Библейские штудии. Имя Ева0

«…свобода связана с любовью. Тот свободен, кто любим и кто любит, кто перенес центр тяжести всего себя, всей своей жизни в другого. Свобода — это состояние любви. Один писатель говорит: сказать человеку Я тебя люблю — то же самое, что сказать Ты никогда не умрешь…»
Антоний, митр. Сурожский. Человек перед Богом. Изд. Паломникъ, 2000, с. 230.

Пробуждение

1.… от мужчины

Когда он очнулся, солнце уже садилось. Багровый диск тускло просвечивал из-за тучи, размытые тени деревьев вибрировали на желтых песчаных дорожках сада и только пар, поднимавшийся с земли над травой и орошавший все лице земли, да свежая лужа напоминали о недавней грозе.

Странно, что его так разморило.

Не открывая глаз, он попробовал сесть и сразу почувствовал тупую боль в боку.

«Наверно, лежу на камне» — подумал он, захотел перевернуться и в ту же секунду почувствовал — рядом кто-то есть.

Он открыл глаза и увидел ее.

Худенькая, темноволосая, с тонкими руками и плечами, она лежала на животе, спрятав лицо в ладонях; волосы закрывали шею, уши, щеки, глаза — виден был только кусочек носа, по которому текли слезы…

И он растерялся.

Он столько мечтал о подруге и помощнице, о той, с кем ему не будет одиноко, столько раз придумывал, как встретит ее, обнимет, произнесет давно придуманное «Как прекрасна ты!», как представит ее — торжественно и шутливо — всем обитателям: «Эй, звери-птицы, орлы, куропатки и пресмыкающиеся! Все, кто живет и будет жить, глядите, вот моя единственная и лучшая женщина на всей земле!» — и как затем они рука об руку обойдут весь этот райский уголок, и как единороги склонятся к ее ногам, и как тюлени захлопают ластами, и как попугаи прокричат «Слава!!» — но теперь, когда она лежала рядом, когда ее волосы, локоть, бедро касались его руки,- все это потеряло смысл и оказалось ненужным.

А нужно было что-то совсем другое, чему не было названья, но что всегда, потаенно, жило в нем, терпеливо ждало своего часа, и вот теперь, неназванное, завладело им, и уже не обращая внимания на боль, он жадно впитывал веснушки на уже покрасневших под солнцем плечах, лопатки, родимое пятнышко под одной из них, бедра, щиколотки.

Он знал, что главное в женщине — легкое дыханье, но какое дыханье у плачущей! — и он хотел сказать «Не плачь!» — но губы подрагивали, не слушаясь, а в глубине, в подсознании назойливо вертелась и мешала своей незаконченностью пошло-точное «Фигура — будто точеная…»

Он осторожно потер грудь — тупая боль слегка поутихла, пальцы ощутили свежий шрам, «… точеная из кости» вдруг закончил он фразу и сразу все понял — «кость от костей моих».

2.… от женщины

Когда я открыла глаза, седобородый уже заканчивал полировку.

Кость — это вам не глина, переточил или сколол — начинай заново, но зато уж если выйдет!

Я сразу поняла, что все твари земные и морские были только тренировкой, школой мастерства, а тот, из глины, — первым вариантом, эскизом, подступом к его самому совершенному творению (теперь я вижу, что была излишне самоуверенна, что дело не в материале, а в замысле), но думать об этом было некогда, ибо в тот самый момент я увидела свои отличия.

Из «образа и подобия» сохранились общие черты — голова, руки, ноги, но бедра были сделаны шире, талия — уже, а главное — без этой ужасной седой бороды (потом я поняла, что она, перекрашенная, добавлена к волосам на голове) — и в этот миг полировка была закончена. Меня обтерли влажной губкой и — не успел ОН произнести «Вижу, получилось хорошо», — как я очутилась бок о бок со спящим мужчиной.

Седобородый начал ритуальную фразу «…оставит человек отца своего и мать свою…», но, не закончив, рассмеялся: «Это не про вас, а так, на будущее» — и исчез.

Был вечер, но багровое солнце по-прежнему жгло из-за туч, на желтых песчаных дорожках сада вибрировали тени от деревьев, от луж поднимался пар, но это все только фиксировалось периферическим зрением, как фон или, лучше, задник — я не в силах была оторвать взор от спящего рядом мужчины.

Он был прекрасен в своей наготе, все гордые мысли об «эскизе» разом вылетели из моей головы, я подняла руку, чтоб коснуться его, но в это время спящий зашевелился, приоткрыл глаза, и я в от неожиданности спрятала лицо в ладонях и заплакала.

3. Двое

Не зная, что предпринять, он осторожно тронул ее за плечо и спросил «Ты не обгоришь?»

Она ничего не ответила, и он продолжил — «Знаешь, сегодня необычный день. Сегодня в грозу меня так разморило, что я забылся в глубоком сне, но это был даже не сон, а истома, сердце мое бодрствовало, я видел молнии, слышал гром, а теперь болят ребра, но это ничего, пройдет.

Не плачь, а? Скажи, чего ты хочешь?

Может, тебе жарко?

Тогда пойдем искупаемся.

Здесь, в глубине сада, я сделал небольшой бассейн (когда-то это был глиняный котлован, по преданию из него добывали для меня красную глину) так вот, я утоптал дно, вырубил в глине ступеньки и теперь в нем можно нырять и плавать сколько угодно; в грозу туда низвергаются потоки, прозрачная вода переливается через края, вкруг растут финики, гранаты, виноград, перевитые плющом и хмелем — пойдем?»

А может, ты проголодалась?

Посмотри, тут рядом всякая трава, сеющая семя, какая есть на всей земле — она дана нам в пищу, только скажи —  нарву охапку.

Не плачь, ладно?»

Он тихонько погладил ее по голове, сжал ладонями еще мокрые щеки и осторожно приподнял голову — огромные черные глаза, губы, щеки, шея — и боль в груди отпустила, ушла, и он все еще не мог говорить, но женщина все поняла и сама произнесла, как клятву — «Я плоть от плоти твоей».

И он увидел, что это хорошо.

Быт

4. Утром следующего дня

Он заснул на рассвете, а она лежала без сна и наблюдала, как разгорается заря. Солнечный луч упал ей на колено и заскользил вверх по ноге. «Если доползет до щеки, все будет хорошо, — загадала она, — а если мимо…» — и, соображая, что будет тогда, незаметно заснула.

Когда женщина проснулась, завтрак уже был готов.

«Зачем ты не разбудил меня, я хотела сама,» — начала она, но Адам, не приняв игру, очень серьезно сказал: «Мне надо тебе кое-что показать. Не мешкай…»

Солнце жгло немилосердно.

Они шли по ослепительно-желтым дорожкам, он держал над ее головой какое-то зонтичное («Чтобы я шла с этим лопухом на голове!», он виновато начал: «Это не лопух …», но женщина только повысила голос «Да я сгорю от стыда, увидь кто!» и он, не споря, понес сам).

Дойдя до тенистой аллеи, он облегченно вздохнул, положил растение на пенек и обнял ее за плечи. Она вскрикнула, и он укоризненно заметил «Видишь, все-таки обгорела!», но она удержала его руку и серьезно заметила «Это лучшее средство от ожогов».

По аллее они пошли медленнее.

Дул ветерок, ступни ласкали разноцветные цветы, плотно закрывавшие землю. Они росли так густо, что головки даже не гнулись под ними, в невысохших росинках дробилась радуга; женщина остановилась, провела по цветам рукой и обтерла разгоряченное лицо, потом легла на цветы и блаженно вытянулась.

Он терпеливо дождался, пока она остынет, помог подняться и снова обнял ее за плечи —  на этот раз она не вздрогнула, а радостно прижалась к нему и подвела итог «Видишь, все прошло».

Некоторое время они шли молча.

Аллея резко свернула направо, свод крон закончился — и они очутились на площади.

Два древа, окруженные невысокой изгородью, темнели в центре. У каждого стояла табличка, но надписи были неразличимы под ослепительным солнцем.

Адам остановился в конце аллеи, снял руку с ее плеча и нарочито-спокойно начал «Мы в центре сада. Дальше не пойдем — не хочу, чтобы ты стояла под палящим солнцем . «

— Тогда к чему было торопиться, — перебила она, но он, словно не слыша, продолжал

— Не часто доводилось мне видеть ЕГО. В первый раз, когда открыл глаза — тогда вдохнул в меня душу живую. А во второй — когда ОН перенес меня на площадь и грозно предупредил, что произрастил посреди рая два древа — древо жизни и древо познания добра и зла, и запретил мне есть от них …

— Как запретил? — снова перебила она, — Ты же говорил, что от всякого дерева в саду можно есть…

— Не перебивай! Вот его слова: «от древа познания добра и зла не ешь, ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертью умрешь». Мы здесь затем, что я должен сразу предупредить тебя, чтобы и ты, по незнанию, не нарушила запрет ЕГО!

Несколько минут она внимательно вглядывалась в деревья, но, не увидев чего-то особенного, жалобно попросила:

— Пошли домой…

Когда площадь скрылась за поворотом, он облегченно вздохнул и, поймав ее вопросительный взгляд, пояснил:

— Прости, что поволок тебя в эту жару, но позже никак — обычно он гуляет по саду, когда солнце заходит и наступает прохлада дня, и никто не рискует ЕГО беспокоить.

Она улыбнулась «Поняла!», взяла его за руку, и они пошли быстро.

Тень стала гуще, затем в кронах появились просветы, посветлело, и они еще издали заметили пенек и зонтичное.

Он нагнулся за растением, но женщина с улыбкой опередила:

— Мужчины не носят зонтиков!

Адам хотел поправить «зонтичное», но понял, что так — удачнее, и, решив «завтра же переименую!», промолчал.

Зной слегка утих, чуть слышно стрекотали кузнечики да нагретый песок шуршал под ногами.

«Сейчас бы в бассейн» — подумал мужчина и мечтательно улыбнулся, но она, заметив улыбку краем глаза, немедленно спросила:

— О чем ты подумал?

О тебе, — не растерялся он, и, притянув к себе, добавил:

…сразу стало свежее.

5. Интродукция. Новая жизнь

Он и она жили счастливо, став эталоном счастливой семьи, которые, как известно, «все похожи друг на друга».

А что им еще оставалось?

Несчастным делает неверный выбор, упущенная возможность, неверно записанный телефон («Да, номер набран правильно, но такая здесь никогда не жила»).

Да и некогда было — с утра до вечера Адам трудился, нарекая имена всем скотам и птицам небесным и всем зверям полевым.

Твари и звери занимали очередь загодя (контора стояла аккурат на границе с землею Куш на реке Гихон), страж у ворот — херувим с мечом — следил за порядком и пропускал в Едем строго по одному.

С появлением женщины мало что изменилось — разве что обеденный перерыв стал соблюдаться неукоснительно: ровно в полдень он шел домой (раньше он обедал на скорую руку не прерывая работы, но она — ласково, но непреклонно, — настояла на нормальном обеде «Всухомятку мигом наживешь гастрит, затем язву», и он не стал спорить).

Да и куда было торопиться?

Придешь домой обедать, а там сияющая молодая жена, скушаешь звару или грушек сушеных, вздремнешь, проснешься — вновь сияющие глаза, звар или грушки.

А надоест — возьмешь недельку в счет отпуска да махнешь путешествовать.

Она особенно любила плавать по реке Фисон, что обтекает всю землю Хавила, ту, где золото, бдолах и камень оникс — а кто-нибудь видел женщину, не любящую бдолах?

А создай ОН ему помощника, наверно работа пошла быстрее, но в личной жизни все осталось бы по-прежнему — ни дома, ни грушек — пельменная да бистро, сосиски да пиво или биг-мак с кока-колой, холостяцкая квартира, пустой холодильник и ни одной глаженой рубашки.

6. Свадебное путешествие

В свадебное путешествие они объехали вокруг Едема.

Маршрут предложил он:

— Смотри, из Едема выходит река для орошения рая и потом разделяется на четыре реки — Фисон, Гихон — она обтекает всю землю Куш, Хиддекель, что протекает пред Ассириею, и Евфрат. Мы построим судно и поплывем на восток …

— Постой, но вот здесь придется плыть против течения. Будем грести?

— Нет. Нас будут буксировать морские коньки…

— Они же морские!

— Опять перебиваешь! Да, морские, но я попросил их не капризничать, и они согласились. Так вот, мы объедем Едем и вернемся домой. Ты согласно?

— С тобой — всегда и на все.

— Я серьезно.

— Я тоже. А когда поедем?

— Скоро — вот только построю судно.

Она отговорила его строить ковчег («Ну куда нам двоим такая громадина! Хватит и одной каюты»), — и уже через несколько дней их суденышко взяло курс на восток.

Встречали их восторженно — единороги склонялись к ее ногам, тюлени хлопали ластами, попугаи кричали «Слава!!».

На каждой стоянке их приветствовали «представители местного населения» с подарками, однако Адам мягко, но настойчиво, попросил ее подарков не принимать.

— Но ведь просят! Обижаются.

— Пусть. У тебя хватит такта отказать, а если брать — надо было строить ковчег.

— Адам! Не хитри! Начал — договаривай.

— Понимаешь, перед самым отъездом ко мне зачастили делегации — уточняли маршрут, даты, дескать надо обеспечить порядок, а на самом деле придумали себе красивые имена, и хотели их получить.

— И ты…

— Да мне было не до того, дал, чтоб отвязались, так они «Мы так благодарны, в долгу не останемся» … Словом, не бери.

Влекомое дюжиной морских коньков, судно неторопливо двигалось по реке. Рыбы поднимали фонтаны брызг, они искрилась на солнце, радуга дугой висела от носа до кормы, погода стояла великолепная, однако уже через неделю она запросилась домой:

— Мне с тобой даже поговорить некогда! Ты с утра до вечера приветствуешь население, я улыбаюсь, как заведенная, эти осмотры, речи, обеды, — сыта по горло!

— Что поделать, таково бремя человека…

— Ничего — просто в следующий раз поедем инкогнито.

— Как так? Нас сразу узнают…

— Не узнают. Назовемся неандертальцами — и дело с концом.

Адам засмеялся:

— Один раз проскочит, но ведь быстро раскусят…

— Тогда назовемся питекантропами или кроманьольцами, а теперь поедем домой…

7. Обычный день

Когда солнце дошло до зенита, он крикнул стражу:

— Я на час домой, обедать, — и выскочил, не дожидаясь ответа.

Всю дорогу он заставлял себя идти, но, завидев дом, не выдержал, побежал, и только перед самым домом снова перешел на шаг, на ходу сорвал несколько цветков и нетерпеливо перешагнул порог.

Женщина была прекрасней, чем вчера, прекрасней, чем он запомнил — и он, еще не отдышавшись, подал ей цветы и притянул к себе …

Она засмеялась:

— После, после, все остынет, скорее умойся.

И Адам покорно пошел умываться. Вода в кувшине нагрелась за день, она осторожно плеснула ему на руки —  Не горячая?

Он помотал головой и стал умываться.

После обеда он любил полчаса поваляться.

Сначала она его тормошила — Нельзя сразу ложиться — живот отрастет! — но потом махнула рукой, и уже ждала этих минут, предвкушая его рассказ об утренних происшествиях.

Так было и сегодня.

— У меня для тебя благая весть, — начал Адам, блаженно растянувшись, — Посмотри на дорогу.

— Зачем?

— Посмотри, посмотри.

Женщина нехотя обернулась и ахнула — над дорогой в контору простирался зеленый свод, создавая густую тень.

— Теперь не будешь обгорать, — довольно продолжал Адам, нравится?

— Очень. Но как…

— Это все страж. Нашел в очереди и провел ко мне каких-то животных, отрекомендовал «умеют рыть землю», я нарек их «землеройками», и не успел глазом моргнуть, как вдоль дороги были выкопаны ямы и посажены гигантские зонтичные. Что надо сказать?

— Спасибо…

— И это все?

— Еще могу поцеловать.

— И это все?

— Терпи до вечера, и вообще — тебе пора, опоздаешь на работу. Ну иди, иди — или лучше останься, потом отработаешь…

* * *

Бывало Адам, заработавшись, забывал об обеденном перерыве — тогда женщина приносила обед прямо в контору.

Адам просил не приходить, клялся ровно в полдень быть дома — она радостно соглашалась, но стоило ему задержаться, как она появлялась в конторе.

Когда она в первый раз возникла с корзинкой в дверях его кабинета, он лишился дара речи: она была как картина, вставленная в массивную дверную раму красного дерева — она белела в дверном проеме и свет лепил ее, разливался вокруг, исходил от нее.

Он так растерялся, что зачем-то представил ее только что получившему имя страусу «Знакомьтесь…».

Женщина, улыбнувшись, повернула голову к страусу «Поздравляю…» и только тут он заметил, что она сменила прическу — волосы были закручены над головой и удерживались несколькими веточками.

«Жарко» — засмеялась она, поймав его взгляд, «надо бы постричься».

Страус быстро выдернул несколько перьев и галантно преподнес их ей — она, не переставая улыбаться, воткнула их в волосы и провернулась к Адаму: «Как? Не длинно?»

«Длинно» — подтвердил он, и, не найдя на столе ножниц громко позвал «Страж!».

Когда страж- херувим возник у стола, Адам вполголоса попросил «Помоги укоротить» и страж, взяв у женщины перья, мгновенно обрубил их сверкнувшим мечом.

Она вновь закрепила волосы, одарила улыбкой стража и страуса — Адам нетерпеливым жестом разрешил им уйти — и вновь повернулась к Адаму: «Теперь хорошо?»

И он увидел, что это хорошо.

* * *

Когда она ушла, Адам несколько минут молча глядел ей вслед. Грусть овладела им. Борясь с желанием окликнуть ее и вернуть, он смотрел на колышущиеся в такт шагам белые перья в волосах, и только сейчас заметил покрасневшую от зноя шею.

«Вечером помажу простоквашей», — решил он, и, вздохнув, повернулся к воротам.

Страж-херувим, уловив его взгляд, спросил «Впускать?», но Адам, не расслышав, пробормотал «Обгорает за несколько минут! Не знаю что делать …»

* * *

…После обеда он снова уходил на службу, и был вечер, когда он приходил домой, и на заре он уходил, не будя ее, и каждый день не мог дождаться полудня.

