Есть такие ночи, когда городские подворотни стонут, вожделея луну, а та дразнит их, то показываясь, то исчезая в мутном небе. Её свет лишь легко прикасается к распахнутому паху улицы. А вдавленная в бетон монетка подмигивает искоркой лунного света.
По дороге проносится одинокая машина с сонным водителем. Свет фар выбивает из тьмы шершавый асфальт, обрывки газет и осколки стекла. В мгновение перед тем, как тьма наполняется жёлтым светом, возникает облако полупрозрачной пыли. Если успеть вдохнуть этой сумеречной взвеси, такой лёгкой и похожей на прикосновение шёлка, можно обрести ту же пограничную сущность, что и она. Смерть и жизнь, зло и добро, печаль и радость, безумие и разум – всё, столь по-человечески категоричное, растворяется друг в друге, становясь немыслимым потоком идей, ощущений и чувств, не уловимым сознанием и не передаваемым словом.
В душной комнате за грязным столом сидит человек. Перед ним лежат пустые бутылки и мятые листки бумаги. Он растерянным и мутным взглядом обводит свою тесную комнату, разбитый шкаф, обезноженный диван с порванной обшивкой, из которой торчат ржавые пружины, напоминающий старого солдата со вспоротым брюхом. За диваном лежит девушка, прелестнейшее создание, когда-либо посещавшее землю, исполненная грации и достоинства в этот момент более, чем в любой предыдущий. Её лицо закрыто спутавшимися волосами, пропитанными кровью, разливающейся вокруг головы. В её положении, столь неестественном и картинном, читается греческая трагедия и видится драма безответно влюблённого человека. Стена за ней испещрена бранью и скабрезными рисунками. На противоположной стене – картина неизвестного художника – по всей видимости, море, буйство синих и зелёных клякс, жёлтых мазков и мутных брызг.
Пол покрыт грязью, пятнами и потёками и забросан разнообразным мусором, полуистлевший коврик покрывает самую малую, но наиболее запущенную его часть.
За столом сидит не кто иной, как Поэт, забывший своё земное имя и пребывающий в нирване после употребления изысканного алкоголя. Он одет в чёрную рубаху, засаленную и мятую, и рваные джинсы цвета весенней лужи. Лицо его в синяках и шрамах – следах непонимания со стороны окружающих. Словом, типичный поэт…
В данный момент он озадачен созданием неповторимого и гениального, которое он производит всякий день в невообразимых количествах. Ленивые мысли неторопливо бродят по закоулкам сознания; хлопая, открываются и закрываются двери в разные вселенные; перешёптываются эмоции; а идеи с отрешённым видом маршируют по непротоптанным извилинам. Всё обыкновенно и буднично.
Позади Поэта высится фигура человека в шляпе. Тусклая лампа не освещает его лица, поэтому тот кажется только тенью, и, если бы не шляпа, его можно было принять за тень самого Поэта.
Но вот он наклоняется – из полутьмы показывается острая бородка и крючковатый нос, раскрываются тонкие губы – вкрадчивым голосом и учтивым тоном человек шепчет на ухо хозяину комнаты:
– Здравствуй, Поэт. Ты, как обычно, нетрезв и совершенен, приятно застать тебя в добром духе. Твой талант сродни блаженству покойника, пребывающего в высших сферах и беседующего с Богом. Твои слова – слова этого покойника, поданные так, чтобы их могла услышать чернь. Но что поймёт грешная толпа? Им недоступно мыслить вселенскими категориями, их удел – равнодушное существование, почитаемое за счастливую жизнь. Им ли понять твои ежедневные муки, знать, каково это – выдавливать из небес земное, из низкого – высокое, из высокого – правдивое и облекать это в форму человеческого языка. Потому они и клянут тебя и презирают, что видят в твоих словах богово, раздражающее их размеренное дневание, лишнее доказательство греха и глупости людского рода, оттого они и раздражаются на тело невинного Творца, святого Мастера, блаженного Поэта. Сегодня я помогу тебе окончательно возвыситься над человечеством.
