математика и замечательного человека Дмитрия Андреевича Гудкова (1918–1992). Подробнее о нём можно прочитать в книге Г.М. Полотовского «Очерки истории российской математики», изданной Нижегородским Государственным университетом в 2015 году (см. также его статью «Несколько замечаний о мифотворчестве в истории математики» в номере 45 (август 2013 г.) настоящего журнала). К столетию cо дня рождения Д.А. Гудкова Нижегородский университет и Нижегородское математическое общество выпустили книгу «Дмитрий Андреевич Гудков: документы — переписка — воспоминания» в серии «Личность в науке. ХХ век. Люди. События. Идеи» (Н. Новгород: ННГУ им. Н.И. Лобачевского, 2018.) Редактор и составитель этой книги Г.М. Полотовский попросил меня написать расширенную версию моих воспоминаний о Д.А. Гудкове, опубликованных на английском языке в книге «Topology of Real Algebraic Varieties and Related Topics» (AMS Translations, Ser.2, Vol.173, 1996). Однако ректор университета исключил мою статью из подготовленной к печати книги. Это решение ректора лишний раз подтверждает, что в России всё возвращается на круги своя…
Эта статья и предлагается вниманию читателя.
***
Помню я Дмитрия Андреевича столько, сколько помню себя. Один из самых первых мгновенных проблесков воспоминаний: мы с папой пришли навестить Дмитрия Андреевича, он встретил нас в коридоре на костылях, и папа объяснил мне: дядя Дима сломал ножку. Мы, по-видимому, тогда жили в общежитии на ул. Ульянова (имени не сына, а отца, Ильи Николаевича), т. е. мне ещё не было трёх лет. Д.А. жил со своей мамой Ниной Павловной поблизости, в доме на углу Откоса[1] и улицы Больничной (теперь Нестерова). На другой стороне Откоса находилось кафе «Чайка». Теперь это фешенебельный бар «Tiffani» из стекла и бетона, а тогда был деревянный павильон, напоминавший декорации к последнему акту в некоторых классических постановках «Бесприданницы».
У меня есть более длинное и отчётливое воспоминание, относящееся к ноябрю 1952 года, когда мы жили уже в общежитии на улице Кулибина, расположенном весьма далеко от Откоса. Это воспоминание о похоронах Александра Александровича Андронова, скончавшегося 31 октября 1952 года. Конечно, я на этих похоронах не был, но Кулибинское общежитие находилось недалеко от кладбища, а похороны обычно проходили следующим образом. Гроб с покойником стоял в кузове грузовика с опущенными бортами, который медленно ехал от места выноса до кладбища, за гробом шёл оркестр, время от времени исполнявший похоронный марш («И терзали Шопена лабухи…»), а за ним шли провожавшие.
Самого кладбища из окна общежития видно не было, но кусочек улицы Пушкина был виден, и оркестр был слышен. Я стоял у окна со своей няней и ещё несколькими женщинами и слушал, как они говорили: «Вот несут, несут… жалко-то как… какой хороший человек был». Хотя мне было всего три года, я это помню точно. Конечно, я самого А.А. не помнил и понимал только, что речь идёт о папе девочки Женечки, с которой я часто играю, и что теперь у неё не будет папы.
В Кулибинском общежитии мы с Гудковыми некоторое время жили, можно сказать, в одной квартире. Правда, по-моему, они вселились туда позже, когда Д.А. был уже женат. У нас было две комнаты, а у Гудковых — одна. Там родились его дети — сын Юра в 1954 году и дочь Саша в 1958 году. Туалет[2] с умывальником были общие по два на этаж — мужской и женский. Общий душ, расположенный на первом этаже, открывался один раз в неделю и работал два часа. Туда запускали одновременно человек по десять студентов. Так что мы в основном ходили в баню. В то время это было студенческое общежитие, но там жили несколько преподавателей, в том числе и семейных, как мы и Гудковы, а также несколько хозяйственных работников. Преподавателям, у которых были большие нагрузки (не могу точно сказать, по сколько часов в неделю, но уж не меньше шестнадцати), было очень тяжело — студенты народ шумный, в том числе и по ночам. В университете, как правило, даже столов у преподавателей не было: кафедральные комнаты были существенно меньше, чем отдельные кабинеты преподавателей во многих американских университетах, в том числе и в Восточном Иллинойском университете, где я сейчас работаю. Так что готовиться к занятиям надо было дома, но и готовиться, и спать часто было невозможно из-за шума. Поэтому возникали конфликты, в которых администрация университета всегда принимала сторону студентов. Гудковы, конечно, переносили это легче, чем мои родители, поскольку были значительно моложе, а моих родителей такая жизнь привела к серьёзным последствиям — у мамы развилась тяжёлая гипертония, первый криз случился где-то в конце 50-х, когда ей не было и пятидесяти лет. У папы в возрасте 51 года случился тяжелейший инфаркт — через два месяца после того, как мы переехали из Кулибинского общежития в новую отдельную трёхкомнатную «хрущёвку», которую папе после многолетних мытарств предоставил Горьковский университет. После этого инфаркта папа остался инвалидом на всю жизнь и, в частности, преподавать уже не мог.
В таких условиях Д.А. и разрабатывал технику решения задачи об алгебраических кривых степени 6, включённой Гильбертом в его 16-ю проблему. В конце концов, он не только полностью решил эту задачу, но и сделал открытие, вызвавшее, не побоюсь этого слова, революцию в вещественной алгебраической геометрии[3].
В конце 1961 года Гудковы и многие другие семьи сотрудников университета получили, как и мы, трёхкомнатные хрущёвки. Гудковы к этому времени уже жили не в Кулибинском общежитии, а в крохотной двухкомнатной квартире. Дело в том, что за пару лет до этого, после многих конфликтных ситуаций со студентами, ректор университета принял решение переселить всех преподавателей, живших в Кулибинском общежитии, в отдельные квартиры. Нам и Гудковым было предложено переехать в очень маленькие двухкомнатные квартирки в домах, построенных так называемым методом народной стройки — «совместного строительства своими силами на началах трудовой взаимопомощи многоквартирных жилых домов по типовым проектам с сохранением прав личной собственности одного застройщика на одну квартиру»[4]. Насколько я помню, Гудковы в этом строительстве никакого участия не принимали.
Мои родители отказались туда переезжать, поскольку площадь этих комнат была значительно меньше нашей площади в общежитии, а семья наша, помимо родителей, включала 73-летнюю бабушку и двоих детей 9 и 17 лет — меня и брата. Таким образом, у родителей не было бы никакой возможности работать дома. К тому же они, основываясь на печальном опыте, боялись, что потом им уже никогда никакой квартиры не дадут. Для Гудковых же это было существенное улучшение жилищных условий. Их было уже четверо с грудным ребёнком, а жили они, как я уже писал, в одной комнате. Поэтому они согласились, хотя опасения, что дальнейшего улучшения жилищных условий придётся ждать очень долго, были и у них.
