Немного счастья в холодные времена*0

Памяти нашего отца

24 сентября 1918 года, сто лет тому назад, родился наш отец, Эдмунд Оренштейн. Он ушел из жизни в неполные 62 года, и мы с сестрой, занятые собственными делами, не уделяли ему того внимания, которого он заслуживал. В этих воспоминаниях мы хотим выразить ему свою любовь и признательность за все, что он сделал для нас.

В отличие от нашего послевоенного поколения, на долю предыдущего поколения отцов и матерей выпали невероятные беды и несчастья, принесенные Второй мировой войной. Тем не менее, в жизни наших родителей, наряду с черными полосами, были и светлые дни и годы. В воспоминаниях о нашем отце мы хотим оставить только эти, не очень долгие периоды радости. Мы расположили главы по обстоятельствам, которые, на наш взгляд, были наиболее счастливыми для нашего отца.

Конечно же, мы стали писать эти заметки для реализации собственного желания, но адресатами этих заметок мы видим своих детей и, даже в большей степени, внуков. При этом мы отдаем себе отчет в том, что события прошлого века видятся людям, родившимся в веке 21-м, почти как происшедшие в Отечественную войну 1812 года. Поэтому мы сочли необходимым дать короткую историческую справку, которая, возможно, сделает более понятным, на каком трагическом фоне происходили события, в которых мы хотим найти крупицы счастья.

Вторая мировая война началась 1 сентября 1939 г. с нападения нацистской Германии на Польшу. Эта агрессия стала возможной благодаря Договору о дружбе и ненападении между СССР и Германией, известному как Пакт Молотова-Риббентропа и подписанному накануне. Договор сопровождался секретным протоколом, по которому в числе прочих территорий Советскому Союзу отходила Восточная Польша вплоть до реки Сан. Новая граница разделила город Перемышль (родной город нашего отца) на две части, причем большая часть оказалась в Советском Союзе. Красная Армия оккупировала Польшу 17 сентября и, в ряде случаев, Вермахт до 17 сентября продвинулся восточнее намеченной линии раздела и потом отходил на запад. Многим евреям и коммунистам из оккупированной Германией части Польши удалось убежать на территорию, оккупированную СССР. Поэтому часть студентов польских ВУЗов приехала доучиваться во Львов, оказавшийся на Советской территории.

После нападения Германии на СССР 22 июня 1941 г. вопреки упомянутому выше Договору, территория Восточной Польши оказалась под немецкой оккупацией и, как и в большинстве других мест Польши, Украины, Белоруссии, там были созданы еврейские гетто. Впоследстии гетто были ликвидированы, а их обитатели были переправлены в лагеря уничтожения на территории Польши. Так погибла вся семья нашего отца и почти вся еврейская диаспора в Польше.

Поскольку главы расположены не в хронологическом порядке, то мы решили предварить их кратким изложением основных этапов в жизни отца.

1918 — 1938: детство и юность, Перемышль.

1938 — 1943: студенческие годы, Львовский политехнический институт, Московский авиационный институт, Томский индустриальный институт.

1943 — 1946: служба в Первом польском полку истребительной авиации «Варшава».

1946 — 1980: работа и жизнь с семьей в Москве.

Части, написанные нами совместно, выделены жирным шрифтом, части написанные Ольгой Волковицкой — курсивом. Остальные части написаны Петром Волковицким. Некоторые подробности из жизни семьи можно найти в воспоминаниях Петра Волковицкого «Как ветерок по полю ржи»
и в двух следующих номерах, а также в очерке генеалогии семьи «В поисках потерянного племени»/

Начнем мы, как это ни парадоксально, со службы отца в армии.

Служба в армии

Отца призвали в армию в 1941 году из Харькова, где он, после окончания трех курсов Львовского политехнического института, проходил практику на Харьковском тракторостроительном заводе. Его, необученного рядового, отправили на курсы подготовки, но уже поздней осенью 1941 года отпустили из армии для окончания образования. Мать с отцом, которые познакомились в октябре 1939 года во Львове, случайно встретились на Волге осенью 1941 года. Мама ехала со студентами МЭИ в эвакуацию на Алтай, в Ридер, а папа был мобилизован, носил обмотки и выглядел ужасно. Он плыл по Волге вместе с другими новобранцами куда-то на военные сборы, скорее всего в Астрахань.

Уже после получения диплома инженера-механика в Томском Индустриальном институте в апреле 1943 года и распределения на Алтайский тракторный завод в Рубцовске, где отец проработал всего несколько месяцев — с мая 1943 по август того же года, он пошел добровольцем в формировавшееся летом 1943 года Войско Польское.

Как инженер-механик и специалист по двигателям внутреннего сгорания отец был направлен в Первый польский полк истребительной авиации «Варшава», который формировался на полевом аэродроме вблизи Рязани в июле 1943 года. Он прибыл в полк, базировавшийся в то время на аэродроме Гостомель под Киевом, в ноябре 1943 года и получил свое первое воинское звание — капрал. Через несколько месяцев отец был произведен в хорунжие, а в начале 1944 года — в подпоручики. В августе 1944 года полк перелетел на аэродром Демблин под Варшавой и начал принимать участие в боевых действиях, отец был назначен адьютантом командира третьей эскадрильи.

Отец крайне редко говорил о своем прошлом, но о своей службе в авиации он все-таки кое-что рассказывал. Как мы понимаем, он был ответственным за материально-техническое обслуживание самолетов и занимал промежуточное положение между командиром эскадрильи и старшим техником, Леоном Шурка. Леон, в отличие от папы, не имел высшего технического образования и был его непосредственным подчиненным.

Отец занимал часть коттеджа, а во второй части поселилась его теща, наша бабушка, которую отец разыскал в Варшаве после войны. Поскольку бабушка говорила и писала по-польски и по-русски, она устроилась переводчицей в штабе полка и с гордостью рассказывала, что получала большее жалование, чем отец.

На этих фотографиях, сделанных во время службы в армии, отец выглядит вполне счастливым человеком. После многих лет проживания в общежитиях и чужих квартирах у него был собственный дом, друзья и неплохая зарплата. Думаю, что бабушка, будучи сама склонной к бурной личной жизни, смотрела сквозь пальцы на его отношения с женщинами (в молодости отец нравился женщинам). В Польше перед отцом открывалась стремительная военная карьера: командование собиралось послать его на учебу в Москву, в Академию Жуковского, из которой он вышел бы майором или подполковником в тридцать с небольшим лет.

В армии иногда удавалось и в футбол поиграть

Однако мать, жившая в Москве, не хотела возвращаться в Польшу и требовала, чтобы папа демобилизовался из армии и вместе с бабушкой приехал к ней в Москву. Так что полтора года счастливой жизни папы кончились в начале 1946 года, а в Академию поехал Леон Шурка.

 

На фотографии, сделанной во время учебы Леона в Академии Жуковского в начале пятидесятых, Леон Шурка с женой (кажется, ее звали Дорота) и наш папа.

Какое-то количество наград за свою службу отец получил уже после войны.

 

Студенческие годы

Отец закончил гимназию в Перемышле весной 1937 года и не стал поступать в том же году во Львовский политехнический институт. Как мы понимаем, главной причиной был существовавший в Польше лимит на количество евреев в Высших учебных заведениях, результатом чего был очень высокий конкурс среди евреев на имеющиеся места.

Отец пошел учеником в мастерскую своего отца, Хайма Оренштейна, и год упорно готовился к поступлению. За этот год он сдал экзамен на звание мастера (экзамен принимали представители гильдии металлистов), и выкованная им для сдачи экзамена балконная решетка еще стояла на своем месте в 1965 году, когда родители после долгого перерыва приехали в Польшу. Когда я приехал в Перемышль в 2014 году, этого дома уже не было.