Гость сделал неуловимое движение руками и протянул к лицу Поэта ладонь, на которой возвышался спичечный коробок. Поэт взглянул равнодушно и даже не пошевелился.
Гость улыбнулся:
– Нет, это не банальная трава. Я знаю, тебе не могут помочь подобные вещи – твоё сознание и так расширено до крайних пределов и уже готово затрещать по швам. Твой взгляд распахнут вовсю, и болит от обилия существующего. Это сумеречная пыль… Я изрядно потрудился, чтобы собрать её для тебя.
– Зачем? – произнёс Поэт. Голос, сдавленный и осторожный, свидетельствовал о том, что хозяин давно не использовал его по назначению.
Гость наклонился ещё ниже и попытался заглянуть Поэту в глаза, но наткнулся на закрытые веки.
– Чтобы ты написал своё самое великое произведение. Чтобы у любого, прикоснувшегося к творению, тряслись руки и мутился разум от мысли, что воплощённое совершенство, чистый абсолют мысли – перед его глазами. Этими строками можно будет убивать – наносить точные удары по слабым нервам простых людей, приводя к конвульсиям и спазмам. Можно превращать простых людей в рабов, смиренных, склонившихся в мольбе о милости, о покое для самих себя, который ты отнял, впустив в их существование правду. Это как раз то, что тебе нужно…
Гость поднёс коробку к лицу Поэта, маняще повёл её перед его глазами и потянул к себе. Поэт потянулся следом – он почувствовал едва ощутимый запах улицы, запах, почти забытый, но, как и в старые времена, тревожащий и возбуждающий. Именно этого и не хватало Поэту в своей комнате, всего лишь запаха настоящей жизни.
Он не стал долго раздумывать и принял подарок Гостя. Тот учтиво улыбался и потирал руки.
Поэт одним шумным движением вдохнул содержимое коробка. Ноздри защекотал уличный ветер, голова постепенно наполнилась говором машин, а перед глазами возникла ночь, сначала наступившая на город, а потом распутной хозяйкой разлёгшаяся среди его улиц. Люди спали в своих домах или вглядывались друг другу в окна, ища в квадратиках света кто голое тело, кто пример параллельного одиночества.
Поэт всё понял. Понимание охватило его существо – взбудораженные мысли вскакивали по сигналу тревоги, спешно натягивали на себя слова, и, спотыкаясь, бежали в строй.
Поэт схватил ручку и стал писать.
«Была ночь. Было холодно. Я совсем замёрз. В комнате ещё не топят. Я сижу и пью.»
– Вот оно! – вскричал Гость. – Продолжайте, продолжайте, Мастер!
«Я живу в засранной конуре. Ничего не делаю целыми днями. Мне лень вставать со стула. Даже в окно не выглядываю. Там не на что смотреть – вид один и тот же. Я нажрался и чувствую себя хуёво. Всё кружится перед глазами. Я не помню, когда последний раз ел. Та дрянь, которую я пил, по вкусу похожа на мочу, она жжёт и стягивает нутро. Я хотел бы сдохнуть. У меня никого нет, и я никому нахуй не нужен.»
Поэт на секунду оторвался от своего творения – от строк сквозило единственно правдивым безумием. У Автора захватило дух, как в момент создания своего первого стихотворения ещё в юном возрасте. Как Поэт мог считать, что в промежуток между этими произведениями вообще жил! Он в восхищённом недоверии оглянулся на Гостя.
– Вы правы, теперь мои глаза открыты. Должно быть, такое вдохновение испытывал Бог, создавая сущее…
– Продолжайте, – прошипел Гость. – Люди ждут вашего Откровения, им нужен новый Апокалипсис, ведь прошлый уже не пугает и не возбуждает тех, кто навидался вечерних новостей. Встряхните их сонные туши!
Поэт захлёбывался от потока слов, которые уже не только налипали на глаза, но и карабкались вверх по горлу. Его пишущие пальцы лихорадило:
«Я постоянно мёрзну, меня трясёт. Деньги давно кончились. Шмотьё облезло и порвалось. До остальных людей мне нет дела. Идут они нахуй, тупые твари, ебаный скот, гной и не больше. Может они уже и посдыхали там, за окном, может, это на улице воняет трупами, а не в комнате.»