Итак, в 1961 году квартиры в строившемся университетском доме нам и Гудковым были выделены. Распределение квартир «тройкой» — ректорат, парком и местком — начиналось ещё при закладке дома, а строился дом обычно года два. Естественно, было много обиженных, протестов, требований пересмотра, но, в конце концов, к середине декабря состоялось окончательное решение. Как вдруг из обкома партии пришла директива — выделить в распоряжение города ещё двадцать квартир, т. е. отобрать их у кого-то из тех, кому было уже объявлено, что они получили квартиры! И тут проректор университета по хозяйственной части Сергеичев (к сожалению, его имя и отчество я не помню, а может и не знал никогда — в разговорах родители его называли только по фамилии), совершил неординарный поступок, стоивший ему и партийного билета, и должности. Он собрал всех сотрудников, получивших квартиры, раздал им ключи, разрешил врезать собственные замки и посоветовал дежурить по ночам на всякий случай, что они и делали, разделившись на группы по нескольку человек. Я помню, что папа дежурил вместе с Гудковым и их общим другом профессором Н.А. Фуфаевым[5], в то время деканом радиофизического факультета, где и Гудков, и папа преподавали. Это продолжалось до официального дня заезда, который был назначен едва ли не на 31 декабря, но окончательно мы переехали в первых числах января.
И Гудков, и папа прожили в этом доме до самой смерти. Где-то в 70-х годах был построен новый университетский дом улучшенной планировки, в котором Д.А. предложили квартиру, но он отказался. Во-первых, сам переезд его очень пугал, а во-вторых, ему нравилось расположение дома на улице Сурикова. Хотя торцом дом выходил на большой и шумный проспект Гагарина, квартира Гудковых находилась в самом дальнем от проспекта подъезде, так что шум их особенно не беспокоил. На другой стороне проспекта находился длинный парк, расположенный на высоком берегу Оки, с прекрасными видами. Позднее прямо около входа настроили много аттракционов, но даже и теперь от них можно очень быстро убежать в милую берёзовую рощу. Д.А. иногда спускался там к Оке, чтобы ловить рыбу. Помню, как один раз, вскоре после того, как он стал профессором, по пути на рыбалку он на минутку зашёл за чем-то к нам. На голове у него была какая-то старая измятая соломенная шляпа с оторванными наполовину полями. Мама, увидев её, воскликнула: «О, боже, что это у Вас на голове, Д.А.?». На что он, смеясь, разъяснил: «А это я вчера встретил Виктора Ивановича Гапонова[6] и он, глядя на мою кепку, сказал: профессор должен в шляпе ходить! А у меня другой шляпы нет».
Д.А. часто заходил к нам поиграть в шахматы с папой, а также почитать самиздат (у нас всегда имелся свежий самиздат). Обычно он приходил после прогулки вместе со своей маленькой собачкой, которая, к своему неудовольствию, оставалась в прихожей. Собачку звали Майкой. Она была курчавая, беленькая, похожая на болонку, но Д.А. гордо говорил: «Майка — чистокровная дворняжка». Папа шутил, что она обеспечила щенками весь наш микрорайон.
В шахматы Д.А. играл хорошо и довольно азартно. У папы он выигрывал чаще, чем проигрывал. Помню, как однажды к нам приехал мой двоюродный брат Саша Губарь, кандидат в мастера спорта по шахматам. По просьбе папы, Д.А. и Н.А. Фуфаева, Саша устроил сеанс одновременной игры, в котором приняли участие ещё Г.В. Аронович[7] и В.И. Плотников[8]. Все они проиграли, но Д.А. продержался дольше всех, так что некоторые участники успели за это время проиграть по два раза. Помнится, что назавтра Д.А. приходил к Саше обсуждать свою партию.
Вспоминается ещё такой эпизод из жизни на улице Сурикова. Это было в середине семидесятых годов прямо в канун Нового года. Я уже не жил на Сурикова, но в тот раз ночевал там у родителей. Утром 31 декабря туда позвонил Д.А. Я взял трубку. Он сказал: «А тебя-то мне и надо. Слушай, тут такое дело. Рабочие вчера чинили теплотрассу около нашего дома, всё раскопали и оставили, а сегодня сильный мороз, там всё лопнет. Их перед праздником не дозовёшься, и будем на Новый год в холоде сидеть. У тебя есть лопата? Выходи, будем закапывать». Лопаты у меня, естественно, не было, но у него была лишняя, и когда я вышел, то увидел, что он собрал человек десять мужчин с лопатами и ломами, и мы в течение получаса на очень сильном морозе закопали эту яму заледеневшей землёй. Так что Новый год встречали в тепле. Я запомнил этот эпизод, потому что это было весьма нетипичное для советского человека поведение. Дома-то ведь были не наши, а казённые, так что большинство думало, что раз разрыли — значит, так надо. В лучшем случае наиболее проницательные позвонили бы в домоуправление, где бы им, скорее всего, нахамили и сказали, чтобы не лезли не в своё дело. Очень мало кому могла бы даже прийти в голову мысль, что можно самим закопать, не спрашивая разрешения начальства.
В связи с этим приведу ещё один эпизод, рассказанный мне Я.И. Альбером[9], который жил по соседству с Д.А. и часто гулял с ним по вечерам неподалёку от дома. Д.А. жаловался ему, что у них под окнами стоит мусорный контейнер, который переполняется, и мусор бросают вокруг, так что вонь доходит даже до квартиры Гудковых, которая находилась на четвёртом этаже. Несколько раз Я.И. видел орудовавшего лопатой Гудкова, загружавшего мусор в контейнер. Однажды Я.И. проходил мимо во время погрузки мусора в мусороуборочную машину. Около контейнера на земле валялся мусор. Стоявшие рядом работницы с лопатами возмущённо спросили Я.И.: «Ну, где же этот профессор, почему он мусор с земли не убрал?»
Очень хорошо помню, как Д.А. пришёл к нам очень возбуждённый и сказал, что он построил кривую, про которую Гильберт предполагал, что её не существует, и хотел бы папе это рассказать. Они ушли в папин кабинет и провели там, наверное, часа два. Когда Гудков ушёл, папа с восхищением сказал: молодец Гудков! По-видимому, он понял доказательство и поверил в него. Судя по статье Г.М. Полотовского[10], это происходило весной 1968 года.
