«Тайна веры и тайна неверия», или Научные основы паратеизма0

К стодвухлетию Виталия Лазаревича Гинзбурга,
с любовью к его живой душе атеиста.

Виталий Лазаревич Гинзбург, физик-теоретик, нобелевский лауреат, ушел из жизни в 2009 году. Но из моей жизни никуда он не уходил. И не только потому, что за тридцать лет знакомства мне довелось много беседовать с ним на разные острые темы науки и жизни, а недавно довелось подготовить к публикации его «Письма к любимой», написанные в самое драматичное и самое плодотворное семилетие его жизни — 1946-1953. [1]

Сейчас В.Л. для меня олицетворяет вопрос, не отпускающий с середины 1990-х, когда я занялся исследованием жизни Андрея Сахарова: Как понять то, что с времен античных и до наших среди умных образованных людей были и теисты, и атеисты? И почему редко кто принимает этот вопрос всерьез?

В.Л. принимал всерьёз, и потому наиболее широкую известность получил не своими научными достижениями, а выступлениями на темы религии[2]. Некоторые критики в его “неуемных и неумных” высказываниях видели миссионерский зуд — желание всех обратить в свою веру, то бишь в неверие. Я видел прежде всего защиту свободы совести, как он и сам говорил. А сейчас прежде всего вижу страсть исследователя решить, казалось бы, чисто интеллектуальную проблему — “живо трепещущую”, но не поддающуюся: Как могут разумные образованные люди (включая физиков!), верить в какого-либо бога??!!

Что такое теизм и атеизм?

Поскольку речь идет о физике-теоретике, уточню основные понятия. Из текстов Гинзбурга видно, как трудно атеисту пользоваться обычными словарными определениями, где “несуществующему” богу приписывают разные свойства, и, соответственно, возникают теизм, деизм, пантеизм и разные прочие «-измы». Тут сам чёрт (хоть его тоже нет) ногу сломит.

В.Л., например, цитировал определение: “Теизм — религиозное мировоззрение, исходящее из понимания Бога как абсолютной личности, пребывающей вне мира, свободно создавшей его и действующей в нем” и дал свое самоопределение:

“Атеист полностью отрицает существование Бога, чего-то сверхъестественного, чего-то помимо природы, считает мир существующим независимо от сознания и первичным по отношению к этому сознанию”[3].

Для ясности, ценимой не только физиками, примем именно это определение термина «атеист».

Но если нет ничего сверх-естественного, вне-природного, то на нет и суда нет, как нет и реальных оснований для суждений о личности Бога, о его местопребывании и деятельности. Поэтому атеист Гинзбург в пантеизме видел лишь “стыдливый атеизм”, а об Эйнштейне писал, что тот “был атеистом и пользовался религиозной терминологией лишь в условном смысле”. При этом цитировал письмо Эйнштейна 1951 года своему другу-атеисту (М. Соловину):

“Вполне могу понять Ваше нежелание применять слово “религия”, когда имеется в виду некий эмоциональный или психологический настрой, наиболее очевидный у Спинозы. Но я не нашел лучшего выражения, чем “религиозная”, для уверенности в рациональной природе реальности, насколько она доступна человеческому разуму. Там, где отсутствует это чувство, наука вырождается в бескрылый эмпиризм. Какого черта мне беспокоиться, наживут ли попы на этом капитал? От этого все равно нет лекарства” [4].

 

Академик В.Л. Гинзбург

Религиозное чувство было знакомо Эйнштейну по личному опыту. В детстве он, по его собственному свидетельству, был охвачен этим чувством, к изумлению своих просвещенных и “совсем нерелигиозных” родителей. Однако к религиозному совершеннолетию, к 13 годам, ему стало тесно в рамках традиционной религии, и на смену пришло “прямо-таки фанатическое свободомыслие”. И все же он прекрасно помнил “религиозный рай юности” и сохранил уважение к текстам Библии. Он не раз объяснял свое религиозное чувство, с иронией говоря о “профессиональных атеистах, гордых тем, что не только избавили этот мир от богов, но и «разоблачили все чудеса»”. Познаваемость мира он называл “вечной тайной”, “чудом, которое лишь усиливается при расширении наших знаний”[5].

Согласно Эйнштейну, никакие «научные утверждения о фактах и соотношениях не могут дать этических наставлений”, однако обратное влияние возможно: “Наши моральные взгляды, наше чувство прекрасного и религиозные [или атеистические] инстинкты вносят свой вклад, помогая [или мешая] нашей мыслительной способности прийти к ее наивысшим достижениям”[6].

В квадратных скобках я решился поправить великого физика, опираясь на опыт историка науки. Сам Эйнштейн вторую половину своей научной жизни упорно следовал по тупиковому направлению. Такого рода заблуждения бывали почти у всех великих исследователей. И тем загадочнее и величественнее их достижения. Наивысшие достижения, подлинно новые слова науки — ее фундаментальные понятия и принципы, как писал Эйнштейн, — это логически не выводимые из опыта «свободные изобретения человеческого духа» — всего духа, а не только лишь разума. [7]

Но если Эйнштейн, с его несомненным литературным даром, не нашел более точного слова, чем “религиозное”, чтобы выразить свое мировосприятие, быть может, иного слова попросту нет?

Тогда напрашивается простое, общее и легко проверяемое различие — оно же определение — понятий «теист» и «атеист»:

Теисту для выражения самых глубоких и полных своих представлений о себе и о мире необходимо понятие о чем-то вне-природном, сверх-природном, сверхъестественном (Бог, боги, духи и т.п.), атеисту же ничего такого не надобно.

Это определение и подразумевается далее. Так понимаемый теизм охватывает широкое многообразие представлений о мире — от самых простых верований в лешего и домового и до основанных на некоем Священном писании и традиции его истолкования.

Конечно, самые глубокие свои представления о мире человек раскрывает не каждому, а некоторые и не заглядывают в себя настолько глубоко, чтобы такие представления выработать и как-то выразить. Подобному «заглядыванию» может помочь указанное простое определение, и если я первым предложил его, готов нести ответственность по всей строгости.

Два нобелевских лауреата: атеист и теист

Рядом с Виталием Гинзбургом начинал свой путь в науке Андрей Сахаров. Их обоих оторвали от теоретической физики для работы над созданием термоядерной бомбы в группе, созданной в ФИАНе под руководством их общего учителя — И.Е. Тамма (первого в России физика-теоретика, получившего Нобелевскую премию). Сахаров назвал Гинзбурга одним “из самых талантливых и любимых учеников Игоря Евгеньевича [Тамма]”[8]. А Гинзбург говорил, что Сахаров «был сделан из материала, из которого делаются великие физики», «обладал редчайшим научным талантом и оригинальностью” и что «такая гигантская и многогранная фигура неизбежно в чем-то таинственна и для обыкновенных людей загадочна”[9].

 

Академик А.Д. Сахаров

Частью этой загадки для Гинзбурга был теизм Сахарова. Оба они стали народными депутатами в результате первых почти-свободных выборов в СССР в 1989 году, и на встречах с избирателями Сахаров, отвечая на вопросы, вполне определено говорил, что он не атеист.

Сахаров рассказал о своей религиозной эволюции в «Воспоминаниях». Приобщенный к традиционному православию мамой и бабушкой, он, подобно Эйнштейну, «лет в 13» осознал, что вырос из прежней картины мира, «перестал молиться и в церкви бывал очень редко, уже как неверующий”. Сразу после этих слов Сахаров лаконично изложил свое зрелую позицию:

“Я не верю ни в какие догматы, мне не нравятся официальные Церкви (особенно те, которые сильно сращены с государством или отличаются, главным образом, обрядовостью или фанатизмом и нетерпимостью). В то же время я не могу представить себе Вселенную и человеческую жизнь без какого-то осмысляющего их начала, без источника духовной «теплоты», лежащего вне материи и ее законов. Вероятно, такое чувство можно назвать религиозным”[10].

Когда в беседах с вдовой Сахарова, Еленой Боннэр, я первый раз заговорил о религии, она решительно заявила: «Я — полная атеистка!” и добавила, что и «Андрей не верил в бога«. Тогда я процитировал приведенное кредо. Помолчав, она неожиданно сказала: «Какая я дура была! Я же печатала эти его слова! И не растрясла его, — что он, собственно, имел в виду?…”

Впоследствии Елена Георгиевна помогла мне вникнуть в религиозное чувство Сахарова, показав страницы из его дневника, где он пытался выразить свою позицию, используя уже слово “Бог”. И дала аудиозапись выступления Сахарова перед французскими физиками осенью 1989 года. Выступление он озаглавил “Наука и свобода“, говорил “без бумажек” и сделал прогноз, озадачивший многих:

«Эйнштейн, и это не случайно, стал как бы воплощением духа и новой физики, и нового отношения физики к обществу. У Эйнштейна в его высказываниях, в его письмах очень часто встречается такая параллель: Бог — природа. Это отражение его мышления и мышления очень многих людей науки. В период Возрождения, в 18-м, в 19-м веках казалось, что религиозное мышление и научное мышление противопоставляются друг другу, как бы взаимно друг друга исключают. Это противопоставление было исторически оправданным, оно отражало определенный период развития общества. Но я думаю, что оно все-таки имеет какое-то глубокое синтетическое разрешение на следующем этапе развития человеческого сознания. Мое глубокое ощущение (даже не убеждение — слово “убеждение” тут, наверно, неправильно) — существования в природе какого-то внутреннего смысла, в природе в целом. Я говорю тут о вещах интимных, глубоких, но когда речь идет о подведении итогов и о том, что ты хочешь передать людям, то говорить об этом тоже необходимо. И это ощущение, может быть, больше всего питается той картиной мира, которая открылась перед людьми в 20-м веке”[11].

Не буду поправлять Сахарова в том, насколько часто у Эйнштейна встречается параллель “Бог — природа” и насколько универсальным было противопоставление науки и религии в 16—19 веках. Сахаров жил в стране, где такое противопоставление было самым обычным делом. Тем необычнее его предвидение и тем яснее глубокая связь его религиозного чувства с научным мышлением.

В одной из последних статей Гинзбурга читаем:

«Я многих спрашивал: “Верите ли Вы в Бога?”. Ответы такие: 1) “не верю, я атеист”; 2) “не знаю, есть ли Бог или его нет, я агностик”; 3) “да, верю. Я исповедую, скажем, христианскую религию или, конкретно, православие”; 4) “не религиозен, и все известные мне религии считаю несостоятельными, но “что-то есть”. Вот это “что-то есть” ДОРОГОГО СТОИТ. В самом деле, атеизм, опирающийся на науку, на научное мировоззрение, да и другие аргументы, упомянутые выше, по моему убеждению, достаточны для того, чтобы решительно отбросить религию. Но все это еще не отвечает на мучающих многих вопросы “о смысле жизни”, о происхождении жизни и о ее неизбежном конце, о происхождении человеческого сознания и так называемой духовной жизни человека.

… Я не испытываю, К СОЖАЛЕНИЮ, “космического [религиозного] чувства” [Эйнштейна], и мне чужды пантеистические представления Спинозы. Аргументы, уже упомянутые в статье “У религии — судьба астрологии” [“Новая газета” 23.08. 2007] и выше, достаточны для отрицания религии и убежденности в торжестве атеизма. Замечание же о возможности веры в существование КАКОГО-ТО Бога в результате неудовлетворенности отсутствием ясности в отношении происхождения жизни и сознания (мышления), ничего здесь не меняет. При этом я пишу о “вере в существование Бога”, имея в виду, конечно, не Бога существующих религий. Не уверен, что такая терминология удачна, но, надеюсь, это не приведет к недоразумениям.”[12]

Заглавными буквами я выделил слова, которые можно было бы трактовать “примирительно”, но на мой вопрос, думает ли он, что религия останется лет через сто-двести, В.Л. ответил без колебаний: “Только в музеях”. Религией он обычно именовал традиционные церковно-догматические системы, отличая их все от неопределенной веры, следов которой у себя он тоже не находил.

Итак, перед нами два выдающихся физика почти одного поколения, одной и той же научной школы, теист и атеист, глубоко верующий и глубоко неверующий. “Глубоко” здесь означает, что каждый из них продумал заданный себе вопрос и ответил на него с полной (для себя) ясностью, невзирая на внешние обстоятельства — советско-атеистические в одном случае и послесоветско-теистические в другом. Один осознал, что не может даже “представить себе Вселенную и человеческую жизнь”, не используя понятий о сверх-природном, а другой своими “умственными очами” не видел ничего кроме природы.

Похоже, что Сахаров отвечал на свой внутренний вопрос, а Гинзбург задумался под влиянием перемен в настроениях общества. Первая статья Гинзбурга на темы религии, написанная совместно с близким другом Е.Л. Фейнбергом, “Об атеизме, материализме и религии” (Литературная газета, 3.6.1998) начинается так:

«В «Литгазете» от 8 апреля с. г. опубликована беседа православного богослова А. Кураева с обозревателем ЛГ О. Морозом. Тема беседы — «Человек и Бог: вчера, сегодня, завтра» — в условиях сегодняшней России весьма актуальна, и мы приветствуем открытый и откровенный обмен мнениями по этому кругу вопросов. Тем не менее, мы вряд ли взялись бы за перо, если бы А. Кураев не выступил с таким утверждением: «Сегодня атеист — крайне редко встречающееся существо, занесенное в Красную книгу. Лично я уже давно с настоящими атеистами не встречался». Между тем мы — убежденные атеисты, такими были все наши учителя (упомянем здесь лишь И.Е. Тамма), такими мы были при советской власти и остались сегодня. Вполне вероятно, что в православном богословском институте, где преподает А. Кураев, он с атеистами не сталкивается. Но в институтах Российской Академии наук, на естественных факультетах университетов, в различных НИИ ситуация совсем иная. К сожалению, мы не располагаем данными социологических опросов (а они нужны, хотя в отношении атеизма и религии это дело очень деликатное), но всё, что мы знаем, свидетельствует о прочности материалистических и атеистических воззрений и в сегодняшнем российском обществе. Кстати сказать, оказаться в Красной книге отнюдь не стыдно, об ее исчезающих обитателях принято заботиться. Поэтому, помещенные волею А. Кураева в эту книгу, мы отнюдь не обиделись, а лишь поразились той чудовищной аберрации, которая, по-видимому, присуща некоторым представителям религиозных и близких к ним кругов. Речь, по сути дела, идет о важном социальном явлении, и на нем необходимо остановиться. Мы имеем в виду вспышку религиозности и чаще псевдорелигиозности как реакцию на наше недавнее советское прошлое. Преступный коммунистический (большевистский, ленинско-сталинский) режим преследовал религию. …”[13].

