(продолжение. Начало в №8/2018)
Мы с Ниной переходим в Институт полиомиелита и вирусных энцефалитов АМН СССР
Работать под руководством Соломона Наумовича было большим счастьем. Всё оборвалось неожиданно и непредсказуемо. 29 января 1963 года Ардашников неожиданно скончался от лучевой болезни.
На его место был назначен в прошлом генетик, а после 1948 года переметнувшийся в услужение к Лысенко Николай Иосифович Шапиро, предавший своих учителей и ставший ближайшим сотрудником лысенковского заместителя Н.И. Нуждина. Шапиро мог быть чемпионом по части надутости и напускной величавости. Между собой в лаборатории мы стали звать его «бухгалтером». Он предложил мне место научного сотрудника в секторе, но работать под его руководством было не просто скучно, а как-то противно.
Поэтому я срочно восстановил текст написанной еще в студенческие годы работы по использованию данных анатомии семян разных представителей семейства тыквенных для понимания путей эволюции этого семейства высших растений. У меня было опубликовано несколько научных статей по этой теме, и я представил эту работу для защиты кандидатской диссертации. Она была назначена на май 1964 года, прошла успешно, и я решил уйти из Атомного института.
Но куда податься? Уезжать из Москвы? А как же Нинина работа? Да и привыкли мы к напряженной культурной столичной жизни, завели много знакомых, которые скрашивали нашу жизнь. Еврейским выпускникам средних школ со сталинских времен по-прежнему (и повсеместно) ставили препоны при поступлении в вузы, а выпускникам институтов евреям было трудно найти отдел кадров, в котором бы соглашались брать на работу научным сотрудником человека с фамилией Сойфер (пусть даже его мама была Анной Александровной Кузнецовой — чисто русской). Как бы ни твердили кое-кто из русских сегодня, что во всех институтах евреи работали, быть зачисленным на работу в открытые научные институты ученым с еврейской фамилией было исключительно сложно. Я никогда не забуду, как член высшего органа КПСС, вице-президент АН СССР Ю.А. Овчинников на встрече с выпускниками престижного московского вуза сказал им с трибуны, что выпускникам-евреям надо поступать на работу в секретные, закрытые научные учреждения, поскольку там препятствий для их работы не существует.
Этот поголовный и повсеместный антисемитизм продолжался с царских времен и существует в той или иной форме до наших дней. Он привел к парадоксальному эффекту: из более чем двухмиллионного числа евреев, которые жили в СССР тридцать лет назад, сейчас (согласно последней переписи) в России осталось лишь 165 тысяч. Такого массированного бегства из «страны поголовного счастья» не могло бы случиться, если бы изощренного давления на еврейство в стране не существовало. Этот исход неминуемо скажется негативно на прогрессе страны.
В очередной приезд в отдел Тимакова я завел разговор о поисках работы, и неожиданно заведующий биохимической лабораторией Владимир Наумович Гершанович сказал, что он знает один академический институт в пригороде Москвы, где сотрудников с еврейскими фамилиями до сих пор принимают охотно. Это Институт полиомиелита АМН СССР и посоветовал мне встретиться с его директором академиком Чумаковым и попроситься к нему на работу. Гершанович рассказал немного о Чумакове, исключительном по своим человеческим качествам и научным достижениям исследователе, настоящем герое науки, лишенном высокомерия и других неприятных качеств.
Я послушал совет мудрого Володи Гершановича, позвонил тогдашнему президенту Академии меднаук Владимиру Дмитриевичу Тимакову, с которым у нас сохранялись уже несколько лет прекрасные отношения, не может ли он посоветовать, где лучше всего встретить Чумакова. Тимаков предложил приехать в названный им день в Президиум АМН и дождаться в его приемной, когда Чумаков выйдет с заседания у Президента. Я так и сделал, встреча состоялась. Я рассказал, что хочу продолжить изучение биофизики микроорганизмов и особенно радиационной устойчивости микробов. Чумаков меня выслушал и сказал, что он согласен принять меня в его институт.
Тогда я завел речь о том, что моя жена закончила лечебный факультет Первого Московского мединститута и хотела бы переквалифицироваться из врача в научного сотрудника медицинской специализации. Чумакова такой напор не смутил, он слегка задумался и ответил, что согласен принять на работу не только меня, но и Нину, что выделит нам небольшую комнату в одном из коттеджей на территории их института, где мы сможем жить, и что зачислит меня в лабораторию биохимии вирусов В.И. Агола, а жену в новую лабораторию особо опасных вирусных инфекций, которой начал руководить Б.Ф. Семенов.
В считанные дни Нина рассчиталась на работе, мы сдали нашу жилплощадь в Ивантеевке, собрали скромные пожитки и в начале осени 1964 года переехали в Институт полиомиелита и вирусных энцефалитов Академии меднаук, располагавшийся на самой границе Москвы, на Киевском шоссе перед поворотом к аэропорту Внуково.
Нина распрощалась с медицинской практикой и начала вхождение в науку. Лаборатория Семенова занималась исследованием биологических свойств тропических арбовирусов, таких как О’Ньонг Йонг, Чикунгунья и подобных им, которые привозили экспедиции института из Африки. Это была опасная, но интересная работа, пришлось осваивать новые для нее методы вирусологии, иммунологии, биохимии, вскоре появились её первые собственные научные публикации. Ведь вирусы, которые Нина изучала, только еще входили в арсенал научных исследований, и любые сведения об активности и биологических характеристиках этих опаснейших врагов человека были востребованы в высокой степени. А я тем временем осваивался в лаборатории В.И. Агола, учился работать с вирусами полиомиелита, методам культуры животных клеток, одновременно начал не только выступать на научных семинарах, как делал это часто в Радиобиологическом Отделе Института атомной энергии имени Курчатова, но участвовать в дискуссиях генетиков с лысенкоистами.