Летом 1938 года папа вместе с Юзефом Бакенротом, который стал его другом и однокурсником, поступили на два еврейских места во Львовском политехническом институте. Конкурс был 25 человек на одно место.

Начало студенческой жизни папы было нелегким. Его отец Хайм практически не поддерживал папу финансово, и отцу приходилось вместе с учебой зарабатывать себе на жизнь. Летом 1939 года во Львове прокатилась волна еврейских погромов, в одном из которых был убит жених старшей сестры отца, Сиды. Отец и Юзеф в знак протеста против погромов слушали лекции в Львовском политехническом институте стоя.

Осенью 1939 года, когда отец учился на втором курсе, Львов стал частью СССР, и обучение стали вести как на польском, так и на русском и украинском языках. Вот зачетная книжка третьекурсника Эдмунда Оренштейна:

Весной 1941 года папа окончил третий курс и был послан в Харьков на летнюю практику на Харьковский тракторостроительный завод. Основанный в 1930 году и построенный по американскому проекту завод начал выпускать в 1931 году трактор СХТЗ-15/30 (американский «Интернешнл 15/30»), а позже и танк БТ (американский танк Кристи). Это было в те годы вполне современное предприятие. В годы войны завод был эвакуирован на Алтай и на базе ХТЗ был построен Алтайский тракторный завод в Рубцовске, куда отца распределили после окончания института. Таким образом, командировка на ХТЗ спасла отца от гибели во Львове.

Летом 1941 года отец был призван в Красную Армию и отправлен в Астрахань на учебу, но уже в ноябре 1941 года был демобилизован для окончания курса. Из Астрахани отец как-то добрался до Алма-Аты, куда был эвакуирован Московский Авиационный институт, и был зачислен на четвертый курс МАИ с зачетом курсов, прослушанных во Львове.

В начале 1942 года часть МАИ вернулась в Москву, и отец тоже оказался в Москве. По-видимому, жизнь в Москве в 1942 году была одним из самых счастливых периодов в жизни отца. Он встретился с матерью, с которой познакомился в 1939 году во Львове, и у них начался бурный роман. Мать училась в Московском Энергетическом институте и жили они вместе на улице Горького, в большой квартире генерала Петра Августовича Гельвиха, благо генерал, который вместе с Артилллерийской академией, где он преподавал, все еще был в эвакуации. С ними жила тетка матери, жена генерала, Александра Владимировна Гельвих и их внук Сережа Троянов, но квартира была большая и места хватало всем. Тетка ворчала на мать из-за ее жизни с отцом без штампа в паспорте и поносила при этом Александру Коллонтай за пропаганду свободной любви. Мама говорила, что Сережа к ней хорошо относился и звал Тамуськой; они жили вместе в квартире Гельвиха с весны 1941 года, и мама занималась с Сережей математикой (он учился в школе). Когда через год появился папа, Сережа ревновал маму к папе и называл папу «Тамуськин лях». Папа за это сажал Сережу на высокий шкаф, откуда тот боялся спрыгнуть, и в результате просил прощения.

Отец окончил четвертый курс МАИ, и тут выяснилось, что ему не дают допуска из-за его семьи, оставшейся на оккупированной территории.

Московское счастье закончилось, и папе пришлось ехать в Томск, доучиваться последний курс в Томском индустриальном институте. По-видимому, это был один из немногих ВУЗов, куда отца взяли без допуска.

В апреле он получил диплом и в сентябре ушел в Польскую армию. Не совсем понятно, почему он ушел в армию в сентябре. У нас есть два объяснения: во-первых, возможно, летом 1943 года он каким-то образом узнал о гибели всей его семьи при ликвидации Львовского гетто и пошел на войну, чтобы отомстить за смерть семьи. Во-вторых, отец хлебнул лиха в Красной Армии в 1941 году и, скорее всего, не хотел идти в Красную Армию, а решил подождать, пока в июле 1943 году будет сформировано Войско Польское.

Семья и дети

Родители познакомились в 1939 г. во Львове, где папа учился, так как это был ближайший к Перемышлю крупный город с хорошими учебными заведениями, а мама оказалась во Львове, бежав из оккупированной немцами Варшавы вместе со многими другими польскими студентами. Со многими из них родители поддерживали отношения всю жизнь, даже и тогда, когда некоторые из родительских друзей, занимавших в Польше довольно высокие посты, после начала антисемитской кампании в 1968 г. уехали из Польши и оказались в разных странах Европы.

Думаю, что мама в своих парижских нарядах выделялась на фоне остальных студентов Львовского политехнического института, так что отец тут же обратил на нее заинтересованное внимание и сходу предложил расписаться. Отец, как местный житель, уже получил гражданство СССР, а мать была перемещенным лицом. Если бы они расписались, она тут же стала бы тоже советской гражданкой. Однако мать была девушкой гордой и независимой и отцу отказала. Тем не менее, у них установились дружеские отношения, и отец познакомил мать со своей старшей сестрой Сидой и с родителями.

Роман продолжился в Москве, куда мама приехала весной 1941 года, решив, что уровень Львовского политехнического института не соответствует ее научным амбициям. В Москве жила ее родная тетка, сестра нашей бабушки, Александра Владимировна Гельвих, выпускница Смольного института благородных девиц, или Баба Ляля, как ее звали внуки, а папа оказался там в начале 1942 г. вместе с вернувшимся из эвакуации МАИ.

Родители поженились 4 июня 1944 г., когда папа служил уже в Войске Польском и оказался в Москве на одни сутки. Папа позвонил с вокзала, застал маму врасплох, но она быстро собралась, и они отправились в ЗАГС. Папа подарил маме букетик незабудок, потом мама всю жизнь любила незабудки больше других цветов. А Баба Ляля добыла фруктовый тортик, что, скорее всего, было непросто в военной Москве, но радость бывшей благородной девицы оттого, что ее племянница становится замужней дамой, и свободная любовь заканчивается, была так велика, что требовала особо отметить факт регистрации брака. Мама утверждала шутя, что папа соблазнил ее офицерским аттестатом.

На этом родительская семейная жизнь прервалась больше, чем на полтора года. Тем временем папа разыскал нашу бабушку, которая после освобождения из Освенцима вернулась в Варшаву, и забрал ее в свой полк. Бабушка рассказывала, что когда папа появился и представился зятем, она была сильно шокирована тем, что дочь успела выйти замуж, ничего ей не сообщив, не говоря уж о родительском благословении.

В начале 1946 г папа и бабушка вернулись в Москву, и из-за трудностей с пропиской все поселились в поселке Ильинском по Казанской железной дороге. Поэтому 14 декабря 1946 г. Петя родился не в Москве, а в поселке Фабричный Раменского района Московской области. У нас есть подозрение, что всему виной левостороннее движение на Казанской железной дороге. Эта дорога, называвшаяся при строительстве Рязанской, и открытая в 1862 году, была спроектирована англичанами, и левостороннее движение сохраняется на ней до сих пор, являясь причиной многочисленных трагедий. Когда у мамы появились признаки приближающихся родов, папа в волнении сел с мамой в электричку, идущую от Москвы, а не к Москве.