Ночные разговоры

Первой ночью она спросила — почему не светит солнце?

Он объяснил ей, что Бог создал два светила великие: светило большее, для управления днем, и светило меньшее, для управления ночью …

«Поняла, поняла!» — нетерпеливо перебила она «а что за точки сияют на небе? «

«Это — звезды » продолжал он, «их, вместе с солнцем и луной, поставил Бог на тверди небесной, чтобы светить на землю.

Все в мире — и звезды, и солнце, и луна, которых мы видим воочию в недостижимой высоте, и море, и земля, и все, что их украшает, и разнообразные породы животных, и различные виды растений — все это родилось по ЕГО слову.»

Так начались их ночные разговоры

8. Первый…

Как я жил без тебя? Никак. Дом-работа, работа -дом.

— С самого создания?

Нет, сначала ОН поручил мне смотреть за садом — мол, безделье — мать всех пороков, труд — дело чести, доблести и славы, будешь на свежем воздухе, загоришь — словом, не Едем, а курорт. Но одному не просто тяжело — невозможно. Некому лестницу подержать, некому инструмент подать. А носилки одному носить? А похолодает — как одному согреться? Правда, услышав мои стоны и мольбы, САМ появился и говорит — ладно, будет тебе помощник — выбирай любую из тварей, только сначала дай им имена, а то на работу не оформить …

Это только так говорится — образовал ОН из земли всех животных полевых и всех птиц небесных, и привел к человеку, чтобы тот дал имя им. На деле толчея возникла невообразимая, почище Ходынки — хорошо что САМ увидел, что получилось и навел порядок …

Адам на секунду замолк, но она зачастила:

— Дальше, дальше, ну не спи!

И он, потерев глаза, продолжил:

— Да нечего и рассказывать. ОН только нахмурил брови, сразу тучи, ураган, молнии — я от страха закрыл глаза, а открыл — раздавленные уже воскресли и улепетывают, смерч подметает площадку, здание сияет свежевымытыми стеклами.

— А дальше?

— Дальше ОН торжественно перерезал ленточку, объявил контору открытой, благосклонно покивал, пока я дал первые имена, затем жестом остановил: Сиди, сиди! Добавил: «Вижу, что хорошо,» — и исчез.

И вот я вместо свежего воздуха сижу в конторе и называю, называю, называю.

Каждый день одно и то же — придумывай этим тварям имена — дни, месяцы, годы, столетия, геологические эпохи — мезозой, палеозой, мел, кембрий — ничего не помню, кроме названий.

А главное, не успеешь придумать название — скажем, тиранозавр или птерозавр — глядь, а эволюция, естественный отбор и мутации упразднили всех «завров» до единого. Обидно! Работаешь на износ, а в результате триста миллионов лет коту под хвост!

С другой стороны, займет очередь одна букашка, а как дойдет до ворот, так к ней весь отряд присоседится (именно из-за таких букашек раньше, в кембрийскую эпоху, страшные скандалы случались, с криками «вы здесь не стояли», мордобоями, давкой и пожиранием видов — именно тогда и появился херувим с мечом).

А пока зарегистрируешь все триста-четыреста тысяч разновидностей, тысяч 30-40 уже исчезнут — эволюция или сожрал кто…

— Ты говорил ЕМУ об этом? — перебила она

— Пробовал.

— И что?

— Отмахнулся: «Все правильно, таков закон — в борьбе за существование побеждает сильнейший.»

Адам обалдело потряс головой, и продолжил:

— Формально конечно правильно, но по существу — форменное безобразие! И ладно бы навсегда сгинули, так нет — непременно кто-нибудь завязнет в смоле или асфальте, а не пройдет и 999999999 лет, как найдется какой-нибудь щелкопер-писака-зоолог «найден неизвестный вид! Эволюция!» — э, да что говорить.

Иногда так устанешь, что руки на себя хочется наложить … Не щиплись!

— Буду! Сколько раз повторять, чтоб не смел так говорить!

— Хорошо, хорошо. Значит так — иногда так устанешь, что даже рук не в силах наложить, век не поднять, только мычишь: «Звару мне, звару!»

— Господи, и это самый умный мужчина на свете! Спи лучше.

9. Второй…

Ну вот, тогда ОН говорит: «раз нехорошо без помощника, ты, пока будешь называть, присмотрись, может найдешь кого».

И что, неужели никто и никогда тебя не заинтересовал?

— Меня — нет.

— Такой придира?

— Я ждал тебя.

— Ладно, но все-таки варианты были?

— Да нет, но знаешь, я совсем забыл, а теперь вспомнил — ОН советовал мне внимательно присмотреться к змею.

— ОН рекомендовал тебе его в помощники?

— Нет, совсем нет. Я даже не могу сказать, что он хвалил змея — нет, это было совсем по-другому, это была не похвала или хула, это было скорее предупреждение, как зарубка на памяти. Я хорошо помню, как пресмыкающиеся получали имена, как все пять отрядов — каждый по своей тропинке — с негромким шипеньем и шуршаньем появились на площади перед воротами. Я быстро покончил с отрядом ящериц …

— Это такие маленькие? — перебила она.

— Маленькие, как же. А двухметровые игуаны, а гигантские вараны! Просто крошки, жаль тебя не было …

— Ну хватит, дальше, дальше!

— Так вот, необычно было то, что когда дошло до змеев, появился ОН.

— Необычно?

— Да. ОН появлялся весьма редко. Помню, один раз возник, когда очередь дошла до бабочек. Посмотрел пару секунд, вздохнул «Эфемерные создания» и исчез.

— А ты?

— Что я — назвал «эфемеридами» и отпустил. Так вот, повторяю, он и раньше заходил, а теперь появился когда вполз змей.

— Именно когда змей?

— Именно тогда. Ты ведь знаешь, получение имени заформализовано донельзя — заполняешь анкету: рост, вес, наклеишь фотографии (в фас и профиль), затем словесный портрет — уйма времени на каждого, на творчество секунды не остается, хлепаешь по шаблону «тигровый питон», следующий! — «сетчатый питон», следующий! — «ромбический питон «.

А эти «Прошу покорнейше …», «Представляюсь по случаю присвоения …» — выпуск Академии Генштаба, а не Едем, — я обычно сразу же обрываю, чтобы не терять время даром, тем более что некоторые немы, как рыбы, но при НЕМ шутки плохи, ОН не то что в слове — в паузе не потерпит расхлябанности, формалист страшный — раз утвердил порядок (синим карандашом, в углу «Видел. Нахожу, что хорошо»), так в рамочку на стену и без самодеятельности!

В общем, змею пришлось лежа передо мной на брюхе прошипеть все, что положено; я произнес «Властью, данной мне … называю тебя змеем», и тут ОН произнес «Змей хитрее всех зверей полевых, которых Я создал» и добавил «Посмотри — как он тебе?».

— А ты?

— Отшутился «Мне бы с руками, чтоб канцелярию вел …»

— При змее?

— Конечно.

— Очень умно. Ты прирожденный дипломат. А ОН?

— ОН только «тебе виднее» — и исчез.

— А дальше?

— Дальше появилась ты …

10. Третий…

Все еще болит?

— Нет, совсем нет. Видишь- даже шрама не осталось.

— Не жалко ребра?

— На тебя — нет.

— А на другую?

— Какую другую? Кто мог бы тебя заменить?

— Ну не знаю, какая-нибудь пышная блондинка.

— Предпочитаю брюнеток.

— У меня тонкие руки и плечи

— У тебя юные руки и плечи.

— И под ребрами — чувствуешь — торчит косточка.

— Это не косточка, а ручка.

— Какая ручка?

— «Живот твой — круглая чаша», а что за чаша без ручки!

— Это домашняя заготовка или импровизация?

— Импровизация.

— А заготовка?

— Как половинки гранатового яблока — ланиты твои, как лента алая — губы твои, и уста твои любезны…

— Довольно, не смущай меня, потом доскажешь, только не забудь…

11. Еще один…

Ты не поужинал — что-то случилось?

— Ничего — просто устал как собака.

— Сознайся, плохо без помощника? Давай, я еще раз попробую.

— Довольно и одного раза.

— Нечего меня попрекать — откуда я знала, что придут мыши.

— Я и не попрекаю, просто мы вдвоем со стражем еле-еле тебя успокоили. А вспомни, что было дальше?

— Нечего меня попрекать — откуда я знала, что скунса нельзя гладить!

— Господи, ведь я тебя сто раз предупреждал «Никого не трогать!», ты бы еще крокодила погладила!

— Но он такой милый…

— Милый-то милый, да пришлось контору закрыть на дезинфекцию.

— Может не будешь называть его «вонючкой»?

— А как еще всех предупредить, что скунса нельзя трогать? Слушай, чего тебе неймется! Все равно латыни ты не знаешь, почерк неразборчивый — сиди лучше дома…

Адам хотел добавить «и так еле очередь успокоили», но не решился рассказать, как после вынужденного перерыва в очереди поднялся ропот — правда, страж-херувим быстро нашел зачинщиков, а он голосом, не терпящем возражений, назвал их «мокрицами, навозниками, гнусами» — и ропот стих также быстро, как и начался.

Он рассмеялся, вспомнив как зачинщики под всеобщий издевательский гогот улепетывали за ворота, и весело подвел итог: «Сиди лучше дома и жди меня с обедом».

12. Последний

Я правильно запомнила «симметрия»?

— Правильно. Теперь смотри — глаза, уши симметричны относительно носа, ветки — относительно ствола …

— Поняла, поняла.

— Теперь антисимметрия — это когда пеньку соответствует ямка: вот мы с тобой — плоть едина, но …

— Адам! Других примеров не нашел?

— Ладно, ты сама оглянись — примеров симметрии и антисимметрии вокруг сколько угодно.

— Послушай, но тогда для древа жизни должно найтись древо смерти.

— Возможно, это не всегда соблюдается… Может, будем спать?

— Адам, ты совсем не умеешь хитрить! По глазам вижу, ты что-то знаешь.

— Я не хитрю. Но заранее предупреждаю — это не знание, а лишь догадка — дерево смерти должно расти вне Едема, «антисимметрично относительно забора». Понимаешь, в саду есть жизнь и нет смерти, вне сада — есть и жизнь и смерть, но может быть где-то есть пустыня, и в ней — дерево смерти.

— Но пустыни есть везде…

— И сады — везде. Нет, это должна быть особая пустыня…

— Адам, мне страшно. Скажи, каждая ли тварь за стеной умрет?

— Каждая.

— А мы, здесь?

— Здесь — нет.

— Обними меня и скажи, что всегда будешь рядом.

— При чем тут это?

— Скажи.

— Всегда. Ты согрелась?

— Да. Адам!

— Да?

— Не отодвигайся, а то мне не заснуть.

Разлом

13. Сон

Сквозь сон он услышал ее крик, и еще не проснувшись машинально забормотал «Спи, я здесь». Но крик не утихал, он придвинулся поближе, обнял и отпрянул — она вся, от макушки до пяток, была сплошной глыбой льда.

Окончательно проснувшись, он стал гладить ее по спине, бормоча «Сейчас согреешься, сейчас, сейчас», но женщина еще раз коротко вскрикнула, выдохнула «Ты тут?» и судорожно стиснула его шею.

Задушишь!

Но она, не слыша, только сильнее прижалась к нему, и он притянул ее ближе и стал дуть теплым воздухом, потом перевернул на живот и начал изо всех сил растирать — икры и спина покраснели, он перешел на плечи, но женщина неожиданно ясным голосом произнесла:

— Больно! — и повернулась на бок.

— Ты кричала во сне… — начал он, но она буркнула: — Хватит меня тереть! — и сжалась в комок.

— Ты кричала во сне, я еле тебя разбудил; руки ледяные, вся дрожишь — успокойся, это сон, сейчас все пройдет.

— Откуда ты знаешь, что это был сон?

— Ты о чем?

— Адам! Помнишь, ты говорил, что мир за стеной …

— Дольний?

— Да, дольний, только несовершенная и искаженная копия Едема? И что там, в дольнем мире, может быть дерево смерти.

— Помню.

— Адам, днем я видела сон …Хотя нет, я не уверена, что спала. Знаешь, иногда не знаешь, сон это или явь, реальность или видение, мираж — так и тогда.

В полдневный зной я искупалась в бассейне и грелась на солнце. Неподвижная гладь бассейна отражала безоблачное небо, солнце пекло все сильнее, наступил час, когда даже птицы молчат, когда нет сил пошевелиться, когда не знаешь, голубое ли это марево дрожит, или нагретый воздух шевелит листы, я лежала на спине, полуприкрыв глаза, и пропустила момент, когда песчаные дорожки вдруг стали набухать, потом округлились, песок беззвучно стал покрывать траву и деревья. Я лежала неподвижно, и одновременно сползала вниз, в воронку, ее края расширялись и вздымались все выше и выше, наконец песок залил горизонт, и тут я увидела дерево. Оно одно, как часовой, стояло на раскаленной зноем почве; вокруг белели груды костей, густой, как смола, сок пузырился на его ветвях, их мертво-зеленая кора наводила ужас, зеленью отсвечивали даже их тени и ни одна птица не свила на них гнездо.

Я сказала — кости, но это были не отдельные кости, а распавшиеся скелеты зверей, приблизившихся к дереву.

Налетевший вихрь чуть качнул ствол, брызги сока на мгновенье черным дождем окутали дерево, сверху на меня посыпалась труха, я посмотрела вверх — то были настигнутые тлетворным вихрем несчастные бабочки, умершие в полете. Их узоры на глазах смывались, становясь одного черно-зеленого цвета, в ноздри мне ударил тошнотворный запах яда — и я стала терять сознание, я видела реку в черноте, тускло освещаемую одиноким светильником, я плыла по ней …

Меня сковал ужас, но тут виденье пропало.

— Слушай, это только …

— Молчи. Теперь я знаю, что такое смерть.

14. Вечер

Солнце уже садилось, когда он сделал стражу знак закрыть ворота.

Стихло ржанье, блеянье, мычанье, и наступившую тишину нарушал только стук дятла.

Багровый диск исчез за горизонтом, а он по-прежнему стоял на ступенях конторы, следя за тем, как тени деревьев становятся резче да желтые песчаные дорожки теряют дневной блеск.

Впервые он не спешил домой, оттягивая разговор, впервые понял — «каждая несчастливая — по-своему».

«Задним умом всякий крепок, но кто ж знал, что так оно повернется!»

Конечно, в инструкции были недочеты — у сумчатых не предусмотрели досмотр сумок, и молодые мамаши повадились приходить с ребенком — мол, оставить не с кем, потеряется или сожрут. Не спорю, некоторые малыши очаровательны, и ее можно понять — молодая, красивая женщина, всего вдоволь, занять себя нечем, а тут бесплатное развлечение «Не присмотрите за моим, пока мне дают имя?»

А, я, дурак, вместо того, чтобы сразу дать указания херувиму «с детьми не пускать!» еще и обрадовался — «при деле, пусть развлечется».

Вот и доразвлекалась! –»У всех есть дети, и я хочу».

— Ты ведь знаешь, я только об этом и мечтаю, да видно не судьба…

— Почему ты в этом уверен?.

— Что ты хочешь сказать?

— Вечером поговорим.

…Солнце почти село, и только тоненький ободок просвечивал сквозь тяжелое дождевое облако.

Посвежело, и ничто не нарушало наступившую тишину.

Он все еще стоял на ступенях конторы, смотрел на пустую аллею и впервые не спешил домой, оттягивая разговор, впервые поняв — «каждая несчастлива — по-своему».

15. У змея

Райский пункт скорой помощи помещался рядом с конторой, где служил Адам — рай-раем, но как без падений, ушибов, вывихов, растяжений.

Со временем их соединили галереей, ибо немало тварей падали в обморок и хватались за сердце от назначенного имени — а тащить под дождем бегемота по раскисшему болоту нелегкая работа даже для херувима.

Висящее над дверью вывеска изображала чашу, обвитую змеей — злые языки поговаривали о саморекламе, но достоверно известно только одно — прием больных действительно вел змей.

Она изредка сталкивалась с ним, заходя к Адаму — он любезно справлялся о здоровье и предлагал обращаться «в случае чего», но она, зная их натянутые отношения, отделывалась улыбкой и междометиями.

Чего ты с ним не поделил? — как-то поинтересовалась она, но Адам только буркнул:

Его бы на мое место! Думает легко выдумать имя «На вашем месте, коллега, я бы душил прямо в колыбели, чем давать такие имена — вчера двоих еле откачал!

И, видя что ей не интересно, махнув рукой перевел разговор на другое.

Случай все изменил.

Однажды забежав «на минутку», она наткнулась в коридоре на растерянную сумчатую с разомлевшим от жары малышом на руках. «Не знаю, что делать» бормотала мамаша, «моя очередь — а ему плохо».

Она взяла малыша на руки- он сразу прижался к ней, не открывая глаз, и сказала «Идите. Я присмотрю».

Лохматый — не больше варежки — звереныш сразу открыл глаза и уставился на нее. Она погладила его по спинке, пощекотала животик, и малыш, как будто дождавшись — схватил ее лапками за мизинец стал, причмокивая, облизывать. Она замерла, но в эту минуту из двери выскочила счастливая мамаша, шепнула «Назвали коалой» и, выхватив малыша, стала его кормить.

И неожиданно для себя, вместо выхода она свернула в галерею и открыла дверь с вывеской, изображавшей чашу, обвитую змеей.

16. Диагноз

Мне незачем Вас осматривать — в Едеме нет болезней.

Проблема не в Вас и не в нем.

В Едеме Вы никогда не станет матерью.

Подчеркиваю — никогда.

Вечная жизнь, бессмертие, вегетарианство, лев не едший ягненка — это только в Едеме, а вне — все до единого — жрут друг друга, борются за ниши, эволюционируют, рождаются и умирают …

Вы спросите, какая связь?

Очевидная — без смерти нет жизни, если зерно не умрет, то и не родится сам-десять; так и Ваши с Адамом клетки должны, соединившись, умереть чтобы возникла новая жизнь — но в Едеме нет смерти!

