О личной жизни поэт Авраам Шлёнский не писал и не говорил, считал, что и в поэзии следует воздерживаться от прямого изъявления чувств. Даже в письмах к близким не слишком душу открывал. Это Тютчев Федор Иванович говорил: «Чему бы жизнь нас ни учила, но сердце верит в чудеса»… А сердце Шлёнского?
13 апреля 2018 года, в израильской газете «А-арец», в ее приложении «Тарбут вэ-сифрут», почти во всю ширину первой страницы ― портреты поэта Шлёнского и незнакомой женщины (рис. Эрана Волковского), а ниже ― невероятной длины название:
«Дорогая моя, не совершил ли я ошибки, не порвав этого письма, и теперь оно летит к тебе, чтобы крепко тебя поцеловать, очень-очень крепко?»Автор публикации профессор Хагит Гальперин, известная глубокими исследованиями жизни и творчества многих ивритских писателей. О Шлёнском у нее много написано. В 2011 году вышла как бы итоговая книга о нем ― «Маэстро», в ней более 600 страниц ― там и про всю его семью, про старшего брата Дова (Борю), математика, братья любили друг друга, про сестру Вердину, пианистку и композитора (она про Авраама: «Брат хотел сделать меня сионисткой, но Шагал сказал, что я цветок не этой страны»), про других сестер, про жизнь Шлёнского (1900–1973) от первого до последнего дня, и про все его многожанровое, необъятное творчество ― талантливого поэта, драматурга, переводчика. И про двух его жен! Тема исчерпана…
Книга Х.Гальперин о поэте А.Шленском
И какой сюрприз! Прежде всего, наверно, для самой Хагит Гальперин. В литературном архиве «Гназим» обнаружена стопка писем поэта, и мы, вслед за ней, знакомимся с новым и неожиданным Шлёнским ― человеком с юным горячим сердцем, влюбленным, тоскующим и страстным. А в чудеса вроде не верил…
Так кто же эта незнакомка рядом с ним? Неужели Дора Тейтельбойм? У меня была ее книга «Огненный куст» в прекрасных переводах Льва Беринского с идиша, но когда она вышла и где она?..
Дора Тейтельбом в юности
Видела стихи ее и на идише. Помнила название одного стихотворения Доры, потому что мне показался удачным мой перевод: «Сегодня ветер говорил со мной на идиш» (вот, нашла и оригинал: «с’хот дэр винт хайнт герэдт цу мир идиш»). В русской книге его не оказалось, пронзительный и поразительный текст… Рахель Баумволь меня благословила… Моей самонадеянности хватило на один вечер.
Неужели тайный роман между двумя знаменитыми поэтами? Нашла «Огненный куст», какое счастье! Тель-Авив, 1992 год. Прекрасную идишскую поэтессу Дору Тейтельбойм открыл мне, нам Лев Беринский! И это ее портрет рядом со Шлёнским!
Значит, все эти крепкие поцелуи Доре? Шлёнский шлет письма в Париж? Да, одно ее письмо, где она зовет его приехать, приведено, и его можно будет частично показать… Ему нравятся ее стихи, он переводит ее книгу, но он полюбил в ней и женщину, полюбил пылко, сделал своей Музой…
Что нам вообще, на русском языке, было известно о личной жизни Шлёнского? Теперь уместно уже об этом поговорить?
