Даты жизни великого пианиста Эмиля Гилельса удивительным образом совпадают со временем существования советского государства: 19.10.1916 ― 14.10.1985. Он пришел в мир за несколько месяцев до революционных потрясений, которые привели к образованию СССР, и покинул его, когда только появился первый ветер перемен. Как будто сама судьба хотела сделать его именно советским пианистом, при этом дав ему громадный дар, опрокидывающий все государственные, политические и прочие рамки. В этом противоречии великий музыкант вынужден был прожить всю свою жизнь, и оно, в числе прочего, ему мешало.
Официально считалось, что он был благополучным, политически благонадежным артистом. Он обладал всеми возможными высшими званиями и отличиями, в том числе так называемой «триадой», которую в СССР имели немногие: народный артист СССР, лауреат Ленинской премии, Герой социалистического труда. Однако в узком кругу было известно, что Гилельс подвергался негласному, тщательно скрываемому давлению сверху. Среди множества противоречий, его окружавших, имелось и это. Он страдал от притеснений со стороны власти ― и его же упрекали в том, что он ее любимец.
Если попытаться собрать высказывания разных людей о том, как Гилельса любила советская власть, и что он якобы был «официальным советским пианистом», то ни в одной статье не хватит места. Уже опубликовано множество фактов, свидетельствующих об обратном, а установка действует все равно. Как, почему она возникла? Как на самом деле относилась к Гилельсу советская власть, и как он сам относился к ней? Попробуем ответить на эти вопросы, опираясь на факты.
Известно, что он родился в скромной еврейской семье, религиозной, но не ортодоксальной. В беседах с Баренбоймом он упомянул, что его отец, любивший музыку, иногда наигрывал и напевал религиозные песнопения на незнакомом ему языке, и что все положенные обряды соблюдались. Однако младших детей, росших уже в советское время, родители воспитывали, безусловно, светски, их духовное развитие опиралось на искусство, музыку.
Дальше шли пионерское детство и комсомольская юность. Идеалы революции в 20-е гг. горели еще чистым, почти незамутненным пламенем ― во всяком случае, для подавляющего большинства молодежи. Гилельс вряд ли был исключением. Молодости свойственно верить в обновление, справедливость и простые решения сложных проблем.
В 1933 году власть обласкала его; мальчика отметил сам вождь. Конечно, Гилельс вознесся благодаря своему уникальному дарованию вкупе с трудом; однако, когда ему на все лады повторяли, что он, выходец из бедной еврейской семьи, до революции никогда не смог бы добиться такого успеха, у него не было оснований этому не верить.
В середине 1930-х гг. та же власть в лице критики стала больно его бить. Человека, обласканного Сталиным, резко критиковать могли только с его же согласия. Понимал ли Гилельс тогда, откуда ветер дует? Тогда ― вряд ли; он ведь, ко всему прочему, был чрезвычайно скромен и причины критики искал, прежде всего, в самом себе. Только на склоне лет, Баренбойму, он сказал о том, что та критика была несправедливой. Конечно, к тому времени он уже все понял.
Затем ― 1938 год, победа в Брюсселе, и Гилельс становится одним из героев молодой страны. У него теперь есть все: слава, искренняя любовь слушателей, материальный достаток, возможность интенсивно заниматься любимым делом. Критика утихла, власть его любит и не трогает.
Эмиль Гилельс, 1941 г.
Но в это же время полным ходом идут репрессии. Вряд ли Гилельс, с его многими отмечавшейся резкой, болезненной реакцией на человеческие страдания, мог равнодушно отворачиваться от этого, довольствуясь тем, что его самого пока не трогают. Конечно, и в то время было немало людей, которые находились в уверенности, что все арестованные в чем-то виноваты; «вот, я не виноват ― меня и не арестовывают». Однако Гилельс от природы был слишком умен, а также слишком многое знал, вращаясь в «околоверхах», чтобы думать таким образом. Рассказ его зятя о том, что он сам постоянно ждал ареста, свидетельствует: Гилельс понимал, что хватают без всякой вины. У него был арестован брат по отцу, Яков Григорьевич: скромного бердичевского закройщика обвинили в принадлежности к «контрреволюционной организации», и Эмиль Григорьевич ни при каких условиях не мог поверить в подобное.
Нет сомнений, что все эти вызывало у Гилельса сильнейшую настороженность по отношению к власти. Возможно, он, как и многие, надеялся, что этот период пройдет, и как-то все наладится. Однако о его безоблачной вере в коммунизм в это время говорить уже не приходится. Доказательство этому ― то, что спустя всего несколько лет он придет к религии.
Отдельная тема ― его взаимоотношения с вождем. Именно их обычно «инкриминируют» Гилельсу, говоря о его «советскости» и обласканности властью. Но он ведь не мог выбирать: когда Сталин повелевал ему прибыть и играть в любое время дня и ночи, ему оставалось только повиноваться. И стоило это молодому пианисту немало нервов, сил, бессонных ночей ― об этом он поведал близким, говоря, что в тот период каждый день, вставая утром, он не знал, будет ли жив к вечеру.