Впоследствии дьякон Кураев познакомился с атеистом Гинзбургом, дарил ему свои книги, они соучаствовали в дискуссиях, в ходе одной из которых Кураев признался в своей симпатии:

«Виталий Лазаревич, мне очень радостно было видеть ваше ясное лицо, ясные глаза, ум. Я хотел бы, чтобы на самом деле таких людей было бы больше, как вы. Лучше для меня, православного человека, мне легче жить рядом с умным атеистом, нежели в обществе полуобразованных суеверов-оккультистов, почитающих Анастасию под кедрами или чистящих свои кармы, чакры с помощью диагностики кармы. Так что с атеистами научными церковь всегда была в союзе против суеверий”[14].

Откликаясь на смерть В.Л. Гинзбурга, Кураев писал:

«Вчера скончался выдающийся русский ученый, лауреат Нобелевской премии Виталий Лазаревич Гинзбург. Хороший и честный человек. Мне очень горько, что его уже нет на земле. Я виноват перед ним и за него пред Богом, в которого Виталий Лазаревич не верил. Наши редкие и короткие личные встречи убедили меня в том, что Виталий Лазаревич может слушать и понимать собеседника. Когда в последние годы жизни в его круг интересов вошли религиозные вопросы, рядом с ним оказались хищники, которые свою ненависть к Церкви попробовали передать великому ученому. Я убежден, что она для него была все же совсем неорганична. И я полагал, что если бы мы сошлись поближе, если бы у нас мог быть долгий разговор без телекамер, на что-то он смог бы посмотреть иначе. Потому что столь ясный и великий ум не мог бы остаться заложником школьно-безбожных штампов сталинской поры, если бы в его кругозор включили другую информацию” [15].

«Школьно-безбожные штампы» тут совершенно ни при чем, скажу я после долгих разговоров с В.Л. (без телекамер). Его атеизм вряд ли кто сумел бы пошатнуть. Такое же впечатление осталось у меня от общения с другими незурядными людьми, физиками и нефизиками — атеистами, свободно мыслящими и глубоко нравственными.

Паратеизм сегодня, вчера и позавчера

Мой личный опыт историка-экспериментатора и биографа-теоретика, а также свидетельства истории указывают, что, по крайней мере со времен библейско-античных и до наших дней, среди свободно мыслящих людей всегда были и теисты, и атеисты. Отсюда вывод: теизм и атеизм сосуществуют в истории культуры как способы мировосприятия, равноправные в том, что свободно выбираются, а точнее, осознаются свободно мыслящим человеком.

Признание этого факта, как устойчивой характеристики человечества, назову ПАРАТЕИЗМОМ, имея в виду смысл греческой приставки “пара-”, означающей “рядом”, а также допуская простое русское объяснение: паратеизм — это признание парности теизма и атеизма. При этом не имеет значения религиозное самоопределение самого паратеиста.

Вводя это понятие, я опираюсь на Андрея Сахарова, который считал “религиозную веру чисто внутренним, интимным и свободным делом каждого, так же как и атеизм”, и знал, что “люди находят моральные и душевные силы и в религии, а также и не будучи верующими”[16]. В его близком окружении преобладали атеисты: отец, открывший ему мир науки; И.Е.Тамм, любимый учитель в науке и жизни; обе жены, большинство друзей и коллег. Среди правозащитников рядом с Сахаровым были и теисты, и атеисты. Показательный пример — переписка 1974—75 годов между двумя из них: православным священником и физиком-атеистом, находящимся тогда в лагере. [17] Из их писем ясна глубокая взаимная симпатия, моральное единство в земных делах и почти невозможность взаимопонимания в вопросах “неземных”.

Чтобы не искать причину в наследии советского государственного атеизма, приведу несколько примеров из несоветской и досоветской истории.

Американский физик и нобелевский лауреат Стивен Вайнберг в своей популярной книге о физике ранней Вселенной заявил в философско-лирическом отступлении:

«Людям очень трудно удержаться от веры в то, что мы имеем какое-то особое отношение к вселенной, что человеческая жизнь — это не просто некий смехотворный результат цепочки случайностей, начавшейся в первые три минуты существования вселенной, а что наше существование было каким-то образом предопределено с самого начала. Случилось так, что я пишу это в самолете на высоте 10 км над Вайомингом, по дороге из Сан-Франциско домой в Бостон. Земля подо мной выглядит очень уютной — пушистые облачка здесь и там, снег, ставший розовым на закате, дороги, протянувшиеся от одного города к другому. Очень трудно осознать, что все это — лишь крошечная частичка подавляюще враждебной вселенной. Еще труднее осознать, что эта вселенная произошла из неописуемо странного начального состояния и что в будущем ее ожидает смерть от бесконечного холода или невыносимого жара. Чем более постижимой кажется Вселенная, тем бессмысленней она выглядит»[18].

Возможно, именно это заявление побудило Сахарова вдуматься в собственные представления и выразить их. Дело в том, что процитированная фраза содержится в книге, опубликованной в США в 1977 году, а в русском переводе в 1981-м, во второй год ссылки Сахарова. Для русского издания его редактор Я.Б. Зельдович написал (и “пробил”) специальное дополнение, посвященное одной из самых ярких работ Сахарова по космологии, сделанной в 1967 году, но не оцененной тогда ни самим Зельдовичем, ни Вайнбергом. Поэтому у Сахарова были причины внимательно читать эту книгу. Прекрасно понимая все научные соображения, которые подразумевал американский физик, он, тем не менее, ощущал и смысл своей личной судьбы, и смысл истории Вселенной.

Шагнем на полвека в прошлое. В 1927 году, во время Сольвеевского конгресса с участием выдающихся физиков, по воспоминаниям одного из них, кто-то задал вопрос: “Эйнштейн продолжает говорить о Боге, что это значит? Очень трудно представить, что такой ученый, как он, столь сильно привязан к религиозной традиции”[19]. Свои философско-психологические объяснения предложили В.Гейзенберг и В.Паули, выслушав которых, в разговор включился 25-летний Поль Дирак:

«Я не понимаю, почему мы здесь говорим о религии. Если мы честны — а это долг ученых — мы должны признать, что религия — это куча ложных утверждений, не имеющих никакого основания в реальности. Сама идея Бога — продукт человеческого воображения. Можно понять, почему перво­бытные люди, гораздо более зависимые, чем мы, от могущественных сил природы, трепеща от страха, обожествляли эти силы»…

И продолжил вполне в духе того “научного атеизма”, который преподавали в советских университетах и в котором религию называли “опиумом для народа”.

В том же 1927 году Жорж Леметр (которого Дирак знал с времен их аспирантуры в Кембридже) открыл астрономический факт расширения Вселенной и предложил его физическое понимание на основе теории гравитации Эйнштейна. Согласно этому пониманию, расширение началось с взрывообразного начала. Леметр прежде чем стать астрофизиком принял сан католического священника и впоследствии сочетал оба призвания. Дирак вспоминал, что “как-то раз беседовал с Леметром о космологической эволюции и о чувстве, вызываемом грандиозностью картины, которую он нам дал. И сказал ему, что, вероятно, космология — та ветвь науки, которая находится ближе всего к религии. Однако Леметр не согласился и, подумав, сказал, что ближе всего к религии находится психология”[20].

В конце 1950-х годов, выступая на конференции по астрофизике, Леметр (в своей непременной сутане) подчеркнул, что теория Большого Взрыва “находится вне всяких метафизических или религиозных вопросов. Материалисту она оставляет свободу отрицать всякое сверхъестественное существо. Верующему она не дает возможности ближе познакомиться с Богом. Она созвучна словам Исайи, говорившего о “скрытом Боге”, скрытом даже в начале творения…. Для силы разума нет естественного предела. Вселенная не составляет исключения, — она не выходит за пределы способности понимания”[21]. Два года спустя Леметр стал президентом Папской академии наук.

Веком ранее, Максвелл, в начале своего научного пути, писал в письме другу: “Христианство — то есть религия Библии — это единственная форма веры, открывающая все для исследования. Только здесь всё свободно. …Можешь обыскать всю Библию и не найдешь текст, который остановит тебя в твоих исследованиях”. После смерти Максвелла среди его бумаг нашли текст молитвы: “Боже Всемогущий, создавший человека по образу Твоему и сделавший его душой живой, чтобы мог он стремиться к Тебе и властвовать над Твоими творениями, научи нас исследовать дела рук Твоих, чтобы мы могли осваивать землю нам на пользу и укреплять наш разум на службу Тебе…”[22].

А продолжатель работ Максвелла и его почитатель, Л. Больцман, выразивший свой восторг словами Гете: «Не Бог ли эти знаки начертал?», был, тем не менее, атеистом.

В 17 веке у Ньютона, посвятившего Библии больше страниц чем физике, был коллега и почитатель — выдающийся астроном Э. Хэли (Галлей), который не скрывал своего атеизма. Один из первых биографов Ньютона (и физик) так описал их отношения:

«Ньютон слишком глубоко знал Библию и слишком впитал ее дух, чтобы строго осуждать других, имеющих взгляды, отличные от его собственных. Он придерживался великих принципов религиозной терпимости и питал отвращение к преследованиям, даже в самой умеренной форме.< …> Когда др. Хэли говорил неуважительно о религии, Ньютон останавливал его, говоря лишь: «Я изучил эти вещи, а Вы — нет»»[23].

Если шагнуть еще на пару тысячелетий в прошлое, в Древнюю Грецию, где физика родилась, то обнаружим, что среди первых философов, которых Аристотель назвал физиками (в нынешней терминологии они были натурфилософы), преобладали атеисты, начиная с самого первого — Фалеса. Самые известные — Демокрит и Эпикур.

И, наконец, древнейшее, вероятно, свидетельство о существовании атеизма дает Библия. Два псалма начинаются фразой: “Сказал безумец [глупец] в сердце своем: Нет Бога”. Негативная оценка связана, конечно, с верой псалмопевца, но важнее фраза «в сердце своем», говорящая о глубине столь давнего и совершенно ненаучного атеизма.

 Такие доводы в пользу паратеизма дает история.

 

Академик Е.Л. Фейнберг

Добавляет доводы и философия науки. Близкий друг В.Л. Гинзбурга, академик Евгений Львович Фейнберг (1912—2005) самое важное свое открытие, на мой взгляд, сделал не в физике, а в философии науки. Он обнаружил неустранимую роль совершенно субъективной интуиции в самой основе жизнедеятельности физики — в принятии решения о том, что данное теоретическое утверждение достаточно проверено в опытах. Никаким объективным образом нельзя обосновать, когда именно теорию можно считать экспериментально проверенной. Сколько бы опытов ни проводить при различных значениях параметров, всегда останутся еще не проверенные значения. Тем не менее, и отдельный физик, и научное сообщество в целом в какой-то момент приходят к выводу: «Всё! Закон проверен. Можно идти дальше». Это не логический вывод. Это — интуитивное суждение. Оно не дает стопроцентной гарантии, но без него физики до сих пор проверяли бы закон Архимеда — для всё новых жидкостей и новых тел, погруженных в жидкость.

Этот парадоксально простой вывод о том, что физика не сводится к логике и экспериментам, произвел сильнейшее впечатление на Гинзбурга. Мне довелось быть свидетелем того, как он, рассказал об этом выводе на большом семинаре, которым руководил. Семинар назывался “Общемосковским”, хотя фактически был “Общесоюзным”, и проходил в большом зале ФИАНа. Собиралось обычно несколько сот человек. В начале семинара Гинзбург обычно рассказывал о научных новостях по страницам главных мировых журналов по физике. Аудитория была физико-математическая и настроена по-деловому. Но в тот день руководитель семинара рассказал о неопубликованных “гуманитарных” соображениях Фейнберга.

Из этих соображений выросла книга Фейнберга «Интуиция и логика в искусстве и науке»[24]. А одним из плодов его размышлений стал вывод о том, что суждение человека о бытии (или небытии) Божьем — тоже интуитивное, логически недоказуемое, и, значит, оба взгляда — теизм и атеизм — имеют право на существование.

Наконец, несколько лет назад появилось экспериментальное исследование гарвардских психологов, которое, на мой взгляд, дает научно-психологическое обоснование паратеизма. [25] Исследователи искали и не нашли связи между склонностью к религиозному взгляду на мир и социально-культурными характеристиками человека — его образованием, интеллектом, доходом, (не)религиозностью семейного окружения, политическими предпочтениями и т.д. Нашли, однако, связь с типом мышления человека. Люди используют в своем мышлении два «инструмента» — интуицию и анализ, а различаются тем, какой из инструментов преобладает. Чтобы определить это, психологи придумали специальный остроумный тест. В итоге оказалось, что преобладание интуиции способствует теизму человека, преобладание анализа — препятствует. А поскольку тип мышления формируется в раннем детстве (а то и раньше), то и (не)способность человека к религиозному мировосприятию осознается им как нечто данное. Помимо преобладания одного из «инструментов» мышления, важны, разумеется, и сила каждого «инструмента» и сила характера.