Мы можем только догадываться, как трудно жилось родителям в это время — голодно, холодно, проблемы с работой, но в 1947 г. папа получил от своей работы в НИИ-94 комнату в коммуналке в бараке. Дом находился вблизи шоссе Энтузиастов на 4-ой Владимирской в поселке Химгородок. А напротив через шоссе был огромный Измайловский парк, фактически лес. Зимой родители часто проводили выходные катаясь на лыжах в парке. Когда мы с братом были маленькими, отец возил нас на санках, веревку от которых привязывал к поясу, а потом поставил нас на лыжи. Жилье наше представляло собой длинный двухэтажный барак с двумя подъездами. У нас была изолированная комната в трехкомнатной квртире на втором этаже с печкой-голландкой, которую зимой топили каменным углем, а растапливали дровами. На кухне сначала пользовались керосинками и керогазами, а потом провели газ и поставили газовую плиту. Отопление после подвода газа осталось печным. В другую сторону от коридора было 2 комнаты, в проходной жил безногий старик со своею старухой (как в сказке), а в дальней жила супружеская пара без детей. Вода была в колонке на улице, там же был туалет. Но нас туда не водили, мы пользовались горшками.

В эту комнату, площадью метров 14, в сентябре 1954 принесли меня из роддома. Там наша семья прожила до января 1958 г. В начале 50-х жить стало немного легче — мама оставила свои научные амбиции и пошла работать в польское торговое представительство, бабушка работала медсестрой в школе неподалеку. Денег стало больше, в магазинах появилась еда. И, главное, папа купил машину, что сразу же перевело нашу семью на другой уровень свободы и благосостояния. Нельзя не упомянуть, что в таких сложных бытовых условиях люди были удивительно расположены друг к другу. Меня часто оставляли под присмотром старика со старухой из проходной комнаты, соседка из квартиры напротив, украинка тетя Маруся, пекла гигантских размеров пироги и угощала всех вокруг, а по вечерам все собирались смотреть телевизор у супружеской пары в дальней комнате, которая стала первой обладательницей этого чуда техники с огромной стеклянной линзой, наполненной водой.

Мама рассказывала, что, ссылаясь на плохие жилищные условия, папа категорически не хотел второго ребенка, но тем сильнее он потом любил меня. Возможно, я напоминала ему его старшую и любимую сестру Сиду. Во всяком случае, окончить музыкальную школу мне пришлось, хотя в отличие от талантливой тети я не обладала никакими музыкальными способностями. Тем не менее, это образование привило мне любовь и понимание музыки на всю жизнь, за что я благодарна папиной настойчивости. Не могу сказать, что я много играла по окончании школы, но помочь внучкам, которые тоже учатся в музыкальной школе, я в состоянии.

В январе 1958 г. мы переехали в две комнаты тоже в коммуналке, но с одной соседней комнатой, на Молодежную улицу, где вскоре построили новую станцию метро Университет. Все там было хорошо — родители получили свою комнату, а дети с бабушкой жили в другой большой и с балконом. Но соседями оказались бывший милиционер-антисемит со своей ужасно противной женой. Вскоре начались конфликты, которые завершились тем, что сосед набросился в коридоре на бабушку, а, вернувшись с работы, папа его побил, чего бывший милиционер никак не ожидал от еврея-интеллигента. Был товарищеский суд, и папа его выиграл. В итоге мы переехали в том же подъезде на 8-ой этаж с 3-го в точно такие же 2 комнаты. Там нашей соседкой была одинокая женщина, с которой жили вполне мирно.

Летом родители снимали дачу в Кратово. Это было совершенно замечательно. Там же в Кратово снимали дачи многие родительские друзья, так что в выходные собирались компании то на одной, то на другой даче. Ходили вместе в клуб смотреть кино, ездили или ходили на базар, где молдаване продавали молодое вино в разлив, которое папа иногда покупал в бидончик, и на озеро купаться и кататься на лодках. Папа проводил много времени под машиной, ухаживая за ней и ремонтируя ее. А в отпуск отправлялись в путешествие на машине.

Папа мечтал купить дачу в Кратово. Мы ходили с ним смотреть варианты. В конце концов, папа договорился с какой-то старушкой о покупке у нее половины дома с половиной участка. Участки в Кратово были огромными, так что половина — это было весьма достойное приобретение. Но осенью, вернувшись в Москву, где должно было пройти оформление продажи, старушка скоропостижно скончалась, а наследники от сделки отказались. Так с покупкой ничего и не вышло. Когда много-много лет спустя, в конце 90-х я купила в Кратово участок и построила дачу, меня не оставляло ощущение, что я реализовала папину мечту. И до сих пор часто ловлю себя на мысли, как бы папа проводил время на этой моей даче.

Снова зимой, в самом начале 1963 года, родители получили квартиру еще дальше на Юго-Запад, на улице Коштоянца. Это была их первая отдельная квартира на пятом этаже панельного дома без лифта, с крохотной кухней и совмещенным санузлом. Брат получил свою комнату, хоть и маленькую, но совершенно изолированную, нам с бабушкой выделили дальнюю комнату среднего размера, а родители заняли «большую», но проходную, которая выполнял одновременно функцию гостиной. В Петиной комнате стоял большой письменный стол, а брат, учась в Университете, домой приходил только ночевать, поэтому папа использовал этот стол для работы над переводами или для занятий своими хобби — резьбой по кости, по дереву, чеканкой медных пластин.

Несмотря на занятость, папа много времени проводил с братом, а когда я подросла, и со мной. Он учил нас водить машину, а брата и ухаживать за ней. Когда мне было лет 13, папа сказал, что я должна уметь: водить машину, играть на пианино, говорить по-английски, вкусно готовить, шить, вязать, понимать, что сломалось в машине, то есть толково объяснить мастеру, что случилось, и уметь разобраться с простейшими домашними приборами. Запомнила этот список на всю жизнь и вполне реализовала.

Со мной он часто ходил в консерваторию, а если удавалось достать билеты, то в Большой театр или Кремлевский дворец на балеты и оперы. Он очень любил музыку, мама же была к музыке довольно равнодушна, так что папа водил меня. Занятия в музыкальной школе часто заканчивались поздно вечером, папа с собакой ходил меня встречать, и эти небольшие прогулки несколько раз в неделю доставляли нам обоим большое удовольствие.

Зимой по выходным родители катались на лыжах в лесу между улицами Лобачевского и 26-ти Бакинских Комиссаров, куда можно было дойти пешком. Как правило, я ходила с ними. А когда зимой 1968 г. папа был в санатории в Переделкино, я приезжала к нему на автобусе, и мы проводили полдня вместе в лесу и на горке.

Если у меня возникали вопросы по математике или физике, папа охотно объяснял мне, при этом забавно переходил на вы. Видимо, он так привык объяснять что-то своим сотрудникам, что оборот «вы понимаете» стал у него фиксированным. Папа говорил по-русски совершенно свободно, но небольшой польский акцент сохранился на всю жизнь. В частности он так и не научился произносить твердое русское «л», как, например, в слове «лампа». Получалось «уампа».

Папа на моей свадьбе в 1974 году

В 1971 г. брат женился, в 1972 г. родился его старший сын Глеб, а три года спустя родился мой старший сын Кирилл. Родители обожали внуков и проводили с ними все возможное время. Кирилл бывал у родителей почти каждые выходные и тоже очень любил дедушку и бабушку. Обращение Дед Эдик маленький Кирилл сократил до Дедик, так папу и стали называть дома. Начиная с лета 1978 г. и до самой папиной смерти в августе 1980 г. мы каждое лето проводили под Ригой в поселке Звейниекциемс, снимая часть домика на самом берегу моря. Там в течение лета собирались все — родители, Петя с Гошей (Глебом), я с мужем и Кириллом. Папа нашел этот домик и ездил туда с большим удовольствием. Пока там был папа с машиной, мы объезжали все окрестные городки, находя там разные забавные и интересные достопримечательности.

.

Три поколения мужчин нашей семьи: отец, брат и сын брата Глеб в 1978 году в Прибалтике

Рассказ о нашей семье был бы не полным, если бы я не упомянула еще раз нашу бабушку, которую мы называли Бабсик. Она вела хозяйство, готовила, делала покупки, оставалась летом с нами на даче, пока родители работали неделю в городе. Без нее нашей семье было бы значительно труднее. Интересно, что мама была совершенно не похожа на свою мать, а папа, кареглазый, темноволосый и худощавый, был похож на тещу, поэтому многие были уверены, что Бабсик — мама папы.