Как и многих, его на время примирила с советской идеологией война. Стало все ясно: там ― агрессивный человеконенавистнический режим, здесь ― основной очаг противодействия ему. Именно во время войны Гилельс вступил в партию; сложно предположить, чтобы ему, орденоносцу, знаменитейшему в стране человеку, этого не предлагали раньше.
После войны он начинает активно гастролировать за рубежом. Его положение в СССР, несомненно, является привилегированным: в те времена за рубеж выезжали считанные единицы. Однако советских людей не выпускали за рубеж не зря ― чтобы не увидели лишнего, того, насколько даже в европейских странах, разрушенных войной, не говоря уже о США, выше уровень жизни, чем в СССР. Гилельс же поневоле это увидел. О своих впечатлениях по этому поводу он тогда еще молчал.
Сталин после войны то ли охладел к любимцу, то ли ему стало не до музыкантов: о его встречах с Гилельсом в послевоенный период нигде нет упоминаний, последнее ― о Потсдамской конференции. Зато вождь инициирует антисемитскую кампанию, активно начавшуюся в 1948 году и прерванную его смертью в 1953-м. Как и многих выдающихся людей еврейского происхождения, Гилельса пытались вынудить подписать письмо против «врачей-убийц». Реально рискуя жизнью, он отказался это сделать. Еще ранее, 1948 году, когда в консерватории начались увольнения преподавателей-евреев, Гилельс вместе с А.Б. Гольденвейзером ходил «наверх» просить за них (по свидетельству Наума Бродского). Может ли возникнуть вообще вопрос о том, как Гилельс относился к антисемитизму? Плохо относился, в этом можно не сомневаться. И потому, что ненавидел всякую ложь, и потому, что испытывал ― есть тому свидетельства ― жгучую обиду на любые притеснения с этой стороны, как любой нормальный человек.
В 1947 году он женится на Фаризет и становится, пока еще в глубокой тайне, религиозным человеком. Конечно, в какой-то мере его к этому приблизила жена. Но полагать, что Гилельса можно было полностью «развернуть» в его внутренних взглядах, ― значит, совершенно не понимать его глубокого, самостоятельного характера. Прийти к подобному он мог только сам. Если же не хватало небольшого толчка в том направлении, которое он уже наметил для себя сам, то жена могла на него воздействовать. Скорее всего, ее влияние определило лишь традицию, в которой он себя ощущал: он обратился не к вере предков, а к христианству. Был ли он крещен, не знает никто, эту тайну они с Фаризет унесли с собой. Но сама вера определенно увела его от коммунистических идеалов; с этого времени Гилельс и идеология его страны пошли разными путями.
После смерти Сталина начинается оттепель ― несомненно, благоприятное для Гилельса время в плане взаимоотношений с государственными устремлениями. Они если и не совпадают, то идут параллельно. Именно в этот период он не только много гастролирует всюду, куда «Родина пошлет», но и активно участвует в общественной жизни: входит в редколлегию «Советской музыки», консультирует ВАК по делам музыкантов, много работает в консерватории, соглашается возглавить жюри первых конкурсов им. Чайковского, имевших статус важного государственного мероприятия. Власть осудила преступления сталинского режима, стала совершать заметные действия для того, чтобы людям жилось лучше.
Интересно складывались личные взаимоотношения Эмиля Григорьевича с Хрущевым. Когда Хрущев находился у власти, таковых просто не существовало. Имеются, правда, сведения, что в дни первого конкурса им. Чайковского Гилельса вызывали к Хрущеву, где он доказывал необходимость честно распределить премии и отдать победу американцу. Но, по другим данным, вызывал его не Хрущев, а министр культуры Михайлов. Да и в любом случае, даже если Гилельс общался с вождем лично в тот период, то в практически конфликтной ситуации ― он пошел ему наперекор.
Уже на излете власти Хрущева Гилельс знакомится с его дочерью и зятем ― Р.Н. Аджубей и А.И. Аджубеем, отнюдь не «высокопоставленными детками», а яркими личностями-шестидесятниками. И уже только после смещения Хрущева Гилельс начинает оказывать знаки внимания его семье, что, как писала впоследствии Рада Аджубей, было попросту опасно. Существует любительская фотография: опальный пенсионер Н.С. Хрущев сидит в плетеном кресле у себя на даче, а рядом с ним ― Фаризет и Елена Гилельс.
Эпоха опять меняется ― ведь понятие «советская власть» отнюдь не однородно. Наступает «застой». С Брежневым и его приближенными у Гилельса личных взаимоотношений не было никаких. Зато он очень много ездил за рубеж и общался там с разными людьми: коллегами, любителями музыки, политиками, бизнесменами, актерами, журналистами, звукорежиссерами, настройщиками, не боится встречаться и с эмигрантами ― как старыми, так и новой волны. В этот период определяется его тихое, но практически полное расхождение с властью. Он прекращает все виды общественной деятельности в СССР ― разумеется, ссылаясь на занятость. Он начинает, при всей своей сдержанности, позволять себе иногда высказываться. «А мы живем, как эскимосы»[1], ― это записала за ним С. Хентова, ставшая однажды свидетельницей его возвращения из-за рубежа.