Установленная психологами предрасположенность «интуитов» к религиозному мировосприятию помогает ответить на знаменитый вопрос Дж. Нидэма (британского биохимика и основоположника изучения истории науки в Китае, 1900-95):

Почему современная наука с ее ролью в создании передовой техники, возникла лишь на Западе во времена Галилея, но не развилась в Китае, где до 15-го века знания о природе применялись к практическим нуждам намного эффективней, чем на Западе? [26]

Об этом вопросе я узнал и занялся им, увы, лишь после земной жизни Виталия Лазаревича. Его интересовала история науки, он написал большую статью о Ньютоне… как бы мне хотелось обсудить с ним вопрос Нидэма и мой ответ на него! Ответ этот, кроме прочего, объясняет теизм упомянутых выше «великих преобразователей» физики, заимствуя у т. Ленина титул, который тот присвоил Эйнштейну.

Расскажу по крайней мере мои соображения живой душе дорогого мне Виталия Лазаревича.

Что такое современная физика?

Прежде, чем ответить на эвристический вопрос Нидэма, расширю его в культурном пространстве и времени:

Что мешало античным и средневековым ученым сделать следующий шаг после Архимеда, а ученым Востока включиться в развитие современной науки после Галилея и вплоть до 20-го века? Или, другими словами, что помогло европейцам изобрести современную науку и развивать ее затем в исторически небывалом темпе? [27]

Помимо загадок евроцентричности современной науки и поголовного библейского теизма ее основоположников есть еще и странный факт, впервые обнаруженный в 1870-х годах: лидирующую роль в науке стали играть исследователи протестантского происхождения.[28] Среди ученых, избранных в иностранные члены Французской академии за все время ее существования, 19 были католического происхождения, 80 — протестантского. Если учесть, что в Европе вне Франции католиков было в полтора раза больше, чем протестантов, то роль протестантов в науке оказалась в семь раз больше, чем у католиков. Контраст усиливается тем, что среди «великолепной четверки» основоположников 16-17 вв. двое были католики, двое — протестанты, и тем, что Франция была страной католической. В 20 веке примерно таково же соотношение нобелевских лауреатов протестантского и католического происхождений.

И, наконец, загадочна легкость, с которой европейская наука пустила корни в России, где не было никакой собственной научной традиции, хотя в три великие цивилизации с мощными научными традициями — Китайскую, Индийскую и Исламскую — вплоть до 20 века современная наука проникнуть почему-то не могла.

Прежде чем предложить одну отгадку для всех перечисленных загадок, следует найти ключевое отличие современной науки от науки до-Галилеевой. Подсказку дал Эйнштейн, схематически изобразив[29] жизнь современной науки (отцом которой считал Галилея):

 

Здесь A — аксиоматические основы теории — “свободные изобретения человеческого духа, не выводимые логически из эмпирических данных”.[30] Аксиомы эти изобретает интуиция, взлетающая (дугообразной стрелой), оттолкнувшись от земли эмпирических данных Э. Из аксиом логически выводят конкретные Утверждения Уn и “приземляют” их, сопоставляя с данными наблюдений Э.

Аксиомы изобретают гораздо реже, чем применяют уже известные для объяснения новых явлений, но поразительные успехи современной физики обязаны именно праву изобретать новые — “нелогичные” — понятия. Это право, впервые реализованное Галилеем, предполагает веру в то, что:

Природа основана на глубинных, не очевидных, законах, которые Человек, тем не менее, способен постичь, изобретая понятия и проверяя теории, на них основанные, в опытах.

Назовем это предположение постулатом фундаментальной науки или фундаментального познавательного оптимизма, поскольку речь идет о вере в то, что природа — стройное мироздание, стоящее на некоем невидимом — “подземном” — фундаменте, доступном, тем не менее, человеческому познанию. Невооруженный глаз видит лишь “надземные” этажи, но, чтобы понять архитектурный план, начать надо с фундамента, очам не видного. Физики задают Природе вопросы в виде измерительных опытов. Измерения дают четкие ответы, позволяя подтвердить или опровергнуть математически выраженную теорию. Потому и необходим комплект из двух инструментов — опыта и математики. Обоими инструментами, однако, владел уже Архимед, не только первый настоящий физик, но также великий инженер и математик. Ему были вполне по силам все опыты и вся математика Галилея.

Для современной физики, однако, требовалось нечто большее — «отважнейшие измышления, способные связать эмпирические данные”. Это Эйнштейн сказал о Галилее, которого назвал “отцом современной физики и, по сути, всего современного естествознания”.[31] Отважные фундаментальные понятия вовсе не обязаны быть очевидными, — эти “свободные изобретения человеческого духа” оправдываются или отвергаются в результате всего «трехфазного» процесса познания, описанного выше. “Понятия нельзя вывести из опыта логически безупречным образом”, “не согрешив против логики, обычно никуда и не придешь”, — писал Эйнштейн, подразумевая логику предыдущей теории. [32] Но, совершая первый шаг — первый взлет интуиции, другой логики просто еще и нет. Она появится в ходе построения новой теории — в результате осмысления новых «нелогичных» понятий, развития их и сопоставления полученных следствий с опытом.

Плодотворность «нелогичной» идеи в познании Вселенной первым обнаружил Коперник, получив убедительные следствия из абсурдной для того времени идеи о движении Земли. Успех «абсурдной» идеи Коперника помог Галилею изобрести метод познания, следуя которому физик волен изобретать сколь угодно неочевидные — “воображаемые” — понятия, отталкиваясь от наблюдений, если затем сумеет завершить творческий взлет интуиции надежным приземлением.

Именно таким образом Галилей открыл закон свободного падения — первый фундаментальный закон, согласно которому в пустоте движение любого тела не зависит от того, из чего оно состоит. Неочевидное “нелогичное” понятие, которое ему понадобилось, — “пустота”, точнее — “движение в пустоте”.[33] Понятие это он ввел вопреки величайшему тогда авторитету Аристотеля, доказавшего, как считалось, логически, что пустота, то есть ничто, реально не существует. Галилей не воспринимал пустоту органами чувств, не проводил опытов в пустоте. Он мог лишь сопоставить эксперименты с движениями в воде и в воздухе, и это стало взлетной полосой для его изобретательной интуиции. Так он пришел к понятию “невидимой” пустоты, что помогло ему открыть закон инерции, принцип относительности и, наконец, закон свободного падения. Тем самым он показал, как работает изобретенный им метод.

В этом ключевое отличие физики Галилея-Эйнштейна от физики Архимеда, в которой все понятия осязаемы и наглядны: форма тела, плотность вещества и плотность жидкости. Архимеду этого хватило для создания отличной теории плавания. Не любую теорию, однако, можно создать, ограничиваясь лишь наглядными понятиями и простой логикой.

Коперник совершил идейный взлет, решив исследовать планетные движения, глядя на них с “солнечной точки зрения”. А взлет Кеплера — предположение о том, что траектории планет описываются не разными комбинациями круговых циклов и эпициклов, а неким единым образом. И Коперник, и Кеплер, фактически принимая постулат фундаментальной науки, изучали лишь один объект — Солнечную систему. Они опирались только на астрономические, “пассивные”, наблюдения, и главным их теоретическим инструментом была математика. Они были, можно сказать, фундаментальными астро-математиками.

Галилей применил изобретательную свободу познания в мире явлений земных, где возможны активные систематические опыты. Он верил в то, что оба мира — подлунный и надлунный — подвластны единым законам. Обнаружив в земных явлениях, с помощью своих опытов, фундаментальность закона инерции и принципа относительности он счел их действующими универсально во всей Вселенной и решил парадокс Коперника: почему люди не замечают огромную скорость движения Земли вокруг Солнца. А фундаментальность открытого им закона свободного падения осознал Ньютон, разглядевший в этом земном законе всеобщий закон всемирного тяготения. Поэтому и можно назвать Галилея первым современным физиком (и астрофизиком).

По примеру “пустоты” Галилея изобретались следующие фундаментальные понятия: всемирное тяготение, электромагнитное поле, кванты энергии, фотоны, квантовые состояния, пространство‑время …

Метод Галилея стал главным двигателем современной науки, давая новые понятия для открытия новых областей непознанного и новых законов природы в физике и за ее пределами. Концепции химических атомов, биологической эволюции и движения континентов были не менее «скрыты-невидимы-нелогичны» чем гравитация Ньютона. Новый способ изобретения понятий проявился и в случаях безуспешных изобретений (флогистон, тепловой и электрический «флюиды»).

В отличие от древних философских изобретений (апейрон, эфир, атомы), в современной науке фундаментальные понятия изобретались для объяснения вполне конкретных наблюдаемых явлений, вслед за экспериментальными открытиями, расширявшими эмпирическую взлетную полосу E на схеме Эйнштейна.

«Библейский» ответ на вопрос Нидэма

Обсуждая научное познание, Эйнштейн заметил: “Невозможно построить дом или мост без использования строительных лесов, не являющихся частью самой конструкции”.[34]

Какие леса помогали первостроителям современной науки? Что было источником их веры в постулат фундаментальной науки и фундаментального познавательного оптимизма?

 Читая их тексты, можно предположить, что таким источником были их «религиозные инстинкты«, по выражению Эйнштейна, — их библейское мировосприятие, точнее библейское представление о человеке, или библейский гуманизм. Это мировосприятие ясно представил Галилей в теологических письмах 1613-15гг. [35], и вот его суть:

И Библия, и Природа исходят от Бога. Библия продиктована Им и убеждает в истинах, необходимых для спасения, на языке, доступном даже людям необразованным. Природа же, никогда не нарушая законов, установленных для нее Богом, вовсе не заботится о том, доступны ли человеческому восприятию ее скрытые причины. Чтобы мы сами могли их познавать, Бог наделил нас органами чувств, разумом, языком.

Итак, нерушимые законы управляют скрытыми причинами в Природе, а человек способен их понять. Способность эта дарована Богом, который создал Мир для человека, а человека сделал подобным себе с миссией властвовать над всей землей, для чего, разумеется, необходимо познать «всю землю».

Такие «сверхъестественные» слова звучали совершенно естественно для основоположников современной науки, которые все были глубоко верующими. Коперник начал обдумывать гелиоцентрическую идею «недовольный тем, что философы недостаточно определенно понимали движения Мирового механизма, созданного ради нас Мастером, самым лучшим и систематическим из всех». [36] Кеплер писал: «мы, астрономы, — священнослужители всевышнего Бога по отношению к Книге Природы, не прославляем интеллект, но любуемся славой Творца».[37] Ньютон, как известно, написал о Библии больше, чем о физике.

Религиозные представления великолепной четверки научных революционеров можно объединить понятием «Библейский теизм» или «Библейский гуманизм». Все они относились к Библии не менее серьезно, чем к Природе, но мыслили в религии столь же свободно и смело как и в науке, считая себя вправе самостоятельно интерпретировать текст Библии и относиться к церковным канонам столь же критически как и к научным. Галилей отверг авторитет Папы Римского в вопросах науки и веры, а Ньютон, на основе своих историко-библейских исследований, отверг догмат Троицы, не верил в бессмертие души и в дьявола. Но атеистов среди основоположников современной науки не было.

В средние века говорили: “Tres physici, duo athei”, то есть “Из трех физиков двое — атеисты”. Примерно такая же пропорция ныне в США, где в 1990-е годы провели опрос среди физиков, математиков и биологов об их отношении к религии, воспроизведя опрос 1914 года. [38] Как оказалось, доля верующих среди людей науки за это время изменилась мало: 40% верили в личностного Бога и в жизнь после смерти, 45% не верили и 15% сильно сомневались. Среди ведущих ученых (избранных в Национальную академию наук США) доля верующих составляет 7%, что совсем не мало, гораздо больше, чем доля физиков в человечестве (а что бы делало человечество без физиков, т.е. без теле-радио-связи?!).

Примерно такая же доля россиян (6-10%) ныне признают себя атеистами. [39] Учитывая «атмосферное давление» в нынешней России, для этого требуется, во-первых, незаурядная способность, вглядываясь глубоко в свою душу, серьезно вдуматься в вопрос анкеты и, во-вторых, изрядная смелость открыто заявить о своей «анти-общественной» позиции.

Опираясь на соцопросы в России за последние тридцать лет, на выводы зорких наблюдателей и социальных психологов, я бы рискнул предположить, что глубоко верующие и глубоко неверующие в любом обществе составляют порядка 10%. Остальные 80% — это условно-верующие и условно-неверующие (как-бы-(не)верующие), которые отвечают в опросах в согласии с преобладающей модой; всерьез же задуматься о своей подлинной позиции им некогда, неохота, не интересно.

В России подобных опросов среди людей науки не проводили, но «средневековая» пропорция соблюдена для троих выдающихся советских физиков — создателей первой в мире водородной бомбы и Нобелевских лауреатов — Игорь Тамм и два его ученика — Виталий Гинзбург и Андрей Сахаров. Все трое принадлежали одной культуре, корни которой уходят в Библейское представление о человеке, или Библейский гуманизм. Именно эта культура, развивая представление о неотъемлемом праве человека на свободу, дала возможность свободно, ясно и честно говорить как о своем неканоническом религиозном чувстве, так и об отсутствии всякого такового.