Как в каждой обычной семье, отношения претерпевали кризисы, бывали ссоры, но в целом папа, как мне кажется, был вполне счастлив в семье. Любовь его к нам, детям, потом внукам, и наша ответная любовь к нему полностью компенсировала любые трудности, которые приходилось переживать.

Родители и родственники отца

Отец практически ничего не рассказывал о своих родителях и родственниках. По-видимому, шок, который он испытал в 1943 году, когда узнал, что все они погибли, поставил в его памяти блок на воспоминания. Некоторые сведения о семье отца рассказала нам мать, которую отец познакомил со своей семьей в 1940 году. Старшая сестра отца, Сида, училась в консерватории во Львове и как могла опекала отца. Мать с ней дружила. Другими источниками сведений о семье отца стали архивы Института Яд Вашем в Израиле, Варшавского института еврейской истории и истории города Перемышля.

У нашего деда Хайма Орнштейна (в СССР фамилию стали писать как Оренштейн), 1885 года рождения, было два брата, Адольф и Элия, и две сестры Малка и Батя. Родителей деда звали Моше и Леа. Все братья и сестры деда погибли, кроме Эфраима Голдберга, мужа сестры Хайма Малки. Потомки Эфраима, носящие фамилию Либерман, живут в Израиле. О том, что один из его дядей со стороны отца выжил в Холокосте, отец не знал.

Дед был хозяином слесарной мастерской и входил в гильдию металлистов города Перемышля. Несмотря на то, что подавляющее большинство членов гильдии были евреями, архив гильдии полностью сохранился. Возможно это связано с тем, что гильдии были частью немецкой культуры (а Перемышль входил до 1918 года в Австро-Венгерскую империю), и немцы во время оккупации Перемышля в 1941-1944 годах сохранили этот архив. Вот один из документов из этого архива:

Документ, подписанный дедом, свидетельствует о том, что Йозеф Дарел проходил у него в мастерской обучение в течение трех лет. Свою фамилию дед писал как Орнштейн, однако, когда отец получал в 1939 году советский паспорт, его записали как Оренштейн.

Это дом деда в Перемышле, который он построил перед войной. После войны отец продал этот дом, а эта фотография сделана в 1965 году, когда отец с матерью приезжали в Польшу

Дед был женат на Гизеле Вайнберг, которая была старше его на год. Родителей Гизелы звали Сара и Шмуэл. У Гизелы было два брата: Рудольф и Леон и сестра Минна. Все погибли, кроме младшего брата Леона Вайнберга, который в 1935 году уехал в Палестину

Леон Вайнберг получил образование в Политехническом институте в Брно в 1934 году и пытался найти работу в Перемышле. Ему это не удалось и, женившись на Хуле Френкель, он в 1935 году уехал в Палестину. Там он поменял имя Леон (Лев) на эквивалентное на иврите имя Арье и взял новую фамилию Арад. Первый и единственный ребенок, которому дали имя Иосиф, родился только в 1945 году. Отец нашел своего дядю через Международный красный крест, и с 1965 по 1967 года они переписывались по-польски. Когда с помощью Матана Шефи из Института еврейской истории в Варшаве я нашел Йоси, как он просит себя называть, в Израиле в 2016 году, то оказалось, что Йоси сохранил письма нашего отца своему отцу Леону, отправленные из Москвы в течение этих двух лет. После войны 1967 года дипломатические отношения между СССР и Израилем были разорваны, и переписка прекратилась. В этих письмах кроется какая-то загадка. Отец виделся со своим дядей Леоном последний раз в 1934 году и нашел его тридцать лет спустя. За эти годы произошло огромное количество событий: Вторая мировая война, Холокост, унесший практически всю семью, тяжелые послевоенные годы, как в СССР, так и в Палестине, а потом в Израиле, женитьба и рождение детей. Никаких следов этих событий в письмах отца нет. Он пишет о нашей повседневной жизни в Москве, о своей семье, о погоде и о разных прочих мелочах. Конечно отец знал, что его письма в Израиль перлюстрируются, но даже в этом случае можно было что-то написать о прошедших тридцати годах. Может быть здесь опять сработал блок на воспоминания о семье?

У отца было две сестры — старшая Сида, 1915 года рождения, и младшая Ирена 1921 года. В 1938 году у Сиды был жених, которого убили польские погромщики во Львове. О судьбе младшей сестры ничего не известно.

Работа

Свою трудовую деятельность отец начал сразу после окончания гимназии в 1937 году. Об обучении и экзамене на звание мастера мы уже писали. Следующей его постоянной работой была недолгая работа после распределению в городе Рубцовске на Алтайском тракторном заводе. Отца приняли туда 24 мая 1943 года инженером-конструктором, через месяц перевели на должность старшего инженера-конструктора, а 8 сентября отец уволился в связи с призывом в РККА. Хотя он служил в Войске Польском, для отдела кадров и администрации завода Войско Польское было соединением, входившим в РККА.

Потом была служба в армии и возвращение в Москву, и следующую свою работу отец нашел в НИИ-94 Минхимпрома. НИИ-94 был создан в декабре 1945 года, а отец пришел туда в начале мая 1946 года на должность инженера и занимался испытанием авиационных топлив, которые создавались в НИИ-94. НИИ-94 с 1947 года возглавлял генерал-майор НКВД Гейк Овакимян, работавший в том числе и в США в нелегальной разведке.

Отец довольно быстро прошел путь от инженера и младшего научного сотрудника до старшего научного сотрудника и начальника Моторно-испытательной станции к маю 1949 года. Получал он как старший научный сотрудник без степени 1500 рублей. Отец сдал кандидатский минимум и готовил диссертацию к защите, но в августе 1949 года заболел ишиасом (скорее всего отравившись тетраэтилсвинцом, с которым работал все эти годы), и был уволен по профнепригодности. Болезнь не признали профессиональным заболеванием, и пенсию по инвалидности отец не получил, но жилье, которое он получил в 1947 году от НИИ-94, не отобрали. Впоследствии институт стал называться ГНИИХТЭОС — Государственный научно-исследовательский институт химии и технологии элементоорганических соединений и под таким названием существует до сих пор на том же месте — Шоссе Энтузиастов д.38.

Устроиться отцу на работу с его анкетой было очень непросто и, как рассказывала мать, он рассматривал возможность пойти в Летно-испытательный институт в Жуковском бортинженером-испытателем. Мать говорила, что она была резко против этой идеи, поскольку риск разбиться у бортинженера-испытателя был такой же, как и у летчика-испытателя.

В конце концов отец в марте 1950 года устроился инженером-конструктором в Проектно-пусковое управление треста «Союзтеплострой». Мы думаем, что эту свою работу отец рассматривал как временное занятие с тем, чтобы вернуться к карьере инженера-исследователя. Однако судьба распорядилась иначе, и отец проработал инженером-конструктором в этой организации, которая с 1955 года стала называться ВНИПИ «Теплопроект», более тридцати лет до своей смерти в 1980 году. С начала 60-х годов папа был начальником отдела проектирования нестандартного оборудования, а в 1978 году ушел на пенсию с этой должности, но продолжал работать механиком на экспериментальном производстве.

Вот одна из последних фотографий отца, которая висела на доске почета института:

За время работы отец получил большое количество авторских свидетельств на свои изобретения. В Базе патентов СССР можно найти 27 авторских свидетельств, принадлежащих отцу. Некоторые из них были опубликованы уже после его смерти.