«Он ненавидел советскую власть так, как мало кто из нас, ― пишет В. Воскобойников. ― Она его воспитала и ― ограбила. Вместе с горячо любимой женой Лялей обожал Америку… Ляля была очень религиозна и, по-видимому, приобщала мужа к вере; во всяком случае, бывая в Риме, Эмиль Григорьевич не пропускал ни одного воскресенья, чтобы не пойти на площадь Святого Петра и не принять благословения Папы Римского»[2].
Воскобойников, конечно, очень сужает, если не сказать более, причину разногласий Гилельса с властью. Дело было не в деньгах. Конечно, грабили советских артистов нещадно, и чем выше был статус музыканта и, следовательно, больше доходы от его концертов и записей за рубежом, тем более ограбленным он оказывался. Гилельс, по самым скромным подсчетам, заработал государству ― не себе ― миллионы долларов. Поэтому власть и не решалась его «наказывать», а вовсе не потому, что он «хорошо себя вел»… Однако если бы вопрос денег был для Гилельса главным, то ему было нетрудно за рубежом остаться и работать только на себя, как сделали многие. У Гилельса все было сложнее. Денег он, даже ограбленный, все равно зарабатывал больше, чем мог истратить в СССР, ― там на них просто нечего было покупать. Остаться же за рубежом – а это в то время возможно было только конфликтным образом, с непременными жалобами со стороны остающегося музыканта, как плоха его страна и как его там притесняют, ― было для него неприемлемо. В этом случае вокруг его имени немедленно вспыхнул бы огромный политический скандал, а подобного он попросту не выносил.
От недостатка же спокойствия и обеспечивающих его благ, положенных ему по статусу и просто необходимых для музыканта, ведущего такой образ жизни, он, конечно, страдал. Ему нужен был большой спокойный дом на природе, с чистым воздухом вокруг, где он мог бы без ограничений отдыхать и заниматься. Все западные артисты не то что такого ранга ― гораздо меньшего! ― имели особняки. Гилельс же имел квартиру на улице Горького в Москве.
«У него была весомая репутация в своей стране, и он жил в большой квартире из трех комнат, ― рассказывает немецкий звукорежиссер Х. Ринке, ― в советском государстве это означало привилегированное положение. Но по западным стандартам это было не так. Я видел дома Аргерих или квартиру Бернстайна в Центральном парке Нью-Йорка и его дом во Флориде ― это не выдерживает сравнения»[3].
И не только выдающиеся артисты за рубежом жили в условиях, несравненно лучших, чем Гилельс. Франц Мор, длительное время работавший главным настройщиком фирмы «Стейнвей и сыновья» в Нью-Йорке, написал в своей книге «Моя жизнь рядом с великими пианистами» о том, как Эмиль Григорьевич был у него в гостях ― Мор пригласил его в свой скромный, как он полагал, двухэтажный дом на одну семью. Гилельс не смог скрыть своего изумления. «А у меня квартира всего лишь в две с половиной комнаты, ― горько сказал он. ― Моя дочь недавно родила, и теперь у нас очень людно…» («две с половиной комнаты» ― видимо, по американским меркам: гостиная там не считается).
Ему не нужны были яхты, самолеты и бриллианты, но ему необходим был покой, которого он не имел. До 1948 года он жил в коммунальной квартире, затем, уже с женой и дочерью ― в двухкомнатной. В 1950 году он купил кооперативную квартиру ― по советским меркам, большую. Но как только подросла дочь Елена и стала тоже заниматься фортепианной игрой, стало тесно и там: два пианиста в одной квартире ― проблема. Дача Гилельсов представляла собой, по свидетельству его зятя П.П. Никитенко, домик из трех комнат. Существует любопытный документ: письмо к Гилельсу Вэна Клайберна (1961), в котором молодой американский пианист пишет, что надеется в следующий приезд посетить новую дачу Гилельса: «Я хотел бы увидеть Ваш новый дом на даче, после того как он будет закончен. Там так красиво и спокойно»[4].
Никакого нового дома у Гилельса на даче так и не появилось; П.П. Никитенко рассказал, что значительно позднее к этому же домику был пристроен деревянный верх. Складывается впечатление, что Гилельс был вынужден, как это случалось в подобных ситуациях с советскими артистами, прибегнуть к невинному приукрашиванию действительности: посетив дом Клайберна в США, он был обязан отплатить ему гостеприимством и пригласить его на свою дачу. Однако то, что он мог показать американскому гостю, было настолько скромным и так не вязалось с общемировыми представлениями о том, как должен жить великий пианист, что появилась версия о том, что это временно, строится новый дом…
Конечно, все это очень мешало его творчеству. В беседах с Баренбоймом проходит мысль Гилельса: мало времени, трудно сосредоточиться на музыке, все время приходится заниматься какими-то мелочами… Он не имел секретаря и домашней прислуги (их просто некуда было бы поместить), ходил сам на почтамт отправлять корреспонденцию; иногда вынужден был сам покупать себе билеты на гастроли. Вот эти мучения ― а не отсутствие каких-то сверхблаг, ― отравляли ему жизнь, и он никак не мог не видеть, что происходят эти мучения от «самого справедливого» строя.
И все же не личное было главным для него. Он видел загнивание этого строя, его обреченность, его разительную непохожесть на то, как живут люди в большинстве цивилизованных стран.