Поэт оторвался от работы и оглядел комнату уже с достоинством и высокомерием.
«А потом пришла ты. Как всегда красивая. Вошла без стука, но каблуки я услышал ещё на лестнице.»
Лежавшая в это время за диваном девушка двинулась. Она отлепила от пола лицо и осторожно подняла пробитую голову. Бледные губы девушки были созданы для поцелуев, и, дыша, она страстно целовала ими воздух. Сейчас они подёргивались, словно пересчитывали знакомые предметы, но постоянно сбивались со счёта. Девушка опёрлась на ладони и подняла с пола пропитанные кровью волосы.
«Ты красивая, и ты шлюха. Ты одна сплошная дыра. И ты знаешь, что ты красивая. И тебе нравится быть шлюхой. Я тебя ненавижу и люблю. Вот ты снова пришла.»
Девушка села и, опираясь на спинку дивана, начала вставать. Мокрые волосы тянули голову вниз, и она тяжёлым движением тряхнула их. Струйка кровавой жижи оторвалась ото лба, плюхнулась на потрёпанную обшивку дивана, являясь свидетельством свежести раны.
«Ты даёшь всем, кто попросит, а со мной спишь только из жалости. Я ненавижу себя за то, что люблю тебя. Если бы ты не приходила, было бы лучше. Но ты опять пришла.»
Девушка села на диван, прекрасное даже в кровавых потёках лицо выражало грусть и ожидание. Это был немой вопрос, обвинение и прощение сразу, в одном только взгляде, в одном только идеальном расположении зрачков. Вместо слабовольного крика и панической суеты девушка терпеливо ожидала, пока Поэт обратится к ней. Она перевела взгляд на картину и дёрнула губы для улыбки.
«Ты сказала, что эта картина – мазня. Я сказал, что это подарок и вообще мне похуй, что ты думаешь. Ты показала язык и села на диван. Я писал стихи. Ты попросила что-нибудь прочитать. Я начал читать, а ты засмеялась и сказала, что я опять написал дерьмо. Что я ною, как мудак. Я промолчал. Ты сказала, что здесь воняет и что я воняю тоже. Ты сказала, что мы давно не еблись. Может, поебёмся, вот что ты ещё сказала. А сама шарила руками у себя между ног. У меня встал, но я не хотел показывать, не хотел быть сучкой. Я желал тебя, но молчал.»
Пока Поэт писал, девушка заговорила, тихо и медленно, обращаясь к душному пространству вокруг, которое тут же сжалось вокруг неё, боясь пропустить хоть одно движение прелестных губ и ласковую вибрацию нежного голоса.
– Чего стоило бы желать искреннее всего остального? Только счастья, блаженного спокойствия души. Я хотела этого, и вся моя жизнь – не что иное, как движение к нему. Но покой я испытывала лишь в объятиях, горячих объятиях мира, который утешал меня своей пылкостью и наивной страстью.
В твоих глазах я видела любой огонь – блаженства, похоти, поиска, стремления, предвкушения, и он жёг тебя, накаляя слова и чувства. Но в тебе не было места покою, и никому ты не мог его дать. Это очень тяжело – любить гения. Впрочем, любить – уже тяжело…
«Ты даже игриво постанывала. Я очень возбудился, но ещё был зол. Ты сказала, что уже давно ни с кем не ебалась. А потом засмеялась и сказала, что я всё равно не смог бы тебя как следует выебать. Я выпил ещё. Ты подошла ко мне и стала сминать листы со стихами. Я сказал, чтобы ты шла нахуй, что ты мне не нужна, что лучше я умру от дрочки, чем ещё раз замараюсь о твою пизду. Ты разоралась, стала рвать и разбрасывать стихи. Я не удержался и ударил тебя. Потом ещё раз. Ты упала и поползла от меня. Я пнул тебя по голове. Ты хрипела, пока я хуячил тебя ботинком. Ты проползла чуть дальше дивана и затихла. Я наступил тебе на лицо. Потом сел и стал писать стихи.»