Люсю знали, потому что он привез ее с собой, и они вместе были, меж людьми, и в «Гдуд а-Авода» («Рабочий батальон») и в мошаве «Эйн-Харод»…
Но поколения сменяются, и на мой вопрос в начале 1990-х, у друзей из клуба «Лайонс», женат ли был Шлёнский, я получила от семейной пары старожилов два ответа:
«Была какая-то Люся, он привез ее из Украины, артистка в театре «Оhэль» («палатка», «шатер»)», ― сказал Нафтали, он был старше жены лет на десять. «Ты путаешь, ― перебила Блюма, ― ее звали Мира, и она ушла к Шлёнскому от его друга, писателя Якова Горовица, а играла она не в «Оhэле», а в театре «Кумкум» («чайник»)…»
Сегодня информации на иврите много больше, но, кажется, в главном они не ошибались. Люся пристрастилась к алкоголю и жаловалась брату Шлёнского, что она хочет ребенка, а Авраам говорит, что по мнению врачей, бутылка и ребенок не подходят для совместной жизни. И хотя Шлёнский свою первую любовь, Люся была старше на два года, жалел, семьи у них не получилось. Однако, даже уйдя к Мире, Шлёнский не разводился, отправил Люсю на лечение в Швейцарию (по словам Рути Эшель, дочери Шлёнского и Миры, отец считал, что, увезя Люсю в чужую страну, испортил ей жизнь). Но и вернувшись, она продолжала пить и, несмотря на то, что у нее появился близкий друг, тоже артист ― Симха (Санька) Цеховал, в 1953 году она покончила с собой, выбросившись из окна… Шлёнский платил «за Швейцарию» еще лет двадцать. С Мирой они были знакомы давно. Встречались как друзья в общих компаниях. В 1927 году она вышла замуж за его приятеля ― писателя Якова Горовица, родила дочку Дану. Мира, дочь Давида Левина, прославленного педагога и эрудита, родилась и училась в Швейцарии, много читала, тонко чувствовала поэзию. В 1934 году, когда Шлёнский приезжал в Париж, он, по словам жившей там в ту пору сестры Вердины, знавшей всех его друзей, неожиданно признался: Мира сказала, что она в меня влюблена… Иные пишут, что это он увел ее у Горовица. Горовиц женится вторично, а Мира проживет с Авраамом до последнего своего дня. Но тогда… Об их романе поползли слухи. Чтобы убежать от них, забеременев от Шлёнского, Мира разводится с мужем и уезжает в Европу, где и родит дочку Рути ― все это втайне от близких и друзей. И от Шлёнского? Узнав о рождении дочери (почему именно в Румынии, роли не играет), Шлёнский хочет видеть ребенка. Он любит и всегда будет любить и старшую девочку, Дану, дочь Миры от первого брака, но он не может оставаться безучастным, ― у него родился ребенок! И он отправляется в Европу. В дневнике рассказывает о встречах с видными литераторами, о тревожной атмосфере в Европе кануна Второй мировой войны, но ни единого слова ни о Мире, ни о Рути. Такая ситуация, такой вот человек… Только через год Мира решит, что пора возвращаться домой. Встретят ее с годовалой Рути почему-то только брат Авраама и его жена Маша. Среди общих друзей Шлёнского и Миры некоторые отвернулись от обоих. «Почему они не приняли Миру?» ― с запоздалой обидой спросит Шлёнский через тридцать с лишним лет своего друга Авраама Халфи. Это будет на похоронах Миры…
Признаюсь, заинтересовалась я Шлёнским, когда Цви Арад, известный переводчик на иврит, привел поразившие меня примеры его переводов с русского на иврит. Как-то в кафе «Касит» шел громкий спор. В 1930-е годы многие среди завсегдатаев литературного кафе знали русский язык. Кто-то сказал, что русский намного богаче и гибче иврита, нечего сравнивать! Надо было видеть Шлёнского!
Авраам Шленский. Худ. Циона Таджер, 1925 Портрет сделан в Париже в период, когда Циона изучала модернистские направления в живописи
Он запальчиво заявил, что на иврит можно перевести абсолютно все, что написано на русском. «А как бы ты перевел простое слово культура?» «Шлёнский ответил, что само это слово переведено с иврита: коль а-тора(вся Тора). А иллюзия? ― Илу зэ айа, ― мигом парировал Шлёнский (Да было ли это?). ― А как бы ты перевел выражение: «Начал за здравие, кончил за упокой»? ― «итхил бэ-киддуш, гамар бэ-каддиш» (киддуш ― праздничная, каддиш ― заупокойная молитвы). Примеров было больше, они забылись. Много лет спустя я листала внушительный по размеру словарь неологизмов Шлёнского ― «Милон хидушей Шлёнски» (составитель Яаков Кнаани), и удивилась, что такие привычные сегодня слова, как дукрав ― дуэль, поединок, или дусиях ― диалог ― тоже созданы Шлёнским, впрочем, как и аhиль ― абажур, литуф ― ласка, поглаживание, маноа ― мотор, мирдаф ― погоня и много других слов. Но уже первые примеры Цви Арада поразили меня необычайно.