Однажды мы с папой обсуждали какой-то проектируемый им механизм, и я сделал замечание о том, как можно упростить эту конструкцию. Когда отец, как обычно, получил деньги за это авторское свидетельство, он выдал мне мою долю — 20 или 30 рублей. Я не остался в долгу и как-то раз пригласил папу поехать в хороший осенний день на шабашку под Москвой, где мы с друзьями ставили новую крышу на коровнике. При расчете я выплатил папе заработанные им на стройке деньги.

Кроме авторских свидетельств папа получал разнообразные премии, в том числе и премию Совета Министров СССР.

Работа в «Теплопроекте» была связана с большим количеством командировок, которые, как мне кажется, папа очень любил. Ташкент, Баку, Киев, Полтава, Одесса, Ленинград, Нижний Тагил, Челябинск, Чебаркуль, Чебоксары, Чимкент, какие-то еще места в Казахстане — вот города, которые я помню, куда папа ездил, а, возможно, их было гораздо больше. В Одессе всегда были проблемы с питьевой водой, и в одной из своих командировок туда он оказался в городе без воды. Отец сразу пошел в магазин и купил большое количество бутылок минеральной воды. К вечеру вся минеральная вода в городе была раскуплена. В Ташкенте отец в один из приездов оказался во время землетрясения 1966 года, но жил где-то на окраине, где разрушения были не такими сильными, как в центре.

Сестра помнит, что из всех командировок он привозил что-то интересное или вкусное. Например, корзину клубники в мае из Киева или каштаны осенью из Баку. Он рассказывал, что в Полтаве была одна печь, которая при полной исправности издавала странный свист. Этот свист никак не могли ликвидировать, потом плюнули на это дело и стали называть симфонией Оренштейна.

Несмотря на всякие премии, денег в семье всегда не хватало и некоторое улучшение материального положения наступило, когда мы с сестрой стали материально независимыми, а родители вышли на пенсию и подрабатывали к пенсии.

Папа постоянно подрабатывал польскими техническими переводами, переводя разного рода техническую документацию на польский. Он был довольно известным в Москве переводчиком, а потом даже считался лучшим. Еще, кажется, он как-то сотрудничал с Патентным институтом.

Друзья

Друзья отца делились на четыре группы: друзья студенческих времен, друзья по армии, польские иммигранты и сослуживцы. По понятным причинам друзей детства у отца не было.

Друзей студенческих времен было немного: во-первых, друзья из Львова. Почти все они вернулись в Польшу и со временем заняли там довольно высокие положения. Так, например, Артур Старевич, который учился во Львовском политехническом институте на курс старше родителей, стал при Гомулке секретарем ЦК ПОРП. Другой их приятель по Львовскому политеху, Болеслав Друкер стал проректором Высшей школы политических наук при ЦК ПОРП. Еще один их сокурсник Мартин Рац работал в Польше ведущим инженером завода «Варшава» (польский аналог советской «Победы»), а его жена Эмилия была директором военных поставок в Польшу из Советского Союза. Был еще Павел Вечорек, работавший в 50-х в Китае, а потом на Гданьских верфях инженером-кораблестроителем. В 1968 году волна антисемитизма в Польше выбросила многих из них с работы, а некоторых и за границу. Мартин Рац оказался в Австрии, где знание русского языка, приобретенное в годы жизни в СССР во время войны, помогло ему найти работу в австрийской компании, торговавшей с СССР. А его жена 10 лет ждала в Польше разрешения на выезд, так как ее работа подразумевала высокую форму секретности. Мартин часто приезжал в Москву в 70-х годах и встречался с родителями, а Оля до сих пор поддерживает дружеские отношения с его дочерью Маргарет. Моя жизнь в США началась благополучно в значительной степени благодаря поддержке Анджея Друкера, сына Болеслава и моего ровесника, с которым мы познакомились, когда оба были студентами-физиками.

В 1938 году вместе с отцом на имевшихся два места для евреев во Львовском политехническом институте поступил Юзеф Бакенрот. Он тоже был на практике в Харькове летом 1941 года и, как отец, уцелел. После войны Юзеф работал в Таганроге и иногда приезжал в Москву. Отец очень тепло к нему относился.

Из военных друзей самым близким был Леон, с которым, когда он учился в Москве в Академии Жуковского, отец поддерживал дружеские отношения.

Во время своей короткой учебы в МАИ отец подружился со своим однокурсником Гришей Гершензоном. Гриша и папа поддерживали тесные отношения до самой смерти отца. Вроде бы, когда стало известно о гибели семьи отца, отец Гриши, Самуил Яковлевич, предложил отцу его усыновить, но отец отказался. Гриша писал неплохие стихи, но прятал их в стол. Его талант поэта унаследовал Гришин сын Володя Полетаев, покончивший жизнь самоубийством в 1970 году из-за неразделенной любви. В 1993 году вышла небольшая книга стихов Володи с предисловием Олега Чухонцева.

Была группа студенческих друзей мамы, с которыми отец тоже поддерживал дружеские отношения. Один из них, Семен Фукс, умер очень рано, а отношения с другим, Юрием Самойловичем, как-то разладились с годами.

Работая в НИИ-94, отец познакомился с Александром Елинером, сыном эмигрантов из России во Францию, вернувшимся в СССР до начала войны. Елинер был тучный, самоуверенный, но очень образованный человек. Он занимался техническими переводами на французский, которые оплачивались гораздо лучше, чем переводы на русский. У него была дочь Надя, несколько старше меня, которая мне в 13 лет очень нравилась. Летом Елинеры снимали дачу в Кратово, и мы с Надей ездили заниматься музыкой. Занятия я терпеть не мог, но поездки с Надей на велосипедах несколько скрашивали эту неприятную обязанность. В 50-х годах Елинер привлек родителей к участию в составлении русско-польского и польско-русского технического словаря. Главным составителем этого словаря был Шая (Исайа) Самуилович Бир, польский еврей, невзрачный на вид человек, который в конце двадцатых был резидентом советской разведки в Париже. Он упомянут в книге «Большая Игра» Леопольда Треппера. Бир был человеком жизнерадостным, в отличие от своего приятеля Елинера, вечного пессимиста. Родители подружились с Биром, а после его смерти вдова с дочерью уехала в Австрию, на свою родину.

Когда отец поступил в 1950 году на работу в «Теплопроект», с ним в отделе работала Софья Ефимовна Прохорова. Вообще в «Теплопроекте» работало довольно много евреев. Софья Ефимовна (Соня, как звали ее родители) была яркой, очень активной еврейкой маленького роста и была замужем за красавцем военным Валентином Степановичем Прохоровым, ровесником матери (у них даже дни рождения совпадали). У Прохоровых было двое детей — старший Дима (официально Вадим), на год старше меня, и младший Толя, на два года младше меня. Они оба родились в Осло, где Валентин служил сразу после войны в военном атташате.  Наш отец в начале 50-х очень нравился Соне, и впоследствии она сохранила теплое отношение ко всем членам нашей семьи. Матери, наоборот, нравился красивый и очень положительный Валентин.  Моя сестра была у Сони кандидатом номер один в невестки, и Толя сестре, безусловно, нравился. Он был похож на отца, как внешностью, так и манерами, и, хотя ничего из этой затеи не вышло, сестра до сих пор поддерживает с Толей дружеские отношения. Старший брат Дима живет в США, и мы время от времени переговариваемся по телефону. А сестра ежегодно встречается с Димой, когда он приезжает в Москву на лето, спасаясь от Нью-Йоркской духоты. Отец дружил еще с несколькими сотрудниками «Теплопроекта», в том числе и со своим заместителем Львом Сиротинским. С сыном Сиротинского, моим сверстником Аркадием, я занимался в доме пионеров в автокружке и потом в секции академической гребли недалеко от кондитерской фабрики «Красный Октябрь» на Берсеневской набережной. 