Плодиться и размножаться могут только смертные — и Вы сможете получить ребенка, только став смертными и покинув Едем.

Поговорите с Адамом.

Если решитесь, съешьте плод с древа добра и зла.

Не бойтесь — плод не ядовит и Вы не умрете.

Всего доброго.

Исход

17. Объяснение

Обычно он посмеивался над ее привычкой ночью шептаться — но сегодня и сам невольно говорил еле слышно.

К ее удивлению, он выслушал ее разговор со змеем хмуро-спокойно, только заметил:

— Знаешь, есть такой парадокс — может ли Господь создать такой камень, который не сможет поднять — выходит, и наша жизнь такой же парадокс.

— Разве это жизнь, — с горечью возразила она. — Ты с утра до вечера в конторе, придумываешь эти бесконечные названия.

— Но прогресс … — попробовал возразить Адам, однако женщина с неожиданной яростью закричала

— Знаю я этот прогресс! Эти «законы рынка, конкуренцию, борьбу за существование! Прогресс! — женщина порывисто села, и Адам, как зачарованный, не мог отвести взгляд от спутавшихся волос, упавших вдоль позвоночника и разделивших тускло белевшую спину на две волнообразные половинки, «а по мне» продолжала она чуть тише, «не стоит прогресс слезинки ягненка; если для прогресса надобно, чтобы злобное чудище бедную крошку замучило — то к черту такой прогресс, и если меня поставят перед выбором, остаться с ягненком, или с прогрессом, я выберу ягненка».

Она обхватила колени руками и уткнула в них голову, а он по-прежнему лежал на спине и зачаровано смотрел на нее. Порыв ветра распушил ее гриву, он хотел сказать «теперь не расчешешься», но вместо этого спросил:

— Так значит змей желал нам добра?

Она, не меняя позы, вздрогнула, затем медленно повернула к нему лицо («Слава Богу, не плачет» — облегченно отметил он) и вдруг рассмеялась «Ну что ты за дурак!».

Обрадовавшись, он схватил ее за плечи и потянул к себе, но она ловко выскользнула, прижалась к нему и — уже на ухо прошептала:

— Ты ничего не понял. Змей негодяй и ненавидит тебя…

Постой, — перебил он:

С чего ты взяла, что змей меня ненавидит?

Он приподнялся, опершись на локоть, и пытливо заглянул ей в глаза.

Женщина нарочито медленно откинулась навзничь — он машинально скосил глаза вниз и пропустил момент, когда она обхватила его за шею и повалила рядом «Попался!», затем серьезно продолжила:

— Знаю. Когда я вышла от него, то не могла идти. Меня шатало, кто-то спросил меня: «Вам дурно?» и, не помню как, я вновь очутилась у него в кабинете.

— А очередь … — вопросительно начал Адам, но женщина только криво усмехнулась

— Твоя жена всегда без очереди.

Змей не слышал, как я вошла и продолжал успокаивать пациентку:

…поверьте, я Вам сочувствую,

Нет, доктор, — верещала та, — как они будут ко мне относиться, когда узнают мое имя! Вы только произнесите — трясогузка! — Даже когда я сижу неподвижно, всех так и распирает на остроты!

Адам рассмеялся — он вспомнил забавную птичку, и решил отшутиться:

Ну не называть же ее птица-секретарь!

Но женщина продолжала, будто не слыша:

— Мне тоже было смешно, тем более что название ты придумал на редкость точно.

Змей, подавая ей успокоительное, продолжал, не замечая меня:

— Возьмите себе псевдоним «вертихвостка» — это, знаете, и звучит не в пример благороднее…

— Так он еще и психотерапевт, — снова прервал Адам, но женщина недовольно поморщилась и продолжила.

— Подожди. Я хотела тихонько выйти, но змей продолжил: «Вы еще легко отделались! Видели бы, как он распоясался, когда его мадам грохнулась в обморок! Что Вы хотите, это закономерно, когда мальчишке поручают такое дело!»

— Но ведь можно как-то умолить ЕГО поручить это дело более мудрому существу — Вам, например …

— Попробуйте. Недовольных много, особенно после их свадебного путешествия. Разумеется, Вы слышали, как этот сопляк организовал «стихийное проявление чувств» — вызвал кого надо к себе и так скорбно заявил, что подготовил для них незабываемые имена «вонючек» да «навозников» — павлины, не будь дураки, сразу предложили целый день распускать хвосты, за ними все остальные …

— Как можно использовал свое служебное положение в личных целях! — начала птичка, но змей не дал себя прервать

— Что Вы хотите — любимчик! Вы же знаете, как любят младших …

«И разумом убогих», — чирикнула птичка, на что змей, согласно покивав головой, задумчиво продолжил:

— Знаете, я ЕГО не виню. К концу недели так устанешь, что только бы поскорее закончить, тут уж не до качества! Вы бы видели, из чего он был создан — только название глина, на самом деле сплошная земля!

Взбешенный Адам, издав короткий рык, попытался вскочить, но женщина пригнула его голову к себе, заставила лечь и, щекоча губами ухо («Щекотно!» возмущенно зашептал он), рассмеялась:

— Совсем мальчишка! Улыбнись! Быстро!

И Адам послушно скривил губы в улыбке.

Ну еще, еще! — продолжала уговаривать женщина. И он деланно раздвинул губы и, поперхав, попробовал пошутить «Сказать сы-ы-р?»

Но она уже серьезно попросила:

Успокойся.

И он молча кивнул, затем также молча поймал ее ладонь, поднес к губам, но не поцеловав опустил и мстительно подытожил: «Ничего, скоро очередная перепись — я его так переименую…»

И женщина, поняв, что буря миновала, закончила:

— Я незаметно вышла из кабинета и пошла домой.

Теперь понял?

Сначала ты возвысился над змеем, дав ему имя, потом отказался взять его в помощники, а вдобавок, ты ЕГО любимец, тебе, единственному, создана пара…»

— Значит, змей солгал?

— Нет. Змей не солгал. Но змей не знает всей правды.

— А ты знаешь?

— Да.

18. Замысел

Понимаешь, в большом деле всех мелочей не предусмотришь.

А что может быть больше «вечности, бесконечности, вселенной» — ты знаешь, я чувствую их величину, но таких больших слов разум мой не охватывает!

А для НЕГО они — строительный материал; из них ОН творил мир — отделял твердь от хляби, создал солнце и звезды, тварный мир и, наконец тебя.

Но зачем ты был сотворен, зачем наделен душой, в чем был ЗАМЫСЕЛ?

«И взял Господь Бог человека, и поселил его в саду Едемском, чтобы возделывать его и хранить его.[здесь и далее курсив мой. БР]

И сказал Господь Бог: не хорошо быть человеку одному; сотворим ему помощника, соответственного ему.

Господь Бог образовал из земли всех животных полевых и всех птиц небесных, и привел к человеку, и чтобы, как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей.

И нарек человек имена всем скотам и птицам небесным и всем зверям полевым; но для человека не нашлось помощника, подобного ему«.

Видишь, милый, как было — ты был задуман, чтобы хранить и возделывать сад, ты был ЕГО последним и любимым творением — в последний день творения создал ОН тебя, и для тебя создал Едем и поселил тебя в нем, чтобы заходить к тебе поболтать когда вздумается. Конечно, он не хотел видеть тебя белоручкой — но сознайся, много ли ты возделывал сад?

Смотри, ведь из текста не видно, что твари уже были сотворены раньше тебя, хотя мы-то помним, что уже в пятый день начал ОН создавать тварный мир — ну что ЕМУ стоило сразу их и назвать, смотри, в тексте намеренно нарушена хронология — кажется, что ты был создан ранее всех других тварей!

Помощник (хотя, правильнее, друг и собеседник), нужен, чтобы ты не скучал — и ОН назначил тебя называть созданных тварей, из которых тебе и надлежало выбрать себе помощника — видишь, сначала меня в замысле не было.

Но ведь всем тварям — и тебе — следовало «плодиться и размножаться»!

Однако не мог же ты «плодиться и размножаться» с помощником зеброй или черепахой!

ОН это мгновенно понял, и придумал тебе занятие — давать тварям имена, пока ОН не найдет выход. Собственно, вариантов было всего два — либо создать помощника, подобного тебе, — либо меня, женщину.

Почему ОН решил в мою пользу, я не знаю.

Может, сыграли роль эстетические соображения — создав помощника, размножаться пришлось бы почкованием (да и поди знай, как бы вы поладили) — вот ОН создал женщину и как помощницу, и как мать для твоих детей, назвав ее «женой» …

Но ведь ты, — перебил ее Адам, — себе противоречишь, как он мог не знать, что в Едеме ты будешь бесплодна, потому что нет смерти …

И, еще не выговорив последнего слова, Адам все понял, а женщина, покачав головой, произнесла то, что он боялся вымолвить

— Да, милый. ОН нашел единственный выход — сохранить за тобой или мной …

— За нами, — машинально поправил Адам,

— Хорошо, за нами свободу выбора.

Блестящее решение — посадить в центре дерево и запретить есть плоды.

Кто бы польстился на эти дички, расти оно у забора и не расставь ОН везде таблички «Есть запрещено!»

Кто бы узнал без этих табличек, как стать смертным и покинуть Едем!

Змей узнал выход и захотел погубить нас, не подозревая, что ослушание и есть ЕГО замысел!

Правда в том, что мы должны сами сделать выбор и ослушаться его, чтобы выполнить ЕГО план и НАШЕ ПРЕДНАЗНАЧЕНЬЕ.

Да, ЕМУ придется публично проклясть нас, да, мы умрем, но дети наших детей заселят землю — и никто не узнает, что, возлюбив тебя, дав жизнь вечную и поместив в Едем, он создал парадокс, лишив тебя возможности плодиться и размножаться — ведь и пшеничное зерно, пав в землю, если не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода …

Я — твоя «кость от кости» — навсегда прилеплена к тебе, но вместе мы можем покинуть Едем и променять две наши жизни на одну — короткую, полную лишений, страданий, но наполненную смыслом и целью: ведь то, что мужчина и женщина соединяются в союз ради рождения потомства, относится к самой природе супружества …

Я верую, что ОН умилосердится, отвратит от нас пылающий гнев свой и мы не погибнем; верую, что там у нас будут дети — пойми! — и наши дети, и дети наших детей, и их дети — все они произрастут из твоего семени, и они, «плодясь и размножаясь», помянут нас.

Мне нечего больше добавить.

Решайся.

19. Плод

Яблоко лежало поодаль.

Завернутое в пальмовый лист, оно скорее угадывалось в темноте, чем было видно, но само его присутствие отбивало охоту к разговору.

Женщина все время порывалась что-то сказать, но мужчина, продолжая писать, останавливал ее взмахом ладони, и она покорно затихала.

Наконец Адам закончил и молча придвинул ей исписанные листки.

Женщина также молча подвинула их назад.

— Почему ты не хочешь их прочитать?

— Не хочу — и все. Это твое с НИМ дело, ты мужчина, тебе и решать.

— Час назад ты так не считала и говорила «мы».

— Час назад ты и не был мужчиной.

— А что изменилась за час?

— Ты принял решение.

Адам пожал плечами, прижал листки камнем и протянул руку.

Женщина нащупала яблоко и, не разворачивая, молча протянула Адаму.

Он сразу же развернул пальмовый лист с яблоком и ахнул:

Ты откусила первая!?

Но женщина, не сводя с него блестевших в темноте глаз просто ответила:

— Ты сам передал мне его слова «Только плодов дерева, которое среди рая не ешьте, чтобы не умереть.» Как еще я могла убедиться, что ты, когда съешь, смертью не умрешь! Видишь, я жива! Ешь, милый.

20. Кожаные одежды

ОН появился, как всегда, внезапно.

Адам хотел упасть на колени, но седобородый удержал его и жестом разрешил сесть рядом.

— Вот, гулял по саду и зашел, — нарушил молчание седобородый и, скорее с любопытством, чем с негодованием, спросил:

— Зачем ты съел плоды от древа?.

— Жена дала, — машинально подыграл Адам, но седобородый не захотел продолжить, а лишь передразнил

— Жена — а своя голова на что …

И, усмехнувшись, осведомился:

— Ты до сих пор не дал ей имя?

— Пока только придумал. Ведь это единственное, что я умею делать. Но зачем спрашивать, когда ты и так все знаешь?

— Захотел тебя похвалить — ты придумал самое лучшее имя.

Адам не нашелся с ответом, но ОН, не дав затянуться паузе, задал главный вопрос

— Ты знал о последствиях?

— Да. И это наше общее решение.

Седобородый кивнул и пробормотал себе под нос

— Сам же и придумал на свою голову– повзрослев, отлепляются и живут своим умом. Ведь знал, что так будет, но думал удержать райскими условиями, захотел жениться — изволь, создал жену красавицу да умницу, все полагал, что не так скоро …

Седобородый говорил так тихо, что Адам, не расслышав, хотел переспросить, но тот опередил:

— А где женщина?

— Спряталась — нагой она стыдится показываться, одежда из смоквы все время рвется. Видишь — не успел одеть, тут же в дырках.

Седобородый брезгливо осмотрел Адама и нехотя бросил:

— Долго вы в ней проходите! Я сделал одежды кожаные — на, переоденься.

Адам начал переодеваться, а седобородый, осмотрев снятые листья, только покачал головой

— Опоясания из листьев! Много оно у ней скрыло!

И, видя, что Адам переоделся, спросил:

— Не жмет?

— Нигде, — торопливо ответил Адам и неловко пошутил: — Теперь у меня будет вторая кожа.

Седобородый молча смотрел на Адама и он, осмелев, спросил

— Что с нами будет?

По-прежнему не сводя с Адама глаз, седобородый негромко начал:

— В поте лица будешь добывать свой хлеб, а жена рожать в муках, и родит тебе двух сыновей, и старший убьет младшего, будет проклят, изгнан и навсегда уйдет из вашей жизни, и будете мучиться …

— Хватит!

— Нет уж, спросил — получи: только через 130 лет родится еще один сын, а за ним множество сынов и дочерей …

— А по-другому никак?

— Никак.

— Ладно. Только ей не говори про первые 130 лет…

Седобородый молча кивнул и властно добавил: — Да и ты забудь — не для человека знать будущее, — затем слегка наклонился вперед, намереваясь встать, но Адам некрасиво рухнул на пол, обхватил ЕГО ноги и, давясь слезами, закричал срывающимся голосом:

— Господи! Прости меня! Моя жизнь в твоих руках, нужна — возьми, но выслушай! Я писал, не зная, захочешь ли ты лицезреть меня,– но как мне возблагодарить тебя, Господи! Пока жив, буду славить Тебя, Господи, буду воспевать Тебя, ибо превыше небес милость Твоя! Ты создал меня, вдохнул жизнь, поставил меня над всем тварным миром, наградил меня женой! Ты доверил мне выбор, Господи, дай знак, что я следовал ТВОЕМУ ЗАМЫСЛУ…»

Адам осекся — руки сжимали пустое место, аккуратно сложенная женская одежда из кожи лежала там, где только что сидел ОН.

21. Дольний мир

Когда они подошли к выходу уже рассвело.

Страж-херувим при их появлении вытянулся по стойке смирно и так стоял, пока Адам к нему не подошел.

На дверях конторы висел замок и белело объявление, но Адам смотрел мимо на еще дымящуюся груду на месте врачебного домика.

Страж вопросительно посмотрел на Адама, будто собираясь попрощаться, но вместо прощания только бормотнул:

— «Это ему, гаду, за Вас — будет теперь жрать свой прах» и, видя что Адам не понимает, скороговоркой добавил «до вас САМ появился, наорал на змея: «Тебе кто дозволял лезть не в свое дело!» и, не слушая никаких оправданий, припечатал «за то, что ты сделал это, проклят ты пред всеми скотами и пред всеми зверями полевыми», вышвырнул за забор и испепелил врачебный домик».

Страж помолчал, и, не дождавшись ответа, добавил

— Я спрашиваю «Как же они там жить-то будут», а ОН «хватило ума ослушаться, хватит и прожить!» А потом взглянул на меня, и эдак задумчиво «в Едеме или нет, а главенства над тварным миром у него не отнято». — Делай выводы.

И так как Адам продолжал молчать, страж задумчиво продолжил «Я это понял так: повелишь — и конь даст тебе свою силу для перевозки тяжестей, овца — шерсть чтоб согреться…»

— «…вол будет тянуть плуг», — подхватил Адам, — «пес предоставит нам челюсть и свое проворство для защиты» — и прощально пожав стражу руку сказал:
— «Спасибо!»

Страж распахнул ворота.

Ухоженная песчаная дорожка обрывалась сразу за забором, вытоптанная площадка перед воротами была непривычно пуста, а дальше начиналась покрытая колдобинами паутина тропинок и дорожек.

Женщина на секунду замешкалась, но мужчина, не останавливаясь, легко поднял ее на руки и вышел наружу.

Страж, помедлив, нехотя стал закрывать за ними ворота, потом, почему-то громким шепотом, позвал:

Эй!

И, когда она оглянулась, также шепотом, предостерег:

— Ты с этим гадом осторожней! Босой больше не ходи, а как увидишь — поражай в голову, пока он за пятку не цапнул!

Женщина улыбнулась и прощально подняла руку, но страж уже закрыл ворота.

Адам перенес ее через реку и только тогда бережно поставил на землю. Затянутая в кожу она казалась еще тоньше, «точеная … кость от кости и плоть от плоти» вспомнил он, но она, опережая, поднесла его руку к губам и торжественно произнесла: «ты — господин мой, дай имя рабе твоей».

«И нарек Адам имя жене своей: Ева [Жизнь –др.евр], ибо стала матерью всех живущих. И она зачала и родила… «

Моисей

Сегодня переписчики наконец закончили и принесли мне долгожданный свиток.

Поддавшись на уговоры, описал я в нем события жизни своей, дабы служили они славе ЕГО.

Вспомни — говорили мне, — как долго, «по крупицам» искал ты о предках наших, как жалел, что не нашлось бытоописателя у Авраама, Исаака и Иакова, как многому -твои слова! могла бы научиться у них молодежь наша, знай мы более!

Долго не решался я на это, да и как после Торы, где записано о делах ЕГО и славе ЕГО, говорить о себе?