И тогда захотелось узнать о Шлёнском больше.
Авраам Шлёнский родился в 1900 г. в украинской деревне на Днепре, в Крюкове, возле Кременчуга. Но пусть он сам о себе расскажет (отрывок из книги Г. Ярдени «16 бесед с писателями», 1961):
«Я родился, к счастью или к несчастью, в эпоху, когда личная дата явилась и датой всемирной. Когда я родился, начался век прекрасный и проклятый, век ХХ; в 5 лет, в переходном возрасте ― от младенчества к детству, в России произошла первая революция, революция 1905 года, а с ней и вслед за ней ― еврейские погромы. Когда я стал подростком, т. е. в 13-14 лет, а по еврейской традиции ― это возраст, когда берут на себя взрослые обязанности гражданина, возраст бар-мицва, ― вспыхнула I мировая война; в 17–18 лет, когда подросток превратился в юношу, ― революция 1917–1918 годов, и снова погром. На 21-й год ― века ХХ и моей жизни, в пору зрелости ― выпала главная дата ― дата дат моего поколения: алия в Эрец-Исраэль, именуемая 3-й алиёй ― и тот факт, что ступени развития личного, интимного, совпали с развитием и подъёмом всего мира, определил и мою судьбу, и судьбу всего моего поколения, наше мышление, наши песни».
Один дед будущего поэта был из хабадников, он редактировал молитвенник главного раввина Екатеринослава, Шнеура Залмана из Лад. Другой же дед, со стороны отца, был далёк от еврейской традиции, он демонстративно ушел жить в сарай, полный только светской литературы. Детям запретили ходить в этот сарай, поэтому Авраам ― бунтарь с младых ногтей ― пропадал у него дни и ночи.
В 12 лет мальчик держал в руках свою первую публикацию, набранную (ой, как здорово!) ― типографской краской…
«Учу иврит, ― читал он маме свое письмо в редакцию, ― уже читаю из Ваикры (3-я книга Торы). После праздника Суккот еду в Эрец-Исраэль. И я надеюсь, что вскорости сойдёт на нас покой, и что избавитель приведёт нас всех в Землю Обетованную».
Через год он действительно отправляется один в Эрец-Исраэль, добирается до Тель-Авива и поступает в гимназию «Герцлия». Когда мечта осуществлена, суть ее как-то тускнеет. В Тель-Авиве он не столько учился, сколько играл в футбол. Он еще не умел четко сформулировать черты своего характера, понять свои способности, но, схватывая всё молниеносно, просто не в состоянии был сидеть и скучать… Вот огромная шевелюра над огромным лбом мыслителя летает над футбольным полем ― чуть ли не быстрее самого мяча, а потом, с той же отдачей, он читает, он размышляет и пишет сам. Так появляются первые публикации в ученическом журнале «Таль шахарит» («Утренняя роса»). Слава футболиста и слава поэта в 13 лет! Но началась Первая мировая война, и подросток вернулся домой, в Россию, в Екатеринослав, где жили тогда родители, брат и сёстры. Учится в эвакуированной из Вильнюса гимназии Коэна. Вместе с товарищем они организовали группу из 15 человек, обязавшихся отвечать на все вопросы в классе только на иврите («рак иврит», а учёба велась на русском языке). Создали «Комиссию языка иврит» для определения терминов на иврите. На иврите выпускали и стенную газету. Кто-то послал его стихи в журнал «Шилоах», и редактор, д-р Иосеф Клаузнер, напечатал их. Шлёнский вступает в молодёжные сионистские организации «Цаирей Цион» и «а-Халуц». Пытался уехать в Эрец-Исраэль, но Авраама Шлёнского, великого сиониста, великого реформатора языка иврит, насаждавшего его среди молодёжи, светило поэзии Израиля в Эрец-Исраэль не пустили! Новая попытка удалась только в 1921 г. Шлёнский оказался в стране его мечты и тут же включился в работу. Что он умел? Строить. Прокладывал дорогу из Афулы в Нацерет, работал на строительстве дорог в Хайфе и Тель-Авиве, копал водоёмы для саженцев. Он был халуц ― первопроходец и таким себя ощущал. Но… Когда его стихи опубликовали в газете, товарищи устроили ему обструкцию, типа бойкота, ведь котировалось только дело твоих рук, физический труд на благо страны, остальное, в том числе и сочинительство, было предосудительным, преступным отклонением от нормы, от цели. С 1922 года, продолжая работать строителем, но уже в Тель-Авиве, Шлёнский печатается постоянно.