Несколько особняком от других друзей родителей была семья Генсов. Инна Злотова вместе с мамой работала в Политехническом музее. Инна была маленького роста, полненькая с яркими голубыми глазами и золотыми кудряшками, и у нее было три сына — старший, Радик, немного моложе Пети, средний, Георгий (Гоша), примерно мой ровесник и совсем маленький тогда Арсений. Муж Инны, Володя Генс, работал в Финансовом отделе ЦК Профсоюзов и был похож на типичного итальянца, будучи таким же невероятно элегантным.

Эти родительские друзья отличались от остальных тем, что они были арбатскими москвичами до мозга костей, просто как из поэзии Окуджавы вышли — чуть безалаберные, чуть богемные, знакомые со всеми на свете. С бесконечными кухонными посиделками, с полным домом людей. Они такими и остались, даже когда их выселили с Арбата, и они оказались буквально в двух домах от нас на улице Коштоянца. К Инне можно было прийти в любое время и сказать, что очень хочется есть, когда родители на работе или в отъезде, а бабушка на даче, Инна кормила, утешала, расспрашивала и рассказывала.

Позже Генс стал начальником Финансового отдела Управления по туризму ЦК ВЦСПС. Все турбазы страны и профсоюзные гостиницы не подчинялись ему напрямую, но сильно зависели от его отдела. Поэтому можно было в путешествии заехать куда угодно и сказать, что мы от Генса. В ответ звучало уточнение: «От самого Генса?». После чего мы получали комнату, номер, палатку, что нам было нужно. Даже пропуск на Куршскую косу в Клайпеде мы получили таким же способом.

После смерти родителей мы продолжали поддерживать отношения с Инной и Володей до их смерти.

Судьба детей Инны и Володи сложилась необычно.

Радик закончил факультет ВМК МГУ и во время учебы женился на очаровательной польской студентке Еве, вместе с которой они уехали в Польшу, а после введения там военного положения, в Канаду. Радик немедленно нашел работу в Ванкувере и сейчас у него двое взрослых детей и небольшая IT компания. Брат встречался с ним несколько раз, будучи в Канаде, а я встречалась еще в Польше до отъезда.

Гоша закончил экономический факультет МГУ и со временем создал большую IT компанию «Ланит». У него сын и дочь. По оценкам «Форбса» Гошино состояние составляет около миллиарда долларов.

Арсений тоже закончил МГУ и имеет небольшой бизнес в Москве.

Круг друзей отца и матери был довольно узким и, в основном, состоял из таких же, как они иммигрантов. Поэтому, уезжая из России в 1995 году, я хорошо представлял себе свой будущий круг общения в США. Жизнь полностью подтвердила мои ожидания.

Автомобиль

В начале 1946 года отец с бабушкой перебрались из Польши в Москву. После гибели семьи отец оказался единственным наследником дома его родителей в Перемышле. Поскольку возвращаться в Польшу родители не собирались, было принято решение продать этот дом. Вроде бы для заключения сделки он снова поехал в Польшу. Насколько мы понимаем, дом был продан в начале 1947 года, а в декабре того же года прошла конфискационная денежная реформа и, как говорила нам мать, почти все деньги, оставшиеся от продажи и уплаты грабительских налогов, пропали.

В 1952 году на деньги, оставшиеся от продажи дома, отец купил подержанную «Победу» примерно за 12000 рублей. Если полагать, что это были все деньги, оставшиеся от продажи дома, нетрудно подсчитать, что денежная реформа унесла 11000 рублей, то есть почти половину денег, вырученных от продажи дома. Конечно, для родителей это была огромная потеря, но все-таки не все деньги пропали. Мы не думаем, что отец хранил наличные деньги дома (90% наличных денег пропало в результате реформы). Во-первых, деньги за проданный дом были легальными, а во-вторых, украсть деньги из комнаты в бараке было очень просто.

Первая «Победа» была 1949 года выпуска, зеленого цвета с рычагом переключения передач длиной с полметра на тоннеле коробки передач, как на грузовике. На ней уже была печка, но не было синхронизаторов в коробке передач. На машине был номер бежевого цвета с двумя буквами МЩ и двумя парами цифр.

Купив машину, отец подрядил соседа, и они вдвоем построили для машины деревянный гараж. Личных машин в 1952 году было чрезвычайно мало, и место для гаража получить было просто. От барака, в котром мы жили, до гаража было метров 400, не больше. В гараже была смотровая яма и снаружи в целях противопожарной безопасности стены были обшиты кровельным железом. Кровельное железо всегда было дефицитом, и отец для гаража где-то купил железо б/у с дырками от гвоздей.

Отец быстро получил права, поскольку машину он научился водить еще в армии, и летом 1952 года, отправив сына с бабушкой в Геленджик, родители решили приехать туда на машине. На выезде из Москвы их несколько раз останавливала милиция для проверки документов. В конце концов, когда их остановили в пятый раз, отец спросил, в чем дело. Милиционер посоветовал отцу снять темные очки, которые ему привез приятель из Польши, и пользоваться щитками от солнца, установленными в кабине над ветровым стеклом. В начале 50-х годов каждый шпион обязательно изображался в темных очках, а поскольку нормальные советские люди их не имели, то всякий гражданин в темных очках подлежал проверке.

По дороге в Геленджик родители заехали к их приятелю Грише Гершензону, которого после окончания аспирантуры МАИ в 1950 году распределили в Саратов инженером.

Родители приехали в Геленджик на машине с разбитой правой фарой и слегка помятым крылом. Как рассказывал отец, они проезжали через стадо коров, и какая-то корова боднула машину в фару. Отец нажал на газ, корова упала, а они с матерью уехали. Корпус «Победы» был из стали толщиной 1 мм. Почему-то я очень расстроился, увидев разбитую машину, и расплакался. Отец купил где-то фару и, выправив крыло, поставил ее на место. Думаю, что после ремонта самолетов в армии сделать ему это было несложно. Потом у отца была новая белая «Победа» с рычагом переключения передач на руле, купленная в 1954 году, потом белая «Волга» Газ-21 1962 года выпуска, а с 1975 года отец пересел на «Жигули». Черные номера «Победы»: ЭВ 53-27 и «Волги» 16-54 МОЛ я помню до сих пор. Все отпуска родители проводили сначала со мной, а потом и с сестрой в автомобильных поездках в Крым, на Кавказ и в Прибалтику. Только в 1961 году, когда отец уже продал «Победу», но еще не купил «Волгу», мы полетели в Адлер на самолете. В 50-е годы машина позволяла им вырваться из комнатенки в бараке и создавала, во всяком случае у меня, иллюзию личной свободы: по крайней мере, она давала свободу передвижения.

Папа в основном обслуживал машину сам. У него в первом гараже висел лист бумаги, на который он капал масло из двигателя, чтобы следить за состоянием масла. Я никогда больше не видел такого аккуратного способа контроля состояния моторного масла. Все советские автомобили требовали постоянного ухода. Во-первых, радиатор заполнялся водой, поэтому при наступлении холодов нужно было ее сливать и наливать горячую при запуске в холодную погоду. Во-вторых, нужно было смазывать переднюю подвеску: на «Волге» ГАЗ-21 была 21 точка смазки, которые нужно было заполнять солидолом после каждой 1000 километров пробега. Поэтому шприц для солидола был необходимой частью шоферского инструмента. На «Победе» нужно было менять масло в заднем мосту так же часто, как в двигателе (кажется, через 3 тысячи километров пробега). Шиномонтажных мастерских практически не было и нужно было размонтировать пробитое колесо и латать или менять камеру самостоятельно, и так далее. Поэтому не случайно автовладельцев в СССР называли автолюбителями, и отец был именно таким автолюбителем. Всему этому он научил меня, так что когда я завел собственную машину, то, так же как отец, обслуживал ее самостоятельно.