Ведь это ОН вывел народ свой из плена, спас в пустыне и привел к земле обетованной, ОН дал Закон — я же был лишь устами, которыми говорил ОН, ногами, которые шли путями ЕГО, руками, которые записывали Законы ЕГО.

Потому и книге Левит, и в книге Числа, и в книге Исхода говорил я о себя «Моисей», ибо я лишь передавал слова ЕГО и не мог сказать о себе «я» рядом со словами «Я Господь», которые говорил ОН, который явил мне такую великую милость, какую ни до, ни после не было никому — уста в уста говорил ОН со мною, не погрузив в сон, как других пророков; а если сказано во Второзаконии «я сказал, я сделал», то было это после слов «начал Моисей изъяснять закон сей», когда разъяснял я слова ЕГО.

Лишь здесь и сейчас, когда говорю от себя, «я» — это я.

Вождь

1.Мать моя родила сына…

Мать моя «родила сына и, видя, что он очень красив, скрывала его три месяца; но не могши долее скрывать его, взяла корзинку из тростника и осмолила ее и, положив в нее младенца, поставила в тростнике у берега реки, И вышла дочь фараонова на реку мыться, а прислужницы ее ходили по берегу реки. Она увидела корзинку среди тростника и послала рабыню свою взять ее. и он был у нее вместо сына, и нарекла имя ему: Моисей, потому что, говорила она, я из воды вынула его».

С нее, с матери своей, начал я книгу Исхода, ибо если бы не повелел фараон всему народу своему бросать в реку всякого новорожденного у Евреев сына, если бы не ослушалась мать моя, и не скрывала меня три месяца, если бы не нашла меня дочь фараона и не понравился бы я ей своей красотой– как знать, выжил бы я и стал бы тем Моисеем, которому поручил ОН вывести народ свой из рабства.

Очень красив — первое, что знаю я о себе.

Но разве дети бывают некрасивы?

Разве не называют нас матери «мое солнышко, мое сокровище, мой ненаглядный»?

Красный, безволосый младенец, жадно сосущий молоко матери своей — кто может быть прекраснее его?

Но проходит месяц, другой, третий, краснота давно сошла, и он уже таращит круглые глазки, уже хватает мать за палец, и говорит тогда мать «Он стал еще краше …»

Но почему только три месяца скрывала меня мать моя?

Донесли ли соседи, которых будил я своим криком, или злые шпионы фараоновы пронюхали обо мне — это мне узнать не удалось; знаю только, что нашедшая меня дочь фараона взяла мне в кормилицы мать мою, и смогла та выкормить меня и наблюдать меня, пока не подрос я и не отняли меня от груди ее.

Дочь фараона полюбила меня, усыновила и нарекла «приемным сыном»; и воспитали меня, как принято в роду фараоновом, хотя и не скрывали от меня происхождение мое.

Да и как скрыть, когда и служанки ее, и охрана ее были при ней на реке!

Разумеется, я знал кто я, и сердце мое переполнялось печалью, когда, глядя окрест, видел я страдания народа моего.

Я сострадал им и строил планы, как помочь — но на роду мне было написано иное.

Случай разлучил меня с приемной матерью и заставил бежать из земель Египетских — впрочем, об этом написано в Торе, прибавлю лишь, что я не собирался убивать надсмотрщика, а лишь оттолкнул его — кто знал, что он упав ударится головой о камень …

Жалел ли я об этом?

Конечно.

Мне прочили блестящую будущность, я был богат, красив и знатен — а в результате я пас овец у Иофора, тестя своего, да растил сына …

И так год за годом, десятилетие за десятилетием.

И снова случай все переменил.

Впрочем, до сих пор мне не ведомо, был ли это случай или так было задумано ИМ?

Был ли я изначально рожден пророком, или ЕГО выбор сделала меня таким?

2.ОН явился мне в кусте огненном …

ОН явился мне в кусте огненном, повелел быть устами ЕГО и орудием ЕГО и вывести мой народ из рабства в земле Египетской.

Все выглядело просто — мне следовало добиться приема у фараона и, щеголяя волшебным жезлом, предъявить ему свои требования. Пораженный увиденным, фараон будет вынужден принять мои условия, и я геройски выведу мой народ из плена.

Предприятие выглядело вполне выполнимым — особенно с таким патроном, как ОН — однако меня арестовали сразу после пересечения границы по обвинению в убийстве.

3.Арест был полной неожиданностью…

Арест был полной неожиданностью, как и то, что меня в цепях отправят в столицу на суд фараона.

Я был уверен, что дело давно забыто — оказалось, что никто не забыт и ничто не забыто и что отданный много лет назад приказ о моем аресте никто не отменял, — мне надо было самому навести справки и похлопотать об его отмене, однако я был слишком самонадеян …

Меня везли не торопясь, делая остановки там, где трудились мои соплеменники-рабы, — власти хотели напугать евреев, однако случилось неожиданное — меня встречали как героя.

Оказалось, меня не забыли, и бытовая, в сущности, история стала легендой — версий было много, но меня особенно поразила та, где я был наследником фараона и начальником над войском его, где разбил я врагов и женился на царевне-эфиопке и где был заступником братьям своим и убил надсмотрщика, надругавшегося над женой раба-еврея — связав несчастного, он на его глазах насиловал несчастную женщину (неслыханной красоты, разумеется), пока не вмешался я. Услышав это впервые, я растерянно пошутил «А может это был не надсмотрщик, а дракон, которого я поразил копьем?», однако рассказчик не принял иронии — он сыпал такими подробностями, что родители зажимали уши детям (самое приличное в этом описании звучало как «на его глазах насладился ее красотой»), а уж когда назвал имя несчастной, последние сомнения в моем подвиге развеялись.

Забегая вперед, скажу, что это сослужило мне хорошую службу — все старейшины народа моего, соперничавшие между собой, признали меня своим главой.

Но это будет потом, а покуда молва бежала впереди меня, и когда меня, в назидание другим, провезли (на осле, в цепях), по улицам столицы, народ толпился вдоль всего пути и восклицал «Кто сей?» — и были среди вопрошающих не только рабы, но и бедные египтяне, терпевшие от жестоких надсмотрщиков.

Надо отдать должное властям — они быстро разобрались и заменили на время следствия тюрьму «домашним арестом».

У меня появилась передышка, но промедление было смерти подобно, и я начал действовать.

Ситуация была критической — в любой момент меня могли заточить в тюрьму (и казнить!– хотя приказано было только «изловить», тюремщики вполне могли прочесть между строк «и повесить», помятуя, что не каждое слово пишется).

4.Прежде всего следовало…

Прежде всего следовало добиться приема у фараона.

И хотя для сына дочери фараона — хотя и приемного — двери были раскрыты шире, но не настолько, чтобы протиснуться; впрочем, я вырос при дворе и отлично разбирался в тонкостях интриги.

Для начала требовалось возобновить старые знакомства — да только как их возобновить гонимому обвиняемому, не выходящему из дома?

И тут я вспомнил о волшебном жезле.

Любопытство — отличная приманка: после того, как первые посетители удостоились увидеть мой жезл и творимые им чудеса, от посетителей не было отбоя.

Жен с дочерьми сопровождали мужья — некоторые были детьми моих товарищей по детским и юношеским забавам, и для них я был скорее жертвой обстоятельств, чем преступником — эка важность, в молодости прибил какого-то надсмотрщика …

Разумеется, я никого и ни о чем не просил — просто коротко излагал посетителям свою встречу с НИМ, после чего следовала демонстрация чудес.

Я бросал жезл на пол — и он превращался в змея, чтобы вновь стать жезлом в моих руках, я клал руку за пазуху и белела она от проказы, и люди отшатывались от меня, прокаженного, но я снова клал руку за пазуху, и делалась рука чистой, как тело мое, а под конец я черпал воду из реки, и была та вода прозрачной и чистою, покуда не выливал я ее на пол, где она превращалась в кровь …

В заключение я намекал ошеломленным зрителям на личное поручение от НЕГО к фараону и сожалел, что не могу его выполнить и тем предупредить фараона о грозящих ему бедах.

Нет пути короче кривого — вскоре мне было объявлено об аудиенции у фараона.

5. У фараона. Жезл и змеи

По слову ЕГО я должен был придти к фараону вместе со старейшинами Израилевыми.

Однако старейшин Израилевых даже в ворота не впустили — после долгих пререканий вместе со мной впустили Аарона, да и то только как глашатая ввиду моего косноязычия, но Аарон был для фараона пустое место — это я был воспитанником царевны, это я был из их круга — а Аарон — Аарон был моей тенью, не более.

Наши требования были весьма умерены — всего лишь трехдневный перерыв для вознесения молитв ЕМУ — разумеется, в ход пошли чудеса, но фараон подготовил для нас сюрприз — придворный маг не моргнув глазом превратил свой жезл в змею.

Лишь один я видел обман, сеанс массового гипноза — даже Аарон поверил, фараон же был просто счастлив моей конфузии.

Результатом нашего похода стало ужесточение режима работы — к примеру, кирпичникам перестали выдавать даровую солому для выделки кирпичей, издевательски сообщив им повеление фараона что они «свободны покупать ее у него или добывать самостоятельно», и стон стоял над всей землей Египетской, и проклинал меня народ мой, и вновь стал реален призрак ареста и суда.

Пришлось от чудес перейти к казням — впрочем, все это было известно ЕМУ еще тогда, в нашу первую встречу, когда ОН явился мне в неугасимом пламени куста — «Я знаю» сказал ОН, «что фараон не позволит вам идти, если не принудить его рукою крепкою; и простру руку Мою и поражу Египет всеми чудесами Моими, и после того он отпустит вас».

6. Казни египетские

По-совести, я бы хотел забыть это время, время бесконечных переговоров, уступок, обманов, новых требований и новых переговоров.

Теперь доступ к фараону не представлял труда — испуганная стража отворачивалась при моем приближении, оправдываясь «моей невидимостью» — то, что невидимым был не я, а ОН, было для них безразлично — и ни брань, ни побои начальников не могли заставить их встать на моем пути — впрочем, и начальники их также предпочитали не замечать меня.

«Если страх и суеверия» думал я, «могут так действовать даже на храбрых воинов, то как же должна преобразить человека любовь и вера!» — и я продолжал преследовать фараона и утром, когда шел он купаться в реке, и во дворце, когда сидел он на троне в окружении советников своих, и уже не просил я, а требовал отпустить народ мой, но фараон был непреклонен, и наслал ОН на Египет десять казней.

Описывая их для потомства, я добросовестно перечислил их — воды, ставшие кровью, саранчу, пожравшую урожай, павший скот, тьму, покрывшую всю землю завесой такой густой и плотной, что свет не проникал сквозь нее, и, особенно — умерщвление младенцев.

Разумом я понимал и принимал казни, но сердце и душа моя не знали покоя, особенно когда приходили вести об еще одном погибшем — да что лукавить, не о погибшем, а погубленном, и погубленном мною — конечно они, как язычники, заслужили это, но ведь они были мне друзья, и могли бы — дай срок — познать истину.

Тора — не место для моих эмоций; вечность равнодушна к ним.

Умный домыслит и прочтет между строк, а глупому что объяснять?

А объяснить надо.

Ну хоть про воду, ставшую кровью — разве можно три дня не пить, особенно детям?

Но кроме воды можно пить молоко и пиво, есть сочные плоды и ягоды, словом, в рассказе пугает, а в жизни — особенно для богатых — не так и страшно.

Может потому и упорствовал фараон, что он-то с приближенными не так уж и страдал, и упорством своим вынудил ЕГО истребить младенцев египетских.

Помню, какой ужас охватил меня, когда сообщим мне ОН об этом и повелел отметить дома наши, дабы по ошибке не поразить их «Пусть помажут кровью агнца на косяках двери и на перекладине» — легко сказать «пусть помажут», да ведь земля египетская велика, за месяц с трудом управились.

И этот месяц надо было прожить, протерпеть проклятия, мучиться страхом перед фараоном…

А потом, когда плач стоял по всей земле египетской, и равны были в горе бедняки и богачи, знатные и простолюдины, и все они проклинали народ мой и взывали к фараону «Отпусти!», и это также надо было претерпеть.

Тяжко мне было — ведь меня спасла и воспитала египтянка, я рос среди египтян, дружил с ними — а теперь, выполняя завет ЕГО, приходилось мне губить друзей своих и детей их.

* * *

Оглядываясь назад, все более восхищаюсь я мудростью ЕГО — казалось, к чему было насылать казни на весь народ египетский, а не одного лишь фараона?

Но нет — казни вызвали взрыв ненависти к нам среди всего народа египетского, что не могло не подтолкнуть колеблющихся.

Ведь за столетия многие приспособились — некоторые даже получили вольную для себя и домочадцев и стали торговцами, купцами или врачами. Им, разбогатевшим и приспособившемся, не к чему было срываться с насиженного места — одно дело дома, в кругу близких и друзей, бранить египтян да раз в неделю в синагоге молить ЕГО о свободе — и совсем другое бросить все уйти в неведомое.

И как раньше мы ненавидели египтян ненавистью рабов, так теперь наши хозяева стали ненавидеть нас за казни, посланные ИМ в защиту народа своего.

Казнь младенцев стала последней чашей — верхи более не могли справиться ни с нами, ни с народом своим, а низы — народ египетский — не хотел более претерпевать.

7. Посланец от фараона…

Посланец от фараона был краток: «Когда вы с Аароном вышли, фараон устроил совет. Мнения разделились — ведь отпустить — лишиться полмиллиона работников, оставить — навлечь на себя и подданных новые беды.

После споров решено было отпустить вас на ваших условиях- с женами и детьми, со скотом и имуществом, а главное — с вашим невидимым Богом; собирайтесь поскорее и оставьте нашу землю египетскую».

Свершилось!

Я был счастлив,- и глуп. Посланный был мне хорошо знаком, я должен был его задержать и расспросить, но мне не терпелось, и, наскоро простившись, я возблагодарил ЕГО и поспешил обрадовать соратников.

Разумеется, мы много раз обсуждали порядок Исхода, но разве можно подготовиться и предвидеть все!

…Пункт сбора был расположен за городом, и уже к ночи пригород наполнился людьми — они прибывали пешие, на осликах, в повозках, на верблюдах — и всем надо было определить место, учесть и проинструктировать.

Казалось, потоку не будет конца — но все проходит, и ранним утром я поднялся на холм посреди стоянки — Аарон встал рядом, но толпа скандировала «Мо-ше!Мо-ше!» — и я подчинился.

Я вышел вперед, словно актер на подмостки, и шум затих.

Толпа заполняло все видимое мне пространство — женщины с детьми и без, молодые, горбоносые мужчины и старики, женщины в расцвете лет и седые старухи; высокие и низкие, худые и тучные, бледные рабы каменоломен и загорелые рабы полей — все они смотрели на меня и ждали — ждали тех слов, которые столько раз повторяли им их отцы, и отцы их отцов, и отцы отцов их отцов, ждали слов, которых ждали столетиями — и я, преодолевая косноязычие прокричал «Свободны!» — и все давно заготовленные слова потонули в ликующем крике толпы.

Законодатель

8. По ЕГО плану мы должны были…

По ЕГО плану мы должны были двигаться направо по берегу моря, вдали от дороги земли Филистимской, ибо она близка к Египту, и мог раскаяться народ в исходе своем и поворотить обратно.

Дойдя до конца пустыни, мы расположились станом неподалеку от Ефама на берегу моря, но отдых наш был кратким — дозорные донесли о фараоне с войском и привели пленного.

Высокий смуглый египтянин был немедленно допрошен — и хотя знал он немного, сказанное им меня ошеломило: теперь стал мне ясен замысел фараона — отпустив нас на волю, он смог собрать всех вместе в пустыне, и теперь, когда опасность новых казней миновала, он сможет напасть на нас, перебить зачинщиков и немощных стариков, а сильных мужчин, женщин, детей снова обратить в рабство.

Начни он это в земле египетской, возникли бы беспорядки и бунт, а здесь, в пустыне, безоружные, что мы могли сделать?

Вдобавок фараону должны были достаться все наши тщательно скрываемые сокровища — ведь сбираясь в дорогу, каждый забрал их с собой. Даже взятые нами от египтян — в долг — ценности должны были достаться фараону и только фараону, а гнев обобранных египтян обращался против нас.

Итак, мы сами, своими руками загнали себя в ловушку — и именно я был тем человеком, который сделал это!

О сражении не могло быть и речи, тем более — о бегстве: впереди было Чермное море

Спасти нас мог только ОН, а мы — мы могли надеяться и молиться, ибо человек спасается только верой!

Только верой — но как мало оказалось истинно верующих!

Зато много было тех, кто устрашился и возопил к Господу, и кричали они мне: «разве нет гробов в Египте, что ты привел нас умирать в пустыне? что ты сделал с нами, выведя нас из Египта?

Какой-то молодой и крепкий мужчина взобрался на повозку и громко призывал «К оружию», но были и такие, которые известие о приближении фараона восприняли с облегчением — тяготы сободной жизни всего за несколько дней показались страшнее привычного рабства!

«Оставь нас» — кричали они, «пусть мы работаем египтянам, ибо лучше быть нам в рабстве у египтян, нежели умереть в пустыне.»

И пожалел я о том, что сделал для сынов Израиля, и корил людей в неверии, и не знал, что делать, ибо ИМ был избран народ этот, и ИМ доверен мне — жаловаться было некому, другого народа у НЕГО для меня не было …

Но времени для жалоб и размышлений не было — большинство народа впало в панику, и как стадо без вожака обезумевшая толпа рванулась вперед, забыв о зыбучих песках и море за холмами.

Толпу надо было остановить.

Я вскочил на коня и погнал его вперед, Аарон и еще кто-то кинулись за мной.

Люди не успевали расступаться, и я сметал их, но вопли их даже не слышались в общем гомоне.

Наконец лупя плетью направо и налево, мне удалось вырваться вперед.

