***
В раю закрыто, но в аду ещё
свет не тушили, и ещё посуду
не убирали – вон белеет счёт
за сытый вечер, и тела повсюду.
В раю уже закрыто, но в аду,
куда – как мнилось – заглянул случайно,
посасывают сносную бурду,
покуривают, атмосфера чайной…
И вечный то ли жид, то ли грузин,
каких, куда ни плюнь, везде навалом,
рыдает среди прочих образин,
все – в стельку, атмосфера сеновала.
И кто-то, с нехорошим огоньком
в глазах, стоит у входа, попирая
здесь принятый устав, и ни о ком
не помнит, бросив ад не ради рая.
КОРОТКОМЕТРАЖКА
Самим себе во снах мы привираем –
по цвету – ад, а странно – пахнет раем…
Развилка, тропы, некий истукан,
похожий на флакон или стакан,
бабай пространства; видишь, вдалеке
ожившие и злые барельефы
мытарств, кометы делают пике
и падают, преобразив рельефы
округи; ты проснулся, три часа,
от ночника на кресле полоса.
Октябрь, ноябрь отгуляли, в окна
ползут прохлады длинные волокна,
как будто дым в стоячей пустоте –
каляки и маляки на листе
ребёнка бесталанного; зима
рисует лучше, но пока не в форме,
не в тонусе рука, и жизнь сама
похожа на позёмку по платформе:
всё смазано, растянуты штрихи
вагонов, здесь и там дерев верхи
сбиваются в колтун – мы едем и
едим, и мы не делимся с людьми.
За окнами зима в плохом пальто
идёт за литром, сетки решето
вмещает также хлеб, паштет и «яйцы»;
шмыгнул бигборд, где алчные китайцы
вам телевизор дарят, чтоб смотреть
в HD на вашу собственную смерть –
на отражение в стекле, в просторе
за ним – лица на фоне косогора;
вот рюмка с Менделеевым – и та
там отразилась, залпом выпита.
Закатные на небе витражи.
И думаешь: «А ну-ка, покажи
соседке по купе тихонько дулю –
что будет?»…
Может быть, как на ходулях,
поднимется и выйдет, может, нет;
в купе висит зловещий синий свет;
и спать невмочь, а пить да говорить,
на полустанках обрывая нить
беседы – легче ей и проще мне,
слова – одне, и тьмы в окне – одне.
НОВЫЕ ТУФЛИ
Прежде, чем мне защёлкнуть последний замок,
свистнуть змейкой на сумке, уставив взор
в некую точку прощанья (ишь ты, примолк
кот у дверей), и прежде, чем выметут сор
после моих дней и трудов; прежде, чем
что-то придётся сказать забытым вещам,
обоям, лысеющим над диваном – тем,
что отдувался под нами; сказать: «Прощай», –
помнится, я припомнил последние сто
лет, рассованных там и тут,
в виде разрозненных книг, своего пальто,
схожего с самоубийцей в прихожей… Жмут
новые туфли, в висках тоже жмёт; дома
не выпускают жильцов так запросто, и
исподволь помогают сойти с ума –
лишь оттого, что пальто в прихожей стоит…
***
Совы и осы лесов, хорьки и прочая живность полей,
всё движимое, таимое или летящее – уже не моё;
душа, как наказанная, сидит в уголку, ты её не жалей,
а хочешь налить, так – налей это жидкое не-забытьё.
Удаляясь, прячась то за колонной, а то за стволом,
в арке с подарочной (вместо бантика – отсвет лампы) лужей,
и далее чигирями и чердаками (в одном из окон сидят за столом);
удаляясь и удаляясь, сокращаясь до брошенной вчуже
на стену или на скамью тени (и на скамье она –
словно мелко нарезанный сыр или хлеба серый батон,
а на стене – как в криминалистике – мелом контур того, из окна
сиганувшего или убитого на бегу); небесный затон
полон колоколами и локонами облаков; и летает
стая, взбивая воздух прохлады; позже – морось и морс дождя;
и дома выглядят заболевшими и не по летам и
цвету состарившимися, всего полтора погодя
столетия, как взошли… Удаляясь, сбежав со своих
галер, обрывая связи – как прерываешь
телефонный трёп, соврав, что чайник вскипел; и из двоих
один ещё слушает зуммер (как в кардиологии) – наигрыш
из необитаемого эфира, методичное ту-ту-ту…
И там кладут трубку, пожав плечом, хмыкнув или же промолчав;
и тенью – за тенью словесной вязи – проскальзываешь по ту
сторону, по направленью не к Свану, а бесконечной печали.