Когда появлялся очередной самиздат, папа обычно звонил Д.А. и говорил, что надо зайти (сам он никогда к Гудковым не заходил — просто потому, что после инфаркта подниматься без лифта на четвёртый этаж, где жили Гудковы, ему было тяжело). Д.А. приходил по вечерам, читал в папином кабинете, к себе домой никогда не брал, так что часто ему надо было приходить по нескольку вечеров. Он никогда не обсуждал прочитанного, лишь кивками головы демонстрируя своё одобрение. Вообще, на политические темы до перестройки Д.А. никогда не говорил. Такое его поведение, контрастировавшее с его полным бесстрашием перед начальством, вызывало у меня недоумение и даже огорчение. Только после многолетнего общения с ним, я, как мне кажется, понял его позицию. Помню, как незадолго до кончины Дмитрия Андреевича, когда мы выходили из университета, он сказал мне: «То, что у нас в стране фашизм, я понял ещё в 38-м году». — «Каким образом, Дмитрий Андреевич?» — «Видишь ли, я в то время очень уважал Бухарина. Сейчас-то я понимаю, что он был не лучше других, а тогда очень уважал. И когда во время процесса над ним в газетах писали, что по его указанию в масло подмешивают толчёное стекло, я понял, что это фашизм, что надо быть очень осторожным, нельзя ни с кем откровенничать».
Конечно, осознав, при каком режиме живёшь, нужно принять какую-то линию поведения. Можно, конечно, встать на путь прямой борьбы с этим режимом. На такое решение способны очень немногие. Наиболее типичная линия поведения порядочных людей, но не героев, состояла в том, чтобы быть максимально возможно честными и минимизировать компромиссы со своей совестью. Главная опасность этих компромиссов была в том, чтобы не перейти «грань рукопожатности», которая была очень расплывчатой. Я помню, как часто мы обсуждали эти вопросы с моим другом Виталием Бергельсоном[11], который учился на одном факультете со мной, но на год моложе. У нас даже термин был — «компромиссоспособность». У него она была крайне низкой, что было одной из причин его эмиграции в 1974 году. Моя собственная компромиссоспособность была выше, но хочется надеяться, что грань рукопожатности мне удалось не перейти. Эта тема требует отдельного текста, который я, может быть, когда-нибудь и напишу. Здесь же хочу только сказать, что Д.А. даже не приближался к этой грани, хотя опасностей её перейти у него было гораздо больше, чем у меня, поскольку он был членом партии.
Думаю, что даже те немногие, которые подобно Д.А. понимали ситуацию в стране, относили это к практике власти, а не к её идеологии, и надеялись, что это временное явление, так сказать, «болезни роста». По-видимому, Д.А. тоже отделял коммунистические идеи от практики компартии и, хотя разговоров непосредственно об этом мы с ним не вели, в результате многолетнего общения с ним у меня сложилось впечатление, что наиболее близким для него было социал-демократическое представление об устройстве общества. Впрочем, чёткого понимания жизни на Западе ни у кого из нас не было. Идеи же о том, что надо вступать в партию, чтобы улучшать систему изнутри, у него не было никогда.
Д.А. подал заявление о приёме в партию, исходя из вполне конкретной ситуации. Он говорил мне, что сделал это, чтобы помешать членам партгруппы артиллерийского полка, в котором он был ответственным за технику, делать за его спиной всякие гадости, ссылаясь на решения закрытых партийных собраний. Насколько ему это удалось, я не знаю, ведь во время войны он был только кандидатом в члены партии, а полноправным членом стал уже после войны. Замечу, что выйти из компартии было тогда невозможно, это даже в более вегетарианские (по выражению А.А. Ахматовой) времена означало, особенно для работавших в сфере образования, как минимум неминуемый запрет на профессию. Когда это стало возможно, примерно в 1990 году, Д.А. вышел из партии, хотя ещё отнюдь не было ясно, как говорится, «куда кривая вывезет».
Он также, насколько мне известно, никогда никого не уговаривал вступать в партию. Но всегда убеждал активно работавших математиков писать и защищать докторские диссертации и создавал соответствующие условия для таких сотрудников своей кафедры. Он считал это общественно важным делом. Один раз он это очень чётко сформулировал. В апреле 1985 года к нам на мехмат приехал на неделю прочитать несколько лекций замечательный математик Семён Григорьевич Гиндикин. Несмотря на свой очень высокий математический уровень, он не был доктором из-за антисемитизма, царившего в то время в советской математике. Точнее, как известно, после арабо-израильской войны ограничение количества евреев в науке и высшем образовании стало государственной политикой, которая в математике проводилась особенно активно из-за большего, чем в других науках, количества энтузиастов на местах. После отъезда С.Г. Дмитрий Андреевич посетовал в разговоре со мной, что тот как-то не по-боевому относится к организации защиты докторской. «Он обязательно должен приложить все усилия, чтобы стать доктором. Очень плохо, что у нас сильные доктора ходят в кандидатах, а слабые кандидаты в докторах».
То, что Д.А. удалось использовать свою партийность для многих добрых дел и ни разу не пойти на компромиссы со своей совестью — по крайней мере, на большие, чем те, на которые шли все мы, кто жил в то время и не являлся открытым диссидентом, — было явлением исключительным. Это произошло благодаря присущей Д.А. органичной порядочности. А. Галич в своём стихотворении «Кадиш» приводит слова из дневника Януша Корчака: «Я никому не желаю зла. Я просто не знаю, как это делается». Мне кажется, что про Д.А. можно сказать: он никогда не сказал ни слова неправды — он просто не знал, как это делается.
Отсутствие возможности публично говорить всю правду было очень тяжело для Д.А. Он вообще был человеком общественным. Ему, по-видимому, мало было внутренней свободы и очень важно было именно открыто публично высказывать своё мнение. Особенно это почувствовалось в последние годы, когда Д.А. раньше многих других стал постоянно публично и прямо говорить всё, что он думает и всегда думал о советском режиме. Видно было, как ему приятно и радостно это делать. Надо сказать, что Д.А. вообще очень радовался происходящим переменам. Он совершенно не обращал внимания на возникшие материальные трудности, которые, впрочем, были гораздо слабее тех, при которых он прожил большую часть своей жизни. Единственное, что его огорчало по-настоящему — это отъезд из страны хороших математиков, особенно связанных с ним по работе. Разумеется, он никого не осуждал и относился к этому с пониманием, но переживал тяжело…
Да и буквальное высказывание Корчака относится к Д.А. в полной мере. Его бывший аспирант Марк Кушельман[12]рассказывал мне, что когда заболел раком профессор мехмата А.А. Миролюбов, попортивший немало крови Д.А. и моему отцу, в значительной степени из-за которого они вынуждены были уйти с мехмата на радиофак, Д.А. по своей инициативе просил жену Марка Зарину Анатольевну помочь положить его в онкологический центр в Москве — у неё там были какие-то связи. З.А. удалось договориться, но Миролюбов лечиться отказался и вскоре умер в возрасте всего 63 лет. Сама З.А. рассказывала мне, как она приехала в Горький в 1984 году в качестве театрального критика для отбора спектаклей к 40-летию Победы, и её пригласил к себе в гости на вечер Гудков. Днём того же дня она была на спектакле в Горьковском ТЮЗе и её пригласил на банкет после спектакля главный режиссёр театра Б.А. Наравцевич. Она объяснила, что приглашена в гости к научному руководителю своего мужа. Наравцевич поинтересовался, кто это, и, услышав фамилию Д.А., сказал: «Это совесть нашего города!»