Девушка встала с дивана и твёрдой походкой направилась к столу, оставляя за собой тонкий кровавый след.
– Творишь? – спросила она, и голос её звучал нежно, как будто она звонила в колокола церковки внутри себя. – Тебе ведь не остаётся ничего другого, кроме как складывать знаки в чёрное кружево, которое не распутает ни один из людей за этими стенами. Брось это, и пойдём со мной. Отдай муки сатане, а со мной обрети спокойствие и блаженство.
Гость за спиной Поэта нахмурился:
– Не слушайте это бесполезное создание. Женщины не способны понять наслаждения знанием и сладостного ожидания последней строки. Для них ваши старания – пустая трата времени, ваше увлечение – подлая измена, ваша мудрость – необязательный бред. Правильных слов гораздо меньше, чем женщин, поэтому не останавливайтесь, Мастер, умоляю вас…
Но Поэта сейчас мало что могло отвлечь…
«После убийства я выпил ещё. Меня тошнило, но я продолжал пить. Я заблевал все углы, но пил. Я хотел убить себя горечью. Ничего не выходило. Я не разбирал текста, не мог писать. Даже мёртвая, ты раздражала. Я еле удержался, чтобы не пнуть твоё тело.»
Девушка засмеялась, и даже разбитая челюсть не скривила её молодого лица:
– Много ты знаешь о женщинах… Я умерла ради этих строк. Я жила ради этого человека. Но он был слишком занят совершенством, этой незначительной вещью, по сравнению с гениальным несовершенством меня. Я имею права просить всего, что хочу, я заслужила это право размозжённым черепом и выдавленным глазом. И я прошу: брось, Поэт, в моей вселенной для тебя будет больше места, чем в любой другой…
Поэт не реагировал – он следил за действом вдохновлённых мыслей в своей голове, готовясь запечатлеть его на бумаге.
– Брось! – вскричала девушка, обдав Поэта обильными брызгами крови. – Будь проклята твоя бумага!
Она выхватила листы с творением из рук автора и кинулась к окну.
Гость зашипел, как обожжённая кошка, и вжался в стену.
Поэт поднял взгляд.
Девушка распахнула окно и швырнула уже истерзанную бумагу прочь, в улицу. Пока комки, бывшие ещё недавно шедевром, опускались на землю, ветер, почувствовав источник тревоги, влетел в комнату Поэта, ужаснулся случившемуся и зашёлся в истерике.
Поэт потянулся, чтобы встать, чтобы всё исправить, обнять девушку и собрать осколки творения, собрать их и закончить работу, но почувствовал сопротивление тела. Он потянулся с большей силой, услышал треск и, как показалось, обрёл власть над собой. Опираясь сначала на локти, потом на ладони, Поэт медленно поднимался из-за стола. Треск усилился, и спина даже отозвалась болью, непонятно как пробившейся через пьяное сознание в мозг. Он ещё раз потянулся, теперь резким движением, раздался оглушительный хруст, и Поэт тряпичной куклой влетел в пол. С удивлением ребёнка он взглянул на стул – нижняя половина его тела и дерево сиденья вросли друг в друга, сплелись и застыли зеленовато-розовой массой. Сам Поэт теперь ёрзал по полу, оставляя мутный след.
Гость сгинул, как тень при набежавшем на солнце облаке, слился со стеной.
Девушка подмигнула алеющему горизонту, легла на прежнее место за диваном и закрыла уцелевший глаз.
Ветер скинул с ветвей деревьев остатки нового Откровения.
Ночь всегда уходит налегке. Ей ничего не нужно в мире людей, и нет ничего, что бы она могла бы взять с собой. Она ещё пару минут курит у выхода, прокручивая всё увиденное и услышанное: людские сны, половые акты, пьяные беседы, шорохи молчаливых такси, лай собак, скрипы половиц. На самом деле ей плевать на всю нашу людскую суету. Единственное, что могло бы её заинтересовать – это новое произведение пьяного Поэта.