«Стойте» — закричал я им, «стойте!» — и когда передние встали, продолжил: «Не бойтесь, стойте — и увидите спасение Господне, которое Он соделает вам ныне», — но задние напирали, толпа двинулась вперед — море было совсем рядом, и я в отчаянии сделал последнюю попытку остановить их, подняв руку с зажатым в ней жезлом…

Момент был критический — спасти могло только чудо, и оно явилось: громовые раскаты при ясном небе заглушили крики, явив голос и волю ЕГО; море, вослед мановению, расступилось, дав нам дорогу, и вновь сомкнулось над преследовавшим нас войском фараона.

* * *

Вода накрыла ненавистное нам войско, и оно пропало: было — и не стало, пучины покрыли его и оно пошло в глубину, словно камень.

Море поглотило пеших и конных, колесницы с конями и всадников на верблюдах, сверкающие на солнце щиты и копья, островерхие шлемы и серповидные сабли, — все это лежало на дне, и только ошалевшие кони без седоков да деревянная утварь разнообразили неподвижную гладь моря.

Я надеялся на чудо, молил о нем и ждал его — и вот оно свершилось, и надо было сказать о нем народу, но проклятое косноязычие сковало меня — хорошо что Мириам-пророчица, сестра Ааронова, взяв в руки тимпан, вышла к народу с ликованием, и воспела хвалу ЕМУ, а следом за ней вышли и другие женщины с пением и ликованием.

9. Нам больше не угрожало войско фараона…

Нам больше не угрожало войско фараона, но жара, голод и жажда стали нашими врагами.

И хотя дал ОН нам воду и пищу, но надо было ставить шатры, пасти скот, собирать топливо для костров — словом, надо было жить и выполнять свои обязанности.

ОН превратил соленые воды морские в воды сладкие, дал нам манну и научил варить ее, он содеял нашу обувь и платье несносимыми — но многим надоела манна, хоть была она вкусом, как лепешки с медом, — но нет, им хотелось мяса — будто в рабстве у Египтян их кормили мясом!

«Мы помним рыбу», причитали они «которую в Египте мы ели даром» — я пытался напомнить им, что эту рыбу ловили только жившие у реки, когда хозяева не желали тратиться на их кормежку, но они все забыли — и после рыбы вспоминали они про огурцы и дыни, лук и чеснок — и, вспомнив, снова причитали «Ныне душа наша изнывает; ничего нет, только манна в глазах наших».

Конечно манна — не рыба или дыня — видом, как бдолах и размером с кориандрово семя; но народ приспособился — собирал ее и варил в котле или молол в жерновах или толок в ступе и делал лепешки.

Я пытался вразумить их, напоминая о рабстве их и тяжелых работах, которым оплачивалась «дармовая» еда их, но нет — они мигом забыли все это, мечтая о рыбе, дынях и чесноке.

Они уже вышли из рабства, но еще не освободились от него.

В поле и в каменоломне глаза раба, подобно глазам скота, смотрят вниз, и обращены они на живот его, ибо для скота и для раба желанней всего пища, и не заметно рабу, что «на воле» меняет он только человека-господина своего на служение плоти своей …

Кончилось это весьма плачевно — ОН разгневался и послал нам перепелов, которых ели так, что «мясо из ушей текло», и наиболее кричавшие объелись до того, что от чревоугодия умерли.

Это навсегда отбило охоту к кулинарным изыскам, но не надолго — несносимая одежда и обувь также вызвали ропот.

Масла в огонь подливали женщины, не желавшие день за днем ходить в одних и тех же нарядах.

«В плену» — кричали они — «было лучше» — и слушая недовольных, можно было подумать, будто не рабами они были в земле Египетской, а дорогими гостями, которым хозяева не знают, как угодить!

И такая дребедень каждый день, каждый день…

* * *

Главный враг был внутри нас — в лагере начались раздоры.

И начало им, как ни горько это сознавать, положил сам я.

В первые дни, опасаясь голода, я провел продразверстку, объединив все запасы пищи чтобы делить их поровну.

Богачи, лишившись запасов, роптали, пытались подкупить охрану чтобы получить дополнительный паек, но я лично проверял запасы, и не приносило им золото их ничего.

Да, золото стало бесполезно — на него нельзя было купить пищи, и поначалу богачи готовы были обменять все что вынесли на дыню или персик.

Но когда ОН послал нам манну, я ослабил контроль — и сразу же золото показало свою силу: возник черный рынок, на котором можно было купить еду повкуснее манны …

Я думал, что пришел освободить их, а они — они думали, что я пришел дать им волю, которую они ошибочно называли «свободой», полагая что свобода — это свобода от работы и вдоволь еды, теплое жилье и мягкая постель.

Свобода раба — «здесь и сейчас» — вот девиз раба, и что ему из того, что плата за чечевичную похлебку — первородство; раб не имеет ни прошлого, ни будущего, первородство для него — пустой звук.

Раб бесправен и не имеет закона — за него все решает господин и господин за все отвечает.

Я был глупец, не понимая этого, я думал только о том, как вывести их из рабства, я думал, что нравственный закон лежит в нас внутри — но я ошибся.

И ОН дал мне знамение, что мыслю я верно — по приказу ЕГО я должен был подняться на гору Синай для получения Закона.

* * *

События, последовавшие за этим, подробно описаны мною — как беседовал я с НИМ и вынес народу моему скрижали Закона, как увидел я беснующуюся толпу, поклоняющуюся золотому тельцу и как массовыми казнями унял я беснующихся.

Так было — но тогда, покончив с этим, я полагал, что самое трудное позади — я говорил себе, что был избран не только затем, чтобы вывести их из рабства, но и затем, чтобы дать им Закон.

«Ибо вывести» думал я «сиюминутно, здесь и сейчас, а Закон, что дал ОН мне на горе синайской –навечно, везде и всегда».

Как наивен я был!

Я думал, что дав народу Закон, уравниваюший их всех, я создам тем самым единый народ! «Свобода и равенство перед Законом», думал я, «объединят всех для завоевания земли обетованной » — но я ошибся.

Получилось неожиданное — призванный объединить, Закон стал источником бесконечных тяжб — и с каждым делом все шли ко мне, и я с утра до ночи разбирал, судил и мирил, но приходило больше, чем мог принять я, и составили пришедшие очередь, и дрались за место в ней, и я не знал, что делать …

Выручил меня Иофор, тесть мой — посоветовал он назначить судей, чтобы разбирали те ссоры на месте и не шли бы спорящие ко мне. «Усмотри» говорил мне Иофор «из всего народа людей способных, боящихся Бога, людей правдивых, ненавидящих корысть, и пусть они судят народ во всякое время и о всяком важном деле доносят тебе, а все малые дела судят сами: и будет тебе легче, и они понесут с тобою бремя»

Мудр был тесть мой, и как нельзя вовремя был совет его, и сделал я по совету его — не медля дал я повеление судьям «Выслушивайте братьев ваших и судите справедливо, не различайте лиц на суде, как малого, так и великого выслушивайте: не бойтесь лица человеческого, ибо суд — дело Божие; а дело, которое для вас трудно, доводите до меня, и я выслушаю его».

Теперь, освободившись от забот о телесном и судебном окормлении народа, смог я заняться приготовлением к военной операции по завоеванию Земли обетованной.

Я провел перепись колен, поставил начальников над каждым и послал разведку в обещанную нам землю Ханаанскую.

Через сорок дней разведчики возвратились, и все собрались слушать отчет их

10. Разведчики донесли…

Я послал двенадцать отрядов — по одному от каждого колена Израилева, дав всем одинаковые инструкции:

«Осмотрите землю, какова она, и какова земля, тучна ли она или тоща? есть ли на ней дерева или нет?

И каков народ живущий на ней, силен ли он или слаб, малочислен ли он или многочислен?

И каковы города, в которых он живет, в шатрах ли он живет или в укреплениях?»

Еще приказал я взять от плодов земли, и сразу бросилась мне в глаза принесенная гроздь винограда — так велика она была, что двое тащили ее на шесте.

Увидев ее, предвкушал я восторги народа моего, после того как разведчики доложат о найденной ими земле,– и вместо того, чтобы позвать их в шатер свой и там все выслушать, я дал знак говорить.

И говорили они «Мы ходили в землю, в которую ты посылал нас; в ней подлинно течет молоко и мед, и вот плоды ее»

И я вместе со всеми радовался, но они продолжали говорить; » народ, живущий на земле той, силен, и города укрепленные, весьма большие, и не можем мы идти против народа сего, ибо он сильнее нас».

Наступило гробовое молчание, и понял я свой промах, но не мог уже прервать их, а они продолжали «Земля, которую проходили мы для осмотра, есть земля, поедающая живущих на ней». И пугали народ «Там видели мы исполинов, и мы были пред ними, как саранча…»

Такого я не ждал, но винить было некого — не должен был я давать им слова перед народом, не выслушав сначала их отчет, а выслушав, должен был проверить, прежде чем докладывать народу — я должен был все предвидеть, но гроздь виноградная, которую еле тащили двое, застила глаза мои и разум мой.

«И подняло все общество вопль и роптали на Моисея и Аарона все сыны Израилевы, и все общество сказало им: о, если бы мы умерли в земле Египетской, или умерли бы в пустыне сей! И для чего Господь ведет нас в землю сию, чтобы мы пали от меча? жены наши и дети наши достанутся в добычу врагам; не лучше ли нам возвратиться в Египет?

И сказали друг другу: поставим себе начальника и возвратимся в Египет.»

Напрасно Халеб, предводитель отряда из колена Иудина, старался разоблачить обманщиков, напрасно Иисус Навин, предводитель отряда из колена Ефремова, порвав одежды свои призывал кары на дома их, напрасно доказывали они всему обществу сынов Израилевых: «Земля, которую мы проходили для осмотра, очень, очень хороша», напрасно убеждали их «Не бойтесь народа земли сей; ибо он достанется нам на съедение: защиты у них не стало, а с нами Господь»; — глуха была к словам их испуганная толпа, и поносили они меня и дерзали на слова ЕГО.

«И сказало все общество: побить их камнями!» — и вынужден был я удалиться от народа моего в скинию, и воззвал я к НЕМУ, и устрашил меня ответ ЕГО:

«Доколе будет раздражать Меня народ сей? и доколе будет он не верить Мне? Я поражу его язвою и истреблю его и произведу от тебя народ многочисленнее и сильнее его».

Я пришел в ужас и стал молить ЕГО, говоря «если Ты истребишь народ сей, то народы, которые слышали славу Твою, скажут: Господь не мог ввести народ сей в землю, которую Он с клятвою обещал ему, а потому и погубил его в пустыне. Прости грех народу сему по великой милости Твоей, как Ты прощал народ сей доселе».

И еще много чего говорил я, множа мольбы свои, и наконец умолил ЕГО, и сказал ОН: «прощаю по слову твоему, но зачинщиков испепелю я смертью огненной, и наложу наказание на народ сей! Вот слова Мои для народа: как говорили вы вслух Мне, так и сделаю вам; в пустыне сей падут тела ваши, и все вы от двадцати лет и выше, которые роптали на Меня, не войдете в землю, на которой Я, подъемля руку Мою, клялся поселить вас. Только Халева, сына Иефонниина, и Иисуса, сына Навина, и детей ваших, о которых вы говорили, что они достанутся в добычу врагам, Я введу туда, и они узнают землю, которую вы презрели. Но это будет после того, как ваши трупы падут в пустыне сей; а сыны ваши будут кочевать в пустыне сорок лет, по числу сорока дней, в которые вы осматривали землю. Такое вы понесете наказание за грехи ваши, год за день, дабы вы познали, что значит быть оставленным Мною …»

Учитель

11. Я молил у НЕГО прощение…

Я молил у НЕГО прощение, и я вымолил пощаду и умягчение наказания — сорок лет отмерено было нам пребывать в виду земель, где мед с молоком, сорок лет должны были мы смотреть на землю обетованную, не смея войти в пределы ее.

Сорок лет — большой срок.

Не сразу осознал я это, не сразу понял, что марш-бросок из Египта в землю обетованную не удался, что планы мои — как дом на песке: подул ураган, и нет дома.

Но дни шли, и я понял — героическое закончилось: над нами нет более надменного фараона, держащего в рабстве народ мой и не желающего знать ЕГО; погиб фараон вместе войском своим, а мы вышли из под руки его и прожили свободными целый год.

И было в тот год всякое.

Те же люди, что снимали с себя золотые украшения для скинии, отдали их на золотого тельца, и те же люди, что строили скинию и украшали ее, бесновались перед идолом — тельцом…

Они были свободны в выборе — но оказалось, что можно выбирать не или– или, но и-и.

И это повторялось раз за разом — люди из колена Левина беспощадно расправились с бунтовщиками-идолопоклонниками, — более трех тысяч отступников зарубили они, не щадя друзей и братьев, и я поставил их при ковчеге ЕГО, чтобы разъясняли они Закон — и они же взбунтовались против меня во главе с Кореем, и снова пришлось казнить их сотнями …

Мы были свободны — но этого оказалось недостаточно.

Мы были равны перед Законом — но этого оказалось мало.

Оставалось последнее средство — объединить людей в народ, соделав их братьями.

Надежда была только на это, но как сделать это?

Ответ предстояло найти самому.

И не мешкать: сорок лет — короткий срок.

12. Совет вождей

Кто видел восход и закат, тот видел все, ибо завтрашний день похож на вчерашний, а год подобен дому с 365-ю комнатами, которые по кругу ежедневно обходишь ты всю жизнь твою.

Так говорят мудрецы, да только комнаты эти живут своей, неподвластной тебе жизнью — на столе яства сменяет гроб, а гроб — колыбель.

И новый человек приходит в мир.

Он приходит нагой и беспомощный, но вскоре встает на ножки, и боится мать: «не ушибся бы», вскоре выходит играть к сверстникам, и боится мать: «не обидели бы», а потом вырастает он и идет в школу…

Но кто и чему будет учить, — вот в чем вопрос.

Поначалу нам было не до учебных программ — поначалу мы изготовили лишь прописи, где первыми словами было «Мы не рабы, рабы не мы» — но это была лишь краткая отсрочка.

Пришлось собрать совет вождей колен Израилевых.

Мы быстро порешили возложить обучение на левитов — кому как не им, хранящим Закон, поручить сеять в народе вечное, разумное и доброе, но все понимали, что Исход, Числа и Левит рассчитаны не на детей.

Дав всем высказаться, я подытожил: «Начинать», сказал я,- «надо с истории, ибо история для народа, что Закон для иудея. Деяния славных предков наших, боль за мучения их и гордость за их подвиги, — вот что воспитывает в каждом сознание своей связи со всем народом, позволяя гордиться народом своим и не желая променять или исправить свою историю».

Эта мысль понравилась всем, дело было за малым — за учебником.

И потому, как все замолкли и ждали слов моих, я понял, что мне предстоит и это, ибо уж если «носил я народ этот, как нянька»,  то и писать учебник должен был я.

13. Всем известна…

Всем известна байка про стакан, который то ли наполовину полон, то ли наполовину пуст.

«История Исхода прославляет богоизбранный народ наш» — так думают те, для которых стакан наполовину полон.

«История Исхода показывает, что народ сей недостоин быть богоизбранным» — так скажут те, для которых стакан наполовину пуст.

И те, и другие найдут аргументы в сочинениях моих, но и те и другие неправы, для тех и других истина останется сокрытой, она неуловима, ибо никто не ведает настоящей правды.

А правда в том, что народ изменчив: славит Господа и хулит его один и тот же народ, и в каждом человеке зерна правды и зерна лжи так перемешаны, так срослись, что не отделить.

Отделить можно плевела от пшеницы, а в человеке зерна плевел надо преобразовать в плодоносные зерна, и сделать этодолжен человек сам, а миссия учителя — научить этому.

Я был его вождем и законодателем — теперь мне предстояло стать его учителем.

Ибо народ подобен ребенку — надо долго учить его, чтоб повзрослел и поумнел он.

И еще подобен он стаду без пастуха — при любой опасности впадает в панику и мчится, не разбирая дороги, к обрыву, надеясь на спасение.

А еще подобен народ чистому листу, на котором можно писать самые лучшие слова.

14. Чистый кусок папируса

Чистый кусок папируса лежал передо мной.

Я знал, что как только появится на нем первые слова, мысли мои потекут легко и свободно, подобно рекам, ускоряющим свой бег при виде моря — тогда по зову моему войдут в шатер писцы записывать слова мои, но первую фразу я должен был выстрадать один.

Ее начало уже родилось — «В начале» — но дальше дело не шло.

Я было хотел поставить их в заглавие, но что-то меня остановило — может лучше назвать «Бытие», а с этих слов — «в начале» и начать?

Я медлил.

Неожиданно вспомнилось, как уча первенца, я объяснял ему, почему пишут справа налево: «Вспомни», говорил я ему, «что главная рука твоя — правая, ибо ей ты совершаешь всякую работу; так и в словах твоих следует сказать сначала главное, а уж потом — второстепенное. Потому-то и пишутся они справа налево» — и это ненадолго отвлекло меня.

«Может быть», — размышлял я, — «первая фраза будет «В начале было слово…»» — такое начало вполне отвечало духу Закона, но смогут ли понять его дети?

Ведь для них слово — это значки на папирусе, это «часть речи», это звук, родившийся в гортани их и излившийся в воздух вокруг, звук, начавшийся в горле их и растаявший в небе над ними…

Для них начинать надо было с начала.

И поняв это, я вдруг почувствовал знакомый экстаз, понял, что сейчас ОН заговорит устами моими, и, забыв о папирусе, призвал я писца, и не успел он приготовиться, как я начал диктовать:

«В начале сотворил Бог небо и землю.
Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою.
И сказал Бог: да будет свет. И стал свет.
И увидел Бог свет, что он хорош, и отделил Бог свет от тьмы …»

Руфь

1.

Ноеминь: А солнце жгло и жгло, и земля покраснела от жара, и спеклась, и трещины морщинами покрыли лице земли, и в них выл ветер, а солнце жгло и жгло.

А на следующий год все повторилось, и хотел мой муж, Елимелех, продать наш дом в Вифлееме и надел, но много было таких, кто хотел продать, и никого, кто хотел купить — и мы остались еще на год, а солнце жгло и жгло.

И река обмелела, и вода отступила от нашего надела, и я с утра до вечера ходила за водой вместе с сыновьями моими — Махлоном и Хилеоном, а солнце жгло и жгло, и случился голод на земле, и нечем стало кормить детей, а слуги царские за долги отбирали последнее, и многие бежали тогда от солнца за Соленое море в земли моавитянские — и мы с мужем и сыновьями были среди многих.