Если же окинуть теперь взглядом «политическую эволюцию» Гилельса (а здесь, в отличие от творчества, она была именно изменением взглядов), то окажется, что его воззрения практически совпадали с подобными же взглядами большинства советской интеллигенции. Светлая юношеская вера 1920 ― начала 30-х гг. ― ужас репрессий ― очищающее воздействие войны ― разочарование ― надежды, порожденные оттепелью, ― окончательное разочарование. Как и большинство, Гилельс не был слепо верящим в то, что вдалбливала советская идеологическая машина, но не был и диссидентом. У него просто была другая профессия, другое дело всей жизни, и он мог размениваться на какие-то громкие политические выступления. На этом его профессиональная жизнь просто закончилась бы, он это хорошо понимал. Отсюда ― и его демонстративное нежелание отвечать на «политические» вопросы, отмеченное многими зарубежными интервьюерами; и даже отказ ― в годы возрастания международной напряженности ― от интервью вообще. Кроме того, как человек он был скромен; ему претила всякая демонстративность, он не желал привлекать внимание к своей персоне, считая, что внимания заслуживает лишь интерпретация им музыки.
Что же касается его «партийности» и того, что он, как это всячески подчеркивает Хентова, ответственно выполнял партийные поручения, ― так он все в жизни выполнял ответственно, просто иначе не мог. Не забудем также, что для людей его поколения партийная активность являлась единственно возможной формой социальной активности. Кроме того, его сидение до глубокой ночи на партийных собраниях и выполнение партийных поручений относятся лишь к годам оттепели, когда он много преподавал в консерватории и сотрудничал с «Советской музыкой». В брежневские времена все изменилось; в 1970-е гг. Гилельса на партийных собраниях уже не видели. Его недоброжелатели, всячески подчеркивая выдуманную ими же его постоянную художественную «эволюцию», упорно не желают замечать другой, действительно имевшей место его эволюции: политической. В подобных интерпретациях его образа Гилельс 1950 ― начала 1960-х гг. равнозначен позднему Гилельсу, не расстававшемуся с Библией[5], ― а это совсем не так.
Посмотрим теперь, как власть относилась к Гилельсу.
Сначала Гилельс стал как бы неожиданным подарком для молодой советской власти и ее вождя: бесценный самородок, грандиозный талант, явивший высочайшие достижения в области, которая традиционно считалась прерогативой «буржуазной интеллигенции». Выходец из простой семьи, почти мальчик. «Наше золото», по выражению Сталина. Действительно, престиж СССР в области искусства Гилельс поднимал очень высоко, и в сталинское время, и после, тут вождь не ошибся. Не ошибся он и, так сказать, в прямом смысле: золота, валюты Гилельс принес своей стране немерено.
Такое любая власть поощряет, и юный Гилельс получил, казалось, все бонусы ― как и молодые Ойстрах, Флиер, другие выдающиеся артисты. Однако никого из них, кроме Гилельса, власть при этом так не била руками критики. За что? За гениальность. За то же самое, за что он будет страдать у себя на родине всю жизнь. Слишком силен, слишком велик. Необходим короткий поводок.
В течение 1940 ― начала 50-х гг. Гилельс играет всюду, куда его отправляют: на фронте, во множестве различных городов, после войны ― первым из советских артистов выходит перед недоброжелательно, в большинстве своем, настроенной публикой сначала стран Восточной, а потом и Западной Европы. Власть бережет… и стережет его. Он ограничен в своих передвижениях, гастролях, возможности заниматься и жить нужной ему жизнью; он постоянно выполняет задание родины, как солдат. Он справляется с этим блестяще, и того, что на самом деле испытывает этот тончайший человек, хрупкий и физически, и эмоционально, не узнаёт никто: у него железная воля.
С середины 1950-х, с начала активных гастролей по всему миру, Гилельс, кажется, пользуется всеми высочайшими благами, которые предоставляет ему страна. Правда, отрабатывает он их кровавым трудом, поднимая престиж страны и получая лишь несколько процентов от заработанной им валюты. Благодаря этому он привилегированный артист, один из знаменитейших и вроде бы пользующихся благосклонностью власти. Свидетельство этому ― регулярно получаемые им наивысшие звания и награды.
Но когда мы смотрим, в каких условиях он просто жил и работал позднее, в 1970–80-е гг., когда, казалось бы, вместе с возросшим объемом сделанного им для искусства, советского в том числе, он должен был получить еще большие блага и привилегии, то видим, что ситуация существенно изменилась. Те мытарства, которые он выносил, с квартирой, с гаражом, в котором ему тоже отказали (свидетельство Хентовой); с дачей ― т. е. просто элементарными условиями, необходимыми для работы, ― совершенно не характерны для человека, пользующегося благорасположением советской власти. Власть эта поступала своеобразно, но неизменно придерживалась заведенного порядка: лишая своих граждан самого элементарного, того, что имели ― особенно к 1970 гг., когда раны войны затянулись, ― на Западе практически все, она умела пышно отмечать своих любимцев, в том числе в области культуры. Они не могли получать заработанные ими же деньги в валюте, зато они имели бесплатные привилегии от государства. Так, якобы гонимый властями Рихтер в это время уже занимал целый этаж элитного дома в центре Москвы. А Гилельс, сам купивший свою квартиру, должен был тесниться с семьей дочери. Роскошные дачи, которые получали или имели возможность построить крупные деятели искусства, не шли ни в какое сравнение с тем, чем довольствовался Гилельс.