Первая книжка. Вторая. Издание журналов. Одного за другим. Переводы. Редактура. Стихи и пьесы для детей. Шлёнский очень быстро стал центральной фигурой всего литературно-культурного процесса в строящемся государстве. Велика его доля в этом строительстве ― и в буквальном смысле, но, главное, в духовном…
Шлёнский переводил с русского, с идиша, с немецкого, французского, английского. Список переводов бесконечный…
На групповом снимке: Поэт Авраам Шлёнский с друзьями по группе «Яхдав» («Вместе») в кафе «Арарат» (слева направо): Моше Лифшиц, Исраэль Змора, Люба Гольдберг, А.Шлёнский, Лея Гольдберг, Йохевед Бат-Мирьям. Тель-Авив, 1938
В 1970 году Шлёнский потерял свою жену Миру, преданного друга и помощницу. Ей читалась каждая новая строка. С ней было мирно, покойно. Накануне вечером они с Мирой были в гостях, вернулись домой, выпили, как обычно, по стакану чая. А ночью Мира умерла. Во сне…
В один год с ней ушли и самые близкие ему по духу поэты и друзья ― Лея Гольдберг и Натан Альтерман…
Шлёнского уже давно не было в живых, а он не переставал удивлять… И не перестает!
Давайте хотя бы на минутку откроем поэму А. Пушкина «Евгений Онегин» ― и оригинал и перевод Шлёнского, это так интересно. Помните «Песню девушек»:
«Девицы, красавицы, Душеньки, подруженьки, / Разыграйтесь, девицы, Разгуляйтесь, милые! Затяните песенку, / Песенку заветную, / Заманите молодца / К хороводу нашему…».
Нет ничего проще дословно перевести первые строчки на иврит: «Бэтулот, йафот тоар, нилвавот, раайот» ― синонимов на иврите много, но… Исчезли только музыка и фольклорный лад. Шлёнский переводит: «Наарá, аЕлет-хен / РаайЯ, хавЕрэт лан / АламОт, холЕлу-на / ХамудОт, hолЕлу-на!». Это уже поэзия! Мы слышим, как это звучит в опере на музыку П. Чайковского. И это можно петь на иврите! Мы, действительно разбрасываемся эпитетом «гениально», но это ведь гениально?
Читая об Аврааме Шлёнском, удивляешься, каким же он бывал разным, бывал и слишком острым на язык. Как рану, я носила в себе обиду на него, узнав, что сначала помогая поэтессе Элишеве с публикациями, потом, и самое ужасное, что после смерти ее мужа, единственной в жизни опоры, едко высмеял ее в каком-то стишке… Часами мог читать стихи Есенина и Маяковского. Убеждённый сионист, Шлёнский, давно уже ни на миг не сомневаясь в своём литературном призвании, начинал, как мы видим, на земле израильской с тяжкого труда ― строительства дорог ― и уже как поэт сравнивал этот труд с утренней молитвой верующего человека: «Земля опутана дымкой рассвета, словно молитвенным покрывалом И дома стоят, как кубики филактерий. И дороги, проложенные нашими руками, вьются, как кожаные ремешки»…
Писатель Моше Шамир, который был на двадцать лет младше его, говорил, что Шлёнский, поэт, переводчик, редактор, издатель, организатор, педагог, для его поколения был как Бялик для поколения предыдущего. Он давно уже мог почивать на лаврах, вообще наслаждаться славой, в ореоле которой прошла, собственно, вся его жизнь, но продолжал работать до самого последнего дня своей жизни. На комплименты мог бы отвечать словами Бернарда Шоу: «Слава? Какая Вам слава? У меня их было 15 штук».