Горьковская топологическая школа, июнь 1964 года
Д.А. Гудков стоит в центре перед белой колонной, С.И. Альбер с сыном в центре в первом ряду, Я.И. Альбер в верхнем ряду справа перед белой колонной, М.С. Кушельман — в тёмной рубашке в центре верхнего ряда
Партийность позволяла Д.А. выступать против начальства на партсобраниях. Он никогда не боялся это делать, причём, сознательно прикидываясь наивным человеком, выступал с партийных позиций. Расправиться с Д.А. было труднее, чем с рядовым членом партии, поскольку участников войны в то время было принято, по выражению Галича, «…ежедневно бесстыдными славить фанфарами» (вместо того, чтобы обеспечить им человеческие условия жизни), хотя травили его изрядно.
Помню, когда как-то мы с ним вдвоём были на кафедре, пришла какая-то женщина, кажется, из музея боевой славы, с просьбой к Д.А. выступить перед студентами в связи с годовщиной победы. Д.А. ответил ей грустно и устало: «Знаете, мне не хочется выступать. Я человек мирный. После войны прошло уже сорок лет, и за эти сорок лет я, как мне кажется, принёс гораздо больше пользы, чем за время войны. Но за эти годы меня только травили. И лишь перед праздником Победы вспоминают, какой я хороший, и просят, чтобы я рассказал о войне. Пожалуйста, я могу выступить, но рассказать всё и сказать то, что я об этом думаю». Этот вариант не устроил сотрудницу музея, и она удалилась с обиженным видом.
Расскажу об одном серьёзном столкновении Д.А. с партийными органами, которое могло весьма плохо кончиться. В 1983 году при переизбрании на должность заведующего кафедрой геометрии и алгебры сначала всё шло гладко и спокойно, но вдруг начали возникать всякие препятствия со стороны тогдашнего ректора А.Г. Угодчикова. Вопрос несколько раз откладывали, предъявляли какие-то странные претензии вроде недостаточного внедрения вычислительной техники (практически отсутствовавшей в то время на факультете) в учебную и научную работу, отсутствие прикладной тематики и т. п. Д.А. вспоминал, что неприятности начались с того, как однажды на Совете университета ректор, только что вернувшийся из обкома, без всякого повода и при обсуждении совсем другого вопроса вдруг с большим раздражением обрушился на Д.А. Поскольку в тот период отношения с ректором у Д.А. были довольно спокойными, Д.А. выдвигал следующую версию происшедшего. Незадолго до того Д.А. был в Ленинграде на топологической конференции. Там он пошёл в партком Ленинградского университета и начал «как коммунист» требовать возвращения на работу выдающегося математика Владимира Абрамовича Рохлина, незадолго перед тем отправленного на пенсию. К увольнению Рохлина имели отношение самые высокие партийные сферы. Дело в том, что Рохлин поставил тройку на экзамене дочке Г.В. Романова, тогда первого секретаря Ленинградского обкома, а впоследствии члена Политбюро. Поэтому в парткоме реагировали очень бурно и начали орать на Д.А., который тоже отвечал очень резко. По-видимому, из парткома ЛГУ позвонили в Горьковский обком, и там дали указание «разобраться».
Когда Д.А. рассказал мне всё это, я предложил обратиться к Гапонову. Андрей Викторович Гапонов-Грехов, сын М.Т. Греховой и сам выдающийся физик, создатель и директор Института прикладной физики АН СССР (теперь ИПФ РАН), имел сильное влияние в обкоме КПСС, поскольку институт вёл очень серьёзные исследования, имевшие военное значение. А.В. имел связи среди больших чинов военно-промышленного ведомства (которое называлось тогда Министерством среднего машиностроения) и широкую поддержку Президента АН СССР А.П. Александрова, а пост Президента РАН в то время в чиновничьей иерархии был значительно выше поста первого секретаря Горьковского обкома КПСС.
Д.А. сказал, что он ни к кому обращаться не будет и мне не разрешил. Но видно было, что он не хотел оставлять кафедру. Он совершенно не держался за руководящую должность, но к этому времени заканчивался его первый срок заведования кафедрой геометрии и алгебры мехмата, куда он перешёл с кафедры математики радиофака, о чем я напишу ниже. К моменту его перехода кафедра была в упадке, и Д.А. начал её укреплять. Однако обстановка в то время на кафедре, как и вообще на мехмате, была не простой, и ему удалось сделать ещё не много, да и было не ясно, сможет ли удержаться без него то хорошее, что он успел сделать. Так что я его не послушал и обратился к профессору Михаилу Адольфовичу Миллеру, другу А.В. со студенческих лет. Он жил в одном подъезде со мной, мы с ним общались значительно ближе, чем с А.В., и мне было комфортнее обратиться к нему.
Когда я описал ему ситуацию и попросил обратиться к А.В. за помощью, М.А. выразил сомнение, что А.В. сможет помочь, т. к. у того плохие отношения с ректором Угодчиковым, с которым он вообще не разговаривает. Тогда я объяснил, что хотел бы, чтобы А.В. поговорил в обкоме. «А, — радостно сказал М.А. — это другое дело, это он запросто сможет. Он там объяснит, что Д.А. является украшением горьковской науки». В тот же вечер А.В. позвонил Д.А., расспросил о ситуации, спросил, не хочет ли Д.А. перейти к ним в институт, и когда Д.А. ответил отрицательно, объяснив, что его место на мехмате, А.В. сказал, что попробует вмешаться в ситуацию.
Буквально на следующий день утверждение Д.А. прошло на совете без сучка и задоринки и, как он мне говорил, Угодчиков радостно поздравлял его с переизбранием. Д.А. полагал, что тому самому вся эта история была неприятна, но и ослушаться обкома он не мог, и сейчас был рад, что всё благополучно завершилось.