Он постоянно вынужден был ходить, согласовывая свои гастроли, к чиновникам Госконцерта (к Рихтеру представители Минкультуры для этого же приходили домой сами). В любой момент Гилельсу могли без всяких объяснений запретить зарубежные гастроли, сорвав тем самым важный творческий проект и заставив неловко чувствовать себя перед зарубежными партнерами ― крупнейшими музыкантами современности (см., например, письмо Гилельса министру культуры СССР П.Н. Демичеву, выложенное в «Фэйсбуке» Кириллом Гилельсом).
Главные звания и награды ― Ленинскую премию и звание Героя соцтруда ― Гилельс получил позже Рихтера, несмотря на то, что гастролировать начал значительно раньше. Героя соцтруда, полученного ими соответственно в 1975 и 1976 гг., дали, предположим, к 60-летию обоих, а Рихтер на полтора года старше. Но почему Рихтер получил Ленинскую премию в 1961, а Гилельс в 1962 году? Никакого юбилея в это время у них не было. Но Гилельс к этому времени концертировал уже около 30 лет, из них почти четверть века ― за рубежом (первое турне он дал в Бельгии и Франции в 1938 году), и имел во всем мире несравненно более громкую и устойчивую славу, нежели Рихтер, лишь за считанные годы до того начавший регулярно выезжать за рубеж (в США в 1955 г. его рекомендовал к этому Гилельс). Так где же тут ― не привилегированное положение Гилельса, нет; о нем вообще лучше не говорить; ― хотя бы элементарная справедливость?
Только одну привилегию Гилельс получил наравне с Рихтером. В конце 1970 гг., когда резко возросло количество советских артистов-невозвращенцев, Гилельс и Рихтер получили уникальное тогда в СССР право выезжать на зарубежные гастроли, минуя многие формальности. Однако причины такого неожиданного благоволения к Гилельсу в этом случае совершенно понятны. Короткий поводок был натянут так опасно, что советские вожди, не веря в его искреннюю любовь к родной стране, ― потому, что самим им такая искренность была незнакома, ― опасались: сбежит.
Вспомним, как Гилельса продолжала оскорблять советская критика, постоянно говоря об «эволюции» и о том, как «музыкант превращается в художника». Это, так или иначе, проходит даже в цикле статей в «Советской музыке» за октябрь 1976 года, то есть к шестидесятилетию Гилельса! И только статья Флиера там же выделяется достойной и справедливой оценкой его друга-гения.
60-летний юбилей Гилельса явно кого-то очень раздражал. В начале 1977 года случилась история со статьями в «Советской культуре». Почти сразу после «юбилейного» исполнения Гилельсом цикла Концертов Бетховена (19 и 22 декабря 1976 г., БЗК, дирижер Курт Мазур) в главной «культурной» газете страны появилась громадная статья… о Рихтере. Посвященная исполнению Святославом Рихтером Концерта Моцарта. В этом же номере, в конце, поместили маленький «квадратик» рецензии о том, что Эмиль Гилельс своим «золотым» звуком сыграл пять Концертов Бетховена… Это не может быть названо иначе, как намеренным, на уровне издевательства, оскорблением великого артиста. Причем оскорблением наиболее болезненным, так как оно было нанесено средствами профессиональными, как бы руками коллег, ― хотя понятно, что в такой газете все помещалось только с «высочайшего» разрешения[6].
Наконец, запрет на запись юбилейного концерта в Одессе в 1979 году. Уже подготовленная фирмой «Дойче граммофон», видеозапись была запрещена по решению Политбюро: высшему руководящему органу огромной страны, видимо, нечем было заниматься, кроме как запрещать запись выступления пианиста. В дневниковых записях Фаризет Гилельс, которые понемногу публикует Кирилл Гилельс, есть свидетельство, что данному запрету предшествовал звонок Н.Л. Дорлиак в приемную Суслова.
Возникают вопросы. Первый: почему к Гилельсу вдруг так охладела власть? Ведь он же внешне никак своей эволюции не проявлял, не уехал на Запад и т. п. – продолжал приносить СССР славу и деньги. И тут же второй вопрос: почему считается, несмотря на все эти факты, что он был любимцем власти, а его «контрпара» Рихтер, на самом деле имевший немыслимые бонусы, ― гонимым?
Вопросы эти стоят рядом, потому что одно тесно связано с другим.
Предвидя сразу же упреки в том, что Гилельс постоянно сравнивается с Рихтером, замечу следующее. Во-первых, здесь ничего не говорится о Рихтере-музыканте; только о его человеческих проявлениях, затрагивавших Гилельса, ― а это уже факт биографии Гилельса, ― и отношении к ним обоим властей. Соответственно, сравнений Гилельса и Рихтера как музыкантов здесь тоже нет. Во-вторых, сравнения вообщеначаты не здесь и не поклонниками Гилельса. Они в течение многих лет упорно проводятся именно апологетами Рихтера. Примеров слишком много, им не место в этой статье.