Будучи уже в Израиле, услышав по радио песню, не зная пока ни иврита, ни имен поэта, композитора, исполнителя, будто шестым чувством я угадала какую-то русскую напевность, а в голосе ― разговорную интонацию ― то ли Леонида Утесова, то ли Марка Бернеса… Только в конце, при имени «Симонов», я как бы встряхнулась от оцепенения: ну, конечно, «рак ани вэ-ат» ― «только я и ты» это же «только мы с тобой»… Симонов… Но мелодия явно не Матвея Блантера…
«Жди меня, и я вернусь, / Только очень жди. / Жди, когда наводят грусть / Желтые дожди…».
Разыскав перевод на иврите, подумала, что на иврите выпевать текст даже легче, чем в оригинале на русском, ибо в «ат хаки ли» нет шипящих звуков, это легче произнести, чем ж-ди, ждать, выжил… «Ат хаки ли вэ-эхзор / Ат хаки эйтэв»… и конец песни, откуда поняла тогда всего одну строку: «Эх ницалти ― зот нида / Рак ани вэ-ат: / ки йотер ми-коль адам / Лехакот ядат» («Как я выжил ― будем знать / Только мы с тобой! / Просто ты умела ждать! / Как никто другой!»).
Сколько лет русскому тексту, столько же и переводу на иврит Авраама Шлёнского… На музыку Шломо Дрори (Дойчера), солдата и первого исполнителя песни на иврите, много раз слышала потом и по радио, и на сольном концерте популярного певца Арика Лави…
Нас учили, что золотое правило переводчика, «удел мастера» ― следовать не букве, а духу оригинала. Пример? Послушайте, как легко ложатся на слух строки французского поэта Верлена в пастернаковском переводе:
«И в сердце растрава, И дождик с утра. Откуда бы, право, Такая хандра?.. Хандра ниоткуда, Но та и хандра, Когда не от худа И не от добра».
Неужели по-французски это может звучать так же хорошо? Считалось, что по-русски ― лучше. Но читаю у Ады Штейнберг (сайт «Пиры Серебряного века»): «Пастернак исказил не только инструментовку Верлена, но и выбрал совсем иной, чем у французского поэта, признак акустической характеристики». Шлёнский-переводчик не позволял себе «искажать», его мастерство соединяло обе эти ипостаси ― и звук и дух. И какая острота поэтического слуха!
Авраам Шленский: «На иврит можно перевести абсолютно все»
Если бы Шлёнский за всю свою жизнь не сделал ничего другого, а всего лишь дал жизнь поэме Руставели на иврите в переводе Дова (Бориса) Гапонова, и тогда его имя осталось бы в израильской культуре… Как Шлёнский открыл для себя и своих соплеменников и гениального грузина Руставели, и гениального кутаисского поэта-переводчика Гапонова, как встретил его в Израиле и пытался помочь ему жить ― повторюсь, вся эта история ― уровня шекспировской трагедии! У меня это описано в очерках о Гапонове, о друге Шлёнского ― Аврааме Белове, скажу только, что специальный том в 10-томном собрании сочинений Авраама Шлёнского носит название «Письма евреям Советского Союза». И по этим письмам (500 страниц!) видно, и с какой страстью работал сам Шлёнский, и как погонял «своих советских евреев» ― того же А. Белова и многих других, ставя перед ними «безумные задачи» и задавая им иногда самые невероятные вопросы… Благодаря друзьям Шлёнский связался и с вдовой Пришвина, написав ей, что переводил его повесть «Женьшень» и что «философическая поэзия, характеризующая дух творчества покойного Михаила Михайловича, близка духу древне-юного языка иврит!»… Это уже по нашей теме.