Мои лекции и первые книги
Одно из моих выступлений (на встрече генетиков с журналистами в Москве) привело к неожиданному приглашению. Заведующая кафедрой микробиологии 1-го Московского медицинского института Мария Николаевна Лебедева пригласила прочесть курс лекций «Молекулярная генетика микроорганизмов» на её кафедре, на что я с удовольствием согласился. Поскольку из-за многолетнего засилья лысенковщины большинство врачей не получало никаких сведений о генетике, чтение таких лекций было востребованным. В октябре 1964 года я начал читать этот курс.
Как вечно получается в жизни, слухи в профессиональной среде разносятся с огромной скоростью, и мир научных сотрудников не представлял собой в этом смысле исключения. В результате меня стали приглашать читать лекции в разные институты. В начале 1965 года Чумаков появился утром в коридоре нашей лаборатории, позвал меня к себе в кабинет и заявил:
— Наши сотрудники учились в годы, когда генетика была запрещена. А вы знаете эту дисциплину, плюс знакомы с биохимией и биофизикой микроорганизмов, у вас есть публикации на эти темы, и я слышал от коллег, что вы уже читаете курс лекций в Первом мединституте. Так вот, прочтите курс лекций по генетике для всех сотрудников института и приступите к лекциям, как можно скорее, скажем уже в марте. Лекции должны читаться с утра, раз в неделю.
Такого предложения я никак не ожидал и поначалу попробовал отказаться от лестного, но непростого для меня занятия, однако Михаил Петрович настоял на своем, поскольку считал, что сотрудники института без знаний генетики не могут поспевать за мировым прогрессом. Раз мне известен предмет, то и не имеет значения, что я работаю на низшей научной должности, пусть и заведующие лабораториями, и старшие научные сотрудники, словом, все доктора и кандидаты наук прослушают полный курс лекций по генетике.
Это занятие стало для меня исключительно важным еще и потому что вскоре я приступил к работе над подготовкой научно-популярной книги о генетике (будущей «Арифметике наследственности»).
Нина посещала все мои лекции в Институте полиомиелита, и мы обсуждали её замечания. С той поры мы завели правило, что я читал ей все написанные страницы для статей и книг, и её участие в улучшении стиля и формы текстов играло ни с чем не сравнимую роль. Она чувствовала изъяны в изложении лучше, чем любые профессиональные редакторы, видимо потому, что с детства читала много первоклассных научно-популярных книг, могла сравнивать мои строки с шедеврами и стремилась помочь мне наивозможно.
С тех пор меня часто стали приглашать с лекциями и докладами в разные институты и на конференции. Так, 23 апреля 1966 года я выступил на философской конференции Института полиомиелита с докладом «Материальные основы наследственности», 21 октября 1966 года заменил академика Дубинина и прочел на методологическом семинаре Энергетического института АН СССР лекцию «Современные проблемы генетики», 25 февраля 1967 года академик А.Н. Колмогоров попросил прочесть две лекции в его математической школе, предварительно позвав меня домой и детально выспросив, о чем я буду говорить.
Вскоре после моего перехода осенью 1966 года во вновь созданный Институт общей генетики АН СССР, к директору института Дубинину пришел заведующий кафедрой радиационной физики Московского инженерно-физического института (МИФИ) Виктор Иванович Иванов. Он предложил создать в МИФИ новую специализацию — по биофизике с уклоном в преподавании сведений о повреждающем действии излучений на живые организмы. Дубинин не упускал ни одной возможности поучаствовать в начинаниях любого рода и в то же время никогда не обременял себя дополнительными трудностями. Поэтому он нашел простой выход: в МИФИ был отряжен я, как имеющий образование в области физики.
Так я стал еженедельно появляться в МИФИ сначала для разработки вместе с Ивановым программы лекционных и семинарских занятий, необходимых для новой специализации по радиационной биофизике, а с зимнего семестра 1967-1968 года в МИФИ был объявлен первый цикл лекций о радиационных воздействиях на живые организмы. Первую (вводную) лекцию прочел Дубинин, а все последующие 16 двухчасовых лекций прочел я.
А в марте-апреле 1967 года я прочел курс из 6 лекций по молекулярной генетике в Горьковском Государственном университете. Затем, в 1971 году, руководители Горьковского Научно-исследовательского института прикладной математики и кибернетики попросили меня прочесть курс лекций для физиков и математиков о функционировании бактериофагов; более расширенный курс молекулярной генетики бактериофагов и вирусов я прочел на радиофизическом факультете Горьковского университета в октябре-ноябре 1972 года. Курс из 10 лекций по молекулярной генетике для студентов-биологов я прочел на кафедре генетики и селекции в Вильнюсском госуниверситете в течение зимнего семестра 1975 года. Еще один курс из 6 лекций — «Молекулярные механизмы мутагенеза» был прочитан на этой кафедре в марте 1979 года.
Читал я также довольно много лекций по линии общества «Знание». За эти лекции платили гонорары, и они позволяли прирабатывать так нужные семье дополнительные средства.