Поэтому ничего не остается, как принять правила игры. Тем более что здесь это полностью оправданно: именно Рихтер был причиной охлаждения власти к Гилельсу и создания ему множества помех в его творчестве.
Музыкантам известно, да и любому читателю, взглянувшему даже на очень короткий перечень того, что имел в СССР, начиная с 1960-х гг., Рихтер, ясно, что он пользовался особым благорасположением властей. Если точнее, ему покровительствовал М.А. Суслов ― главный идеолог страны, «серый кардинал», уже в поздние сталинские и хрущевские времена обладавший огромной властью, а при Брежневе бывший вторым человеком в государстве.
Гилельс же пользовался вниманием лично Сталина лишь в молодости, примерно до 1945–46 гг. Уже при Хрущеве он не имел никаких высоких личных покровителей, а в брежневскую эпоху попал в негласную немилость. Порождалась эта немилость профессиональной ревностью Рихтера.
Сейчас, несмотря на сложившуюся давно, еще с тех самых «политбюровских» времен, традицию безоглядного восхваления Рихтера, все-таки уже достаточно много написано о том, что человек он был, мягко говоря, психически неуравновешенный; причем написано хорошо знавшими его людьми[7]. Ничего особенного здесь нет: это свойственно многим гениальным людям. Однако неуравновешенность Рихтера выражалась в нарциссизме и полной непереносимости любого соперничества. Настоящий же соперник в СССР у него был один: Гилельс, причем соперник «счастливый». Поэтому фаворитизм властей по отношению к одному пианисту оборачивался негласной опалой другого.
Нет, совсем Гилельса не «зажимали», с виду у него оставалось вроде бы все положенное ― звания давали, награды вешали… Но вот те отнюдь не безобидные «детали», которые уже приводились здесь и в ранее изданном, ― а стоит ли говорить, что о многом нам не известно! – свидетельствуют: негласный пресс со стороны властей Гилельс ощущал постоянно.
На этом фоне особенно горько читать повторяющиеся и тоже ставшие уже как бы общим местом рассуждения о его «ревности к Рихтеру». Все, как и во всем вокруг этой пары, было совершенно наоборот. Именно ревность Рихтера к Гилельсу и использование им своего высокого (и весьма неприглядного) покровительства послужили причиной такой ситуации. Что же оставалось Гилельсу, который изначально относился к Рихтеру хорошо и даже рекламировал его за рубежом? Конечно, его эта ситуация расстраивала, ― но не потому, что он ревновал и завидовал, а потому, что ненавидел ложь, а эта ситуация была лжива полностью.
Еще один «перевертыш», которых так много вокруг этой пары, ― рассуждения, тоже весьма популярные среди музыкантов, что якобы Гилельс был покорным власти, испуганным, «зажатым» человеком ― а Рихтер во все времена был «внутренне свободен»[8].
Рихтер мог позволить себе аффектированные жесты и прочие проявления, долженствовавшие свидетельствовать о его «свободе»: он прекрасно знал, что ЕМУ за это ничего не будет. Гилельс знал, что ЕМУ ― будет; но все равно помогал эмигрировавшим коллегам, не боялся встречаться с ними (Рихтер не раз отказывался), возил через границу в своем не подлежащем досмотру чемодане лекарства для соотечественников (об этом ― у Бродского), перевозил Библию, «откровенно обсуждал мерзкую политику родного правительства» (В. Воскобойников) и делал многое другое. Вот он-то и был, при всей своей скромности и внешней замкнутости, действительно внутренне свободным человеком, не зависящим ни от кого, ни от каких высоких покровителей.
Однако советский идеологический департамент профессионально владел технологиями психологической обработки или, по-современному, пиара. Сладкий яд восхвалений одного и принижений другого сочился незаметно. О Рихтере умелым пером Я. Мильштейна писались апологетические статьи всюду, в том числе в энциклопедиях ― чтобы глаз читателя постепенно привыкал; о Гилельсе ― либо ничего, либо унизительные намеки об «эволюции от виртуоза к музыканту»… О прессе уже говорилось. И главное: покровительство Рихтеру было негласным ― а вот слухи о благоволении власти к Гилельсу насаждались усиленно, это верный способ опорочить его в глазах советской интеллигенции. Это и был главный «перевертыш». Когда же не стало советской власти и Политбюро, и наступила эпоха осуждения советской идеологии, именно эта установка пришлась ко двору новым воззрениям. Ее усиленно распространяла и далее группировка, имевшая властные рычаги в прессе и на телевидении, члены которой долго получали различные бонусы от самого Рихтера и его окружения. Сейчас же, когда их усилиями из Рихтера сделали «канонизированного святого», продолжающиеся восхваления его служат уже их собственному пиару.
Ну, а Гилельсы ― вся его семья ― так и остались честнейшими и скромнейшими людьми; ни о каком пиаре они не помышляли и никаких «бонусов» за похвалы Гилельсу (как и «наказаний» за оскорбления ему) не назначали.