Изданную в 1934 году повесть Михаила Пришвина «Женьшень» («Корень жизни») Шлёнский переводил давным-давно, но очарованный образом героини так и пронес его в своем сердце до конца… Тут необходим отрывок из повести:
«…Из укромного места в зарослях маньчжурского ореха и дикого винограда довелось мне увидать чудо приморской тайги — самку пятнистого оленя Хуа-лу (Цветок-олень), как называют её китайцы. Ее тонкие ноги с миниатюрными крепкими копытцами оказались так близко, что можно было схватить животное и связать. Но голос человека, ценящего красоту, понимающего её хрупкость, заглушил голос охотника. Ведь прекрасное мгновение можно сохранить, если только не прикасаться к нему руками. Это понял родившийся во мне едва ли не в эти мгновения новый человек. Почти сразу же, будто в награду за победу над охотником в себе, я увидел на морском берегу женщину с привёзшего переселенцев парохода… Глаза её были точь-в-точь как у Хуа-лу, и вся она как бы утверждала собой нераздельность правды и красоты… я рассказал ей о встрече с Хуа-лу и как преодолел искушение схватить её, а олень-цветок как бы в награду обернулся царевной, прибывшей стоящим в бухте пароходом. Ответом на это признание был огонь в глазах, пламенный румянец и полузакрытые глаза…»
Вот почему Шлёнский называл Дору Тейтельбойм таким странным именем ― «Хуа-Лу». И поэтому же у него возник цикл стихов «Из песен Хуа-Лу».
Есть в повести еще одна фраза, которая, как мне кажется, объяснила поэту состояние собственной души, встретившей большую любовь в конце пути. И он способен «преодолеть границы самого себя и самому раскрыться в другом».
Однако чуть подробнее о Доре Тейтельбойм. Талантливая еврейская поэтесса. Родилась в Брест-Литовске (ныне Беларусь) в 1914 г., скончалась в Париже в 1992 г. Идиш знала с детства, и он стал языком ее творчества. В 1932 г. вместе с семьей Дора эмигрировала в Америку. Жили в Нью-Йорке, но в бедном квартале Гарлема… Многие годы она проработала швеей в мастерской по изготовлению шляп. После окончания педагогических курсов работала учительницей в Нью-Йорке. Печаталась в еврейской прессе на всех континентах, начиная с 1944 года. В 1950 г. Дора вместе с мужем Гершелем Мейером переезжают во Францию. Гершель приходился двоюродным братом отца знаменитой Маши Рольникайте. Во время своей поездки во Францию в декабре 1966 г. она жила на его квартире. Из воспоминаний Маши Рольникайте:
«По профессии Гершель врач, во время войны служил в армии. Теперь занимается общественной деятельностью… Оказалось, они коммунисты, и из-за этого им пришлось уехать из Америки. Они не только были знакомы, но и дружили с Полом Робсоном и Говардом Фастом».
«Баллада о Литл-Роке», переведенная на французский в 1959 году и тут же на другие языки (на русский в 1960-м), принесла Доре Тейтельбойм международную известность.
Илья Эренбург и Дора Тейтельбойм, прибл. 1966 (с сайта alamy.com)
Осенью 1986 года поэт и переводчик Лев Беринский читал свои переводы ее стихов в Москве в присутствии автора. Дору Тейтельбойм принимали очень тепло. Я думаю, сам Шлёнский не сказал бы поэтичнее Беринского, назвавшего ее поэзию «великолепной»:
«Дора ― не знающая возраста чаровница, в движениях рук, во взлете лица ― вдохновение, вольный жест свободолюбивой американки, утонченная сдержанность парижанки».