Первый год было ох как тяжело, и второй тяжело, но мы работали, не покладая рук, и жизнь стала налаживаться, и мы построили новый дом, и прибили над дверью маленький свиток с текстами из Торы — мезузу, и муж мой объяснил детям, что мезуза охраняет наш дом, и рассказал им, как царь Артабан послал рабби Иегуди Ганоси в подарок драгоценный камень, а рабби отдарил царя мезузой, и когда царь удивился малости ответного дара, раби ответил «Ты подарил мне камень, который надо охранять, а я послал тебе вещь, которая будет охранять тебя!».

И мы зажили в новом доме, и дети росли, и когда старшему исполнилось тринадцать, в доме стало двое мужчин, а потом подрос и младший, и мы стали растить ячмень на продажу — но Господь положил предел жизни мужа моего, оставив меня вдовой с двумя сыновьями.

И старший сын стал главой в доме, и пришло ему время жениться, и решил он жениться на моавитянке.

Разве о такой жене для сына мечтала я!

Разве не отговаривала я его!

Я говорила, что Всевышний повелел не отдавать дочерей своих иноземным народам, и их дочерей не брать за сыновей своих — но что может мать одна!

Следом и второй сын взял в жены моавитянку — и стало у меня две снохи — имя одной Орфа, а другой — Руфь, и все мы работали и опять растили ячмень на продажу, и я стала спокойна за свою старость, и молила ЕГО о внуках — но разве может человек умолить ЕГО, разве дано прозреть промысел ЕГО! — сыновья мои последовали за отцом своим, и осталась я одна с вдовами сынов моих …

2.

Сразу после похорон я стала готовиться к отъезду домой, в Вифлеем.

Я не могла жить в этом доме, помнившем их, касаться этих вещей, помнившем их, ходить по этой земле, помнившей их — снохам же своим я сказала: «Пойдите, возвратитесь каждая в дом матери своей и да сотворит Господь с вами милость, как вы поступали с умершими и со мною!»

Но они, сговорившись, не слушали меня, они желали следовать за мной, говоря: «Нет, мы с тобою возвратимся к народу твоему».

Я уговаривала их остаться, приводя все новые доводы: «дочери мои; зачем вам идти со мною? Разве еще есть у меня сыновья в моем чреве, которые были бы вам мужьями? Я уже стара, чтоб быть замужем. Да если б я и сказала: «есть мне еще надежда», и даже если бы я сию же ночь была с мужем и потом родила сыновей, — то можно ли вам ждать, пока они выросли бы? можно ли вам медлить и не выходить замуж? «.

Они подняли вопль и опять стали плакать, но я приводила все новые доводы, говорила, что весьма сокрушаюсь о них, ибо рука Господня постигла меня, и Орфа вняла и вернулась в дом матери своей, а упрямица Руфь — нет.

Я заклинала ее последовать примеру Орфы, но она лишь отрезала: «Не принуждай меня оставить тебя и возвратиться от тебя; но куда ты пойдешь, туда и я пойду, и где ты жить будешь, там и я буду жить; народ твой будет моим народом, и твой Бог — моим Богом; и где ты умрешь, там и я умру и погребена буду; пусть то и то сделает мне Господь, и еще больше сделает; смерть одна разлучит меня с тобою».

3.

Ноеминь: Мы достигли Вифлеема на закате. К счастью, моросил дождь, и никто не обратил внимание на мое мокрое от слез лицо.

Наш дом, грязный и обшарпаный, был цел — я открыла дверь и вошла внутрь.

Здесь родила я сыновей, здесь мыла их в лохани, здесь они играли, здесь по субботам, за накрытым столом, ждала мужа из синагоги; дети, завидя отца, наперегонки бежали зажигать свечи, пели «Мир вам, ангелы служители, посланцы Всевышнего», муж произносил вечерний Кидуш над бокалом вина — теперь же дом был пуст, а голоса моих детей сменило цоканье капель из прохудившейся кровли.

И я, уже не сдерживаясь, опустилась на пол и зарыдала.

Руфь: Пока я разгружала наш нехитрый скарб, к нам заглянула соседка, потом другая, потом еще и еще. Каждой из них Ноеминь начинала рассказывать свою жизнь за эти годы, и каждая, узнав о смерти мужа и детей, пускалась в рев.

Я слышала, как она кричала им : «Не называйте меня Ноеминью [Приятная-др.евр], а называйте меня Марою[Горькая], потому что Вседержитель послал мне великую горесть» — я слышала, как пытаются ее успокоить, как она на время умолкала — но тут приходила новая соседка, и она продолжала рыдать «Я вышла отсюда с достатком, а возвратил меня Господь с пустыми руками; зачем называть меня Ноеминью, когда Господь заставил меня страдать, и Вседержитель послал мне несчастье?»

…Закончив дела во дворе, я вошла в дом.

Ноеминь, опухшая от слез, сидела на полу, прислонившись к стене.

Одежда на ней была разорвана, космами висели полуседые волосы; заплаканные соседки в таких же разорванных одеждах хлопотали вкруг нее — толстуха, пришедшая первой, поила ее и уговаривала съесть хоть ложку меду, но свекровь только мотала головой, не в силах даже ответить.

Они уже знали кто я, и они сказали мне все невысказанные ими утешения, они подняли вопль и плакали, и услышав, как они поминают выросшего на их глазах мужа моего, Махлона, я тоже зывыла в голос и разорвала одежды свои…

4.

Вооз: Еще подъезжая я увидел одинокую фигурку на краю поля.

«Вечно одно и тоже — прохлаждаются вместо того, чтоб работать!»

Я хлестнул ослика раз, потом другой — он укоризненно посмотрел на меня, но побежал быстрее, и скоро я поравнялся с ней.

Женщина стояла так же прямо и молча смотрела на меня — я готов был наброситься на нее, но что-то меня остановило, и я, сдержавшись, спросил, «Кто ты?»

«Руфь», ответила она, «вдова Махлона, сына Ноемини.»

Видно, лицо мое выразило удивление, и она торопливо добавила «я пришла посмотреть, не растет ли что на нашем поле» — и я, следуя за ее взглядом, с неохотой оторвавшись от ее лица, взглянул на их поле.

Сколько хватало глаз — бурьян: что Вы хотите, если поле не обрабатывать десять лет!

— «Что же ты будешь делать?»

— Не знаю.

Я знал все, что она сделала для свекрови своей по смерти мужа — что оставила и отца, и мать, и родину и пришла к народу, которого не знала вчера и третьего дня — и я захотел ее ободрить, но странное смущение овладело мной, и я только сказал ей «Да воздаст Господь и да будет полная награда тебе от Господа Бога Израилева, к Которому ты пришла, чтоб успокоиться под Его крылами!»

Я подозвал смотрителя за работниками моими и приказал не мешать этой женщине собирать колоски, и еще велел я кормить ее вместе с ними.

Потом я пошел к ней и сказал «собирай за работниками моими, захочешь пить — пей из сосудов моих, захочешь есть — иди и ешь вместе с ними » — и когда наступило время обеда, я пошел за ней и сказал «приди сюда и ешь хлеб», и привел ее к работникам моим, и усадил ее, и спросил ее «Тебе удобно?», и дал ей хлеба, и она, поев, благодарила меня.

5.

Руфь: В первый день я подбирала на поле до вечера и вымолотила собранное, и вышло около ефы [39 литров] ячменя — и отнесла это в дом свекрови своей, и еще дала ей хлеб, что не доела за обедом.

Каждый день ходила я на поле, подбирала колоски за жнецами.

Солнце вычернило мне шею и плечи, руки мои загрубели, каждый вечер молотила я собранное, и, полумертвая от усталости, относила зерно домой.

Жнецы привыкли ко мне и изредка, будто по рассеяности, оставляли мне срезанный сноп — в такие дни мне удавалось собрать так много, что я не могла унести.

И тогда, будто из-под земли, появлялся Вооз на своем ослике, и помогал отвезти мешки домой.

Я спрашивала его, «чем снискала я в глазах твоих милость, что ты принимаешь меня, хотя я и чужеземка и не стою ни одной из рабынь твоих?», а он отвечал — но я, заслушавшись его ласковых слов, ничего не запомнила, потому что он нравился мне.

С тех пор, как умер мой муж, я не знала мужчин.

Многие желали меня, но я даже не смотрела в их сторону, а этот, — уже не молодой, поживший, — этот заставил меня каждый день со страхом всматриваться в зеркало в поисках седых волос и морщинок — но зеркало показывало только темные волосы, гладкую кожу и сияющие глаза…

И вот настал день, когда кончен был сбор урожая, и смотритель передал мне слова его «Пусть приходит вечером на праздник последнего зерна».

Я поняла, что ждет он от меня, и я сама хотела этого.

6.

Вооз: Я навестил Ноеминь днем, зная, что застану ее одну. После взаимных приветствий я сразу перешел к делу «Руфь, вдова сына твоего, сбирает колоски на моем поле, а твое стоит невозделанное. Продай мне его, и я буду давать тебе на кормление часть урожая, и ты со снохой своей не будешь бояться голода» — и, не давая ей ответить, продолжил «не отвечай сейчас — подумай, все взвесь и уж тогда сообщи мне свое решение».

Я встал, попрощался и неторопливо пошел к выходу.

Уже в дверях я обернулся и попросил «Передай ей мое приглашение придти сегодня на празднование конца урожая».

7.

Руфь: В этот день можно было и не ходить на поле — урожай был собран; у сарая, где выдавалась им плата, толпились поденщики, радуясь предстоящему угощению. Никто не обратил на меня внимания. Я была лишней. Поняв это, я повернулась и пошла домой.

Ноеминь встретила меня, стоя на пороге и сразу же сообщила о приглашении.

Мое лучшее платье, вычищенное и наглаженное, лежало на кровати; рядом, на столике, стояли два флакона с благовониями. Я их сразу узнала — в этих флаконах хранила Ноеминь то масло и духи, которыми натерлась она в день свадьбы — но Ноеминь не дав мне возразить, сказала «Возьми- других в доме нет» и тут же спросила «Нравится тебе этот человек?» — и когда я кивнула, продолжила «Он наш родственник: если ты понесешь, внуком он мне будет, и род мой не усечется, как ветвь сухая», и, когда я переоделась, добавила «Тебе надо придти незаметно, дождаться, пока он уснет и лечь рядом …»

8.

Вооз: Она не пришла — я медлил, не давая знак начинать, но солнце заходило, и более ждать было нельзя; я благословил еду, и праздник начался.

Место рядом с собой велел я не занимать, пошутив «пусть последний пришедший будет первым подле меня», но сердце мое грустило.

В этот раз велел я подать к обычным курам, рыбе и пиву молодого вина, сладости, мед и финики, виноград и инжир — не прошло и получаса, как лица раскраснелись, разговор за стами стал всеобщим, все веселились, и только я становился все мрачнее и, против обыкновения, много пил.

Я знал, что любая из работниц с радостью скрасила бы мое настроение, но теперь мне нужна была не любая, а та, для кого я расщедрился на вино и сладости, та, которая не пришла — и я не желал об этом думать, но мысли мои сами, не слушаясь меня, возвращались к ней, я думал о ней и мечтал.

Все еще веселились, когда я ушел к себе под навес, сколоченный рядом с сараем — там пережидал я летний зной и там, под навесом, ночевал, задержавшись.

…Я проснулся в полночь и почувствовал — рядом кто-то есть.

Светильник чуть коптил, почти не давая света, но я узнал Руфь.

Она лежала на спине, вытянув руки по швам, как солдатик.

Мы были одни.

И тут я понял, что она не спит, что она пришла ко мне и что она не будет противиться.

Рука моя скользнула ей под хитон — я погладил теплое колено, потом потянулся выше — и тут ощутил, как она сжалась, и кожа под моей ладонью стала «гусиной» — тогда я убрал руку, отодвинулся и сделал огонь ярче.

Женщина по-прежнему лежала на спине с закрытыми глазами, только задранный мной подол был снова натянут на колени — теперь я разглядел, что она нарядно одета и причесана — видя ее только в рабочей одежде, я даже не представлял, что она так хороша…

Я спас их от голодной смерти, и знал, что она это знает, и я был вправе рассчитывать на такую ее благодарность — но она пришла к в лучшей одежде, умасленная благовониями, надушенная, — так невеста приходит к жениху в первую брачную ночь, вручая себя ему и становясь просто женой.

И тут я как бы со стороны увидел себя — неумытого, с грязными ногтями — и понял, что эта ночь будет единственной, что так расплатившись со мной, исчезнет она из моей жизни.

Взяв ее сейчас, я бы только получил с нее плату — и если бы она пришла к началу праздника, наверно так бы и произошло, но пока я ждал ее, со мной произошло то, чему я не знал названия — я, неожиданно для себя, хотел не только обладать ею, но и видеть ее подле себя, сидеть с ней за столом, ловя завистливые взгляды мужчин — и не разумом, а внезапным озарением я осознал, что она видела в мне своего спасителя, а я бы просто воспользовался обстоятельством, назначив ей цену в десяток мешков ячменя и кормежку — взяв такую плату, я из спасителя стану просто торгашом и потеряю ее.

И как у праотца Иосифа при виде Рахиль, так и у меня вдруг заболело сердце, как открытая рана.

Я хотел ее — но не единожды, в поле, в стогу, а в своем доме, я хотел с ней не только спать, но и просыпаться, и еще я хотел этого каждую ночь.

Она могла наполнить мою жизнь смыслом, могла встречать меня вечером в нашем доме, в который я бы ввел ее хозяйкой — наконец, она могла родить мне сына.

Осень ее жизни была еще далеко, но я уже сейчас, заранее, видел ее осень в загрубевших и сожженных солнцем руках, и это я был виноват и в черноте этих рук, и я хотел заботиться о ней, и хотел ее заботы, ласк, сочувствия, — и еще я хотел ее, ее лона, грудей, живота, спины — и я, борясь с желанием сорвать с нее хитон, пересел на скамью и хрипло спросил

«Зачем ты пришла?» и, поскольку она молчала, спросил «Ноеминь знает?»

Она кивнула, — и, помедлив, добавила «Она сказала: нарядись в лучшее платье, приди незаметно, дождись, когда он уснет и ляг рядом» — я молчал, и она робко добавила «А еще она сказала «он знает, что делать»» и простодушно добавила «А я так хотела придти к началу!».

9.

Руфь: Меня выдали замуж совсем юной, муж мой был немногим старше; и был он горяч, нетерпелив и неопытен, и я покорялась его желаниям, но мое тело не поспевало за ним, и хотя ласки его были мне приятны, но сама я не искала их и могла бы обойтись без этого.

А тут было совсем, совсем иначе.

Я желала Вооза — и боялась этого, боялась не понравиться ему, боялась, что ему не будет со мной хорошо, и тогда он перестанет выделять меня, и я больше не услышу его ласковых слов.

Все это я рассказала ему в эту ночь, лежа с ним бок о бок под навесом, видя, как он борется с собой, и нежность переполняла меня, и я готова была сама сказать ему, чтоб он не медлил, потому что я все понимаю и все ему прощу…

10.

Вооз: Незадолго до рассвета все угомонились, и я велел ей собираться.

Она встала с моего — нет, нашего, соломенного ложа такая молодая, красивая и нарядная, что желанье снова захватило меня.

«Вид нарядной женщины потопляет хуже волн. Из волн по любви к жизни можно еще выплыть; вид же женщины, прельстив, заставляет пренебречь и самой жизнью» — так любил говорить мой отец, и сам я так отвечал друзьям, советовавшим мне жениться — и я вовремя вспомнил это, ибо теперь я не мог позволить моему телу управлять мною.

Я не пошел в сарай за мешком, опасаясь разбудить кого-нибудь, а просто расстелил на земле ее плащ, насыпал туда шесть мер ячменя и тихо приказал «Иди домой. Если кто увидит, скажешь, что приходила купить ячмень» — Руфь молча кивнула, затем завязала плащ в узел и взвалила себе на плечо — в нарядном платье, надушенная и с тюком она мало напоминала покупательницу, но ничего лучше мне в голову не пришло, ибо теперь беречь ее доброе имя должен был я.

11.

Ячмень свезли в амбар, я рассчитал работников и остался один.

Амбар был полон, а дом пуст.

То было в четверг, а в пятницу я навестил своего друга детства, Арона, известного своим благочестием.

Он внимательно выслушал меня и, подумав, ответил «Это может быть сочтено распутством. Возьми себе жену из племени отцов твоих, но не бери жены иноземной, которая не из колена отца твоего, ибо мы сыны пророков. Издревле отцы наши — Ной, Авраам, Исаак и Иаков брали жен из среды братьев своих и были благословенны в детях своих, и потомство их наследует землю» — и видя, что я молчу, добавил » Да ты же и сам знаешь, что моавитяне — проклятое племя, от пьяного Лота понесли дочери его — и потом, разве забыл ты, как лютовали Ездра и Неемия?»

Как забыть! В год, когда Нееминь с мужем и детьми бежала на поля моавитянские, а солнце жгло и жгло, пришел народ к дому божьему, и вышел к ним Ездра- священник, и сказал им: «вы сделали преступление, взяв себе жен иноплеменных, и тем вызвали засуху — теперь же покайтесь в сем пред Господом Богом отцов ваших, и отлучите себя от жен иноплеменных».

И многие так и поступили, но не все — нет, не все, и через год приемник Ездры, Неемия, от слов и увещеваний перешел к делу — непослушных избивали, заставляя отказаться от чужеземных жен и детей от них; некоторых, в назидание другим, изгнали — правда, в последние годы эти ревнители поутихли, но кто мог знать, надолго ли …

12.

Наступила суббота.

Как известно, по наступлению ее два ангела — добрый и злой провожают человека из синагоги домой. Если дом убран, стол накрыт и свечи зажжены, то радуется добрый ангел «Пусть будет также на следующую субботу!», а злобный вынужден ответить «Амен» — но если дом не убран и свечи погашены, это говорит злой ангел, а добрый, после паузы, печально заканчивает «Амен…».