Конечно, все эти ― надо сказать, уникальные ― обстоятельства не добавляли Гилельсу ни хорошего настроения, ни, к сожалению, здоровья. Он буквально купался в любви слушателей и коллег за рубежом, где все по отношению к нему было честно, но где частые выступления уже стоили ему напряженнейших усилий, ― и вынужден был «для отдыха» возвращаться в страну, которая изощренно мучила его. Он предчувствовал свой скорый уход и знал, что и после смерти его имя ждут те же водопады лжи, недоговоренностей и «перевертышей». Продолжал гениально играть, уже превозмогая нездоровье и понимая при этом: концерт прошел и остался только в памяти слушателей, и через энное число лет, при определенных условиях, ничего не будет стоить белое назвать черным ― и наоборот.
…В ночь на 14 октября 1985 года дома у Гилельсов, где находилась одна Ляля Александровна, раздался звонок из Кремлевской больницы. Взяв трубку, она услышала невозможные слова: «Он умер».
О внезапной смерти Гилельса до сих пор ходят темные и противоречивые слухи.
Он отправился на гастроли в Финляндию ― как оказалось, последние ― в конце первой декады сентября. Сыграв 12 сентября в Хельсинки сонаты Скарлатти, сюиту Дебюсси и «Хаммерклавир», Гилельс вернулся в Москву и отменил планировавшееся следом турне в Швейцарию, так как неважно себя почувствовал: его беспокоила вялая ангина. Он даже лег в больницу ― ему по рангу полагалась «Кремлевская», ― но это он сделал не потому, что самочувствие было таким уж критическим, а для того чтобы подлечиться перед планировавшейся в ноябре длительной поездкой в США. Он очень хотел туда поехать. До того Афганистан, сбитый корейский самолет и прочие политические шедевры кремлевских маразматиков делали невозможными устойчивые культурные контакты между СССР и США, и это препятствовало регулярным гастролям Гилельса за океаном, таким, к каким привыкли и американцы, и он сам с середины 50-х по 1970-е гг. И вот ― перестройка, потепление климата, и длительная поездка, наконец, состоится!
Не состоялась.
В среде музыкантов муссировались подробности: ночью ему стало плохо с сердцем, но это был все же не инфаркт, а просто очередной приступ, который при наличии квалифицированной помощи должен был пройти. Однако ночью возле него компетентных людей не оказалось (странно ― это в Кремлевской-то больнице!); некто, почему-то не знавший о его диабете, сделал категорически противопоказанный при этой болезни укол, и от него Гилельс умер. «Не тот укол».
Другая версия, еще более страшная, ― что его убили намеренно, и что укол был именно тот, который хотели сделать. За что? За то, что слишком много знал? Или так сильно кому-то мешал…
Как ни фантастически звучит версия о намеренном убийстве, ее косвенно подтверждает Р.Н. Аджубей, написавшая, что в последний раз она видела Гилельса, когда тот внезапно заехал к ним на дачу; он был совершенно не похож на себя, выглядел подавленным и даже испуганным[9].
Кто и что испугало Гилельса? Ощущение ли надвигающегося неотвратимого, из-за чего, он чувствовал, он не успеет сделать всего, что он хотел, в искусстве, или нечто более конкретное?
Мы помним также, что в Кремле его не любили ― не в новом, перестроечном, а в старом, который, однако, в 1985 году был еще очень силен. Но ― убивать музыканта, пожилого и очень больного человека… Или, может быть, расчет и был на то, что оставалось только чуть-чуть подтолкнуть…
Елена Гилельс считала, что отец не должен был умереть тогда. «Все должно было быть совсем иначе в те дни…»[10], ― сказала она после концерта памяти Гилельса 28 ноября 1986 года.
Что знала она? Этого она не сказала никому.
Г.Б. Гордон подтверждает:
«Он умирать не собирался. В больницу он взял с собой плейер с наушниками и кассеты, среди которых была его запись ″Хаммерклавира″. Он собирался слушать, размышлять…»
Остановимся на версии музыкантской. Вот фрагмент интервью звукорежиссера Ханно Ринке Фальку Шварцу:
«Записывая “Хаммерклавир”, он по-настоящему боялся этой сонаты. Завершив запись, он сказал: ″Я полностью опустошен. Я бы не хотел этого повторить″. Подобное он сказал единственный раз.
Шварц: Он боялся фуги?
Ринке: Он играл (на записи. ― Е.Ф.) эту часть первой. Он хотел избавиться от нее. Когда он записывал медленную часть, и особенно в конце сессии, у него были предчувствия, наподобие того, как у Моцарта, ― что это нечто вроде завещания».
«Когда я увидел его в последний раз после исполнения Хаммерклавир-сонаты в 1983 г., ― пишет Ф. Шварц, ― я спросил его, хорошо ли он себя чувствует после такого концерта. ″О, да, ― ответил он. ― Я мог бы повторить″. После другого исполнения этой сонаты в Хельсинки два года спустя он умер»[11].
Во всем цивилизованном мире, у крупнейших музыкантов и просто слушателей весть о смерти Гилельса вызвала шок. «…Потрясен известием о смерти Эмиля Гилельса. Мир потерял Гения!»[12], ― писал Г. фон Караян.
Даниил Шафран, работавший в жюри международного конкурса во Флоренции, сначала не понял, что случилось, когда ему что-то взволнованно стал говорить итальянский коллега.