Папа не хотел, чтобы мама получила водительские права, и после нескольких попыток обучиться вождению мама решила этим не заниматься. Напротив, меня он учил водить машину, посадив за руль лет в семь, когда ноги доросли до педалей. Потом я занимался в кружке при Доме пионеров и в 14 лет получил удостоверение юного водителя автомобиля. Разумеется, это удостоверение не давало права водить автомобиль, но отец сажал меня за руль на загородных дорогах. Я получил свои водительские права в 19 лет, а вместо курсов мне зачли мои юношеские права. Сестра в 13 лет тоже получила на курсах при Дворце пионеров такое же удостоверение юного водителя автомобиля. Так же как и меня, отец сажал ее за руль на загородных дорогах и иногда даже в Москве. Однако ее попытка получить настоящие права в 19 лет окончилась неудачей, и позже ей пришлось пойти на водительские курсы, которые оплатил ей отец, и в результате она получила водительские права только в 23 года.

Были и аварии. Самая неприятная произошла с «Волгой» в ноябре 1964 года. Отец предложил мне с моими друзьями-однокурсниками съездить на революционный праздник 7 ноября в Таллин. Мы с радостью согласились и вчетвером поехали с отцом. Где-то в 300-х километрах от Москвы пошел первый снег, который падал на теплый асфальт и образовал скользкую пленку воды под снегом. На дороге была раскатана полоса по центру. Отец ехал под гору, а навстречу шел грузовик, который не собирался съезжать с раскатанной полосы. Отец свернул на заснеженный участок, машину занесло, развернуло на 360 градусов, к счастью на пустом шоссе, и она, потеряв скорость вдоль дороги, скатилась с откоса, перевернувшись через крышу и встав снова на четыре колеса. Поразительным образом переднее и заднее ветровые стекла не разбились, а выскочили из уплотнений и остались на склоне, а машина укатилась несколько дальше вниз по склону. Машину вытащили трактором на дорогу, связали стекла внутри салона буксирным тросом, который отец всегда возил с собой, и в таком виде мы своим ходом вернулись в Москву. Никто не пострадал, но когда машина переворачивалась через крышу, отец разбил локтем боковое стекло и немного поранился.

Одним из участников этой аварии был мой приятель Гарик — сын Льва Давидовича Ландау, который за три года до этой истории чуть не погиб в автомобильной аварии. Нельзя было допустить, чтобы мать Гарика Кора узнала о том, что ее сын тоже побывал в аварии. Поэтому Гарик оставался у нас дома несколько дней до того времени, когда мы должны были вернуться из Таллина. До своей смерти в 1983 году Кора так и не узнала об этой истории.

Отец очень переживал, что стал невольным виновником аварии. У машины были немного погнуты стойки крыши, их вернули на место домкратами, и следов аварии после ремонта не было заметно.

Гараж всегда был большой проблемой. В начале 1958 года мы переехали на Юго-Запад, и отец построил новый деревянный гараж в числе других недалеко от дома. Однако, когда в январе 1959 года открыли станцию метро «Университет», то все гаражи, которые находились недалеко от вестибюля станции, снесли, и отец надолго остался без гаража. В 1963 году мы переехали в отдельную квартиру в хрущевке недалеко от метро «Проспект Вернадского», и отец вступил в гаражный кооператив. Кооперативу выделили место для строительства недалеко от метро и уже в 1964 году заложили фундамент и начали возводить стены. Но счастье было недолгим: жители окрестных домов, как водится, стали писать жалобы, и каким-то образом одна из жалоб попала на стол к Косыгину, который был тогда председателем Совета министров. Косыгин спустил письмо председателю Мосгорисполкома Промыслову с резолюцией: «Разобраться, думаю, просьбу нужно удовлетворить». После такой резолюции строительство заморозили, а деньги, вложенные в строительство должна была вернуть организация, которая возьмет участок с недостроенными гаражами под какое-нибудь строительство. Это произошло лет через 10 и процедура выделения участка под кооперативный гараж и согласование проекта началась снова. Строительство возобновилось в 1984 году уже после смерти отца, и я получил место в этом гараже только в 1991 году. Таким образом, строительство этого гаража продолжалось более 25 лет и побило рекорд строительства гаража на Мосфильмовской, на основании которого Рязанов поставил свой фильм «Гараж».

Году в 1976-м отец купил деревянный гараж недалеко от речки Сетунь за Мосфильмовской улицей, где стояли несколько сотен подобных гаражей, которые собирались сносить. И действительно, участок для гаражей вскоре обрезали, и отцу пришлось переносить свой гараж на новое место. После смерти отца я стал владельцем этого гаража, и через год мне сказали, что я опять должен переносить гараж на новое место. Тогда я купил разборный металлический гараж и установил его на новом месте. Мой гараж простоял до 1988 года, когда все гаражи снесли окончательно. Однако я разобрал свой гараж и продал его, кажется, даже по цене несколько выше той, за которую купил его в 1981 году.

Когда я, будучи студентом, начал подрабатывать на летних стройках, я предложил отцу придать его «Волге» второй серии несколько более современный вид, сменив решетку радиатора и передний и задний бамперы. Совместными усилиями мы в 1968 году довели внешний вид машины до «Волги» третьей серии.

В связи с растущим спросом на автомобили в начале 70-х годов были введены ограничения на продажу автомобилей «из рук в руки», и автомобили можно было продавать только обезличенно через комиссионный магазин. Разумеется, продавец получал при этом намного меньше, чем при прямой продаже. Отец, зная об этом, продал «Волгу» в 1973 году и на какое-то время остался без машины. Он очень хотел купить «Волгу» ГАЗ-24, которую выпускали серийно с 1970 года, но эта машина распределялась только по предприятиям и получить ее на работе при всех своих заслугах отец не мог. Однако в том же 1970 году начался выпуск «Жигулей», машины европейского класса, сильно отличающейся от продукции советского автопрома. Автолюбители поначалу были настроены скептически по отношению к этой машине, и поэтому можно было записаться в очередь и получить машину не по разнарядке на предприятии, а в автомагазине так, как отец покупал свои «Победу» и «Волгу». В результате в 1975 году отец купил «Жигули» 21011 зеленого цвета. Правда ждать эту машину пришлось два года, поэтому в промежутке между продажей «Волги» и покупкой «Жигулей» мы с отцом в 1974 году купили только что вышедшие и свободно продающиеся «Москвичи» 2140. Это были очень сырые автомобили, и их приходилось постоянно ремонтировать, так что, как только появилась возможность пересесть на «Жигули», мы оба с удовольствием избавились от «Москвичей». «Москвичи» 2140 продавались более-менее свободно только в Москве и спрос на подержанные машины был. Последнюю свою машину, опять «Жигули» 21011, на этот раз желтого цвета, отец купил в 1978 году.

Отец хорошо водил машину, но с середины 70-х годов предпочитал, чтобы за рулем сидел кто-то из детей. После смерти отца выяснилось, что он перенес несколько микроинфарктов и, возможно, чувствуя какие-то проблемы со здоровьем (о которых он никому ничего не говорил), старался не садиться за руль. Тем не менее, любовь к автомобилям отец сохранил до конца своих дней и передал своим детям. Однако воспитать такое же отношение к автомобилям у внуков отец не успел. Все его внуки водят машину, но рассматривают ее не как средство достижения личной свободы, а просто как средство передвижения.

Книги и увлечения

Одним из увлечений отца была фотография. Он привез из армии немецкий зеркальный фотоаппарат с широкой пленкой, который называл «идиотен-камера», и с удовольствием занимался фотографией, проявляя и печатая фото самостоятельно. Для этой работы отец собрал фонарь с красными стеклами собственной конструкции и, когда он работал, все должны были уходить из нашей комнаты в бараке.