Много лет в моем доме служанка убирала, накрывала на стол и зажигала свечи — я привык к этому, но теперь мне хотелось, чтобы это делала она.

И еще я хотел ее, и ругал себя за нерешительность, и знал, что поступил праведно, но не было счастья в той праведности.

Я читал Тору, молил послать ответ — и к утру меня осенило — этих ревнителей веры нужно бить их же оружием!

13.

Ноеминь: Вооз пришел улучив момент, когда дома была одна я.

Умный человек, он понял мой ответ, и хотел только уточнить детали — мы быстро поладили, но я предупредила его, что у меня есть близкий родственник, который может первым претендовать на поле.

Он только рассмеялся «Знаю, но он откажется — я все обдумал» — и быстро вышел.

14.

3 И сказал [Вооз] родственнику: Ноеминь, возвратившаяся с полей Моавитских, продает часть поля, принадлежащую брату нашему Елимелеху;

4 я решился довести до ушей твоих и сказать: купи при сидящих здесь и при старейшинах народа моего; если хочешь выкупить, выкупай; а если не хочешь выкупить, скажи мне, и я буду знать; ибо кроме тебя некому выкупить; а по тебе я. Тот сказал: я выкупаю.

5 Вооз сказал: когда ты купишь поле у Ноемини, то должен купить и у Руфи Моавитянки, жены умершего, и должен взять ее в замужество, чтобы восстановить имя умершего в уделе его.

Вооз: Это был решающий момент — я представил дело так, что купивший поле должен был жениться на вдове брата нашего Махлона, чтобы тем исполнить Завет и оставить имя умершего в уделе его — и я был уверен, что этот святоша никогда не женится на моавитянке, да еще пользовавшейся моим покровительством, да еще, по слухам, бывшей со мной той ночью — точно это или нет, никто не знал, — лишь я знал, кто распустил этот слух и знал, что поступаю дурно — но я не мог рисковать.

«И сказал тот родственник: не могу я взять ее себе, чтобы не расстроить своего удела; прими ее ты, ибо я не могу принять.

И сказал тот родственник Воозу: купи себе.

И сказал Вооз старейшинам и всему народу: вы теперь свидетели тому, что я покупаю у Ноемини все Елимелехово и все Хилеоново и Махлоново; также и Руфь Моавитянку, жену Махлонову, беру себе в жену, чтоб оставить имя умершего в уделе его, и чтобы не исчезло имя умершего между братьями его.»

Вооз: Все думают, что я хотел купить поле и потому вынужден был взять в жены Руфь Моавитянку — а что может быть радостней для соседей, чем такой просчет!

И потому легко и приятно было им прославлять имя и поступок мой:

«И сказал весь народ и старейшины: мы свидетели; да соделает Господь жену, входящую в дом твой, как Рахиль и как Лию, которые обе устроили дом Израилев; приобретай богатство в Ефрафе, и да славится имя твое в Вифлееме».

Эпилог

И взял Вооз Руфь, и она сделалась его женою. И вошел он к ней, и Господь дал ей беременность, и она родила сына.

И говорили женщины Ноемини: благословен Господь, что Он не оставил тебя ныне без наследника! И да будет славно имя его в Израиле!

Он будет тебе отрадою и питателем в старости твоей, ибо его родила сноха твоя, которая любит тебя, которая для тебя лучше семи сыновей.

И взяла Ноеминь дитя сие, и носила его в объятиях своих, и была ему нянькою, и нарекли ему имя: Овид.

Он отец Иессея, отца Давидова.

И вот род Фаресов: Вооз родил Овида; Овид родил Иессея; Иессей родил Давида,царя, Давид родил Соломона, мудрейшего из смертных…

Соломон

1.

Я Соломон, сын Давида, Царь Израильский.

Дней моих на земле осталось немного, и часто задумываюсь я — все ли я свершил, что должен был свершить по замыслу Творца и по завещанию отца моего, царя Давида?

Для простого человека и мера проста — родил сына — хорошо, построил дом — весьма хорошо, а уж если еще и дерево посадил, то и покойся с миром.

Но от простого даже имени не остается, а если выделил тебя Творец, то годится ли эта мера?

Ей ли измерить меня, Соломона, сына Давида, царя Израильского?

Весь народ иудейский-мои дети, сыновей- как песку морского.

Свой дом я построил из дерева Ливанского, длиною во сто локтей, шириною в пятьдесят локтей, вышиною в тридцать локтей, на четырех рядах кедровых столбов, и кедровые бревна положены были на столбах– тринадцать лет строил я дом свой.

Но сначала построил я дом для Бога моего, семь лет на это ушло и дом этот велик — потому что велик Бог наш!

Дом для Бога построил я длиною в шестьдесят локтей, шириною в двадцать и вышиною в тридцать локтей, и обложил храм внутри чистым золотом, и давир внутри храма я приготовил длиною в двадцать локтей, шириною в двадцать локтей и вышиною в двадцать локтей, и его обложил чистым золотом; обложил также и кедровый жертвенник, чтобы поставить там ковчег завета, и протянул золотые цепи пред ним

Так исполнил я наказ отца моего.

А деревья сажать — это дело не царя, а садовника — ему разводить рощи, сады, виноградники …

Правда, был в моей жизни один виноградник, — в нем встретил я Суламиту, но сажал ли в нем чего, не помню.

Вот ее — помню, и как ухаживал — помню, и как глядел — помню, и как любил — все помню.

Других не помню, а ее одну — помню, каждый наш день — помню, каждый час — помню.

А забывать было кого — много их было, так много, что из забытых мной можно составить город.

Я ведь в отца…

Он, когда состарился и не мог согреться одеждами, нашел молодую девицу, чтоб лежала с ним «для тепла».

История наделала много шуму, впрочем, по официальной версии, написанной скромно, сдержано и с достоинством, так поступил он «по совету слуг» — они «нашли Ависагу и привели ее к царю. Девица была очень красива, и ходила она за царем и прислуживала ему; но царь не познал ее».

Хорошие слуги и советчики были у батюшки, главное — сметливые: попробовали бы они посоветовать горячее молоко, шерстяные носки или парную …

По мне для тепла по толстушке с каждого бока лучше одной красотки, красотой ведь только мир спасти можно, но никак не согреться, да и что видно ночью?

Потом, когда он преставился, мне пришлось разбираться с его наложницами: красавицы, на любой вкус- и толстые, и худенькие, и высокие, и низенькие, и крупные, и миниатюрные, и поможе, и постарше, — нет, подавай ему новенькую.

Да что отец, в нашем роду все такие.

Сколько Рахиль, бедная, вынесла, как бывало, рыдала «Иаков, не ты ли меня целовал и черной голубкой меня называл?» — тот только выслушает, успокоит — и снова за свое: Лия, Зелфа, Валла …

Нет, недаром отец, когда воцарился, первым делом повелел создать «подлинную историю, ибо история — мать истины и главная воспитательница народа» (его слова!).

Ведь отец мой, царь Давид, в молодости был пастухом и стал царем благодаря войнам, мать — Вирсавия — также не отличалась знатностью, да и взял ее отец от живого первого мужа — в моем отрочестве публично вспомнивших эту историю могли бичевать и сослать, поэтому первым делом была «восстановлена» наша родословная — оказалось, род наш имел все основания на престол, ибо — хвала историкам — начинался с Авраама!

Говорят, первоначальный вариант был от Адама, но отец не пожелал иметь в родне Каина с Хамом, да и пьяный Ной не слишком способствовал славе рода; и хотя именно праведник Ной спас род людской от потопа, но — такова благодарность людская! простолюдины и посейчас убеждены, что и ковчег построил, и спасся он спьяну (мол «Пьяному море по колено») — словом, предков до Авраама можно было не заучивать, но от Авраама родословие Давидова должен был знать каждый — «Авраам родил Исаака; Исаак родил Иакова; Иаков родил Иуду и братьев его; Иуда родил Фареса и Зару от Фамари; Фарес родил Есрома; Есром родил Арама; Арам родил Аминадава; Аминадав родил Наассона; Наассон родил Салмона; Салмон родил Вооза от Рахавы; Вооз родил Овида от Руфи; Овид родил Иессея; Иессей родил Давида царя».

Правда, со славным прошлым прибавилось и родни — предки наши жен имели во множестве, что никак не вязалось с официальной моногамией. Конечно, можно было отсечь боковые ветви — неплохой эвфемизм нашли для «казнить после следствия, но без суда» — да только потомков от этих жен и рабынь было столько, что царство бы обезлюдело …

Не знаю, что бы придумал я, но отец блестяще совместил моногамию с многоженством: «Не следует» — напутствовал он придворных историографов — «сомневаться, что праотцам и патриархам от Авраама и до Авраама было даже дозволено, чтобы один муж имел многих жен, и это было разрешено не из-за стремления к разнообразию наслаждений, как падким до них многоженцам, а из-за стремления к умножению потомства».

Мать моя, Вирсавия, попробовала было закатить скандал «Нечего подводить теорию под свои похождения!»– но отец был непреклонен — «Кто пишет историю, тот контролирует прошлое, кто контролирует прошлое, тот управляет в настоящем и будущем — ты что, не хочешь его» — кивок в мою сторону — «видеть моим наследником и царем?» — и цинично добавил –»Мудрость в том, чтобы сочетать приятное с полезным» — после меня выставили за дверь, но этовысказывание отца я запомнил на всю жизнь, ибо «Мудрый сын слушает наставление отца»

Да, в конце жизни, когда чаша испита до дна, когда осталось чуть-чуть, на донышке, тогда понимаешь, что высшая мудрость — правильно сочетать.

Ведь если ты не горяч, не холоден, а так — теплохладен, то как себя проявишь?

Потому-то и привлекают лед и пламень, жар и хлад, свет и темень — их можно смешать на нужный случай в нужной пропорции, а теплохладный должен этого случая дожидаться …

Но там, в виноградниках, ничего смешивать не пришлось — были только пламень, жар и свет …

2.

Мы часто переходили на греческий — у нас ведь только «люблю», а нам нужны были все оттенки — от агапе до эроса.

Язык наш беден, недаром один поэт горевал, что «любовь как акт не имеет глагола» — но в первое время мы обходились и без языка, и без всех частей речи — впрочем, язык если и был нужен, то только затем, чтоб искать мед под языком ее, чтоб собирать мед с уст ее  — а потом, изнемогшим от любви, язык помогал подкрепиться вином и яблоками…

— «Да не до вина нам было — ласки твои лучше вина!»

— Суламита, это ты?

— «Я, возлюбленный мой».

— Почему тебя так долго не было?

— «Была зима — и прошла, цветы показались на земле; время пения настало, и голос горлицы слышен в стране нашей; смоковницы распустили свои почки, и виноградные лозы, расцветая, издают благовоние».

— Где ты? Возлюбленная моя, прекрасная моя, выйди! Покажи мне лицо твое, дай мне услышать голос твой, потому что голос твой сладок и лицо твое приятно.

— «А если бы я была нема и черна, как эфиопка?»

— Это уже было — помню, как ты сокрушалась «я смугла, ибо солнце опалило меня, я черна …»

— «А ты только смеялся и целовал меня …»

— А еще я говорил …

— «А еще ты говорил, что я-единственная, что я твоя голубица, что я- как блистающая заря, прекрасная, как луна, светлая, как солнце …»

— …Что стан твой похож на пальму, что прекрасны ноги твои, что округление бедр твоих — как ожерелье, что живот твой — круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино — я повторял ей это каждый раз, и еще шептал ей, как она прекрасна, как привлекательна …

— «Помню, помню — левая рука твоя у меня под головою, а правая обнимает меня…»

— …И левая рука знает, что делает правая, и я щепчу тебе в ухо, что чрево твое — ворох пшеницы, обставленный лилиями;

— «Так пшеница или лилии?»

— Сначала, когда спал с тебя хитон, увидел тебя я внешним зрением, колечки волос цвета спелой пшеницы увидел я, а когда вошел в тебя и открылась мне чистота твоя, то белой лилией…

— «Я думала, ты это забыл»

— «Нет, я все помню, — когда сказал тебе про это, когда сказал про тусклый огнь желанья в глазах-озерках твоих, когда — что груди твои — как виноградные кисти; что шея твоя — из слоновой кости …

— «А я тебе отвечала, что уста твои — сладость, мирру источающие, что ты бел и румян, что кудри твои волнистые, черные, как ворон; что глаза твои — как голуби при потоках вод, купающиеся в молоке, что щеки — цветник ароматный что живот — как изваяние из слоновой кости, что голени — мраморные столбы, поставленные на золотых подножиях «

— А как ты говорила «Потуши свет, не смотри»,- помнишь?»

— «Не выдумывай, я говорила — «Уклони очи твои от меня, потому что они волнуют меня»»

— Одно и то же …

— «Да?»

— Нет, конечно — нет

3.

Я с радостью взял бы ее в жены — да только куда было девать тех шестьдесят, что у меня уже были? Легко сказать –»отошли их родителям» — да ведь цари-родители немедленно пошли бы на меня войной.

И хотя я охрип, объясняя это Суламите, ей такие тонкости были недоступны — она знала, что она-единственная, и не желала вникать в обстоятельства.

Бросить все, передать царство одному из братьев моих — но между ними тотчас бы началась борьба за царство, да и я бы прожил недолго…

…Еще до смерти отца один из братьев моих, Адония, посмел объявить себя его приемником. И хотя повелел отец Нафану-пророку свести меня к Гиону и там помазать на царство, но многие сильные в Израиле держали руку Адонии — и пришлось мне начать свое царствование с казни Адонии. Именно тогда мать моя, Вирсавия, приставила ко мне стражу из шестидесяти воинов с мечами — блеску и шуму от них было предостаточно, а толку — никакого; она же велела изготовить для меня носильный одр из золота и слоновой кости, «чтобы никто не заманил тебя в постель с гадюками» — послушай я мать, на свидания пришлось бы ходить с собственным одром в окружении вооруженных до зубов головорезов…

Да и как было все бросить и, нарушив завет отца, не достроить Храм?

После того, как ОН дал мне премудрость и знание, богатство, имение и славу такие, подобных которым не бывало у царей прежде меня и не будет после  — как?

Ведь я — царь.

«Ты — царь. Живи один » — так сказал Иоав отцу моему, оплакивавшему Авессалома…

Я — царь.

Я мог все — только не открыто ввести Суламиту в мой дом .

И она это понимала — ведь она была из старинного рода, семья ее была богата и дала ее хорошее воспитание и образование: Суламита знала греческий, прекрасно писала — если мы не могли увидеться, то посылали друг-другу записки.

Я писал о делах, что разлучают нас, о своей любви, просил потерпеть, обещал «мы что-нибудь придумаем» — она же отвечала, что плохо спит, что снится ей один и тот же сон, будто ночью ищет меня по всему городу, и не может найти, просыпается, засыпает — и там, во сне, вводит в дом матери своей.

Вот они, ее записки — на прекрасном папирусе, красивым почерком, еще уловим запах духов ее, а ведь сколько лет прошло!

И каких лет — я был молод, недавно стал царем и строил храм.

4.

Храм был делом жизни моей — как повелел мне ОН, сказав «Мое имя будет там» и как ОН наказал отцу: «не тебе, а сыну твоему суждено построить» — и дело это требовало неусыпного внимания.

Я давал царю ливанскому двадцать тысяч коров пшеницы и столько же оливкового выбитого масла каждый год для дома его, а он присылал мне дерева кедровые и дерева кипарисовые.

Я обложил повинностью в тридцати тысячах человек весь Израиль и посылал их на Ливан, по десяти тысяч на месяц, попеременно; месяц они были на Ливане, а два месяца в доме своем.

Я повелел привозить для основания дома камни большие, обделанные — и, как завещано нам Моисеем, ни молота, ни тесла, ни всякого другого железного орудия не было слышно в храме при строении его.

Я набрал семьдесят тысяч носящих тяжести и восемьдесят тысяч каменосеков в горах, и приставил к ним три тысячи триста начальников для надзора за народом, который производил работу.

Каждый день молил я ЕГО «Поистине, Богу ли жить на земле? Небо и небо небес не вмещают Тебя, но призри на молитву раба Твоего и на прошение его, Господи» и, окончив молитву, шел на стройку, давал задания и принимал работу:

— Притвор, который пред домом, сделаешь длиною по ширине дома в двадцать локтей, а вышиною во сто двадцать, и обложишь его внутри чистым золотом.

— Да, господин.

— А дом главный обшей деревом кипарисовым и обложи его лучшим золотом

— Да, господин.

— Забыл сказать — сделай на нем пальмы и цепочки.

— Да, господин.

— Записал? Хорошо. Потом обложи дом дорогими камнями для красоты; золото же возьми Парваимское.

— Да, господин.

— Так, далее — сделай во Святом Святых двух херувимов резной работы и покрой их золотом. Крылья херувимов чтоб были в двадцать локтей, одно крыло, в пять локтей, чтоб касалось стены дома, а другое крыло, в пять же локтей, сходилось с крылом другого херувима…

— Да, господин.

— Не дакай, я не кончил, пиши … крылья же сих херувимов чтоб были распростерты на двадцать локтей; и чтоб они стояли на ногах своих, лицами своими к храму. Теперь все. Понятно?

— Да, господин

— И последнее. Когда закончишь, то сделай завесу из яхонтовой и багряной ткани и изобрази на ней херувимов.

— Да, господин

И так семь лет, изо дня в день.

И нужны были деньги, деньги и еще раз деньги.

Отцом моим были оставлены несметные сокровища, я вводил новые налоги, народ жертвовал последнее — все равно не хватало.

В конце — концов мне пришлось намекнуть соседям-царям о желательности «доброхотных пожертвований» — взамен предлагались мои мудрость и знания для разрешения любых проблем — впрочем, цари давно искали видеть меня, чтобы набраться мудрости, которую вложил Бог в сердце мое.

5.

Успех превзошел все ожидания — уже через месяц визиты были расписаны на два года вперед.

Приемы царей превратились в нудную обязанность — встречи, беседы, проводы, прием подарков, ответные подношения.

Доволен был только Ахисар, начальник над домом царским — все считали его важной особой, потому что ему поручил я встречать и провожать гостей — ему же доставались объятия и поцелуи этих владык, многие из которых о мыле и благовониях даже не слыхали!