Выступал я с лекциями в университетах и на конференциях, проходивших в Минске (март и май 1964 года, а также в июле 1972 г.), Ленинграде (февраль 1967), Ереване (май 1970), Сухуми (октябрь 1971), Риге (ноябрь 1971), Полтаве (октябрь 1972), Вильнюсе (ноябрь 1972, июнь 1973), Горьком (май 1973), Одессе (июль и октябрь 1974), Кракове (сентябрь 1974), Галле (октябрь 1975), Киеве (декабрь 1975, апрель 1976) и многократно в Москве.
Нину мои частые отлучки из дома на эти лекции не только не досадовали, а радовали. Будучи глубоким по сути, а не поверхностным человеком, она часто говорила, что понимает роль выступлений, поскольку они вырабатывают у лектора более тонкое понимание процессов, о которых он рассказывает публично, что это повышает его репутацию и дает возможность узнавать больше людей в своем профессиональном поле. Поэтому я, зная это её отношение к лекциям, не разрывался между домом и другими городами, а ехал спокойно иногда в далекие концы страны. Когда позволяли обстоятельства, я стремился взять с собой и любимую жену, и мы побывали с ней также во многих местах.
Для меня оказались также важными дружеские отношения с академиком Иваном Людвиговичем Кнунянцем. Помимо лаборатории в Институте элементо-органических соединений АН СССР он заведовал еще и кафедрой в Военной Академии химической защиты имени маршала Тимошенко. Он был в звании генерал-майора и ходил, как правило, в соответствующем мундире. Наши с ним отношения, переросшие с годами в дружбу, начались, когда я еще был студентом физфака МГУ. Однажды он пригласил меня прочесть в Военной академии полный курс лекций по химии веществ, вызывающих повреждения генетического аппарата, и я преподавал там два семестра. Студентами были в основном слушатели-офицеры из стран Ближнего Востока, но лекции посещали также сотрудники кафедры Кнунянца.
Арифметика наследственности
Во время учебы на физфаке у меня установились также постоянные контакты с известным писателем Олегом Николаевичем Писаржевским, автором замечательных книг об истории науки. В течение долгого времени он работал референтом академика П.Л Капицы, потом перешел на работу в редакцию Большой Советской энциклопедии, написал книги о Менделееве, Прянишникове, Крылове, Семенове и многих других известных ученых, стал фактическим лидером научно-популярной литературы в СССР.
Мы с ним встречались почти каждую неделю после того, как я перешел на физфак. Олег Николаевич звонил мне в общежитие, звал к нему домой (он жил неподалеку от здания МГУ на Ленинских горах), я шел пешком до его дома, и он расспрашивал о законах генетики, о принципах биофизики и биохимии. Неожиданно он скончался в ноябре 1964 года в возрасте 55 лет. За день до смерти мы с Ниной долго с ним разговаривали, и Олег Николаевич готовился на следующий день дать отпор Т.Д. Лысенко на заседании в редколлегии журнала «Наш современник», но сердце Олега Николаевича не выдержало, он взялся за ручку автомашины и внезапно упал замертво.
Примерно через год после его кончины мне позвонил домой известный журналист, обозреватель «Известий» Анатолий Абрамович Аграновский, сказавший, что он жил по соседству с Писаржевским, дружил с ним и знал о наших беседах. В тот момент в среде журналистов стали частыми разговоры о генетике и о необходимости ознакомления юношества с принципами и достижениями этой запрещенной Сталиным в СССР науки.
Аграновский сказал, что что недавно заведующая редакцией научно-популярной литературы Издательства детской литературы (Детгиза) М.М. Калакуцкая вспомнила как Писаржевский — член редсовета этого издательства — упоминал меня как потенциального автора для издательства. Аграновский пообещал Марии Михайловне Калакуцкой разыскать меня и предложить написать книгу о генетике. Я посетил редакцию, мы быстро договорились, что я возьмусь подготовить нужную им книгу для молодежи. Сначала её именовали в планах издательства как «Генетика — это просто», а потом остановились на титуле «Арифметика наследственности».
Празднование дня рождения Нины 30 января 1971 года у нас дома в Москве. Слева направо: наша дочь Марина, моя тетя Лиза (Бугрова), моя мама, Анатолий Абрамович Аграновский, Нина, наш сын Володя, Галина Федоровна Аграновская и гость из Грузии, наш друг профессор Амиран Николаевич Мейпариани (Из «Очень личной книги», стр. 455)
Правда, с таким названием неожиданно возникло затруднение. Членом редколлегии издательства был известный детский писатель Лев Абрамович Кассиль. Он встретил меня в коридоре издательства, остановил и строго сказал, что названия «Арифметика наследственности» быть не может, так же как не может быть «Тригонометрии генетики» и вообще не может быть объединения названий разных наук в одном названии книги. Я объяснил, что дело не в объединении названий разных наук, а нечто другое. Арифметика — это начальная, самая простая дисциплина из математических наук и потому вполне может указывать на то, что в книге будет рассказано о началах генетики, но все-таки самым строгим — математически строгим языком. После этого объяснения, будучи в тот день в игривом настроении, я спросил автора знаменитой книги:
— А «Кондуит и Швамбрания» разве более простое и вполне русское название?
Автор этой книги посмотрел на меня — юного нахала — и сказал:
— Ну, если разговор пошел в таком ключе, то делайте, что хотите. Пудрите бедным детишкам головы.