Библейский гуманист может не верить в Бога, — достаточно верить в человека так, как верит в него Библейский Бог, наделивший каждого правом на свободу и глядящий на человека с надеждой и любовью. С надеждой на то, что человек научится пользоваться своей свободой во благо себе и ближним своим, для этого будет стремиться познавать окружающий мир и глубже понять, что именно есть благо.

Библейский гуманизм, исторически порожденный библейским теизмом, со временем растворился в культурах, в которых Библия стала социально важнейшим текстом. Библейские истории, образы, идеи, фразеологизмы, как известно, растворились в языках и литературах Европы и в других гуманитарных областях, включая искусство, политику и этику, которые вполне можно воспринимать секулярно и атеистически. Приведенные выше исторические факты и свидетельства подводят к тому, чтобы распространить это влияние на область естествознания и сказать, что современная наука — секулярный плод религиозной Библейской традиции.

Таким образом приходим к «библейскому» ответу на (расширенный) вопрос Нидэма:

В создании современной науки ключевую роль сыграл вполне определенный субъективный настрой исследователя, порожденный библейским представлением о человеке.

Этот ответ дает возможность связать время и место рождения современной науки с резким усилением социо-культурной роли Библии, благодаря книгопечатанию и Реформации. Социальный механизм действия этого фактора можно увидеть в том, что для верующих подростков, одаренных способностями исследователя (любознательностью, интеллектом, целеустремленностью), представление о человеке, почерпнутое в Библии, — мощная опора, «духовный допинг» в развитии своих способностей и в выборе жизненного пути. (Галилей и Кеплер подростками хотели стать клириками, но Галилею воспрепятствовал отец, а Кеплеру — университет, в котором тот учился за казенный счет.)

Невосприимчивость цивилизаций Китая, Индии и Ислама к современной науке можно связать с принципиальными отличиями их культурно-религиозных представлений о человеке от библейского. А опережающее развитие науки в протестантских землях — с тем, что у протестантов, в отличие от католиков, главная форма религиозной жизни — чтение-изучение текстов Библии.

И, наконец, укоренение европейской науки в России, не имеющей собственных научных традиций, можно объяснить, учитывая простой факт: в науку приходят лишь те, кто читает книги. Во времена Ломоносова в центре круга русского чтения, так же, как и в Европе, была Библия. Так что читающее меньшинство в России приобщалось к тому же культурному наследию, что и в Европе. А относительная малость российского вклада объясняется тем, что это меньшинство в России было гораздо меньше, чем в Европе.

Тот факт, что все физики, которым удалось изобрести/ввести новые фундаментальные понятия, были теистами, нисколько не уменьшает вклад атеистов (таких, как Дирак и Ландау), у которых был огромный простор для творчества — строить теории на основе новых фундаментальных понятий.

Эйнштейн и Бор о религиозной традиции

В наших беседах с В.Л., когда мы касались религии, он не раз повторял то, что говорил и публично: «Теизм и религия не совместимы с научным мировоззрением и научным мышлением». [40]

Я его спрашивал, а как же Галилей и Кеплер? Он отвечал, что во времена Кеплера еще и астрология не успела стать лженаукой. О теизме Максвелла он не знал, но однажды высказался о Планке:

«Макс Планк, как я где-то читал, был верующим, вероятно, протестантом. Если учёный являлся теистом, то это значит, что его мировоззрение было эклектическим, в нём сочетались научная картина мира и убеждения, несовместимые с ней. Это и значит допущение, что, кроме природы, ‘ещё что-то есть’». [41]

В начале своих публичных размышлений о религии и атеизме В.Л. придумал «как-бы-теорию», согласно которой верующие физики «одновременно живут как бы в двух мирах — одном материальном, а другом каком-то трансцендентном, божественном. У них происходит как бы расщепление психики. Занимаясь конкретной научной деятельностью, верующий, по сути дела, забывает о Боге, поступает так же, как атеист. Таким образом, совместимость занятий наукой с верой в Бога отнюдь не тождественна с совместимостью веры в Бога с научным мышлением. Так я понимаю ситуацию, но мало что могу здесь еще пояснить, ибо являюсь убежденным атеистом и не понимаю, зачем и почему нужно помимо окружающего мира выдумывать еще какой-то воображаемый мир, привлекать представление о Боге». [42]

Свое непонимание он честно признавал:

«К сожалению, объяснить в реальном плане, что же такое Откровение, каким образом и что конкретно оно, по мнению теистов, позволяет понять, я не могу. Видимо, атеист на это не способен». [43]

Один из его учителей, Ландау, извлек ободряющий урок из истории квантовой физики:

«Человек в процессе познания природы может оторваться от своего воображения, он может открыть и осознать даже то, что ему не под силу представить». [44]

В.Л., признавая, что не в силах представить себе мировосприятие теистов, старался все же понять их. Он обнаружил, что в его собственной небольшой группе теоретиков в ФИАНе, которых он сам пригласил по их профессиональным и личным качествам, двое были верующими. Он заперся с ними в комнате, чтобы никто не мешал расспросить их и понять смысл их веры. Увы, не удалось.

Вторую попытку помог организовать я, зная о его желании поговорить с «образованными верующими». Побеседовать к нему пришли два православных священника, одного из которых я хорошо знал. По всем общественно-социальным вопросам, касающимся роли церкви в обществе, у них оказалось полное согласие. А относительно истин веры физик-атеист на свои прямые вопросы получил эмоционально-образные ответы. Когда, часа через полтора, после доброжелательной и содержательной беседы, священники ушли, В. Л. подытожил: «Они — очень хорошие люди. Но ведь таких ничтожно мало!» При этом, однако, и этим «образованным верующим» не удалось прояснить для него смысл и роль теизма в жизни мыслящего человека и в жизни общества.

Сейчас я предложил бы ему помощь двух физиков — Эйнштейна и Бора, которым не нужны были никакие церкви, догматы и ритуалы.

В самой первой статье Гинзбурга на темы (а)теизма (написанной совместно с Е.Л. Фейнбергом) сказано: «Величайший физик XX века Альберт Эйнштейн был атеистом. Нам твердо известно также, что атеистом был Нильс Бор».[45]Впоследствии В.Л. смягчил формулировку, поскольку Эйнштейн никогда не называл себя атеистом и не раз высказывался о своем религиозном отношении к миру.

Свои сокровенные мысли-чувства Эйнштейн нередко выражал в шутливо-религиозной форме, как, например, в его своем знаменитом кредо: “Господь изощрен, но не злонамерен”. Совсем нерелигиозно выглядит знаменитое высказывание Бора: «Новая фундаментальная теория, если она недостаточно сумасшедшая, не имеет шансов оказаться правильной». Но обе эти фразы одинаково утверждают веру в познаваемость мира, укрепляя оптимизм и смелость теоретика.

И вот как эти два физика понимали роль религии.

Эйнштейн[46]:

«Науку могут творить только те, кто охвачен стремлением к истине и к пониманию. Но само по себе знание о том, что СУЩЕСТВУЕТ, не указывает, что ДОЛЖНО БЫТЬ целью наших устремлений. В здоровом обществе все устремления определяются мощными традициями, которые возникают не в результате доказательств, а силой откровения, посредством мощных личностей. Укоренение этих традиций в эмоциональной жизни человека — важнейшая функция религии. Высшие принципы для наших устремлений дает Еврейско-Христианская [т.е. Библейская] религиозная традиция».

 

Альберт Эйнштейн

На вопрос, был ли сам Эйнштейн теистом или атеистом, знающие люди отвечают по-разному. И он давал для этого основания, с иронией поминая и “профессиональных атеистов” и теистов-профессионалов. Эйнштейн не раз говорил о своем религиозном чувстве, истоки которого видел “во многих псалмах Давида и в некоторых книгах библейских пророков”, но, “как человек, принимающий причинность очень серьезно”, отвергал идею личностного Бога, “занимающегося поступками и судьбами людей”. Великий физик как будто забыл, что сам приобщился к библейской традиции в самой обычной форме еще в детстве. В совершенно нерелигиозной семье, под влиянием частного учителя, он, по его словам, “пришел к глубокой религиозности”, за которой в 12 лет последовало “прямо-таки фанатическое свободомыслие”.[47] Стало быть, опыт глубокой религиозности не помешал его свободомыслию? А, может, и помог?

Причинность была в центре дискуссий Эйнштейна и Бора о будущем квантовой теории. Хотя именно Эйнштейн первым использовал вероятность как фундаментальное понятие в физической теории, свою философскую позицию он выразил шутливо неверием в то, что “Бог играет в кости”. На это Бор ответил серьезно, “указав, что еще древние мыслители призывали к большой осторожности в описании Провидения на обыденном языке”. [48] И содержательно дополнил Эйнштейна:

«Религия использует язык совсем не так, как наука. По языку религия гораздо ближе к поэзии, чем к науке. Мы склонны думать, что наука имеет дело с объективными фактами, а поэзия — с субъективными чувствами. И думаем, что религия должна применять те же критерии истины, что и наука. Но, на мой взгляд, деление мира на объективное и субъективное слишком произвольно. Тот факт, что религии на протяжении веков говорили образами, притчами и парадоксами, означает просто, что нет иных способов охватить ту реальность, которую они подразумевают. Но это не значит, что реальность эта не подлинная. И не является возражением то, что разные религии стараются выразить это содержание в весьма различных духовных формах. Возможно, мы должны смотреть на эти различные формы, как на взаимно дополнительные описания, которые, хотя и исключают друг друга, нужны, чтобы передать богатые возможности, вытекающие из отношений человека со всей полнотой мироздания». [49]

 

Нильс Бор

Вряд ли кто будет отрицать реальность чувств, возникающих иногда от поэтического текста или музыкального произведения, и отрицать трудность, а то и невозможность поделиться таким чувством с другим человеком. В 1960-е годы Махалия Джексон простодушно пела: «God is real for I can feel Him in my soul», и ее духовные песни вместе с проповедями Мартина Лютера Кинга помогли правозащитникам в США изменить общество и государство — мирно, но радикально.

Вера в познаваемость мира, в право человека на свободу и в его способность к познанию — это реальное чувство, влияющее на само познание. Это чувство Эйнштейн назвал религиозным, описал его как «смиренное изумление порядком, открывающимся нашему слабому разуму в доступной части реальности», и признал, что “очень трудно объяснить это чувство тому, кому оно совершенно неведомо” [50]

Парадоксальное сочетание смелой изобретательности и личного смирения присуще было всем изобретателям фундаментальных понятий, начиная с Галилея, считавшего, что “лишь открыл путь и способы исследования, которыми воспользуются умы, более проницательные”, чем у него, и проникнут в более удаленные области природных явлений. Ньютон казался себе “ребенком, нашедшим пару камешков поглаже и ракушек покрасивее на берегу моря нераскрытых истин”. Такое парадоксальное сочетание выросло из Библии, где богоподобная творческая свобода дана — гарантирована — человеку Творцом мира вместе с осознанием принципиального различия их масштабов творчества.

Самоочевидные истины и неочевидные чувства

Следуя Эйнштейну и Бору, можно так суммировать ответ Нидэму: современная наука — это результат взаимодействия вполне определенной субъективной реальности, библейского гуманизма, с объективной реальностью Природы.

Религиозная поэзия различных «священных писаний» формировала весьма разные мировосприятия, которые затем передавались по законам социально-культурной наследственности, не обязательно в комплекте с чисто религиозными идеями и чувствами. Библейская поэзия ввела в культуру фундаментальный познавательный оптимизм, который сделал возможным современную науку. Другие «священные поэмы» ввели другие культурные постулаты, действенные в других культурных традициях, а условие для их гуманитарной совместимости и дополнительности — вера в универсальное право человека на свободу мысли.

Вера в познаваемость мира предшествовала тому изобретательному рационально-эмпирическому познанию, которое назвали современной наукой. Эту веру можно назвать пред-рассудком, порожденным в одной из больших культур, но пред-рассудком чрезвычайно плодотворным, учитывая плоды современной науки (необычным дефисным написанием слова «пред-рассудок» я хотел бы нейтрализовать в дальнейшем обычно негативный смысл слова «предрассудок»).

Плодотворность этого пред-рассудка, однако, — суждение «оценочное», как нынче выражаются. Ведь плоды научно-технические включают в себя и оружие беспрецедентной разрушительной силы. И если бы один из мировых кризисов 1950-80-х годов сорвался в мировую ядерную войну, то уцелевшие обитатели Земли назвали бы этот предрассудок самоубийственным.

Вникая в детали этих кризисов (Корейский, Карибский, ложные сигналы ракетного нападения), понимаешь, что ракетно-ядерный мир висел на волоске. На вопрос, почему же мир столько раз не рухнул, у научного атеиста «без предрассудков» может быть лишь один ответ: «По кочану», или «Потому что «почему» кончается на «у»». Человек же с библейские предрассудками может отвечать более содержательно. Во-первых, Библейский Бог сказал Ною после потопа, что больше не станет истреблять род людской. Во-вторых, перед решением судьбы Содома и Гоморры Бог сказал Аврааму, что не уничтожит многогрешные города, если там есть хотя бы десять праведников. Во второй половине 20-го века по земле ходило немало негодяев, но уж десяток-то праведников можно было найти. И, наконец, в-третьих, и в самых главных, Бог, открывшись Авраму (имя которого впоследствии изменил на Авраама), сказал: «Я благословлю благословляющих тебя, и злословящих тебя прокляну; и благословятся в тебе все племена земные». А этого еще не произошло. Так что историю человечества заканчивать рано.