Расскажу также, как, благодаря Гудкову, по окончании университета я остался там работать, несмотря на упомянутую выше государственную политику в отношении евреев. Надо сказать, что в ГГУ при приёме студентов никакой дискриминации не было, но на работу в университет после 67-го года евреев практически не брали. Я окончил факультет вычислительной математики и кибернетики в 1971 году, моим научным руководителем, начиная со 2-го курса, был заведующий кафедрой математической логики и алгебры Юрий Васильевич Глебский. Дела у меня шли хорошо: по результатам нашей совместной работы были направлены в печать две статьи, Ю.В. включил меня в качестве соавтора доклада, принятого на Второй международный конгресс по логике, методологии и философии науки. Ю.В. принадлежал к тому небольшому кругу людей, которые старались противостоять дискриминации евреев. Собственно, в то время, если говорить только о математике, в ГГУ этот круг состоял всего из трёх человек: Евгении Александровны Леонтович-Андроновой, Юрия Васильевича Глебского и Дмитрия Андреевича. Однако оставить меня на своей кафедре Ю.В. не мог. Незадолго до этого у Ю.В. окончили аспирантуру два очень сильных ученика — Дмитрий Израилевич Коган и Марк Израилевич Лиогонький, и он предпринял большие усилия, чтобы оставить их в университете. Ему удалось устроить Когана в НИИ прикладной математики и кибернетики (НИИ ПМК), но все попытки оставить в университете Лиогонького закончились неудачей. При этом Ю.В. вступил в прямой конфликт с ректором Угодчиковым, который на него разозлился и стал всячески притеснять. Последней каплей был отказ ректора выпустить Ю.В. на Международный конгресс, о котором я писал выше: Ю.В. не выпустили на конгресс не какие-то высшие инстанции, что было делом обычным, а ректор, который написал на его заявлении совершенно издевательскую резолюцию. После этого Ю.В. решил перейти из университета в НИИ ПМК, поэтому он попросил Д.А. взять меня на кафедру математики радиофака, которой тот тогда заведовал. И, хотя моя научная тематика была очень далека от интересов Д.А., он взялся за это дело. Конечно, определённую роль сыграла и многолетняя дружба Д.А. с нашей семьей, но основное значение имели, я думаю, другие причины. Во-первых, направленные в печать публикации, рекомендация Глебского и включение им меня соавтором доклада на Международном конгрессе, что имело большой вес для бюрократии, делало крайне затруднительным для начальства сформулировать официальную причину отказа. Во-вторых, Д.А. мог составить своё личное мнение обо мне как о математике, поскольку в последний год мы вместе работали по совместительству в НИИ управления автомобильной промышленностью (НИИУАвтопром), в который тогда только что преобразовался ПТНИИ[13]. Наша группа состояла из Гудкова, Глебского и меня. Гудков взялся за эту подработку, так как у него были большие расходы, связанные с защитой докторской диссертации, Глебский всегда тяготел к прикладным задачам, но и денежные проблемы у него тоже были. Ну, а студенту всегда нужны деньги. Но мне кажется, что Глебский привлёк меня к этой работе именно для того, чтобы Гудков мог составить своё впечатление обо мне.
Ничего путного из нашей работы в НИИУАвтопроме не вышло, в основном потому, что люди, с которыми мы имели дело, сами не знали, что они хотят. В их формулировках было много наукообразного пустословия, и главной их целью было украсить математически свои докторские диссертации по техническим наукам. Тем не менее, один раз Д.А. предложил полезную практическую идею. В задаче проектирования кузовов автомобилей надо было строить полиномы по системе точек. Для этого пытались применить интерполяционные полиномы Лагранжа, которые, естественно, не подходили — очень уж волнистые получались кузова. Д.А. предложил использовать полиномы Бернштейна, которые, как известно, приближают функции вместе с их производными. Однако эта идея была отвергнута как «слишком сложная», что ещё больше разочаровало Д.А. Спустя несколько лет Д.А. откуда-то узнал, что во Франции разработали и успешно применяли алгоритм проектирования кузовов с помощью полиномов Бернштейна. Помню, как-то раз мы выходили в конце рабочего дня из НИИУАвтопрома после нескольких часов бесполезных разговоров, и Д.А. сказал: «Вот у нас на предприятиях бывают субботники, а таким предприятиям, как это, надо бы наоборот, в качестве субботника не выходить в понедельник — какая была бы экономия для государства!» Тем не менее, в процессе обсуждений мы действительно много говорили по математике.
А ещё в связи с этой работой вспоминается, как мы с Д.А. вышли из этого НИИ вечером в конце рабочего дня и, несмотря на 25-градусный мороз, решили пройти немного пешком. И не прогадали, т. к. на Свердловке (центральная улица, ныне Большая Покровкая) во дворе овощного магазина «давали апельсины» — аж по два килограмма в одни руки! Очередь была небольшая, примерно минут на 40. Ближе к продавцу были какие-то перепалки типа «вас здесь не стояло». Д.А. немедленно отправился туда наводить порядок — и действительно навёл. Вернувшись, он предложил мне побороться, чтобы не замерзнуть. Так мы и проборолись полчаса и, радостно получив свои апельсины, пошли до ближайшей остановки трамвая. Когда я рассказал родителям, о том, как Д.А. наводил порядок, мама воскликнула «Это у него от Александра Александровича (Андронова). А.А. тоже всегда наводил порядок в очереди».
Расчёт Д.А. оправдался. Когда он подал на меня заявку на распределение к нему на кафедру, руководство университета не решилось ему прямо отказать, но и согласия не давало. Другим руководителям подразделений, пытавшимся взять еврея на работу, с многозначительным видом говорили что-нибудь вроде: «К сожалению, в настоящее время, мы не можем этого сделать, Вы же понимаете». Некоторым наиболее «непонятливым» прямо говорили, что есть указание не брать евреев. Говорили, будучи уверенными, что они не осмелятся выступить против этого публично. Зная Гудкова, руководство опасалось, что он озвучит то, что ему сказали, на каком-нибудь партийном собрании, и придется начальству отвечать. Поэтому его около полугода «футболили» от ректора к секретарю парткома и обратно. Когда до распределения оставались считанные дни, во время очередного неопределённого мычания в парткоме в ответ на его запрос, Д.А. стукнул кулаком по столу и сказал: «Знаете, мне это надоело. Я пойду к Серёжке Ефимову». «Серёжка Ефимов» — Сергей Васильевич Ефимов — был вторым секретарём обкома КПСС и курировал науку. Гудков знал его со студенческих лет. Д.А. рассказывал мне, что он блефовал — обращаться к Ефимову ему очень не хотелось и, скорее всего, он не пошёл бы, но начальство испугалось, и так я оказался на кафедре математики радиофака. Наверное, можно сказать, что период работы на этой кафедре был самым ярким и интересным в творческом отношении периодом моей жизни.
Как было сказано выше, Д.А. не делал никаких протестных заявлений, носивших политический характер, считая их бесполезными, и не одобрял, когда их делали другие. Марк Кушельман рассказывал мне, что, когда в газетах началась травля Евтушенко из-за публикации им автобиографии за рубежом, группа студентов, включавшая Кушельмана, собралась писать против этого протест, а Д.А. его уговаривал этого не делать. Когда Марк спросил — «А как же справедливость?», Д.А. ответил: «Учись как следует, работай честно — это и будет твой вклад в борьбу за справедливость».