Мы начинаем с Ниной изучать репарацию ДНК у человека в Институте общей генетики АН СССР
Страсть к созданию новых текстов не покидала меня и в последующие годы. В 1961—1962 годах одним из результатов обучения работы с бактериофагами у профессора Давида Моисеевича Гольдфарба стало то, что мы подружились с ним и стали встречаться. Он с женой Цецилией Григорьевной Алейниковой любил приехать к нам и насладиться Нининой стряпней. Она действительно великолепно готовила, умела делать всё ― печь пироги и блины, лепить пельмени, варить вкуснейшие супы, борщи, делать непревзойденный холодец, готовить мясные и рыбные блюда и вообще быть первоклассным кулинаром. Однажды Гольдфарб предложил мне написать большой популярный очерк о генетике, и он вышел в 1965 году в книге «Микромир жизни», подготовленной под его редакцией. Очерк назывался «Человек познает законы наследственности».
Когда я закончил рукопись, её отправили на рецензию к Н.П. Дубинину, о котором была глава в этой книге. Он написал хвалебный отзыв, а затем предложил перейти к нему во вновь организуемый им Институт общей генетики Академии наук, который в тот момент формировали на базе бывшего Института генетики, руководившегося с момента ареста Н.И. Вавилова его антиподом Т.Д. Лысенко. В конце лета 1966 года я перешел в этот институт.
Я познакомил Дубинина с Гольдфарбом и сказал, что Давид Моисеевич мог бы стать в новом институте заместителем директора, поскольку много лет занимался администрированием как заместитель Тимакова. Дубинин переманил Гольдфарба к себе, и первые два года я работал в лаборатории Давида Моисеевича, а потом обстоятельства сложились так, что Дубинину захотелось, чтобы я организовал собственную группу по изучению молекулярных основ мутагенеза.
В то время я штудировал статьи о результатах исследования процессов восстановления генома от повреждений, вызванных мутагенами, и предложил гипотезу о возможной роли ошибок репарирующих систем в индукции мутаций. Дубинину идея понравилась, мы написали вместе большую статью, опубликовав её и в США на английском, и в СССР на русском, а потом он поехал в Японию на Международный генетический конгресс, но сделал так, чтобы меня туда по политическим мотивам коммунистические власти не пустили, и прочитал заключительную лекцию конгресса, целиком основанную на моей гипотезе. Мое имя при этом он даже не упомянул.
С Ниной в моей лаборатории в Институте общей генетики АН СССР в 1972 году (Из «Очень личной книги», стр. 465)
В короткий срок я переключился на исследование репарации ДНК. Первые работы я решил провести, изучая этот процесс в клетках человека. Пока еще этот вид репаративных реакций носил название «темновая репарация» (в отличие от фотореактивации, осуществляемой ферментом, активируемым видимым светом). В это время американские исследователи из ядерной лаборатории в Ок-Ридже опубликовали не одну статью, что они не смогли обнаружить темновую репарацию в клетках человека. Мне это заявление казалось не просто странным, а скорее всего ошибочным. Я решил перепроверить вывод американских коллег, но опыты надо было проводить на модели нормальных клеток человека, а не на перевиваемых в лабораторных условиях. Перевиваемые в течение долгого времени человеческие культуры были или первоначально раковыми, или превращались в раковые в процессе размножения в культуре клеток. А для работы с нормальными диплоидными клетками человека нужно было, во-первых, получить доступ к таким нормальным человеческим тканям, а, во-вторых, были нужны специалисты, владеющие методами культуры клеток. И я подумал, что лучше всего будет попросить поработать вместе со мной мою Нину, которая уже стала специалистом-культуральщиком в лаборатории Б.Ф. Семенова в Институте полиомиелита.
Нина вначале встретила мой план со скепсисом, пришлось поуговаривать её, потом она подучилась некоторым физико-химическим методам (ультрафентрифугированию, мечению ДНК в клетках радиоактивными соединениями, хроматографии), и в 1969 году мы начали понимать, что сможем своими руками провести нужные эксперименты. Поставленная задача казалась мне важной. В середине прошлого века в клетках был открыт процесс репарации — один из важнейших в живых существах.
Сейчас мы знаем, что во всех клетках есть много специальных репарирующих ферментов, которые постоянно следят за структурой молекул ДНК с наследственной информацией и, как только в них возникают повреждения, вызванные облучением или вредными химическими веществами окружающей среды, эти ферменты находят и восстанавливают (репарируют) структуру ДНК. Например, ультрафиолетовый свет определенной волны может порвать двойные химические связи в компонентах ДНК. Возникшие разорванные связи соседних компонентов ДНК соединяются, и в результате возникают более массивные молекулы, нарушающие структуру ДНК. Но в результате репарации эти повреждения вырезаются из структуры ДНК, она восстанавливается и начинает функционировать нормально. Однако в первых экспериментах американских ученых репарацию не обнаружили в клетках человека. Мне это заключение показалось неверным, и я решил провести более детальные эксперименты. За этим процессом мы и решили с Ниной проследить.
Но где взять нормальные — диплоидные клетки человека? В этот момент Нине пришло в голову пригласить её коллегу из Института полиомиелита, Аиду Нурисламовну Мустафину, поработать с нами. Аида уже была вовлечена в работу с диплоидными клетками, получаемыми из тканей эмбрионов, удаляемых хирургами при операциях аборта у тех женщин, которые решили прервать беременность. У нее был налажен хороший контакт с хирургическими центрами, где осуществлялись аборты, она получала оттуда материал сразу после операций, подвергала эти ткани ферментной обработке для отделения друг от друга отдельных диплоидных клеток человека и передавала их Нине. Моя жена привозила суспензии ко мне в лабораторию в Институт общей генетики, и мы провели эксперименты, доказавшие наличие темновой (то есть эксцизионной, как её теперь называют) репарации ДНК в клетках человека.