Потом он купил в комиссионном магазине фотоаппарат «Зоркий» с хорошим светосильным объективом, которым давал мне пользоваться, когда я учился в старших классах. В 60-х появились в продаже любительские кинокамеры, и отец купил 8-мм любительскую камеру «Кварц-3». Был в доме проектор и экран, хотя качество съемки оставляло желать лучшего. Конечно, кинопленку отец сам не проявлял и сдавал в лабораторию. За несколько лет накопилось огромное количество кассет с отснятыми фильмами.

Папа не любил телевизор, но иногда соглашался сходить с сестрой в кино, особенно, если фильм был односерийным (двухсерийные он не любил совсем — наверно, спина болела так долго сидеть). Самое интересное было потом — надо было выйти из зала и сказать: «Ну!?» И папа начинал пересказывать фильм. Это занимало больше времени, чем шел фильм, но было гораздо интереснее. Сестра эти рассказы обожала.

Отец всегда много читал. Когда мы переехали на Юго-Запад, дорога до работы, размещавшейся недалеко от платформы «Бабушкинская» Ярославского направления, занимала у отца почти час. Поэтому у него были полтора часа для чтения ежедневно и еще он читал перед сном.

Думаю, что в молодости отец прочитал многое из русской классики, а в 50-е и 60-е годы родители выписывали польские журналы, благодаря которым я научился читать по-польски. Безусловно, родители читали авторов, которых стали публиковать в середине 50-х во времена оттепели: Ремарка, Хэмингуэя, Эренбурга и многих других. До переезда в отдельную квартиру книг покупали немного, потому что их некуда было ставить. По этой причине в середине 50-х родителям пришлось отказаться от подписки на Большую советскую энциклопедию. После переезда в отдельную квартиру в 1963 году книг стали покупать больше. В это время отца начали интересовать книги о путешествиях. Наверно, не имея возможности путешествовать за пределы СССР, он таким образом старался узнать больше о мире. Вообще любознательность была его отличительной чертой. Его интересовало все, что происходило в мире вокруг него. Папа знал либретто всех опер и балетов. Потом он признался, что в Польше у него была книжка со всеми либретто, но память была фантастической, если он сестре все это рассказывал.

В 1964 году на очередную премию отец купил магнитофон «Комета» — чудовищно тяжелое порождение оборонной промышленности СССР. В основном пленки записывал я, но отец с интересом слушал Битлов и бардов, а также всяких не издававшихся певцов: Лещенко, Аркадия Северного и других. Очень любил вошедший тогда в моду симфоджаз — джазовые обработки популярной классики.

У отца был хороший музыкальный слух, и он хотел, чтобы мы с сестрой получили музыкальное образование. Купили пианино, и мы с сестрой начали занятия. У меня слуха нет совсем, и после нескольких лет занятий фортепиано с педагогом, мне удалось отбиться от уроков музыки под предлогом большой загрузки в физмат- школе. До поступления в физмат-школу, классе в седьмом, меня вдруг зачислили в школьный хор. Помню, как смеялся отец, когда я стал петь в хоре. Сестра, однако, честно отучилась в вечерней музыкальной школе.

С конца сороковых годов, когда у отца открылся туберкулез, вылеченный до войны, половина одного легкого не работала, и отец дышал одним легким и половиной второго. Поэтому всякие физические нагрузки были ему противопоказаны. Тем не менее, отец любил кататься на беговых лыжах и зимой использовал любую возможность покататься. Когда мы жили в Химгородке, то чтобы попасть в Измайловский лес, переходящий в Измайловский парк, нужно было только перейти Шоссе Энтузиастов. После переезда на Юго-Запад тоже можно было найти лыжню вблизи от дома. Вот фотография отца с Ольгой, сделанная в 1968 году в туберкулезном санатории Переделкино, где отец проводил ежегодно несколько недель.

Самым большим увлечением отца были автомобильные путешествия. Первый раз они с матерью отправились на Кавказ в 1952 году, и годы, когда отец проводил отпуск не в автомобильном путешествии, можно пересчитать по пальцам. Ездили в Крым, на Кавказ, в Прибалтику, на Карпаты, а в 1965 году отец с матерью поехали на машине в Польшу. Эту страсть к путешествиям на машине отец передал своим детям, и каждый из нас проводил в автомобильных поездках почти все отпуска. В «Победе» и в «Волге» отец установил простое устройство, которое позволяло опускать спинку переднего сиденья и устраивать вполне удобное спальное пространство для двух взрослых и одного подростка, который занимал место со стороны руля. Сначала это было мое место, а потом оно перешло к сестре. В дороге ночевали обычно в машине, а приехав на место, могли устроиться на съемной квартире или в палатке на берегу моря или озера.

Не обходилось без приключений. В 1958 году мы на «Победе» возвращались из Прибалтики. Где-то на Минском шоссе, на подъезде к Смоленску, нас обогнала группа из трех маленьких «Фиатов», ехавших со скоростью свыше 100 км/час. Отцу это не понравилось, в нем проснулся азарт гонщика, он разогнался до 110 км/час и обогнал эти машинки. Однако через несколько километров такой езды раздался грохот — рассыпался подшипник в коробке передач. Медленно и с шумом мы дотащились до ремонтной станции в Смоленске, где и заночевали в ближайшей гостинице. Отец с помощью местных механиков снял коробку передач, вытащил оттуда рассыпавшийся подшипник и поехал на какой-то местный автомобильный базар за новым. Автозапчасти в СССР всегда были дефицитом. Потом отец с механиками поставили новый подшипник и коробку на место, и мы вернулись в Москву с опозданием на один день.

Папа любил собирать грибы и вообще любил делать какие-то запасы. Они с мамой мариновали потом собранные грибы, варили варенье ведрами из яблок, собранных на газонах вокруг Университета, делали рол-мопсы (маринованную селедку) из страшной ржавой, что продавалась в магазине. Не думаю, что все эти заготовки были необходимы для выживания. Думаю, что папа получал от этого удовольствие.

Ремонт машины, строительство, починка чего угодно, хоть обуви, хоть одежды, хоть домашних приборов, даже шитье и вязание (вязать меня научил папа) — все было у папы в руках. Но самым удивительным было то, что незадолго до пенсии и, выйдя на пенсию, папа увлекся художественным творчеством — он стал вырезать по дереву, причем делал невероятной сложности объемные фигурки, потом он увлекся чеканкой, а когда ему где-то удалось купить подержанную портативную бормашинку, он стал вырезать фигурки из вываренных до полной белизны и стерильности говяжьих костей. Видимо, в этом творчестве сочетались художественный и инженерный таланты.

Сейчас, много лет спустя после ухода наших родителей, взявшись за написание этих воспоминаний об отце, мы поняли очень важную вещь. В нашей семье мы все любили друг друга, но почти никогда не говорили друг другу об этом. И исходила эта сдержанность в проявлении чувств от папы, а мы, воспитанные им, воспринимали эту сдержанность как норму и никогда не говорили о том, как мы нужны друг другу и как нам хорошо вместе. Эту сдержанность мы перенесли и в наши семьи, поэтому и они лишились чего-то очень необходимого. В результате мы не смогли дать нашим детям того, чего сами недополучили. Нет, не любви — этого мы получили в огромном количестве, а умения выражать эту любовь. Пусть эти записки станут выражением нашей любви и благодарности нашим родителям.

Мы оба хотим поблагодарить Ноэми Смородинскую за помощь в работе над текстом и важные обсуждения.

 

Оригинал: http://s.berkovich-zametki.com/2018-snomer3-volkovicky/