Позднее похожий случай был и со мной. В середине семидесятых годов группа московских евреев-отказников перед очередным семинаром по правам человека, которые тогда проводились нелегально в Москве, распространяла среди советских евреев анкету с совершенно невинными вопросами типа «Хотели бы Вы, чтобы Ваши дети изучали иврит?» или «Хотели бы Вы, чтобы в Вашем городе открылось еврейское кафе?» Несколько анкет попали в Горький. В частности, их заполнили две студентки радиофака, сёстры Ковнер, родители которых также работали на радиофаке. КГБ раздуло из этого громкое политическое дело. О «происках сионистов» написали местные газеты, сестёр исключили из университета, их мать отстранили от преподавания, предварив это большим собранием сотрудников и студентов радиофака. По-видимому, опасаясь, что я пойду на это собрание и выступлю в их защиту (хотя моё вполне «добропорядочное» поведение не давало для этого оснований), Д.А. за пару дней до собрания вызвал меня и сказал: «Женя, я прошу тебя не ходить на собрание. Если ты пойдешь, то будешь выступать, а это совершенно бессмысленно и им не поможет. Ты пойми, это собрание — провокация, специально организованная с единственной целью — выявить тех, кто их поддерживает». Получив такую индульгенцию, я на собрание не пошёл, а Д.А. пошёл и даже вынужден был выдавить из себя несколько нейтральных слов, которые можно было истолковать как осуждение. По-видимому, его и остальных членов партии обязали выступить.
Конечно, можно по-разному относиться к этому случаю. Думаю, что многие люди, особенно близкие к диссидентам, осудят в этом эпизоде Д.А., но для более полного понимания следует сказать, что к этому моменту Ковнеры уже подали заявление об эмиграции в Израиль. Разрешение было получено ими неожиданно быстро по тем временам (1976), так что, так что Д.А. был совершенно прав в оценке главных целей собрания.
Ещё один эпизод на близкую тему. Когда мой друг Виталий Бергельсон, которого я упоминал выше, эмигрировал в 1974 году в Израиль, я не решился с ним переписываться — главным образом из опасения, что это может быть использовано против Д.А. Тем более, что мои родители очень подружились с Виталием, и папа стал с ним переписываться, так что наша связь не прерывалась. Об этой переписке я Д.А. не говорил, но как-то, спустя примерно год после отъезда Виталия, Гудков вышел со мной из кафедральной комнаты на лестничную клетку и довольно озабоченно спросил: «Женя, это правда, что ты переписываешься с Израилем?» Когда я ответил, что переписывается мой папа, то он с облегчением сказал: «Ну, если Израиль Исаакович, то это не моё дело», и пояснил: «Если бы это был ты, то мне надо было бы продумать, как отбиваться, когда ко мне начнут приставать». Я, конечно, рассказал об этом разговоре родителям, и они стали допытываться у Д.А., откуда он узнал. Он не стал называть фамилию, но дал понять намёками, что ему сказал один сотрудник НИИ ПМК, который раньше был секретарем парткома университета, и про которого было известно, что он сотрудничал с ГБ. Для меня эта история имела некоторое продолжение, о чём я напишу в другом месте, поскольку к Д.А. это отношения не имело.
Возвращаясь к своей работе на кафедре математики, сначала расскажу, при каких обстоятельствах эта кафедра появилась. В советское время в университетах была очень тяжелая обстановка из-за идеологического гнёта, который слабые работники использовали против талантливых учёных и педагогов. В горьковском университете многие сильные сотрудники, особенно среди математиков, подвергались настоящей травле. Так, после длительного периода критики, носившей характер политического доноса, в 1951 году скоропостижно скончался от инсульта заведующий кафедрой математического анализа, на которой работал Д.А., его научный руководитель профессор Артемий Григорьевич Майер — известный учёный, блестящий педагог, любимец студентов. На его похоронах студенты весь путь от университета до кладбища (это километра три) несли гроб на руках. Поводом к травле Майера послужили его «идеологические ошибки в курсе истории математики»[14]. Кафедру возглавил один из активных преследователей Майера Н.Ф. Отроков, хотя тогда на кафедре работали такие сильные математики, как Ю.И. Неймарк и А.Г. Сигалов. Отроков всячески притеснял их, а также Гудкова, моего папу и многих других. Характеризуя его как заведующего, папа говорил: «это был Бурбон». К счастью, А.Г. Сигалов — выдающийся математик, внёсший значительный вклад в исследование 19-й, 20-й и 23-й проблем Гильберта, — вскоре защитил докторскую диссертацию, и пришлось Отрокову уступить ему кафедру. При Сигалове, как вспоминал папа, работалось гораздо лучше. Кроме того, было очень интересно, т. к. у Сигалова было много новых идей по преподаванию анализа, и он даже организовал на кафедре семинар на эту тему. К сожалению, продолжалось это не долго. В 1959 году А.Г. вынужден был уйти из университета в результате некоей провокации и травли, развернутой после неё Отроковым, Миролюбовым и некоторыми другими при полной поддержке ректора В.И. Широкова. Хорошо, что в это время М.Т. Грехова организовала НИРФИ (научно-исследовательский радиофизический институт) и пригласила А.Г. заведовать там математическим отделом. В этом отделе А.Г. проработал до конца своей, к несчастью, очень короткой жизни (1913 — 1969). Когда в 1961 году на место Широкова пришёл известный химик профессор И.А. Коршунов, конфликтная ситуация на мехмате была уже широко известной, и новый ректор решил в ней разобраться. В конечном итоге он разрулил эту ситуацию, поддержав идею организации на мехмате кафедры вычислительной математики во главе с Ю.И. Неймарком, на базе которой был быстро создан первый в стране факультет вычислительной математики и кибернетики (ВМК). Кроме этого, он пошёл навстречу пожеланию радиофизического факультета создать на радиофаке свою кафедру математики. В 1961 году такая кафедра была создана. Заведующим ею стал Д.А. К нему перешли работать несколько человек с мехмата, в частности, мой папа. Как я писал выше, оба они преподавали математику на радиофаке и раньше.
Радиофизический факультет, опять-таки первый в СССР, был организован А.А. Андроновым и М.Т. Греховой в 1945 году. Обстановка там была значительно лучше, чем на мехмате, да, наверное, и на всех остальных факультетах ГГУ. Это объяснялось, по-моему, следующими причинами. Поскольку радиофизики были заняты в важных военных работах, идеологическое давление на них было значительно меньше. Считалось (да так и было на самом деле), что сам факт участия в военных разработках является свидетельством верноподданности. Кроме того, эти разработки требовали конкретных результатов, которые не могли быть получены на основе одной только партийной преданности. Благодаря этому и, конечно же, личным качествам организаторов факультета, с самого начала удалось собрать там достаточное количество квалифицированных, добросовестных и порядочных научных работников. Папа говорил: очень непривычно работать в такой обстановке — встречаешь декана (Н.А. Фуфаев) — милая улыбка, встречаешь зав. кафедрой — вообще свой парень. К сожалению, папа очень недолго проработал в этой непривычной обстановке из-за инфаркта, о котором я писал выше. Через несколько дней после того, как у папы случился инфаркт, Д.А. разговаривал с профессором А.П. Матусовой, которая руководила папиным лечением. Она спросила: «А что было раньше? Нам важно знать, что было раньше». «Что было, что было — ответил Д.А., — двадцать лет травли было!».