Можно было любоваться тем, как спокойно и в то же время точно и даже лихо Нина управлялась с человеческими тканями, как от эксперимента к эксперименту совпадали параметры изучаемых хроматограмм. Её руки делали тончайшую работу без видимых усилий. Это и позволило нам получить результат, который первоначально ускользнул от американских исследователей. Статья была опубликована в СССР и в США[1].
Новые статьи и книги
Видимо то, чем мой папа занимался в жизни ― журналистикой, передалось каким-то образом и мне, потому что еще в девятом классе школы, вернувшись вместе с группой юных натуралистов с биологической станции Горьковского университета (я участвовал в работе Станции юннатов в Горьком с шестого класса), я вдруг написал статью об этой поездке для Горьковской комсомольской газеты «Ленинская смена», и её напечатали.
Эта публикация вышла в свет в годовщину смерти папы ― 1 июня 1953 года (он скончался в этот день тремя годами раньше). Затем в первые студенческие годы я активно печатался в многотиражке Тимирязевской академии. В это же время я опубликовал статью под псевдонимом в «Комсомольской правде» и как корреспондент этой газеты даже встречался однажды с Н.С. Хрущевым и говорил с ним минут 7 или 10. Желание писать и печататься стало играть в моей жизни важную роль. Нине эта моя страсть нравилась. Я читал ей всё написанное, она делала очень точные замечания, иногда читала напечатанные на машинке мои рукописи и оставляла на полях свои заметки, временами исключительно яркие, сочные и задорные. Я с её разрешения неизменно вставлял их в свои тексты перед тем, как отдать рукописи в редакции.
Я уже рассказывал выше, что после смерти О.Н. Писаржевского Детгиз заказал мне книгу, которая вышла в 1969 году под названием «Арифметика наследственности» (переведена на эстонский язык). В том же году в издательстве Академии наук СССР вышла моя большая монография «Молекулярные механизмы мутагенеза» (позже целиком переведенная в Германии и в укороченном виде в США), а в следующем году в том же издательстве Академии наук другая монография «Очерки истории молекулярной генетики», первая из трех моих книг, которые я посвятил своей жене.
В результате я приобрел некоторую известность как автор книг и статей. В кругу биологов разошлись слухи, что мои книги переводят и скоро издадут в США и в Германии. Конечно, для того, чтобы работать в лаборатории, по вечерам писать книги, нередко выступать на конференциях, встречах с журналистами, сидеть в библиотеках и прочее и прочее, надо было иметь прочный тыл. Я имею в виду, чтобы тебя понимали и поддерживали в семье. И если бы не Нинино исключительно чуткое отношение ко всем моим выдумкам и занятиям, если бы не её невероятное по силе терпение и взаимопонимание, ничего существенного я добиться в жизни не смог бы. Она часто помогала мне своими советами и наблюдениями, подчас для меня неожиданными, но очень верными.
Сразу хочу оговориться, что, когда я говорю, что она помогала принимать правильные решения при разных жизненных обстоятельствах, это не означает доминирование в нашей жизни, каждодневное давление на меня. Такой вывод совершенно неверен. Этого не было никогда, потому что на протяжении более полувека жизни вдвоем Нина не проявляла даже малейшего желания доминировать. Мы были равными, ценили желания и намерения друг друга в равной мере. Она могла обронить одну фразу или даже одно слово, которое заставляло меня задуматься (и я прислушивался к этим словам всегда, а не от раза к разу), а потом поступить более осмотрительно, чем мне первоначально хотелось. Иными словами, она умела мягко и ненавязчиво сдемпфировать мои первоначальные порывы (иногда очень пылкие). Я вроде бы сам выбирал правильный ход, но позже понимал, что меня ведь направила по этому пути моя мудрая жена, видевшая дальше, понимавшая людей лучше и предугадывавшая последствия того или иного поступка точнее.