Беринский добавил:
«Дора ― в черном вуальном платке: несколько недель назад проводила в последний путь мужа»…
И как же она умела сказать и о радости любить, и о тоске по любимому ― и о счастье, которое в душе длится, и оно такое живое:
…Пойдем, любимый мой,
пойдем
в твоем
я голосе опять ловлю волненье,
похожее на сон, на опъяненье.
Ты обними меня. Ко мне прижмись.
Прохожих редких
больше не стыдись ―
тебя никто не видит здесь. Видна
лишь женщина, бредущая одна…
(«Любимый мой», стр. 71 Пер. Л. Беринского)
«По весне, когда воздух от новых дыханий дрожит и рождений,
и уже обнялись, как любовники, стебли растений,
и стволы тянут ветви друг дружке, чтобы медом набрякши зацвесть,
под лазурью высот, под безбрежными небесами,
на огромной земле, опъяненной весенними снами, ―
ты ― повсюду, любимый.
Ты повсюду, любимый мой, есть.
(«Я сюда приходила с тобой…», стр. 72 Пер. Л. Беринского)
Даже, если Дора, говоря «любимый», имеет в виду не Абри (Авраама), мы видим, как она умеет любить, в стихах же Шлёнского ― намек и тайна остаются, он открывает только имена, которыми они называли друг друга. А о том, как он умеет любить ― только в письмах…
«Из песен Хуа-Лу» А. Шлёнского в пер. Ф. Гурфинкель. (Сайт Шатры Яакова):
― Алло! Кто говорит? / ― Я это… Это Абри… Это я…/ к тебе кричу ― ты слышишь? ― тебе кричу я … Услышь! ― кричу я, ― мне помоги бежать от самого себя…
…Ты говоришь напев, имея в виду всё,
что сбрасывает иго обозначений и понятий,
бежит от призрачного света смысла обнаженного
и тех, кто мнит, что знает облаченья тайны.
Ибо напев ― последнее, что сохранилось
от беседы Бога с его созданиями
до появления слов,
В котором все стенания твои и крики;
их ты умалчивал в молениях любви.
Ведь и сегодня ты скрываешь силы
(о, месяц полный над водой!).
Порою это чайка, вечно помнящая море,
порою это лань в возникшем силуэте ―
но всегда напев.
Напев же говорит тебе:
ей имя Хуа-Лу.
Напев же говорит тебе:
ты ― Абри.
Шлёнский с радостью переводил стихи Доры Тейтельбойм. Она приезжала в Израиль и раньше. Возможно, их знакомили, наверняка, каждый знал о другом по его творчеству. Но встреча в 1972 году оказалась для обоих особенной, неповторимой. Внезапная волна чувств накрыла их с головой, превратила двух взрослых людей в юных влюбленных, как будто до сих пор они пребывали замкнутыми в скорлупу привычного и скучного течения жизни и теперь внезапно очнулись, потрясенные неведомо откуда возникшей душевной и духовной близостью, будто подаренной им свыше. А прожитое, а возраст, а муж Доры?
Кстати, это он настоял, чтобы именно Шлёнский перевел ее стихи на иврит. И вот книга Доры Тейтельбойм «Михморот бе-терем шахар» («Рыболовные сети перед рассветом») увидела свет. Они думали, что знают все о жизни и любви. Но волшебный рассвет затмил все прежние.
Сборник стихов Доры Тейтельбойм «Рыболовные сети перед рассветом» в переводах Авраама Шлёнского. 1972
И случился этот романтический роман за год до ухода Шлёнского и длился он долго ― более трехсот дней и ночей. Чудо любви переполняло сердце и мысли ― да, почти целый год. Разве это мало? И грустить не надо: он не страдал, он не собирался умирать. Проходил какие-то проверки, лежал и в больнице, но ничего опасного ― все уже позади. Работает. На днях выходит новая книга. А ушел, тоже удача, в точности, как Мира. Вернулся из гостей поздно, приготовил себе стакан чая, лег спать и умер. Во сне.
Хоронили его торжественно, как Бялика (почти 40 лет назад), при высоких речах и огромном стечении народа.