Работать на радиофаке было очень интересно и приятно, несмотря на большую нагрузку — около 20 часов в неделю. Во-первых, большинство студентов были очень сильные, по-настоящему интересовались наукой, решали дополнительные трудные задачи, которые постоянно приходилось для них придумывать. Некоторые с удовольствием изучали с Г.А. Уткиным[15] и со мной различные темы сверх программы. И мы, и они делали это исключительно из энтузиазма — в нагрузку это не входило. Я помню, что два замечательных студента, братья-близнецы Кочаровские (один из них сейчас член-корреспондент РАН, второй — профессор в одном из ведущих американских университетов), посещали даже спецкурс по математической логике, который я читал на факультете ВМК. Многие из студентов, у которых я вёл занятия, стали крупными учёными. Все те из них, кого я помню, были яркими личностями, с которыми интересно было общаться не только по науке. Например, у меня учился даже Б.Е. Немцов. Учить таких студентов было счастьем. Я очень им благодарен. Но в первую очередь, конечно, я благодарен Д.А., который предоставил мне такую возможность.
Во-вторых, на кафедре была замечательная атмосфера. У кафедры было две комнаты — преподавательская и кабинет заведующего. Однако Д.А. предпочитал находиться в преподавательской, там и стоял его стол, за которым он проводил много времени, занимаясь кафедральными делами — у него никогда не было заместителя. Все отчёты он составлял сам; печатала их довольно пожилая секретарша, которая часто делала ошибки, к чему Д.А. относился вполне добродушно. От университетской бюрократии приходило неимоверное количество бумаг с требованием срочно предоставить какие-нибудь сведения. Эта работа была неподъёмной, но Д.А. нашёл способ, как с этим бороться. Он мне рассказывал: «Когда бумага приходит первый раз, я её выбрасываю в корзину, когда второй — тоже, и отвечаю, только если она приходит третий раз. Так вот, третий раз приходят не больше 10% бумаг!»
Кабинет был отдан сотрудникам для курения и игры в шахматы. В шахматы играло большинство мужского состава кафедры. Я играл плохо, но курил и любил там находиться. Сам некурящий Д.А. тоже заходил поиграть в шахматы и добродушно ворчал: «Ну, накурили». Все были очень дружны, часто собирались вместе. Даже любили ходить на первомайские и октябрьские демонстрации, правда, с середины пути обычно сбегали и шли к кому-нибудь праздновать. Чаще всего собирались у доцента Лидии Владимировны Кресняковой (1918–2002) — очень весёлой, остроумной и доброй женщины, которая была вообще душой кафедры. По-моему, один раз мы даже праздновали у неё дома какой-то юбилей Д.А., наверное, 60-летие.
Кафедра математики радиофака отмечает 60-летие Д.А. Гудкова
Состав кафедры был очень сильный. Д.А. привлекал способных молодых выпускников мехмата, которым там не нашлось места: остававшиеся там заведующие, такие, как Отроков, Миролюбов и Шапиро, опасались конкуренции. Д.А. очень ценил и хороших преподавателей, которые не занимались активно наукой. Без учёной степени нельзя было занимать должность выше старшего преподавателя, но и для этой должности требовались опубликованные работы. Был даже случай, когда Д.А., чтобы сохранить в этой должности одного сотрудника, приписал его в качестве соавтора своей работы. Мне бы очень хотелось написать обо всех моих друзьях на кафедре, надеюсь, что смогу это осуществить в расширенном варианте данного текста. Замечу только, что главная заслуга в создании такой атмосферы на кафедре принадлежит Д.А. Её обеспечивали его неоспоримый моральный и научный авторитет, справедливость, открытость, простота в общении и, главное, забота о преподавателях. Все мы чувствовали себя под его защитой.
Вскоре после того, как я начал работать на кафедре, Д.А. пришёл ко мне на занятие. После этого он дал мне два совета. Один я использовал потом всегда: когда студент у доски решает задачу, пусть он её за собой не стирает — пусть она повисит, пока ты вызываешь следующего, другие на неё ещё посмотрят, может, у них вопросы возникнут. Второй совет был связан с тем, что в университете тогда был очень плохой мел, а в магазинах мела не было: «О меле ты должен сам заботиться. Я обычно краду мел в пединституте. Там как поднимешься по лестнице и повернешь налево, есть аудитория, в которой прямо на столе полная коробка с отличным мелом. Около 2-х часов там обычно нет студентов, я захожу и набираю, сколько мне нужно!» Я возразил: «Но ведь там у входа дежурный сидит и пропуск спрашивает», на что Д.А. сказал: «Ну, я прохожу с важным профессорским видом, и он ничего не спрашивает. У тебя тоже вид солидный (мне было 22 года!), главное, держись уверенно». Пару раз мне это удалось, но однажды, когда я в очередной раз пришёл, коробки на столе не было, и потом она уже не появлялась.
Больше ко мне на занятия Д.А. не приходил ни разу. А жаль!
Я проработал на кафедре математики радиофака до лета 1978 года, когда поступил в целевую аспирантуру в Московский пединститут имени Ленина. В это же время Д.А. перешел на мехмат. Собственные научные интересы Д.А. были весьма далеки от физики. С самого начала он считал, что переходит на радиофизический факультет не навсегда и со временем вернется на мехмат. Это он и осуществил в 1978 году, будучи уже всемирно известным учёным.
Д.А. прекрасно понимал, что на мехмате его ожидает гораздо более трудная жизнь, чем на радиофаке. После ухода большинства лучших математиков на радиофак и на факультет ВМК мехмат начал быстро хиреть. К моменту возвращения Д.А. там фактически оставался только один активно работавший на современном уровне математик — доцент Михаил Иванович Кузнецов, который окончил мехмат, а потом аспирантуру в Математическом институте имени В.А. Стеклова АН СССР под руководством известного алгебраиста А.И. Кострикина. М.И. Кузнецов работал на кафедре геометрии и высшей алгебры, которой с 40-х годов заведовал профессор Я.Л. Шапиро, а незадолго до прихода на кафедру Гудкова стал заведовать весьма слабый доцент. Д.А. рассказывал мне (откуда он это узнал, я, естественно, не спрашивал), что, когда он решил перейти на эту кафедру, вся «старая гвардия» пошла уговаривать ректора Угодчикова не брать этого «смутьяна». Но ректор им сказал: чего вы боитесь, ведь он один, а вас много. И переход совершился.
Я окончил аспирантуру осенью 1981 года. Аспирантура была целевая, поэтому ГГУ обязан был принять меня обратно, но заведовавший после Д.А. кафедрой математики радиофака С.Ф. Морозов брать меня не захотел, и меня направили на кафедру Гудкова к нашей с ним, надеюсь, взаимной, радости. Так я снова оказался под его защитой.