Мы поселяемся в Москве в собственной квартире
Издание книг помогло нам еще в одном отношении. Пока мы жили в Ивантеевке, а потом опять в одной комнате на территории Института полиомиелита, это было удобно в том отношении, что Нина работала рядом с местом жительства, к тому же в Институте полиомиелита дети ходили в садик на территории института, и Нине было легче следить за семьей. Но жили мы впятером (четверо нас и моя мама, гостившая у нас по полугоду и больше), дети росли, места стало не хватать, я перешел на работу в Институт общей генетики в Москве, и мы стали задумываться над тем, как бы перебраться в более просторную квартиру и оказаться бы в Москве. Но мы оба были выходцами из «глубинки» и понимали, что получить прописку в Москве почти невозможно. Но публикация книг, выступления на конференциях и встречах популяризаторов науки с её руководителями, пришедшая в связи с этим известность «в узких кругах» помогли. Несколько раз я встречался на этих встречах с разными руководителями науки, и однажды заместитель председателя Комитета по науке и технике СССР, с которым мы оказались за одним столом во время обеда, спросил меня, где я живу. Я поведал о своем житье-бытье в пригороде Москвы и необходимости траты огромного времени на переезды из дома до работы и обратно, и он пообещал, что получит от председателя Комитета письмо с просьбой разрешить мне и членам моей семьи получить прописку в Москве. Это обещание не оказалось лишь словами, и через некоторое время мне вручили письмо Председателя Комитета по науке и технике академика В.А. Кириллина, напечатанное на его бланке заместителя председателя Правительства СССР и подписанное им, что он ходатайствует о предоставлении нам прописки в Москве. А одновременно с этим, привезя очередную научно-популярную статью в Агентство печати Новости (я часто публиковал статьи в научном бюллетене Агентства, и это приносило денежные гонорары, которые помогали нам прожить, ведь я, хоть и издал несколько книг и немало статей, так и оставался младшим научным сотрудником в Институте общей генетики АН СССР у Дубинина на минимальной зарплате), я увидел на доске объявлений узенькую бумажку, что в Агентстве начинают создавать жилищный кооператив в Москве и ищут желающих в него вступить. Я нашел комнату, в которую приглашали зайти всех желающих, и встретил там радушие и интерес со стороны организаторов кооператива. Меня как постоянного автора статей в Бюллетене АПН включили в число пайщиков, но сообщили, что остались свободными лишь четырехкомнатные квартиры. На владение ими требовалось внести большие деньги.
И тут опять счастливая звезда помогла. В Детгизе подошел момент получить гонорар за «Арифметику наследственности». Я, будучи слегка застенчивым, никогда не задавал вопросов о том, сколько мне могут уплатить за эту книгу, так как был знаком с размером гонораров в Издательстве Академии наук и в Обществе «Знание», где уже вышли некоторые мои книги, и был буквально ошарашен, когда мне назвали причитающуюся сумму. Оказалось, что в литературном издательстве размер гонораров более чем в три раза выше, чем в упомянутых мною издательствах. К тому же в Детгизе гонорары устанавливали в расчете на тираж в 25 тысяч экземпляров, а «Арифметику наследственности» напечатали два раза тиражом по 75 тысяч (первое издание книги было распродано, как мне сказали, в первый же день продаж по стране). Я получил баснословный гонорар и смог оплатить сразу нашу новую четырехкомнатную квартиру. В декабре 1970 года мы переехали в Москву, и нас прописали в столице в нашей собственной четырехкомнатной квартире.
Мы с Ниной переходим в Сельскохозяйственную Академию
В том же 1970-м году академик-секретарь Отделения растениеводства сельскохозяйственной академии (ВАСХНИЛ) Н.В. Турбин предложил мне перейти из Академии наук СССР в их академию. Я познакомился с Турбиным при защите кандидатской диссертации в Минском университете в 1964 году, потому что Турбин был назначен официальным оппонентом на моей защите и хвалил выполненное исследование. После моего доклада на защите (в перерыве заседания ученого совета, перед голосованием) он с другим оппонентом и несколькими людьми из совета сидели в каком-то боковом коридорчике, позвали меня, и Турбин сказал, что моя кандидатская выше обычного уровня, и они решили предложить совету проголосовать за присуждение мне сразу степени доктора наук. Он спросил, хочу ли я этого, и, если хочу, они добавят еще одного оппонента из присутствующих и предложат Ученому Совету проголосовать сразу за докторскую степень. Я от такого предложения растерялся и отказался. Это казалось мне слишком нахальным.
Теперь Турбин оказался переведенным в Москву на должность академика-секретаря Отделения растениеводства ВАСХНИЛ и вспомнил обо мне.
Репутация Николая Васильевича Турбина среди генетиков была крайне низкой. Многие помнили его статьи и выступления с оскорблениями мировой науки и безоговорочным, переходящим все границы научного подхода, подхалимажем к Лысенко. В 1947 году в «Литературной газете» он заявлял, что «Современная буржуазная наука… выполняет социальный заказ своего хозяина — империалистической буржуазии, поджигателей новой мировой войны, объявляющих войну естественным состоянием и законом природы». На Августовской сессии ВАСНИЛ в 1948 году он единственный во всеуслышание потребовал уволить всех генетиков с работы: «Надо… очистить… институты от засилья фанатических приверженцев морганизма-менделизма, лиц, которые, прикрываясь своими высокими учеными званиями, подчас занимаются, по-существу, переливанием из пустого в порожнее».
Наша с мамой последняя фотография у нас дома в Горьком, 1972. Фото П.А. Вышкинда (Из «Очень личной книги», стр. 541)
Эти многократно повторенные в разных вариациях турбинские сентенции воспринимались серьезными учеными однозначно. Его поведение было расценено как наиболее антинаучное, а политиканские выкрики истеричными. Но позже он вроде бы отошел от этой демагогии, а с 1965 года стал директором нового Института генетики и цитологии Академии наук Белоруссии в Минске и перестал будоражить ученый мир горячечными призывами запретить генетику в СССР.
Признаюсь, мы тогда с Ниной несколько дней обсуждали турбинское предложение и сошлись во мнении, что человеку свойственно ошибаться, что молодой задор и всеподчиненность любимцу Сталина Трофиму Лысенко могли уйти у Турбина с возрастом, и что сделанное мне предложение создать свою лабораторию, а в перспективе возможно и молекулярно-генетический институт в ВАСХНИЛ было заманчивым.
Турбин пригласил меня прийти на прием к президенту ВАСХНИЛ П.П. Лобанову, мы встретились с ним, обсудили это предложение, мне было обещано, что сразу будет решен и вопрос о переводе всей моей группы из Института общей генетики в сельскохозяйственную академию.