Самые глубокие предрассудки человек приобретает в самом начале приобщения к определенной культуре вместе с освоением родного языка — в столь раннем возрасте, что человек его просто не помнит и может думать, что его восприятие мира и себя самого основано на каких-то самоочевидных «истинах».

Виталий Гинзбург помнил, что отец в нем «души не чаял» [51], но вряд ли сказал бы, что родители видели в нем не просто «отпрыска», а дар Божий, столь же свободную и уникальную личность, как они сами, которым лишь доверено заботиться об этом маленьком человеке в его взрослении. Маленький Витя, разумеется, принимал свое положение, как должное, и незаметно для себя впитывал вполне определенную семейную культуру, включая… библейский гуманизм. Его отец — инжене­р с дореволюционным высшим образованием, имевший ряд патентов на изобретения — был человеком верующим, молился и ходил в синагогу даже в советское время. Единственного сына он назвал, в соответствии с еврейской традиции, по имени своего покойного отца Хаима (в русской версии, Ефима), но мама малыша, врач, «перевела» имя Хаим с еврейского (где оно означает “жизнь”) на латынь (Vita — жизнь). [52]

Много лет спустя академик, нобелевский лауреат, атеист и библейский гуманист написал:

 «Библия — очень ценное историческое и художественное произведение, но считать ее священной книгой — дело верующих. Очистите Библию и Коран от чудес, от всяких молитв, ряс, кадил и т.п., и что же тогда от религии останется? Останется немногое, так сказать, по объему, но, конечно, очень важное по существу. Останутся «заповеди» и, вообще, этико-моральные принципы, которым люди должны следовать». [53]

Перечень заповедей сам по себе вряд ли кого может побудить следовать им, как показал «Моральный кодекс строителя коммунизма».

Совсем другой пример — «Заповеди Моисея», первая фраза которых напоминает о поразительных событиях: «Я Господь, Бог твой, Который вывел тебя из земли Египетской, из дома рабства…». Этот моральный кодекс погружен в Священную историю, в Священное Писание-и-Предание, авторитет которых опирается на полномочия Творца Вселенной. А сила воздействия и, тем самым, историческая роль Священного Писания определяется его образной — поэтической, художественной — силой, о чем сказал Бор. Проникнуть в сознание человека и надежно поселиться там можно лишь посредством чувств, эмоций. Но восприятие художественных образов — литературно-поэтических, живописных, музыкальных — всегда субъективно. То, что завораживает одного, другого может оставить равнодушным. Это относится и к образам религиозного характера.

Разнообразие мировосприятий, соприкосновение и взаимодействие разных культурных традиций всегда было источником исторического развития. Развитие это с разных точек зрения может оцениваться как положительное или отрицательное, а главное средство, изобретенное для поддержания его мирного характера, — права человека. Андрей Сахаров был убежден, что «идеология защиты прав человека — это та единственная основа, которая может объединить людей вне зависимости от их национальности, политических убеждений, религии, положения в обществе».

«Тварь ли я дрожащая или право имею…»

Два чуда, изумлявшие Канта, — «звездное небо надо мной и моральный закон во мне» — принципиально различны. «Звездное небо», давно намекавшее на закономерность Вселенной (ко времени Канта уже изрядно раскрытую наукой), можно разглядывать и исследовать совместно с другими, получая объективно-проверяемые знания. А «моральный закон» — «во мне», это нечто глубоко субъективное, не «вещь-в-себе», а «вещь-внутри-субъекта». И могут ли другие субъекты разглядывать-исследовать эту «вещь», а, тем более, описать ее объективно-проверяемо, науке не известно.

Философ Кант, разглядывая свой собственный «моральный закон», пришел к выводу, что мораль не нуждается в религии, и, напротив, из морали — из самой ее возможности — выводил бессмертие души и существование Бога.

Физик Гинзбург с первым, конечно же, согласился бы, а со вторым, разумеется, нет. Он с недоумением отвергал ходячую теорему: «Если Бога нет, то всё дозволено». И вовсе не считал чудом «моральный закон», говорящий откуда-то из глубин души, в бессмертие которой не верил. Указанную теорему приписывают обычно Достоевскому, но у того — в «теореме Ивана Карамазова» — фигурирует именно «бессмертие души».

Интересно и сходство, и различие физика Гинзбурга и философа Канта в морально-религиозных вопросах, касающихся явлений невидимых. Сходство я бы объяснил тем, что оба не ведали религиозных чувств, а различия — их профессиями и социальными окружениями.

Кант разумным считал лишь такой моральный закон, который основан на свободе человека и может быть общим законом для всего человечества, с чем, думаю, согласился бы и Гинзбург. Но выводы они делали совершенно разные.

 Немецкий философ признавал реальным то, что мог убедительно (для себя) описать на философском языке. В общественном укладе Кенигсберга конца 18 века религиозная традиция устойчиво занимала важное место, и Кант философски обосновывал «окружающие» религиозные идеи. Хотя ему лично, чтобы следовать моральному закону, религия не требовалась, он считал, что вера в бессмертие души и в Бога (как гаранта этого), требуется людям, которым не до философии. Его трактат 1793 года «Религия в пределах только разума», начинается словами:

«Мораль, поскольку она основана на понятии о чело­веке как существе свободном, но именно поэтому и свя­зывающем себя безусловными законами посредством сво­его разума, не нуждается ни в идее о другом существе над ним, чтобы познать свой долг, ни в других мотивах, кроме самого закона, чтобы этот долг исполнить. По крайней мере это вина самого человека, если в нем име­ется такая потребность…»

Чтобы оценить (не)убедительность этой философии религии, достаточно вспомнить двух не менее знаменитых немецких философов следующих поколений, придумавших совершенно иные философские системы, — Гегеля и Маркса. При всех различиях, все трое исходили из представлений о свободе человека. И эту свободу сами явно демонстрировали, придумывая радикально новые философские системы и предлагая новые взгляды на религию. Все трое также претендовали на всеобщность — на всечеловечность, на всемирность истории, на весь мир, подлежащий исследованию и освоению. Свои исходные представления они, похоже, считали настолько самоочевидными, что даже и не обсуждали их. То ли не знали, то ли считали пережитками прошлого то, что в значительных частях ойкумены их предпосылки были вовсе не очевидны, что там следовали «неправильным» представлениям о человеке.

Главная культурная традиция в Китае жила под лозунгом: «Мы не создаем новое, а лишь передаем изученное» и до 20 века в ней не было даже слова для понятия «индивидуум, личность». Индийская традиция утверждала, что материальный мир иллюзорен и поэтому не заслуживает изучения, а от индивидуальных свойств личности мудрец должен избавляться. И даже в полуевропейской России свобода человека не была самоочевидной. Уже после философий Канта, Гегеля и Маркса Родион Раскольников задал себе вопрос: «Тварь ли я дрожащая или право имею…». К такой формулировке привело его понимание Ислама: «О, как я понимаю “пророка”, с саблей, на коне. Велит Аллах, и повинуйся “дрожащая” тварь!… Повинуйся, дрожащая тварь, и — не желай, потому — не твое это дело!» Ближе, однако, был уклад России, о котором Лермонтов сказал: «Страна рабов, страна господ». В России рабство отменили за несколько лет до вопроса Раскольникова, но из человека рабство выдавливается лишь по каплям. А представление раба о свободе легко доходит до права убить, кого захочется, как показал Достоевский.

Представления Канта, Гегеля и даже Маркса о свободе человека и его месте в мире были совсем иными, хоть источник этих представлений они и не обсуждали. Этот источник, еще до появления философии Канта, зафиксировали ясно и прямодушно основатели Соединенных Штатов. В Декларации независимости в 1776 года они провозгласили самоочевидной истиной то, что все люди созданы равными в своем неотъемлемом праве на свободу стремиться к счастью, что этим правом они наделены своим Создателем и что главная задача правительства — это право защищать.

Основатели США весьма различались в отношениях к церковным догматам, но все были библейскими теистами и почитателями Джона Локка — изобретателя новой системы власти, основанной на принципе разделения властей. Излагая свое изобретение в “Трактате о гражданском правлении” (1689), Локк опирался на Библию, обильно цитировал ее, обсуждая смысл еврейских и греческих слов оригинала. Сотни раз, и не всуе, он поминал Бога, еще чаще — Адама и других библейских персонажей, вовлеченных в правовые ситуации. В библейском понимании право человека на свободу ограничено таким же правом других и соединено с ответственностью перед Богом и людьми. На западе Локка считают «Отцом либерализма», но учитывая российскую репутацию слов, точнее назвать его политическое изобретение «Принципом свободовластия».

Воплощая этот принцип в новом государстве, главный автор “Декларации независимости” Т. Джефферсон в предварительной версии текста применил формулировку: “ Мы считаем священной и неоспоримой истиной…”. Его соавтор Б. Франклин, однако, предложил сказать проще: “Мы считаем самоочевидной истиной…“, что и было принято. Физик и государственный деятель Франклин доверял своим очам и разуму так же, как Галилей и Ньютон. Благодаря Джефферсону, Франклину и их единоверцам впервые закрепилась — конституировалась — общекультурная роль Библии. Вместе с тем именно библейская вера в свободу человека подвигла отделить церковь от мирской власти — от государства.

Почему для американцев была “самоочевидной” библейская формулировка исходного постулата в “Декларации независимости”? Потому что были они потомками переселенцев из Европы, которые решились на рискованное трудное плавание на край земли, в неизвестность, полагаясь на свои силы и на Бога. Решились лишь те, для кого свобода, прежде всего свобода духовная, значила гораздо больше, чем для среднего европейца. И в их багаже почетное место занимала Библия.

В распоряжении историков есть свидетельство француза А. де Токвиля, аристократа по происхождению, юриста по образованию и политического мыслителя по призванию, который в 1831 году почти год путешествовал по Америке и написал о своих наблюдениях:

“Прибыв в Соединенные Штаты, я прежде всего был поражен религиозностью этой страны, а впоследствии осознал огромные политические следствия из такого положения дел, для меня непривычного. У нас, во Франции, религиозная вера и дух свободы почти всегда направлены противоположно. А в Америке эти силы тесно связанны и властвуют сообща. Желая понять причину этого, я спрашивал верующих и особенно священников разных вероисповеданий. Все эти люди, расходясь лишь в деталях, объясняли мирную власть религии в своей стране главным образом тем, что церковь полностью отделена от государства”.

Так история с географией показали, что подлинная ответственная свобода начинается со свободной веры в библейское представление о свободе.

А история физики с математикой помогает разглядеть само понятие «самоочевидной истины». Впервые оно проявилось в геометрии Эвклида, где несколько утверждений (аксиом/постулатов) принимаются в качестве истин, «не требующих доказательств», чтобы на их основе доказывать все другие истины (теоремы). В физике исходя из «аксиомы рычага» Архимед находил центры тяжести тел более сложной формы. Аксиомы принимались на основе жизненного опыта, связанного с внешним миром. Так появились первые системы убедительного знания о внешнем мире — о «звездном небе».

О мире внутреннем — моральном — еще в античности говорили: «Сколько людей, столько и мнений». Соответственно, сколько философов, почти столько и философий. Не раз бывало, что великий ученик великого философа, научившись мыслить самостоятельно, отказывался от философской системы учителя, как, например, Аристотель — от системы Платона. Любая философия основывается на каких-то исходных — самоочевидных для автора — представлениях, в глубине которых — личные склонности автора, присущие ему «нейрофизиологически-эпигенетически» и оформленные самосознанием под влиянием окружающей культуры.

Одна из таких глубоко личных склонностей — (не)способность к религиозному чувству в мировосприятии. В пользу этого свидетельствует желание стать священниками-теологами у подростков Галилея и Кеплера, еще не знавших о призвании естествоиспытателя. О том же говорит необычная детская религиозность Эйнштейна, который не зря употребил выражение «религиозный инстинкт». И не зря Гинзбург признавал, что никакого такого инстинкта в себе не находил, как и П. Дирак, и С. Вайнберг и др.

Для всех выдающихся физиков, теистов и атеистов, «самоочевидной истиной» была познаваемость мира. Но для библейских теистов эта истина подкреплялась религиозным чувством и соответствующим эмоциональным опытом, подобно тому, как аксиомы геометрии и фундаментальные законы физики опирались на объективный эмпирический опыт.

Некоторые геометрические истины применялись на практике еще до возникновения аксиоматического построения геометрии и соответствующих доказательств. Так «египетский треугольник» с соотношением сторон 3:4:5 применялся, чтобы получить прямой угол, землемерами и строителями до и независимо от доказательства теоремы Пифагора. И уравнения Максвелла были признаны до того, как обнаружилось, что они следуют из соответствующего принципа стационарного действия. Обоснование конкретных истин общими принципами, однако, усилило убедительность научного знания.

Еще значительнее роль эмоционального обоснования главной предпосылки современной науки — познавательного оптимизма, основанного на вполне определенном представлении о человеке, корни которого уходят в библейскую традицию. Но именно это представление, развивая общество и вместе с этим понятие о свободе, привело к признанию свободы совести — свободы быть теистом и атеистом и к Всеобщей декларации прав человека, принятой ООН в 1948 году и начинающейся с “признания достоинства, равных и неотъемлемых прав всех людей”.