После радиофака студенты мехмата произвели на меня удручающее впечатление своей слабостью. Конкурсы на мехмат были самые низкие в университете. Факультет «выезжал» в основном только за счёт сильных студентов с Украины, где у евреев не было никаких шансов поступить в приличный университет. При помощи значительных усилий Д.А. удалось переломить ситуацию благодаря привлечению на мехмат сильных математиков и преподавателей, в частности, и из числа работавшим с ним на радиофаке. На это ушло много времени, но в 90-х годах на мехмате уже было немало студентов, не уступавших моим радиофаковским. Конечно, эти усилия вызывали сопротивление многих «старых кадров» мехмата, так что обстановка для Д.А. на мехмате была не простой.
Придя на кафедру геометрии и высшей алгебры Д.А. почти сразу начал готовить себе замену на посту заведующего. Его выбор остановился на М.И. Кузнецове, о чём он говорил прямо и очень хотел, чтобы М.И. поскорее защитил докторскую диссертацию. По не зависящим от М.И. причинам защита откладывалась. В 1988 году подошли очередные перевыборы, Д.А. не захотел в них участвовать и передал кафедру М.И. Кузнецову. Интуиция не подвела Д.А. — М.И. оказался очень хорошим заведующим, причём в весьма сложное для кафедры время. Отказ от заведования позволил Д.А. завершить работу над книгой «Н.И. Лобачевский. Загадки биографии».
Смерть Д.А. в марте 1992 года была для всех нас неожиданным и очень тяжёлым ударом. Он ведь ничем не болел, хотя и выглядел последнее время каким-то грустным и усталым. Это вызывало у меня тревогу, тем более что как-то на заседании кафедры он, не помню уж по какому поводу, высказал своё мнение и сказал как-то очень значительно: «Я это говорю потому, что, по-видимому, скоро умру и хочу, чтобы моё мнение знали». Однако буквально за пару недель до того, как он заболел, было празднование юбилея кафедры, где он был очень весёлым и радостным, так что я успокоился.
Умер он от инфаркта. Почему-то он думал, что у него простуда, и три дня не обращался в больницу, а когда, в конце концов, его привезли в больницу на скорой помощи, там дежурила моя жена. Она сказала мне, что площадь поражения сердца так велика, что надежды очень мало. Он продержался неделю. Если бы он в первый день хотя бы позвонил ей…
Примечания
[1] Так в то время горьковчане называли, а нижегородцы называют и сейчас Верхне-Волжскую набережную.
[2] Как-то раз у нас дома был приехавший в командировку в Горький Павел Сергеевич Александров. Ему понадобилось посетить это заведение. Выйдя оттуда, он сказал, что такой ужас он видел первый раз в жизни. Сам я хорошо помню этот туалет и должен сказать, что по сравнению с туалетом в аспирантском общежитии Московского педагогического института имени Ленина (в Москве было два пединститута – имени Ленина и имени Крупской), где я учился в аспирантуре в 1978‒81 годах, наш туалет в Кулибинском общежитии был просто образцом чистоты.
[3] См. обзор Г.М. Полотовского «Топология вещественных алгебраических кривых: история и результаты» в Историко-математических исследованиях, вып. 14(49), 2011. С.177–212.
[4] В народе этот метод прозвали «горьким методом», поскольку возник он по инициативе горьковской местной власти, а также потому, что требовал работать на стройке после основной работы.
[5] Николай Алексеевич Фуфаев (1920 – 1996) – профессор, специалист по динамике неголономных систем и теории движения систем с качением.
[6] Виктор Иванович Гапонов и его жена Мария Тихоновна Грехова – физики, переехавшие вместе с А.А. Андроновым в Горький. Мария Тихоновна была крупным учёным и замечательным организатором. Её выдающиеся заслуги в создании Горьковской радиофизической школы хорошо известны. В.И. Гапонов был больше известен своей преподавательской деятельностью. По его знаменитому учебнику «Электроника» училось несколько поколений специалистов в этой области. Многие годы он заведовал кафедрой электроники радиофака.
[7] Григорий Владимирович Аронович (1907 ‒ 1975) – доктор технических наук, организатор и первый зав. кафедрой прикладной математики, специалист по теории нелинейных колебаний в применении к задачам гидромеханики.
[8] Владимир Иванович Плотников (1922 – 1988) – доктор наук, профессор, специалист по вариационному исчислению и теории оптимального управления.
[9] Ян Иосифович Альбер, математик, в настоящее время живёт в Бостоне, США. Его брат, известный тополог Соломон Иосифович Альбер (1931 – 1993), работал на кафедре математики радиофака с 1964 по 1968 год, исполнял обязанности заведующего кафедрой во время творческого отпуска Д.А. Он жил на проспекте Гагарина в соседнем с нами доме, который был построен для НИРФИ. После переезда С.И. в Москву в его квартире поселился Я.И., работавший в НИРФИ.
[10] В.В. Морозов, Д.А. Гудков и первая часть 16-й проблемы Гильберта. «Уч. записки Казанского ун-та». Сер. физ.-матем. науки, т.154, кн. 2, 2012. С. 31‒43.
[11] В настоящее время заслуженный профессор университета штата Огайо.
[12] Марк Соломонович Кушельман начал работать с Д.А. по его тематике со второго курса мехмата. Он окончил университет в 1961 г. и Д.А. взял его ассистентом к себе на кафедру, а в 1963 – в аспирантуру. Летом 1964 г. С.И. Альбер организовал под Горьким школу-семинар по топологии (см. фото), участники съехались из всего Союза. Лекции читали те немногие в то время математики, которые работали в области топологии или уже её изучили. Там Марк заинтересовался новой тематикой и стал ею заниматься в контакте с московским топологом А.М. Виноградовым. Д.А. не возражал и оставил Марка у себя в аспирантуре, поскольку перевестись в аспирантуру в МГУ возможности, естественно, не было. М.С. получил хорошие результаты, защитил диссертацию, но впоследствии из математики ушёл. В настоящее время он живёт в Вашингтоне, работает в промышленной компании и сохраняет благодарную память о Д.А.
[13] Проектно-технологический научно-исследовательский институт, аббревиатура которого в народе расшифровывалась как «приют технически неполноценных инженеров-иждивенцев», что вполне подходило и для нового института, по крайней мере, в то время.
[14] Об этом подробно написано в статье Г.М. Полотовского «Нижегородский математик Артемий Григорьевич Майер и его курс истории математики» ‒ см. книгу «Очерки истории российской математики», Изд-во ННГУ, 2015, или сетевой журнал «7 искусств», № 2 (60), февраль 2015.
[15] Геннадий Александрович Уткин (1937 – 2007) – ученик и соавтор Д.А., в то время доцент кафедры математики, в 1981 году перешёл к Д.А. на кафедру геометрии и высшей алгебры, но через несколько лет вернулся на кафедру математики радиофака, которой и заведовал до своей безвременной кончины.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2018-nomer9-egordon/