В декабре 1970-го года вопрос был решен административно после того, как меня принял заведующий сектором науки сельскохозяйственного отдела ЦК КПСС Ю.В. Седых. Была создана Лаборатория молекулярной биологии и генетики, приписанная к единственному в Москве научному институту ВАСХНИЛ (Почвенному институту им. Докучаева), и я возглавил эту лабораторию.
Юрий Васильевич Седых стал нередко приглашать меня к себе для разговоров. При первой встрече я подарил ему мои книги (их к тому времени вышло шесть) и научные обзоры, посвященные истории развития молекулярной биологии и генетики. Седых также расспросил меня, как я слежу за литературой. После, наверное, второй встречи он убедился в том, что я не надуваю щеки и не витийствую впустую, а и на самом деле стараюсь быть в курсе мировых достижений. Вообще начальник сектора науки Сельхозотдела ЦК был непохож на популярного в литературе персонажа ― партийного бюрократа, замкнутого в рамки внутренних интриг. Он серьезно интересовался такими проблемами как возможности использования достижений молекулярной генетики и биофизики в получении более высоких урожаев, защите посевов от болезней и вредителей, улучшения методов селекции растений и животных. Он несколько раз просил меня кратко описать новые научные результаты, полученные на Западе. Потом я узнал, что каждый такой обзор Седых передавал секретарю ЦК КПСС Ф.Д. Кулакову, который внимательно их читал, делал пометы на полях, что-то подчеркивал (мне пару раз показывали его пометы на полях моих рукописей). Потом у меня состоялось несколько встреч с Федором Давыдовичем, которые сохранили в памяти образ вдумчивого, слегка ироничного человека с широкими взглядами, а не зацикленного на партийных догмах чинуши.
Позже мы стали нередко встречаться в Минсельхозе СССР с Иваном Федоровичем Глотовым ― помощником еще одного члена Политбюро и министра сельского хозяйства СССР Д.С. Полянского. Глотов считался сотрудником аппарата Политбюро ЦК КПССС и, обладая большими правами, живо и надо заметить ― глубоко интересовался влиянием мировой науки на запросы сельского хозяйства. Он попросил меня знакомить министра с последними разработками западных специалистов. Оба члена Политбюро ― и Кулаков, и Полянский ― видимо понимали отсталость советской сельскохозяйственной науки и пытались, если не облегчить жизнь ученых и повысить результативность науки в СССР, то хотя бы самим быть в курсе мировой науки. Несколько раз Седых в разговорах со мной называл меня внештатным консультантом Кулакова и Полянского.
Ведущие сотрудники лаборатории молекулярной генетики ВНИИ прикладной молекулярной биологии и генетики ВАСХНИЛ. Сидит – Нина, стоят (слева направо) Ю. Л. Дорохов, В. Н. Сойфер, Л. А. Рухкян, Ю. Б. Титов и К. К. Циеминис. 1975. Фото В. Сойфера (Из «Очень личной книги», стр. 511)
Именно Полянский распорядился, чтобы меня включили в группу из пяти человек, которой поручили подготовить постановление ЦК КПСС и Совета Министров СССР по молекулярной биологии и молекулярной генетике. В течение двух месяцев мы собирались для каждодневной работы в отделе химической промышленности ЦК КПСС, и в результате в Постановлении ЦК и Совмина был внесен пункт о создании в Москве на базе моей лаборатории нового института ― ВНИИ прикладной молекулярной биологии и генетики ВАСХНИЛ. Я был назначен приказом Лобанова заместителем директора института по научной работе. Поскольку Турбин, исполнявший обязанности директора, часто отсутствовал, я замещал его в это время. Полянский включил меня также в состав Комитета по молекулярной биологии и молекулярной генетики при Совете Министров СССР, и я представлял интересы Минсельхоза в этом правительственном органе.
Моя лаборатория стала центральной во вновь созданном институте, и Нина была зачислена сотрудником института. С этого времени у нас началась и в рабочем плане полноценная совместная жизнь в одной лаборатории. Мы были редкой супружеской парой, проводившей вместе 24 часа в сутки на протяжении более 30 лет без единого перерыва. Я, по правде говоря, знаю единичное число таких примеров.
Самая счастливая семейная жизнь
Я нисколько не погрешу против истины, сказав, что случаи, когда бы между Ниной и мной возникали словесные баталии, были единичными. Нина облекала свои предложения или требования ко мне в форму, не задевавшую мое самолюбие. Я видел в ней одни лишь положительные качества, а она умело поддерживала любовные и взаимоуважительные отношения между нами.