Два академика: атеист и теист

Даже если считать сосуществование теистов и атеистов в самой интеллектуальной части общества (короче, паратеизм) — обоснованным научно-психологически, исторически и философски, никуда не денется проблема взаимо(не)понимания между ними. Эта проблема обнаруживается в самых разных обсуждениях, даже если они начинаются с вопросов, далеких от религии. И доводы легко переходят от академической вежливости к ехидным подковыркам и к возмущенной обороне, не отличимой от нападения. Минимальный такт состоит в том, что каждый имеет право на своих тараканов в голове и может некоторое время потерпеть, пока инакомыслящий гонит свою пургу. Терпение, однако, быстро кончается, потому что… уж больно трудно терпеть. И это — не отсутствие хвалено-разруганной толерантности. Даже мощные интеллектуалы высшей моральной пробы нередко с глубоким недоумением воспринимают противоположную духовную ориентацию.

Пример двух таких интеллектуалов — академики Е.Л. Фейнберг и С.С. Аверинцев.

Среди рукописей Фейнберга сохранились две его попытки изложить свое кредо атеиста. Первую он начал так: “Уже много последних десятилетий я пытаюсь понять почему, зачем и как люди верят [в Бога]”. Объяснив различие этих вопросов, он выразил и свое отношение к религии:

«Будучи естественным, органическим и полным атеистом (я избегаю слова «убежденным”, потому что меня никто не убеждал, и самого себя мне не нужно было убеждать), я сам считаю теизм любой формы излишним, нелепым, унижающим (человека). В то же время это не значит, что я не уважаю религиозного человека только потому, что он религиозен. И его вера, и мои написанные жесткие три характеристики являются подлинными интуитивными суждениями, правоту которых невозможно ни убедительно доказать, ни убедительно опровергнуть. О них можно размышлять, в результате чего можно изменить свое “интуитивное суждение” на противоположное, или наоборот укрепиться в нем. Я уважал и уважаю многих очень хороших религиозных людей, как определенные личности, считаюсь с их религиозными воззрениями, но мое уважение относится к тем сторонам их личности, которые отнюдь не обязательно связаны с их религиозностью (хотя часто и подкрепляется ею). Ближе всего мне слова Чехова: «Я с удивлением посматриваю на всякого интеллигентного религиозного человека».” [54]

Точные слова Чехова: «…я давно растерял свою веру и только с недоумением поглядываю на всякого интеллигентного верующего» (из письма С. П. Дягилеву, 12.07.1903)], но и “удивление” и “недоумение” — слишком слабые слова, если физик ставит перед собой такую неслабую задачу:

“Сначала я попытаюсь пояснить и даже обосновать (доказать здесь, конечно, ничего нельзя) свое мнение о том, что религиозность излишня, нелепа и унижает достоинство человека. Для того чтобы мотивировать утверждение о ненужности религии для современного образованного человека нужно показать, что основные функции религии могут (и даже должны) быть выполнены (и фактически выполняются) другими средствами, в других сферах жизни человека”.

На этом первый вариант Credo обрывается. Быть может, задача оказалась слишком трудной или же Евгений Львович понял, что, вопреки позитивному заглавию, означающему “Во что я верю”, речь пошла о том, во что он не верит сам и не советует верить другим. А, скорее, подействовали обе причины совместно и побудили отложить замысел.

Второй вариант Credo уже почти целиком позитивен, и суть его состоит в том, что нам, людям, выпало участвовать в уникальном явлении Вселенной — чуде жизни, «вплоть до высшей из известных нам форм — человека с его сознанием» и человечества. [55] Наш долг — сберечь это чудо. Сделать это люди могут лишь совместными усилиями в духе любви к жизни и любви к ближнему. Отсюда следуют принципы общественного устройства и морали.

В трехстраничном тексте атеиста пять раз встречается слово “чудо”. И первое чудо — возникновение жизни — означает “невероятное событие”. Фейнберг не обосновывает это редкое, хоть и не уникальное среди атеистов, представление о происхождении жизни на Земле (невероятность возникновения жизни на Земле утверждал также знаменитый биолог, нобелевский лауреат и атеист (!) Ф. Крик). Не обсуждая здесь сам этот интригующий вопрос, замечу лишь, что представление физика Фейнберга о происхождении жизни было основано на его (интуитивной!) оценке доводов “оптимистов”, считающих возникновение жизни вполне вероятным событием (одним из таких оптимистов был его первый аспирант, работавший в соседней комнате теоротдела ФИАНа — Д.С. Чернавский). “Чудо жизни” стало для Фейнберга основой, на которой он укрепил свои гуманитарные представления — вполне традиционные для библейского гуманизма, начиная с заповеди любить ближнего. Он и сам это понимал, как следует из последнего краткого раздела, состоящего всего из одной фразы: 

”Всё сказанное о назначении человека, вероятно, примет и религиозно верующий человек. Только слово “чудо”, употребленное выше, он примет в прямом смысле, как сотворение жизни Богом, высшим духом и т.п. Я не понимаю, зачем это нужно”.

 Рукопись кончается точкой. Быть может, стоило заменить ее на вопросительный знак с многоточием, показав, что это лишь конец наброска, а не размышлений?

Вопрос “зачем это нужно” порожден сильным недоумением. Атеисту, пожалуй, представить себе религиозную картину мира еще труднее, чем верующему — удаление Бога из мировосприятия. Попытка смоделировать в себе иную интуицию обычно оборачивается карикатурой, которая лишь укрепляет и подтверждает взаимонепонимание.

Если интуиция человека действительно свободна в своем религиозном самоопределении, то она, как указывал Фейнберг, может приводить и к теизму. И приводит. С субъективной ясностью, не меньшей, чем у физика Фейнберга, выразил свое теистическое мировоззрение филолог Аверинцев. Если первый лишь высказал намерение (и лишь для себя) обосновать преимущество атеистического мировоззрения, то второй публично заявил, что для него “не убедительно никакое мировоззрение, кроме [религиозной] веры”. И обосновал это.

По мнению Аверинцева, выражение “целостное мировоззрение” — избыточно, как масло масляное: какое же это мировоззрение, если оно не целостно? А главный кандидат в конкуренты, “научное мировоззрение” — внутренне противоречивое словосочетание, поскольку нет одной общей Науки, а есть лишь отдельные научные дисциплины, каждая из которых изучает свою отдельную проекцию Большого мира. На такой малой опоре невозможно основать мировоззрение — общее воззрение на мир, можно лишь затемнить свое зрение “идеологическими фантомами, паразитирующими на реальности науки”.[56]

В начале 21 века академик Аверинцев признал древность своего мировоззрения:

«Любая точка зрения в сравнении с традиционным вероучением, как оно выражено в Символе Веры, в центральных догматических определениях Вселенских Соборов и в творчестве таких Отцов Церкви, как, скажем, Григорий Богослов, Максим Исповедник или Августин, представляется мне непозволительным и прямо-таки невыносимым упрощением, которого не должна принимать совесть моего ума. Как странно думать, что в христианской вере умники усматривали и усматривают что-то простенькое, “веру угольщиков”, как сказано у Гейне, утешающую этих самых угольщиков, но стесняющую мысль образованного человека! Чувствуем ли мы нашу мысль стесненной, например, знаменитым догматом IV Вселенского Собора, согласно которому соединение Божественной и человеческой природ в Богочеловечестве Христа “неслиянно, непревращенно, неразделимо и неразлучимо”? Я лично ощущаю не стеснение, а скорее уж испуг от простора…»[57].

 

Академик С.С. Аверинцев

Трудно не верить Сергею Аверинцеву, зная, с какой отважной честностью он жил. Но еще труднее историку науки забыть, что идея «неслиянной и нераздельной Троицы» не умещалась в голове верующего Ньютона. Великий физик стал филологом, расследуя происхождение фразы в Новом завете, подкрепляющей вроде бы догмат Троицы. Опираясь на древние рукописи, он пришел к выводу, что это — позднейшая вставка («Иоаннова вставка»).[58] И отверг догмат Троицы, признавая в Иисусе лишь человеческую природу.

Подобные догматические разногласия среди тех, кто считали себя христианами, могли лишь усилить недоумение Фейнберга, с которым он смотрел на религиозных интеллигентов. В современной науке действует, скорее, догмат уважения к еретикам-новаторам, которые не раз меняли научную картину мира, ее развивая — расширяя и углубляя.

Академик Фейнберг, вероятно, еще больше удивился бы словам академика Аверинцева: “все мы, разумеется, видели людей, почему-то считающих себя неверующими, у которых мы можем с пользой поучиться любви”[59]. Значит, хороший человек просто не может не верить в Бога?! Но в какого именно, спросил бы, физик Фейнберг, «почему-то считавший себя неверующим»?!

Непреодолимая пропасть между образованными думающими людьми, принадлежащими к одной цивилизации?

Оба академика верили в неотъемлемое право человека на свободу и в жизненную важность любви к ближнему. Для одного это были священные истины, открытые Библейскими пророками в далеком прошлом. Для другого — самоочевидные истины, необходимые для надежного познания мира и для самосохранения чуда человечества. Но для обоих — важнейшие принципы жизни. Оба теоретические обоснования выросли из культурных традиций одной цивилизации, которую обычно называют Западной, или “иудео-христианской”, хотя точнее было бы сказать “иудео-эллинско-христианской”, а проще и еще точнее — “Библейской”. И атеизм Фейнберга и теизм Аверинцева корнями уходят в историю этой цивилизации, в которой им не тесно. В той же самой цивилизации и с теми же принципами жили верующий Андрей Сахаров и неверующая Лидия Чуковская, верующая пианистка Мария Юдина и неверующий композитор Дмитрий Шостакович…

Все эти свободные люди понимали глубинную связь личной свободы и любви к ближнему. Ведь только считая ближнего равноправным и достойным любви, можно уважать его право на свободу и рассчитывать на уважение своей свободы. Эта связь стала в Новое время залогом мощного расцвета научной и общественно-политической мысли в Библейской цивилизации, обеспечив условия для небывалого развития техники и для изобретения системы свободовластия.

Однако, при всем моральном родстве свободомыслящих разно-верующих людей и при всей важности права на свободный выбор, противостояние религиозного и атеистического мировоззрений — реальный факт и реальный фактор общественной жизни. А само их сосуществование — проблема для каждого из мировоззрений.

Другому как понять тебя? 

На этот вопрос поэт Тютчев ответил стихотворением «Silentium!» (Молчание!), трижды призвав: «…молчи!»:

…Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?
Поймет ли он, чем ты живешь?
Мысль изреченная есть ложь.
Взрывая, возмутишь ключи, —
Питайся ими — и молчи…

Совет помалкивать о задушевном вполне благоразумен. Однако, если человечеству предстоит осмысленно соединить научное мышление с религиозным чувством, как считал физик Сахаров, молчанием не обойтись.

Первым делом следует признать реальное сосуществование атеизма и теизма, не обзывая их пережитками социализма или капитализма. Сахаров это ясно осознавал. В свое — советское — время он защищал права религиозных людей, но предвидел совсем иную защиту в иных обстоятельствах: ”Если бы я жил в клерикальном государстве, я, наверное, выступал бы в защиту атеизма и преследуемых иноверцев и еретиков” [60] .

Атеист Гинзбург прикладывал большие усилия, пытаясь понять верующих, и искренне завидовал им, считая, что им легче жить и легче умирать. Он, думаю, легко согласился бы, что это логически непоследовательно. Как-то раз он мне сказал: «Странная вещь. Поскольку я атеист, мне, казалось бы, должно быть всё равно, что будет после моей смерти. Но мне почему-то не всё равно!»

Еще большую непоследовательность В.Л. проявил назавтра после сообщения о присуждении ему Нобелевской премии. В теоротделе ФИАНа он, держа пластмассовый стаканчик с шампанским, объяснял журналисту, что теоретик, в отличие от экспериментатора, может держать в поле зрения всю физику. И, не отрекаясь от своего атеизма, сотворил молитву: «Благодарю тебя, Господи, за то, что сделал меня физиком-теоретиком!» Впоследствии эту сценку продолжил один весело верующий биофизик: «… Тут, откуда-то свыше раздался негромкий голос: ‘Вот и дождался благодарности. Это ничего, Витя, что ты в Меня не веришь. Зато Я в тебя верю.’»

C другой стороны, с совсем другой стороны, реальность паратеизма (без использования этого термина) содержательно обсуждали три замечательных православных священника. 

Священник Сергей Желудков, с изумлением и восхищением глядевший на праведных правозащитников-атеистов, писал, что бывают

«люди, далёкие от исповедания Христианства веры, далёкие от всякой религии, по своим настроениям, оценкам, стремлениям, действиям, [которые] оказываются явно ближе ко Христу, чем мы, присяжные, крещёные христиане веры. … Мой друг [физик] называет себя атеистом, на деле же он поклоняется тому же самому, общему для всех, единственному Идеалу человечности, который мы, христиане веры, увидели во Христе. Но у нас, в Христианстве веры — наследственный и личный религиозный опыт, у нас молитва, таинства, чудеса, у нас надежды, от которых дух захватывает. А у него ничего этого нет, он поклоняется и служит, служит Богу совершенно, так сказать, бескорыстно, не ожидая себе никакой награды, никакой Вечности, из одного, можно сказать, воистину чистого, свободного уважения. Это возвышает его в моих глазах чрезвычайно. Что это?.. Надо прямо так и признать: что это чудо, это какая-то таинственная глубинная, мощная связь человека с Высшей, Вечной Человечностью нашего Господа. Это очень таинственно». [61]

Священник Георгий Чистяков видел святой дух и в книгах тех русских писателей, которые сами отлучились от церкви, и делился своим видением в интереснейших радиобеседах о литературе. [62]

Священник Иоанн Привалов, считающий, что «есть тайна веры и тайна неверия», . признал, что знакомство с неверующими Еленой Цезаревной и Лидией Корнеевной Чуковскими углубило в нем «веру в Бога и человека». [63]

Все упомянутые здесь верующие и неверующие формировались и жили в общей культуре. Библейское мировосприятие растворилось в творчестве Баха и Мусоргского, Пушкина и Толстого, Галилея и Эйнштейна и передавалось по законам культурной наследственности «воздухом» семейного окружения, прочитанными книгами, услышанной музыки, увиденными живописными полотнами. И порой забавно выглядывало в речи неверующих.