Дора Тейтельбойм проживет еще почти 20 лет…
Стопка найденных писем ― яркое и безусловное доказательство, что «любви все возрасты покорны» (ему за 70, ей ― 56), но они к тому же оба ― известные поэты, и оба талантливы, и безумно влюблены друг в друга, вот ведь в чем уникальность этой истории, и жаль, что нет третьего, кто бы рассказал нам об их любви… Они сами о ней и расскажут. И Шлёнский, тот, кто уже в 13 лет поднял на щит девиз «Рак иврит!» («Только иврит!»), объясняется Доре в любви… на идише! Что делает любовь!
Шлёнский ― Доре (фрагментарно), 23.6.1972:
«Хуа-Лу, Хуа-Лу, Хуа-Лу! Я получил твое письмо только что ― первое, теплое, любящее ― только поцелуи могут быть такими теплыми и свежими, такие «лицом к лицу-йными». Может, отложить ответ на завтра? Ведь если отвечу сразу, ты ведь знаешь, ты уже знаешь, моя Хуа-Лу, что кричать не в моем характере, но я словно опьянел от твоего голоса, от того, что вижу, чувствую тебя сквозь буквы в письме, твое теплое прикосновение, твои слова… А ведь я никогда по-настоящему не пьянею… То, что случилось между нами ― чудо… Я говорю себе: Абри (от Абрам на идиш ― Ш.Ш.), возьми себя в руки… По дороге домой я гадаю, как девчонка на лепестках ромашки: есть письмо? Да или нет?.. Я люблю тебя всеми 248 органами, имеющимися в человеке. Но разве диалоги между Абри и Хуа-Лу не таковы: чувствовать всем существом, всей сутью… А виновница ты, твое письмо, которого я ждал с таким нетерпением… Пиши чаще, больше, по утрам, в тишине моей комнаты, мне так тяжко, только книги и книги. И не будет твоего звонка… Скамейки на бульваре Нордау осиротели… Это правда, тот, кто любит, часов не наблюдает, но ждать, ждать, неделя ожидания как половина вечности… Может, порвать это письмо? Нельзя писать любимой в таком опьянении, а я сейчас как пьяный Лот… Бегу к тебе… через стихи… Стихи ― все о тебе, Хуа-Лу! Все ― моей Хуа-Лу, только о ней и ее Абри… Предвкушаю их чтение Хуа-Лу на улице Гордон, 50 (его адрес ― Ш.Ш.) <…> Знай, что я изменил название бульвара, я называю его теперь «бульвар Хуа-Лу!..»
Дора ― Шлёнскому (29.6.72):
«Я сижу на парижском бульваре… Только что прочла сразу три твоих письма и, ты ведь знаешь, как катится поезд моего воображения… и вот я снова рядом с тобой, вся с тобой, мой дорогой. Только тут, далеко от дома, когда я одна, могу писать тебе, быть и говорить с тобой, и я легко умею превращать мечту в явь. Абри, мой любимый, чистота и богатство твоего поэтического духа овладело моей душой… ты вернул мне дыхание юности, уверенность в себе, радость, силу… Утром я не могла удержаться, взяла лист чистой бумаги и поцеловала его, это печать моего поцелуя, и души, и каждого удара сердца… Напряги слух и услышишь все, что я хочу сказать ― ты самое дорогое, что у меня есть…»
Надо думать, что скоро всю эту переписку опубликуют, мне кажется, что она уже частично ходит по тропинкам интернета… Загадка: кто передал на хранение эти письма, как они оказались вместе?
Мемориальная плита во дворе дома в Тель-Авиве, где жил и творил А.Шлёнский
4 мая 1973 года Шлёнский позвонил в типографию и попросил добавить в последнее стихотворение новой поэтической книги две строчки: «Сомкни вечерние веки, / Веки мои закрой». Сон какой-то приснился? 18 мая его не стало.
Первая редакция статьи опубликована в «Новостях недели», приложение «Еврейский камертон», июль 2018.
Оригинал: http://s.berkovich-zametki.com/2018-snomer3-shalit/