Валерий Сойфер, 1972. Фото П.А. Вышкинда. Публикуется впервые
А через, наверное, год–полтора после бракосочетания мы приехали к моей маме в Горький. Рядом с Домами Коммуны, в которых была наша квартира, на центральной улице (она носила тогда название улица Я.М. Свердлова) был угловой ювелирный магазин. Нина (уралочка) любила разглядывать всевозможные камни, янтарь, поделки из малахита и мрамора (потом уже, в Америке, мы не раз покупали какие-нибудь друзы или другие каменные вещи). Мы зашли в магазин, встали у витрины, и Нина принялась любоваться на изделия из полудрагоценных камней, увидела колечко с тигровым глазом, я предложил просто примерить его на пальце. Продавщица достала кольцо, Нина примерила, и я, похрустев в кармане спрятанными там на дорогу несколькими десятками рублей, вдруг сказал, когда увидел, как заблестели глаза у моей любимой, что я покупаю это кольцо. Нина запричитала тихонько, что я не должен сходить с ума, но меня уже было не остановить. Колечко так и осталось на её пальце, мы вышли из магазина, и я заметил, как два чувства переполняли её ― удовольствие от вида подарка и смущение от того, что я потратил деньги, которых нам, разумеется, вечно не хватало тогда, как не хватало в течение многих лет жизни в СССР, где нам частенько приходилось занимать у кого-то «десятку до зарплаты». Только в Штатах мы окончательно освободились от этого унизительного по сути состояния безденежья, преследовавшего почти всё население Страны Советов.
Это первое приобретение научило меня, что я должен думать о том, как скрашивать жизнь моей любимой, как надо заботиться о том, чтобы покупать нравящиеся ей вещи. Она нередко останавливала меня от траты денег на более дорогостоящие покупки (и их нужно было приобретать без нее, приносить домой и дарить, причем она каждый раз возмущалась и корила меня за безумие), но как она радовалась мелочам, даже незначительным ― украшениям, часам, парфюмерии…
Вообще же почти с самого начала совместной жизни я взял за правило отдавать сразу по получении зарплаты все деньги Нине, оставляя себе небольшую сумму. В Америке всё разрешилось еще проще. Мы открыли совместный счет в банке, на который поступали все наши зарплаты и все мои гонорары, и у каждого были чековые книжки от этого счета, но подразумевалось, что мы совместно принимаем решения о крупных расходах. Ни разу за нашу жизнь никаких размолвок или разногласий по финансовым вопросам у нас не случилось.
Громадную роль в нашей жизни сыграло то, как Нина сумела в короткий срок установить самые близкие, настоящие родственные отношения с моей мамой. Мой папа, Николай Ильич Сойфер, ушел из жизни 1 июня 1950 года, когда мне было 13 лет, но и до этого, с моих первых детских лет, я был всецело связан с мамой, потому что мне был один год, когда его, старейшего члена большевистской партии (как тогда говорили «с дооктябрьским стажем», поскольку он вступил в партию большевиков в феврале 1917 года за семь месяцев до Октябрьской революции) арестовали по введенному Лениным и Сталиным лживому обвинению как «врага народа». В тюрьме он заболел туберкулезом, в момент замены Ежова на Берию на посту руководителя органов госбезопасности, его выпустили из заключения, но он часто болел, а в последние годы жизни, когда фактически не существовал, а умирал, он месяцами находился в больницах и туберкулезных санаториях, и основную воспитательную роль в моей жизни сыграла мама.
Моя мама с Ниной на палубе парохода “Клара Цеткин” на Волге. 1963. Фото В. Сойфера (Из «Очень личной книги», стр. 543)
Папа, когда еще он был редактором главной краевой газеты в Горьковском крае, сумел в 1930 году вступить в начальственный кооператив в самом центре города Горького (потом членам коммунистической партии было сказано, что они должны забыть о внесенных ими деньгах за кооператив, и что последний превращается в обычный вневедомственный дом, принадлежащий государству), так что наши жилищные условия были скромными (квартира была двухкомнатной и без кухни), но приемлемыми по тем временам, однако средств к существованию было исключительно мало, и мы часто попросту голодали.
Я ждал, как сложатся отношения Нины с моей мамой. Моя жена оказалась человеком не просто чутким и мудрым, но невероятно нежным, и заботливым по отношению к моей маме. Мы в первые годы совместной жизни часто приезжали в Горький навестить маму (я скучал без нее и старался часто звонить ей), а позже, когда обзавелись собственной квартирой, приглашали её пожить с нами, и она проводила в Москве по полугоду или больше.
В последний год жизни мама вообще не уезжала от нас, и у Нины установились самые родственные связи с ней. Нинино чуткое, заботливое, деятельное отношение, её такт и умение предвидеть желания старого больного человека и прийти к ней на помощь в нужную секунду вызывали в моем сердце прилив благодарности и любви к моей столь изумительной половине. Мама скончалась в 1975 году в Москве. На машине, которую предоставил помощник Полянского Иван Федорович Глотов, мамино тело перевезли в Горький, и мы похоронили её в одной могиле с папой, старым большевиком.
А я не только не стал членом коммунистической партии, но никогда и не стремился им стать. Не то, чтобы мне отказывали в приеме, но я сам для себя решил, что делать этого не буду. С Президентом ВАСХНИЛ Лобановым у нас возникли в короткий период времени буквально доверительные отношения, выходившие за формальные рамки. Он нередко задерживал меня у себя в кабинете для дружеских бесед, рассказывал случаи из его непростой, но видной жизни, или вдруг начинал вспоминать интересные случаи, не касавшиеся его лично. Однажды он настоял на том, что я должен подать заявление о желании вступить в КПСС и сказал, что даст мне рекомендацию для вступления.
(продолжение следует)
Примечание
[1] Coйфер В.Н., А.Н. Мустафина, Н.И. Яковлева. 1972. Темновая репарация в диплоидных клетках эмбриона человека, Доклады Академии наук СССР, т. 205, № 5, стр. 1251-1253; Soyfer, V.N., A.N. Mustafina and N. I. Yakovleva. 1972. Doklady Biochem., Plenum Press, N.Y.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2018-nomer9-sojfer/