Лидия Чуковская, не веруя в Бога, не понимая веры очень близких ей людей, после исключения ее из Союза советских писателей и запрета на публикации — так объясняла себе, почему продолжает работать над своими рукописями: «Ведь не с самозванцев же[,исключавших ее,] спросится на Страшном Суде, а с меня”.

Дмитрий Шостакович, любуясь силой духа пианистки Марии Юдиной, иронизировал над ее набожностью и евангельским пафосом, но объяснял, что свою Седьмую симфонию «начал писать, потрясшись псалмами Давида. Конечно, дело не только в псалмах Давида. Но они дали эмоциональный толчок, так сказать. Там, у Давида, есть замечательные слова: Бог, дескать, взыскивает за кровь, не забывает воплей угнетенных… Я, когда про псалмы Давида, вспоминаю, начинаю волноваться».

Приведу, наконец, пример, касающийся главного героя этой статьи. В апреле 2004 года в очередном выпуске телевизионной программы «Свобода слова» обсуждалась тема «Россия: религиозный ренессанс?» [64] В передаче, помимо православных мирян и лиц духовного звания, принимал участие и В.Л. Гинзбург, отстаивая право на атеистическое мировоззрение с присущей ему эмоциональной ясностью и прямотой. После окончания передачи на ее сайте продолжилось обсуждение, и один из колоритных комментов (озаглавленный «Достойный Гинзбург»), я скопировал:

«Браво! Не зря ему дали Нобелевскую премию. Благодаря таким евреям, как он, я — русский, крещёный, никогда не был и не стану антисемитом».

Что общего между православным кубанским казаком и московским физиком-атеистом, между процитированными священниками и духовно близкими им неверующими людьми? Думаю, представление о человеке, библейский гуманизм, ранний манифест которого можно видеть в «Речи о достоинстве человека» итальянского мыслителя Пико делла Мирандолы, написанной в 1486 году, а изданной в 1496-м. Год спустя в Италию приехал Коперник и изучал там, помимо богословия и древних языков, астрономию и математику.

Сближение это отнюдь не странное — в свете загадки рождения современной науки и предложенной отгадки. Но при этом остаются загадки большего масштаба: каким образом невероятное библейское откровение становилось самоочевидной истиной для людей высшего интеллекта и здравомыслия, как религиозные образы меняют внутренний «моральный закон» и механизм культурной наследственности, действующей даже на людей, которые не ведают религиозного чувства.

Библейские теисты легко ответят на все эти загадки волей Главного автора Библии и всего мироздания. Для других разгадки требуются более земные и конкретные, и это — задача для психологов-культурологов. Но кажется очевидным, что в механизме культурной наследственности ключевую роль играет семейный уклад и отношение к ребенку, начиная с самого раннего возраста, когда начинают осваивать родной язык. Выражение «родной язык» на многих европейских языках — это «материнский язык» (mother tongue, langue maternelle, Muttersprache, lingua madre, мамэ-лошн). А еще до слов мама разговаривает с ребенком на языке прикосновений, запаха и вкуса. С молоком матери ребенок получает самые первые представления о мире и о себе — такие, например, что его любят, что он — в центре мира или совсем другие, но одинаково прочные, т.е. самоочевидные. Дальнейшее развитие и общение с миром происходит уже на основе опыта первых лет жизни. Отсюда ясна ключевая роль матери и, значит, социального статуса женщины в обществе. В Библии эта роль и этот статус гораздо выше, чем в других священных писаниях: достаточно вспомнить, что две библейские книги названы именами женщин и что в библейских повествованиях женщины — среди главных действующих лиц.

 Разумеется, приобретя первые «самоочевидные» представления о мире и о себе, взрослеющий человек будет осмысливать свои чувства и может осознать, что религиозного чувства у него нет. Отсюда вовсе не следует, однако, что человек, осознав себя атеистом, отвергнет «моральный закон», впитанный с молоком матери и в общении с другими членами семьи.

Если «моральный закон» атеиста соответствует библейскому гуманизму, то его можно назвать библейским атеистом.

Такое понятие, вероятно, сочли бы «неправильным» многие библейские теисты, включая академика Аверинцева. По его мнению, высказанному в 1993 году, «Атеизм старого закала, искавший для себя научных или псевдонаучных обоснований, давно уже не страшен. Он близок к смерти; будущее готово нанести ему последний удар». Это «оскорбление чувств неверующих» можно, вероятно, объяснить тем, что по складу характера и по образу жизни, Аверинцев общался лишь с теми, чьё мировосприятие было ему близко. Он, однако, внимательно разглядывал — с точки зрения своего христианства — другое противостояние, с которым люди имеют дело повседневно и преодолевают более или менее успешно. Говоря о семье, как важнейшем испытании любви к ближнему, Аверинцев сочувственно цитировал Честертона: “По мужским стандартам любая женщина — сумасшедшая, по женским стандартам любой мужчина — чудовище, мужчина и женщина психологически несовместимы — и слава Богу!”…

Так почему бы не воздать славу Богу и за то, что он создает теистов и атеистов, казалось бы, несовместимых, но нередко необходимых друг другу? Дважды «несовместимы» были, например, родители Андрея Сахарова, который так описал свое первое духовное решение:

«Мой папа, по-видимому, не был верующим, но я не помню, чтобы он говорил об этом. Лет в 13 я решил, что я неверующий — под воздействием общей атмосферы жизни и не без папиного воздействия, хотя и неявного. Я перестал молиться и в церкви бывал очень редко, уже как неверующий. Мама очень огорчалась, но не настаивала, я не помню никаких разговоров на эту тему». [65]

Разно-верующие родители Андрея Сахарова одинаково верили в право сына на свободу. И, значит, унаследовать такую веру он мог от обоих.

Понятие свободы, свободы выбора, отделяет мир физических явлений от мира человеческих чувств, мыслей и действий. В физической теории нет места для понятия свободы. Но главный сюжет истории науки — процесс познания мира, сам познающий человек и его свобода. Не может ли эта история пригодиться за пределами естествознания — в искусстве жизни?

Аверинцев так не считал, хоть и допускал, что это «по отсутствию [у него] опыта ученого-естественника». Ему было достаточно древних текстов.

А вот митрополит Антоний Сурожский, получивший биологическое и медицинское образование и работавший некоторое время врачом, в древних писаниях святого Иринея Лионского с радостью почерпнул, что «Бог предоставил нам два пути к полноте знания: один — всецелое приобщение к Богу, другой — все более глубокое и более полное приобщение к тварному миру». В своих «Последних беседах» 87-летний Антоний проявил такую отвагу вопрошания в поиске истины и такую открытость к инаковерующим, что не грех предложить ответы на несовместимые, казалось бы, вопросы:

Как человеку верующему понять, почему Творец неустанно создает атеистов, и как понять атеисту, почему безбожная природа неустанно создает верующих среди людей высшего интеллектуального уровня?

О несовместимых вещах кой-чему учит физическая картина мира, открывшаяся в 20-м веке. Когда объектами исследования физиков стали явления, выходящие далеко за пределы обыденного опыта, потребовались новые понятия. Например, поведение электрона в одних экспериментах было похоже на поведение камешка (чего-то очень маленького-штучного), а в других — на поведение волн на воде (чего-то неопределенно большого-непрерывного). Эти несовместимые, казалось бы, картины физикам удалось соединить, выработав новые физические понятия, новый математический язык описания природы и вдобавок новый философский принцип — Принцип дополнительности. Простая суть этого успеха науки 20 века состоит в том, что физики осознали зависимость наблюдаемого явления от средств наблюдения, т.е. от того, какие приборы используются для наблюдения. Невооруженный глаз — это тоже некий наблюдательный прибор, но в физике микромира он мало что способен разглядеть.

Историк науки, умудренный этим достижением физики, за двумя “несовместимыми” картинами мира — теистической и атеистической — видит два разных «наблюдательно-мыслительных прибора», два типа личностей. И тогда несовместимость их взглядов теряет абсолютно-объективный характер и становится субъективной.

Историк науки может помочь субъектам, думающим о заданных выше вопросах, напоминая верующему, что вера — это дар Божий, и советуя неверующему ироничную самозащиту: «Ну что я могу поделать, если Бог создал меня атеистом?!»

Полтора века назад Николай Лесков, устами своего персонажа — пожилого монаха, напомнил:

“Разве не писано, что будут и крещеные, которые услышат в Судный день “Не знаю вас!”, и некрещеные, которые от дел совести оправдаются и войдут в Царство небесное”.[66].

Думая о праведных атеистах, теист может предположить, что их неверие — это порученье Божье, тем более трудное, что они не знают, чье оно. А цель поручения — укреплять веру в неотъемлемое право человека на свободу и помогать верующим оценить полученный ими дар.

А научному атеисту стоило бы вдуматься в тот факт, что глубоко и свободно верующими были все основатели современной физики и все великие изобретатели новых фундаментальных понятий. Их взлеты изобретательного воображения обеспечивались необычно мощной интуицией, которая способствует и религиозному «изобретательству», добавляющему сверх-природные реалии к реальности физических явлений. Побочный отрицательный эффект? Но в истории современной науки прямой положительный перевесил, и поэтому почему бы не принять великих изобретателей такими, какими они были?

Виталия Гинзбурга можно назвать библейским атеистом еще и потому, что он считал, что «знакомство с религией необходимо всякому культурному человеку, в частности знакомство с Библией, поскольку религиозное мировоззрение главенствовало долгое время, и без знания всего этого нельзя быть культурным человеком. В школе должно быть отведено место специальному курсу истории мировых религий».

Включая историю атеизма, добавил бы я. Ведь, согласно Чехову,

«Между “есть Бог” и “нет Бога” лежит целое громадное поле, которое проходит с большим трудом истинный мудрец. Русский же человек знает какую-либо одну из этих двух крайностей, середина же между ними не интересует его; и потому обыкновенно не знает ничего или очень мало».[67]

Смысл жизни с научной точки зрения

Гинзбург признавал, что научный атеизм «не отвечает на мучающих многих вопросы «о смысле жизни», …о происхождении человеческого сознания и так называемой духовной жизни человека». Напомнив, что «физика всего лишь в прошлом веке выяснила, из чего состоит материя: из молекул, атомов, фотонов, электронов, атомных ядер, кварков», он подошел к краю научного знания:

«И вот, казалось бы, все, в том числе и жизнь, и сознание, должно сводиться к этим частицам и их взаимодействию. Это редукционизм, в который многие верят. И я тоже не понимаю, как же может быть иначе? Но, когда надежного ответа не знаешь, непонимание — это не аргумент в пользу какой-то недоказанной гипотезы. Может быть, есть в природе еще «что-то», чего мы еще не знаем».

Если говорить не о природе, а о об истории ее познания, вплетенной в мировую историю, думаю, В.Л. согласился бы признать «что-то» сверх природы, например, физические теории, поэзию, музыку, книги, включая и священные (для кого-то) и т.д. Все эти сверхприродные явления участвуют в жизни человека и всего человечества. И составляют главное содержание мировой истории.

Есть ли смысл у этой истории и смысл жизни отдельного человека? Сахаров верил, что есть (см. гл. Два нобелевских лауреата: атеист и теист). Этой верой он поделился в лекции «Наука и свобода» осенью 1989 года. Подводя итог веку, пережившему мировые войны, геноциды и невиданный террор, главной он все же выделил иную характеристику: “Это век науки, ее величайшего рывка вперед”. А поясняя цели науки, тоже начал с главного: “ Наука как самоцель, отражение великого стремления человеческого разума к познанию, одна из тех областей человеческой деятельности, которая оправдывает само существование человека на земле”.

Оправдывает перед кем? В чьих глазах? Не перед тем ли источником смысла и духовного тепла, «лежащего вне материи и ее законов», без которого Сахаров не мог «представить себе Вселенную и человеческую жизнь»?

Почему он не назвал этот нематериальный источник просто «Богом»? Вероятно, потому что был человеком точного естествознания и учитывал, что в советском языке слово «Бог» подразумевало прежде всего полу-магические ритуалы, нацеленные на получение земных и неземных благ.

Физик Сахаров стремился честно описать не только свое религиозное чувство, но и неполное знание. В 1975 году свою нобелевскую речь он закончил «священным стремлением именно в этом мире, где мы, как вспышка во мраке, возникли на одно мгновение из черного небытия бессознательного существования материи, осуществить требования Разума и создать жизнь, достойную нас самих и смутно угадываемой нами Цели» [68] .

Что же это за священное стремление к смутно угадываемой Цели? В своей последней лекции Сахаров, похоже, разглядел, что это — стремление человека к познанию.

Физика — лишь одна из областей познавательной деятельности, как часть естествознания, нацеленного на познание природы, окружающей человека.

 

Бор и Эйнштейн

Однако существенная часть окружения человека более или менее искусно создана им самим. Почти всё, можно сказать, отличающее человека от других живых существ, создано — изобретено, открыто — им самим, за исключением человеческого сознания, происхождение которого (пока?) остается тайной. Весь этот искусственный мир — мир культуры, материальной и духовной, не меньше заслуживает исследовательского познания. А самую древнюю часть его представляют религия и искусство.