«И тогда прямо, как из пистолета, он сказал всего три слова, и перевод не потребовался: “E morte EmilGilels”. Через несколько минут председательствовавший обратился к публике… и сказал, что вчера в Москве скончался великий артист Эмиль Гилельс…
Конкурс продолжался. Я сидел в абсолютно шоковом состоянии, слезы застилали мне глаза. Я ни о чем не мог думать»[13].
Зарубежные средства массовой информации пестрели телеграммами, откликами, статьями, где выдающиеся деятели культуры выражали свое горе (у меня хранятся целый «ворох» отсканированных откликов и телеграмм, присланных английской исследовательницей творчества Гилельса Джудит Рэйнор).
В СССР было иначе. Сообщили в программе «Время». Появился в «Правде» и других изданиях официальный некролог с жуткой фотографией, на которой Гилельс запечатлен с озабоченным и недовольным лицом, ― некогда его для «очень официального» фото заставили надеть все ордена, что он ненавидел и чего никогда не делал. Он даже как-то согнулся под их тяжестью. Пожалуй, это его единственная фотография, где он на себя совершенно не похож. Больше никаких изъявлений горя в официальных, тогда еще полностью регулировавшихся государством, советских СМИ не поместили.
Лена Гилельс хотела похоронить отца на Востряковском кладбище, где покоятся его родители. Однако из Совмина последовало распоряжение: на Новодевичьем.
…Он оказался там, где похоронены многие великие русские музыканты, поклониться которым, по воспоминаниям П.П. Никитенко, Гилельс иногда, если бывал в силах после концерта, просил зятя привозить его. Он проводил больше всего времени в том месте, где рядом покоятся Скрябин, Игумнов, Николай Рубинштейн, возлагая им цветы. На могиле Николая Рубинштейна он прибирался сам, своими руками, говоря при этом: «За могилой Скрябина ухаживают родственники, Игумнова ― ученики, а здесь некому, поэтому буду это делать я». Теперь неподалеку от этого места, в «новом» дворике, лежит и он.
С прилавков магазинов звукозаписи очень скоро исчезли все пластинки Гилельса: их поспешили купить знающие люди. И наступила тишина. Все общество, включая творческую интеллигенцию, занялось политикой, и всем стало не до пианистов. «Гилельс? ― А, что-то очень советское…», ― так перевернулось в головах, в то время сильно «плывущих», имя Гилельса и сделанное им.
Тем временем в ряды музыкантов-диссидентов неведомыми путями попало имя Рихтера. На каком основании? ― Неважно. Боролся. Противостоял. Внутренне. И о Нейгаузе вспомнили ― там было что вспомнить: арест и ссылку; только вот при этом имя того, кто его из тюрьмы вызволил, не вспомнили, и сделали все, чтобы не вспомнил никто.
Только сейчас несправедливость постепенно уходит в небытие. Для западных слушателей Гилельс всегда был и остается одной из высочайших вершин в истории исполнительского искусства, а его человеческий облик не ассоциируется ни с чем советским. Теперь это ощущение великого возвращается, наконец, в отношении Гилельса ― Музыканта и Человека ― и в нашу страну. Пора понять, что среди нас жил гений, который был выше всякой политики и любых государственных устройств.
Примечания
[1] Хентова С.М. Эмиль Гилельс знакомый и незнакомый. Музыкальная жизнь, 1992. № 13.
[2] Воскобойников В.М. О самом любимом и дорогом. О самых любимых и дорогих. ― Волгоград ― фортепиано ― 2004. Петрозаводск, 2005. С. 120.
[3] Интервью Ханно Ринке Фальку Шварцу. Штутгарт, 2005.
[4] Гордон Г.Б. Эмиль Гилельс /за гранью мифа. ― М., «Классика ― XXI», 2007. С. 209.
[5] Библия была с ним в его последний час; ее вернули вдове вместе с наручными часами.
[6] Прошло ровно 40 лет, и сайт АиФ воспроизвел методологию в точности: в дни 100-летия Гилельса о нем не написали ничего, но поместили большую статью, восхваляющую Нейгауза и Рихтера. Какая преемственность!
[7] Предвидя гневное неприятие книги А. Гаврилова (непонятно на чем основанное ― книга талантливая, и написана большим музыкантом, действительно близко знавшим Рихтера), замечу, что фактически то же самое ― о неуравновешенности и нарциссизме Рихтера ― говорил в интервью В.К. Мержанов.
[8] Эти рассуждения мне доводилось читать в сетевых высказываниях А. Гаврилова ― он отнюдь не поклонник Гилельса и не только о Рихтере высказывается «непочтительно».
[9] Воспоминания Р.Н. Аджубей о Гилельсе. Опубликованы на официальном сайте Эмиля Гилельса. www.emilgilels.com
[10] Голланд Т.Н. Елена, дочь Эмиля. ― Екатеринбург, 2010. С. 35.
[11] Шварц Ф. Предисловие к Концертографии Эмиля Гилельса. Кельн, 1995.
[12] Гордон Г.Б. Цит. изд. С.304.
[13] In memoriam. Emil Gilels / Сост. В.М. Блок. М.: «Композитор», 2009. С. 50.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2018-nomer9-fedorovich/