И в длинных, кривых потёмках её, в растворимых едва
лампочкой осознания сгустках (словно слежавшийся кофе),
душа сама пытается о себе хоть какие найти слова,
глядя в провал, как в зеркало, анфас глядя и в профиль.
***
Это – пейзаж для репетиции памяти,
зрительной и вообще, это, с глазами навыкате,
море сосёт горизонт; и ничего не исправить –
ни кистью аквамарина, ни тем, что видите
вы это как будто впервые, сморгнув воспоминание
о таких же маринах, нечаянных чайках, полуднях,
повторяющихся и невольных, как заикание.
Две стороны пейзажа – с берега и с борта судна.
С берега: южные сумерки в стиле барокко,
перегар духов, духота, шепелявые склоны,
с которых не важно что, главное – чтобы далёко
было видать вашей даме, к которой вы склонны.
О, повторяемость всех небес, холмов, пейзажей
с рестораном в левом нижнем углу, а в правом
верхнем – с упадочнической луной; и даже,
при входе в пейзаж, вам уютно, как от отравы
всё равно о чём говорения, вам подходят
любые пиджак, коньяк, салат и закат;
вы, как и я, – часть натюрморта, природы;
нас уже написали, вернёмся назад.
С борта: буруны в сторону берега; берег
лежит кверху брюхом, и люди на пляже, как текст,
набранный Брайлем, линза пространства, терек
пенящейся там листвы, и ресторан, он – ест.
Всматриваясь с борта, мы упираемся в пёстрый
и бессмысленный пуантилизм, нам колет зрачок
соринка глиссера, море выглядит просто,
как Афродита, волосы взяв в пучок.
Сверху – бельё небес, как – снизу – исподнее,
пух-перо бакланов, чьи морковные лапы –
суриком на сизо-синем; и погода сегодня
испортится чуть погодя: накрапывало…
С борта и с берега – две репетиции памяти.
Она же – премьера, и вы – отличный актёр.
Но, даже с суфлёром, вы ничего не исправите,
это уже фотография, мёртвый простор.
И именно в этой рамке исчезнув, истаяв,
вы станете кромкой барокко в небесной лепнине,
соглядатаем горизонта и птичьей стаи,
«молнии» глиссера и терракотовой глины.
КАРТИНЫ
1
Сегодня снег с дождём… С ума сойти –
какое самобытное начало,
к тому ж декабрь… Отчётности с пути,
цедулки докладные; величаво
и не начать; но, с Богом, мы начнём…
Коктейль вертлявый этот тусклым днём
был взбит небесным миксером, а там
и подступила к окнам темнота.
Шантажнейшая музычка зимы,
с подскоками прохожих и пернатых,
се – слякоть, точно вышед из тюрьмы,
и дом на всё глядел, как губернатор
на голь и рвань; картинка неважнец
и звук туда же – трескот и свистец;
но любо нам представить в этот час
округу, даль, где ныне нету нас.
2
Просёлок, лес, Радищевский простор
(хотя, чего Радищевский, а Пушкин?),
рыдающий рыдван под косогор,
поля убиты и гнилы опушки;
да вот шлагбаум, как воздетая рука
от римлянина – «ехай» хоть в Европу;
Евразия завидно велика,
так велика, что поодбило жопу
и зубы растрясло… А мы сидим,
почти в тепле, почти в своей державе,
и сигарет отечественный дым,
и на столе подержанный Державин.
О, южная тлетворная зима.
О Боже, ты хоть это не замай!
И парных рифм и перекрёстных рифм
спокойствие, их строгий логарифм.
3
Вообще, о ком тут речь и в чём здесь суть?
Навеяно, читатель, непогодой,
в спине болями, бисмарком в носу,
и нездоровый образ жизни, годы,
несовпаденье планов и судьбы
(как вспомнишь близких – всё одни гробы);
да мало ли чего, плохой коньяк...
А коль не понимаешь – сам дурак!
Но это – к слову, бросьте, мы не лучше:
стихи писать – не родину спасать
от клоунов с их логикой пластучей,
но это тоже, впрочем, словеса.
Настал декабрь, настал кретинский кризис.
Народы мрачно смотрят в катехизис,
в страницу для пометок, в пустоту,
и постигают жизни красоту.