Считать познание высшей целью человека вполне соответствует Библейскому мировосприятию. Как сказано в самом начале Библии, Творец создал человека, чтобы тот властвовал над миром, сотворенным для него. Но чтобы успешно властвовать над чем-то, надо узнать его устройство — мир надо исследовать. Для этого Бог и создал человека по Своему особому образцу как Свое подобие — с неотъемлемым правом на свободу и способным к творчеству. Сразу же использовав право на свободу и проявив неудержимую любознательность, человек узнал, что он смертен и вышел в Большой мир за пределами райского — «детского» — сада. Смертность человека и огромность мира означает, что познание может развиваться лишь коллективно из поколения в поколение, чему очень помогает вера в то, что все люди — братья и сестры (как дети Божьи), а значит, следует любить ближнего и не обижать пришельца.

Стремление человека к познанию, проявленное в самом начале Библии, подтверждается в одной из поздних ее книг: «предал я сердце мое тому, чтобы исследовать и испытать мудростью все, что делается под небом: это тяжелое занятие дал Бог сынам человеческим».

Для Сахарова, однако, «священное стремление» к познанию было самоочевидно, поэтому он не ссылался на религиозные постулаты. Не пытаясь выразить свое религиозное чувство в какой-то теории, он, однако, уважал подобные старания других:

«В общем, я к религиозным вопросам, к религиозным исканиям других людей отношусь очень серьезно. Я не склонен считать их глупостью, невежеством, заблуждением. Это очень серьезная часть человеческого сознания»[69].

Более всего ценя духовную свободу, Сахаров с той же серьезностью признавал право человека осознать себя атеистом.

Лишь однажды он чуть подробней изложил свои религиозные представления — в дневнике:

«Для меня Бог — не управляющий миром, не творец мира или его законов, а гарант смысла бытия — смысла вопреки видимому бессмыслию. Диалог с Богом — молитва — главное во всех религиях, в прямом смысле для меня, по-видимому, невозможен. В личное бессмертие я не верю, хотя, конечно, возможно 100 лет превратить в 100 000 или 100 000 000 лет. Но в кратком мгновении жизни и общения отражается бесконечность!»[70].

В дневнике не разъясняют себе смысл каждого слова, но и тут Сахаров стремился к точности, написав «по-видимому». Вероятно, сравнил свои детские чувства во время молитвы и моменты духовного подъема в зрелые годы.

Как видим, «личное бессмертие», вопреки Канту и Ивану Карамазову, совсем не обязательный компонент религиозного чувства и веры в Бога. И это не потому, что Сахаров жил в просвещенном 20-м веке. Исаак Ньютон в 17-м веке считал, что бессмертие души не следует из Библии. От этого стремление к познанию, составлявшее смысл жизни для них, не уменьшалось.

Атеисту Гинзбургу религиозное чувство было неведомо, но и он, уверен, мог назвать смыслом своей жизни стремление к познанию, к поиску ответа на все возникающие вопросы, включая и выходящие за пределы физики. Такой смысл вполне укладывается в Библейский гуманизм, объединяющий верующих и неверующих.

Литература

Аверинцев С.С.

 «Как все ценное, вера — опасна…» Интервью (2001) // Континент 2004, 119

Брак и семья: несвоевременный опыт христианского взгляда на вещи. Лекция 1996 года

Гинзбург В.Л.

Вера в Бога несовместима с научным мышлением // Газета «Поиск» 1998, № 29-30

Об атеизме, религии и светском гуманизме. Изд. 2-е. — М.: ФИАН, 2009. — 164 с.

Об отце и нашей семье (2011) // «Семь искусств», №2 2011

Заметки об атеизме, науке и религии в современном мире. // альманах «Еврейская Старина», №8, 2003.

Несколько замечаний об атеизме, религии и еврейском национальном чувстве. // «Заметки по еврейской истории», №23 2002.

Об атеизме и клерикализации России.// «Заметки по еврейской истории», №46 2004.

Гинзбург В.Л., Фейнберг Е.Л. Об атеизме, материализме и религии // “Литературная газета”, 3 июня 1998.]

Горелик Г.Е. Виталий Гинзбург: наука и нрав нобелевского лауреата // Виталий Гинзбург. Письма к любимой. Издательство «Время», 2016

Желудков С. Церковь доброй воли, или Христианство для всех. 1974

Кураев А. На смерть Гинзбурга. 2009

Ландау Л. Д. Теория квант от Макса Планка до наших дней. В кн. Макс Планк. М., из-во АН СССР, 1958, с. 102]

Лесков Н.С. На краю света. 1875

Привалов И. Человек, верующий в высшую Правду. 2011

Россия: религиозный ренессанс? Эфир программы «Свобода слова» 09.04.2004

Сахаров А.Д.

Нобелевская лекция «Мир, прогресс, права человека». 1975

Воспоминания : в 2 т. М. : Права человека, 1996

Лионская лекция «Наука и Свобода». 1989

Фрагменты беседы с французским писателем и публицистом Жан-Пьером Бару 9 и 10 января 1989 года. // Тревога и надежда. Т. 2 / сост. Е. Боннэр. — М. : Время, 2006. — 832 c.

Дневники, Том 1 (запись 27.04.1978)/ сост. Е. Боннэр. — М.: Время, 2007. — 944 с

Фейнберг Е. Л. Credo (в чём смысл жизни человека) // Здравый смысл 2007, № 42

Фейнберг Е.Л. Две культуры. Интуиция и логика в искусстве и науке. — М.: Наука. Главная ред. восточной литературы, 1992. — 251 с.

Чистяков Г. Беседы о литературе на радио «София». 1994.

Чудаков А. «Между «есть Бог» и «нет Бога» лежит целое громадное поле…». Чехов и вера // «Новый Мир» 1996, №9

Bohr N. Discussion with Einstein on epistemological problems in atomic physics. In: P.A.Schilpp, ed. Albert Einstein: Philosopher-Scientist. Evanston, Ill.: Library of Living Philosophers. 1949

Boner P. J. Kepler’s Cosmological Synthesis: Astrology, Mechanism and the Soul. Leiden; Boston: Brill. 2013

Brewster D. The Life of Sir Isaac Newton”, J. Murray, 1831, 339

Copernicus N. On the revolutions (1543). Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1978. 

de Candolle A. The Influence of Religion on the Development of the Sciences (1885)// Puritanism and the rise of modern science: the Merton thesis. Ed. I. B. Cohen. New Brunswick, NJ : Rutgers University Press, 1990, p.145-150.

Dirac P. A. M. The scientific work of Georges Lemaitre // Pontificia Academia Scientiarum. Commentarii, 1968, Vol. II. N. 11, p. 14.

Einstein A.

Science and God (1930a). A German Dialog, Forum and Century, 1930, 83, 375.

Johannes Kepler (1930b), Frankfurter Zeitung, 9.11. 1930.

Religion and science (1930c). In: Albert Einstein, Ideas and Opinions, Crown Publishers, 1960, 39.

 Science and Religion (1941). In: Albert Einstein, Out of My Later Years, New York: Philosophical Library, 1950.

Autobiographical Notes (1949). Reply to Criticisms. In: P.A.Schilpp, ed. Albert Einstein: Philosopher-Scientist. Evanston, Ill.: Library of Living Philosophers. 1949

Foreword to Galileo Galilei. Dialogue Concerning the Two Chief World Systems, Ptolemaic and Copernican, Transl. S. Drake. Berkeley: University of California Press. 1953

Letters to Solovine. New York: Carol Publishing Group., 1993

Galilei G.

De Motu Antiquiora (1590)

Letters to Castelli and to the Grand Duchess Christina (1613-15). In: Maurice A. Finocchiaro, The Trial of Galileo: Essential Documents.Indianapolis: Hackett Publishing, 2014, 56-69.

Gorelik G. A Galilean Answer to the Needham Question // Philosophia Scientiæ, 2017, 21(1), 93—110

Heisenberg W. Physics and beyond. ­Encounters and Conversations. N.Y., Harper & Row, 1971, p.82-92. (Der Teil und das Ganze — Gespräche im Umkreis der Atomphysik, München, 1987)

Larson E.; Witham L.

Scientists are still keeping the faith, Nature (3 April 1997) 386: 435.

Leading scientists still reject God, Nature (23 July 1998) 394: 313.

Lemaitre G. The Primeval atom Hypothesis and the Problem of Clusters of Galaxies. In: La structure et l’évolution de l’univers; rapports et discussions publiées sous les auspices du Comité scientifique de l’Institut. (Bruxelles: R. Stoops), 1958, 7.

Maxwell J. C. Letter to Lewis Campbell (1852). In: L. Campbell, W. Garnett. The Life of James Clerk Maxwell, 2nd ed. London: Macmillan, 1884, 96, 160.

Needham J.

The Grand Titration: Science and Society in East and West. University of Toronto Press. 1969

Science and Civilisation in China. Vol. 7, Part 2, (Cambridge University Press, 2004), 2004, 1.

Planck M. Religion and Natural Science (1937). In: Max Planck. Scientific Autobiography and Other Papers. London, Williams & Norgate Ltd., 1950

Shenhav A.; Rand D. G.; Greene J. D. Divine Intuition: Cognitive Style Influences Belief in God, Journal of Experimental Psychology: General, (2012) 141(3), 423-8.

Weinberg S. The First Three Minutes: A Modern View of the Origin of the Universe. New York: Basic Books, 1977, 154

Примечания

[1] Виталий Гинзбург. Письма к любимой. М.: Время, 2016.

[2] См,, например, его статьи, опубликованные в альманахе «Еврейская Старина» [Гинзбург, 2003] и журнале «Заметки по еврейской истории» [Гинзбург, 2002], [Гинзбург, 2004]

[3] [Гинзбург 2009] (Здесь и далее в ссылках на тексты, имеющиеся в интернете, страницы не указываются)

[4] [Einstein 1993 (January 1, 1951)]

[5] [Einstein 1993 (March 30, 1952)]

[6] [Einstein 1930a]

[7] [Einstein 1949, 684]

[8] [Сахаров 1996]

[9] [Горелик 2016]

[10] [Сахаров 1996]

[11] [Сахаров 1989]

[12] [Гинзбург 2007]

[13] [Гинзбург, Фейнберг 1998]

[14] Россия: религиозный ренессанс? 2004

[15] [Кураев 2009]

[16] [Сахаров 1996]

[17]  [Желудков 1974]

[18] [Weinberg 1977]

[19] [Heisenberg 1971]

[20] [Dirac 1968]

[21] [Lemaitre 1958]

[22] [Maxwell 1852]

[23] [Brewster 1831]

[24] Фейнберг Е.Л. Две культуры. Интуиция и логика в искусстве и науке. – М.: Наука. Главная ред. восточной литературы, 1992. – 251 с.

[25] [Shenhav et al. 2012]

[26] [Needham 1969, 16, 190; 2004, 1]

[27] [Gorelik 2017]

[28] [de Candolle 1885]

[29] [Einstein 1993, 137]

[30] [Einstein 1949, 684]

[31] [Einstein 1953]

[32] [Einstein 1993, 147]

[33] [Galilei 1590, 34]

[34] [Einstein 1993, 147]

[35] [Galilei 1613-15]

[36] [Copernicus 1543]

[37] [Boner 2013]

[38] [Larson & Witham 1997, 1998]

[39] Как смелость верить стала смелостью не верить – Левада-Центр https://www.levada.ru/2017/12/05/kak-smelost-verit-stala-smelostyu-ne-verit/

[40] [Гинзбург 2009] При этом теизм Гинзбург понимал, «согласно энциклопедическому словарю», как «религиозное мировоззрение, исходящее из понимания Бога как абсолютной личности, пребывающей вне мира, свободно создавшей его и действующей в нем». Я же, напомню, использую понятие теизм в самом широком смысле, просто как всякий не-атеизм, опираясь на самоопределение атеиста В.Л.Гинзбурга.

[41] [Гинзбург 2009]

[42] [Гинзбург 1998]

[43] [Гинзбург 2009]

[44] [Ландау 1958]

[45] [ Гинзбург, Фейнберг 1998]

[46] [Einstein 1941]

[47] [Einstein 1949, 3-5]

[48] [Bohr 1949, 218]

[49] [ Heisenberg 1971]

[50] [Einstein 1930c, 38]

[51] [Гинзбург 2011]

[52] В.Л. рассказал мне об этом, познакомившись с моей книгой «ЛЭХАИМ! или Хаим на коне» (воспоминания отца и размышления сына).

[53] [Гинзбург 2009]

[54] Архив Е.Л. Фейнберга.

[55] [Фейнберг 2007]

[56] [Аверинцев 1996]

[57] [Аверинцев 2004]

[58] Этот вывод ныне общепринят, см., напр., «Иоанн Богослов. Послания.Текстология» // Православная энциклопедия. Т. XXV. — М. : Церковно-научный центр «Православная энциклопедия», 2011 < http://www.pravenc.ru/text/469832.html#part_28>

[59] [Аверинцев 1996]

[60] [Cахаров 1996]

[61] [ Желудков 1974]

[62] [Чистяков 1994]

[63] [Привалов 2011]

[64] Россия: религиозный ренессанс? Эфир программы «Свобода слова» 09.04.2004

[65] [Cахаров 1996]

[66] Лесков Н.С. На краю света 
У Лескова монах использует церковнославянизмы: “разве не писано: будут и крещеные, которые услышат «не вем вас», и некрещеные, которые от дел совести оправдятся и внидут”.

[67] [Чудаков 1996]

[68] [Сахаров 1974]

[69] [Cахаров 2006]

[70] [Cахаров 2007]

 

Оригинал: http://s.berkovich-zametki.com/2018-snomer3-ggorelik/