Поездка ко мне стала вопросом престижа — теперь только правитель, который удостоился моих бесед, мог считать себя настоящим легитимным отцом народа.

Возвратясь на родину, они беззастенчиво приписывали мне любые мысли — и с этим ничего нельзя было поделать; некоторые до того обнаглели, что намекали, будто они ездили ко мне по моей просьбе — подрузамевалось, что их советы нужны были мне!

«Помню, при последней встрече Шломо спросил меня » — небрежно замечали они, хотя я мог спросить их только «Как доехали?» и «Хорошо ли слышно?».

Я жаловался Суламите, она сочувственно кивала головой «Бедный!» — но в глазах ее читалось «Сам виноват».

Я сердился, перечислял ей все выгоды этого «товарообмена», говорил о дарах их: о сосудах серебряных и сосудах золотых, про одежды, оружие и благовония, про коней и мулов …

— «Про наложниц не забудь» — вставляла Суламита.

— Да я давно их передариваю, ты же знаешь! Сколько раз повторять — я никого так прежде не любил!

— «Да, Соломон речист — а можно ли мне верить?»

— Какие тебе нужны доказательства?

— «Поцелуй меня.»

Иногда она не выдерживала «Кто ты, и кто они! Да они недостойны развязывать ремни на твоих сандалиях, а ты на них тратишь свое время!»

Больше всего ее злило, что визиты мешают нашим встречам — я так и не решился ей рассказать про «встречи без протокола», еще она опасалась за мое здоровье — «Сколько можно праздновать!», еще — ревновала, и всегда — любила.

Как-то у нее вырвалось «Пусть ОН меня простит, но тебя я люблю сильнее».

Я пришел в ужас, я напомнил ей о ЕГО милостях, о завете, — она только кивала сквозь слезы «Да, ты прав», но я понимал — чувствует она так…

Я пытался ее задобрить — «Послушай, на днях возвратились корабли из Фарсиса c золотом и серебром, слоновой костью, обезьянами и павлинами — выбирай, что, хочешь, — представляешь, в твоем саду будет разгуливать павлин!» — так она лишь улыбнется

— «Предпочитаю, чтобы разгуливал ты» — и весь сказ.

6.

Цари ездили ко мне постоянно, я так к этому привык, что иногда даже забывал предупредить Суламиту. Так было и на этот раз — я сообщил, не вдаваясь в детали, что буду занят дней десять, и она, ничего не сказав, только жалобно вздохнула.

Признаюсь, я лукавил — мне не хотелось заранее возбуждать в Суламите ревность, ибо ждали знаменитую царицу Савскую.

Молва о ее красоте, уме и богатстве возбудили во мне такое любопытство, что, к неудовольствию Ахисара, я сам собрался встречать и целоваться.

Скажи я про это Суламите, пришлось бы лицезреть вместо любящей голубицы разъяренную тигрицу — визиты окрестных цариц воспринимались куда болезненней визитов царьков -сначала бы мне припомнили всех жен и наложниц, а потом — что еще хуже — она стала бы плакать о себе «Лучще бы я засохла одна, как лоза бесплодная, чем полюбить женатого»; иногда, желая больнее уязвить меня, она грозилась “по-моему примеру завести себе сто» — тут, не найдя подходящего определения, она на миг затихала, давая мне успокоить ее …

Как-то раз, после очередной сцены, я сочинил для нее притчу о трех сестрах и виноградаре:

«Некогда жил в стране Уц человек, имевший трех дочерей и виноградник.

Раз понадобилось ему надолго уехать, и разделил он виноградник на три части и поручил каждой дочери следить за своей третью.

Первая дочь обнесла свой виноградник высоким забором, дабы сохранить его от воров, но солнце не светило чрез него, и засох виноградник ее.

Вторая дочь наняла многих работников для работы в нем, но те только объели ягоды и поломали лозу, и ее виноградник засох.

А третья дочь доверила виноградник опытному виноградарю, разрешив ему есть от плодов его, и возделывал он тот виноградник, и охранял его, и лелеял его, и, и дивились люди таланту его и мудрости ее, ибо сберегла сестра виноградник, отдав его.

И, возвратясь, похвалил ее отец и вознаградил виноградаря, и оставил его в доме своем, и год от году хорошел виноградник, и слаще становились ягоды его”.

Выслушав это Суламита расплакалась “Значит, ты любишь меня?” и на какое-то время перестала терзать.

Но здесь случай был особый, здесь притчи бы не помогли…

7.

Прибытие царицы было обставлено со всей возможной пышностью — царица прибыла в Иерусалим с большим богатством, с верблюдами, навьюченными благовониями, с множеством золота и драгоценных камней.

Даже в официальной хронике проступает торжественная нота :

«Царица Савская, услышав о славе Соломона, пришла испытать Соломона загадками в Иерусалим, и объяснил ей Соломон все слова ее, и не нашлось ничего незнакомого Соломону, чего он не объяснил бы ей.

И увидела царица Савская мудрость Соломона и дом, который он построил, и пищу за столом его, и жилище рабов его, и чинность служащих ему и одежду их, и виночерпиев его и одежду их — и сказала царю: «верно то, что я слышала в земле моей о делах твоих и о мудрости твоей, но я не верила словам о них, доколе не пришла и не увидела глазами своими».

Десять дней растянулись на три недели и слились в один праздник — утром царица приходила ко мне и беседовала обо всем, что было на сердце у нее, днем — осмотр достопримечательностей и обед, вечером — увеселения.

Царица была неописуемо красива, щедро жертвовала на храм, одаривала больных и увечных, народ был в восторге, толпы следовали за ней по-пятам и уже через неделю город наполнился слухами — в них утренние наши беседы стали продолжением ночных, комментаторы разъясняли ее прилюдный отзыв после бесед наших: «Мне и вполовину не было сказано о множестве мудрости твоей: ты превосходишь молву, какую я слышала» и обсуждали возможность приращения моих владений выгодной женитьбой …

Весь город знал о том, что я лично встречал царицу, все знали о наших беседах, о восторгах царицы моей мудростью — стоит ли удивляться, что обыватели только и обсуждали, где и когда состоится бракосочетание и как пройдут торжества — но визит завершился, царица произнесла заключительные слова:

«Блаженны люди твои, и блаженны сии слуги твои, всегда предстоящие пред тобою и слышащие мудрость твою!

Да будет благословен Господь Бог твой, Который благоволил посадить тебя на престол Свой в царя у Господа Бога твоего. По любви Бога твоего к Израилю, чтоб утвердить его на веки, Он поставил тебя царем над ним — творить суд и правду» — и уехала.

Все до последнего момента так надеялись, что мы готовим подданным сюрприз, что досада от несбывшихся прогнозов чувствовуется даже в заключительном коммюнике:

«Царица подарила царю сто двадцать талантов золота [около 400 кг.] и великое множество благовоний и драгоценных камней. Царь же Соломон дал царице Савской все, чего она желала и чего она просила. И она отправилась обратно в землю свою, она и слуги ее».

Проводив царицу, я вернулся к себе и засел за письмо Суламите — я писал ей, как соскучился, как рад, что царица уехала — но тут доложили о приходе начальника тайной службы.

8.

Начальник тайной службы был принят мною немедленно.

После взаимных приветствий он протянул мне листок папируса со сводкой происшествий двухнедельной давности — я недоуменно покрутил листок, но начальник тайной службы показал мне помеченный отрывок:

«Стражи, обходящие город ночью, задержали молодую девушку, остановившую их вопросом «не видали ли вы того, которого любит душа моя?». Девушка была явно больна, в лихорадке — один из стражей узнал ее, и они проводили ее в дом родителей, причем она вырывалась, не хотела идти, так что стражникам пришлось применить силу».

Наверно, я побледнел, потому что начальник тайной службы поспешил меня успокоить «Жива, жива», сочувственно посмотрел на меня — я бы убил его, скажи он свою обычную присказку «работа такая» — но он лишь виновато пробормотал » Прости, царь».

Я немедленно послал узнать, что с ней, но посланный вернулся с дурными вестями.

По словам соседки «Стражники приволокли ее ночью в изодранной одежде, плачущую, в горячке, ее никак не могли успокоить, а когда раздели и уложили в постель, она продолжала бредить «Я встала, чтобы отпереть возлюбленному, а возлюбленный повернулся и ушел. Души во мне не стало» — рыдала она, «я ищу его и не нахожу; зову его, а он не отзывался мне. Заклинаю вас, дщери Иерусалимские: если вы встретите возлюбленного моего, что скажите ему, что я изнемогаю от любви…»

По словам соседки, она звала какого-то «моего царя», еще что-то кричала по-гречески. «Вызванный врач»- продолжала соседка «прописал жаропонижающее — спустя неделю девушка поправилась, семья спешно продала дом и уехала»

Я снова вызвал начальник тайной службы, но он дипломатично посоветовал мне привлечь частных сыщиков. «Ведь не захочет же царь множить слухи, заведя на нее дело?» — продолжать не требовалось — я понял, что будет в нем записано, и сразу согласился.

Я обратился к частным сыщикам — анонимно, разумеется, и тут выяснилось, что хоть Иерусалим — город маленький, любой слух облетает за день, а человека найти — невозможно.

Конечно, я мог по примеру отца, еще раз провести перепись — но кто мог поручиться, что она с семьей не эмигрировали и что ОН снова не разгневается и снова не пошлет ангела смерти?

Но я не зря мудрейший из людей — подумав, я нашел решение.

Я долго не мог его исполнить, но время шло, поиски были безрезультатны, и я решился.

… Когда-то, когда очередной царь — помню, это был царь Сиггона, Амморей, спросил меня «кому из двух матерей отдать младенца» и мне пришлось в очередной раз отвечать, что «надо предложить разрубить ребенка…» — я не выдержал и попросил начальника тайной службы выяснить — кто пишет им вопросы?

Ответ меня ошеломил — оказалось, появилась международная шайка мошенников, выдающих себя за мудрецов, которые предлагают всем царям приобрести «Загадки сионских мудрецов».

Разумеется, сам сборник был предоставлен мне немедленно.

Не скрою — я открыл его хоть и с брезгливостью, но все же с любопытством — но боже, какое это было скучное чтение, сколько же пошлостей мне приписывалось!

…Вот я пустил в алмаз с трещинкой шелковичного червя и повесил алмаз на шелковой нити, вот придумал прозрачный пол, под которым устроил пруд с рыбками, чтобы посетительницы, подумав «вода!» подняли подолы и я смог обозреть их ноги — зерна истинных происшествий просто тонули в куче подобной чуши.

«Ну подумай» жаловался я Суламите — «какая должна быть трещина, чтобы червь прополз! Да и сами черви плетут тугой кокон, его потом размачивают в кипятке и осторожно вытягивают шелковую нить — ну неужели я бы забыл это!

А прозрачный пол — ну где найти стекло таких размеров, прозрачности и прочности, да и кто теперь носит туники до пят» — я едва не брякнул, что мои посетительницы так жаждали мне отдаться, что готовы были придти в чем мать родила — Авихару даже пришлось сочинить для них памятку «О придворном наряде», где оговаривались минимальная длина платья и максимальный размер декольте — но вовремя осекся и с горечью подытожил «Моим посетителям нужна не моя мудрость, а мое имя, запись в хронике «Посетил…»

Суламита, выслушав меня, только расхохоталась и предложила «А ты сам издай сборник своих ответов!»

То был дельный совет, и я поручил это дело преданному мне Иосафату, дееписателю — он собрал множество писцов, чтоб записывали они ответы мои и изготовляли копии с них.

Теперь приказал я Иосафату издать книгу Песен без указания автора — только ему одному доверялось знать, что автор — царь.

Я включил в книгу подлинные ее письма, убрав имена и другие точные приметы; расчет мой был в том, что только она одна могла понять, о ком идет речь, а поняв — дать о себе знать.

По понятным причинам эту работу пришлось делать в одиночку — я обработал ее записки, превратив их в повесть о двух влюбленных, отредактировал и отдал Иосафату.

Переписчики — инструктировал я Иосафата, — должны думать, что книга издается для денег — представь это так, будто мы хотим много заработать, и проследи, чтобы разослали ее по всем местам; цену же назначь небольшую, чтобы любой мог купить.

Как потерпевший кораблекрушение бросает в море бутылку с запиской, так и я пошел на это в последней отчаянной надежде — может книга найдет ее, она прочтет, поймет и откликнется; я пошел, уже на одно лишь надеясь, а именно — знать, что жива.

9.

Книга имела оглушительный успех.

Хотя «успех» не вполне точное слово — иных восхищала «точность передачи эротических снов автора», других эта же точность возмущала, но в одном все были единодушны — книга ни в коем случае не должна попасть в руки детей, юношей и девушек — ортодоксы добавляли в эту группу всех благоверных и женщин.

Разумеется, после таких отзывов тираж разошелся за неделю, книга превратилась в сборник цитат для влюбленных- юноши бредили эротическими видениями, а девицы оплакивали трагическую любовь.

Все жаждали узнать, кто автор сих эротических песен, но Иосафат только разводил руками.

Господь в очередной раз показал ничтожность рода человеческого — мудрейший из мудрых оказался заурядным ослом.

Я заказал громадный тираж в расчете на то, что книга попадется ей на глаза, а в результате прибыль превзошла все ожидания, Иосафат подсчитывал доходы и восторгался моей финансовой сметкой.

Я писал книгу о любви, я посылал ей — и только ей — благую весть «люблю, отзовись», — но я был слишком самонадеян, слишком торопился, и в нескольких местах не вычеркнул ее имя — в результате ее письма — да еще с подлинным именем — появились в скандальной книге, героиню которой критики называли нимфоманкой.

Она, которая знала, что я знаю, что чужие письма читать нельзя — что она должна была обо мне подумать, увидев свои письма опубликованными, слыша о баснословных доходах от продаж и зная, что я жив и ничего не предпринимаю!

Но это были только цветочки.

Уже через месяц зашевелились политики и левиты.

Книга становилась знаменем другой культуры, знаменем чуть ли не инакомыслия — сначала робко, потом все более громко зазвучали голоса борцов за женское равноправие, моя Суламита стремительно превращалась в феминистический символ — молодая, красивая, независимая, она смело нарушала все запреты, сама распоряжалась своим телом, на равных говорила с возлюбленным.

Анонимный автор становился дерзким разрушителем устоев, книга же начинала приобретать общественно-политическое значение — выходило, что государству следует вмешаться.

И что мне прикажете делать?

Сначала я решил уничтожить тираж — но Иосафат сообщил, что все продано и настаивал на новом издании.

Я мог запретить книгу «по просьбе народа» — но этим только обогатил бы переписчиков.

И все-таки не зря меня считают мудрейшим из мудрых — я нашел выход, хотя до сих пор не знаю что хуже — болезнь или лекарство.

Похоже, оба хуже — но в то время мне было не до выбора…

10.

Начальник тайной службы выслушал мои распоряжения молча — было ясно, что он-то знает, кто автор. Обычно я не обсуждаю свои приказы, но это был особый случай, и я попросил высказаться прямо.

«Мудро, царь» — вот все, что я услышал.

Иерусалим — город маленький.

К вечеру слух достиг окрестностей, а поутру каждый житель знал, кто автор «Песни…» — я даже думаю, что утра можно было не дожидаться, разбуди любого ночью, и он ответит «анонимный автор Песен — царь».

На следующий же день тон отзывов изменился на противоположный.

Пример подал известный ортодокс, показавший логично и убедительно, что губы-груди-бедра-живот — иносказания.

«Вся книга» — писал он «описывает в аллегорической форме любовь человека к Творцу» — и из отзыва непреложно следовало, что анонимный автор — благочестивейший из благочестивых, если не сказать — святоша; впрочем, само авторство рецензенту представлялось условным, ибо устами автора вещал ОН.

Это в корне меняло дело — раз так, книгу надо было не запрещать, а издавать и изучать.

Еще через неделю Иосафат передал мне письмо от «группы религиозных и общественных деятелей».

«С целью благочестивого воспитания наших детей, юношей и девушек» — говорилось в письме «необходимо в кратчайший срок выпустить второе, комментированное издание, ибо текст содержит много непонятных простому читателю слов и выражений».

В том же письме содержалась просьба «розыскать и наградить автора» — Иосафат явно перестарался, но кто наказывает за это! — а также сообщалось, что «авторы письма почтут за честь работу над комментариями» — зная Иосафата, я понял, что комментарии уже в работе, заглянул в конец — так оно и есть, вот они, приложены.

Я раскрыл наугад и прочел, что «слово «лилия» — по еврейски хавацелет, состоящее из двух частей: хавуя и цель — обозначает «пребывающая в тени Творца, Который охраняет Свой народ, как горные цепи защищают растущие в долине тюльпаны от гибельных ветров»» — похолодев, я заглянул в книгу: ну да, «…чрево твое — ворох пшеницы, обставленный лилиями», вот еще — сначала сад, цветники ароматные, потом: «Возлюбленный мой принадлежит мне, а я ему; он пасет между лилиями» — я мысленно заменил «лилии» на «горные вершины и тихие долины», представил, что сказала бы Суламита на это — но выхода не было, и я написал «Согласен».

11.

С той весны прошло много лет.

Песни вошли в хрестоматии, комментаторы разбираются в типологии образов, композиционных связках и ритмических особенностях, школяры изучают аллегории.

Лишь эстеты кривят носы — впрочем, в их среде всегда популярны самые фантастические толкования — помню, один доказывал, что «Песнь аллегорически описывает жизнь Адама с Лиллит» (судя по всему, писал грек, потому что он называл ее на греческий манер «Лолитой») — но на то они и эстеты.

Шум утих, но пламя нет-нет да вспыхнет, эта история не потеряла свой блеск и опасное обаяние — Песни заняли место в школьной программе, но не ушли из нашей жизни.

Те же школяры, которые утром бойко сыплют аллегориями, вечером, под звездами, шепчут «Как прекрасна ты», слышат в ответ «Как прекрасен ты», и наплевать им на все доказательства, что эти Песни не про них…

12.

Каждая книга несет столько смыслов, сколько их можно в ней найти. Правда, есть один смысл, авторский, тот, для которого и написана книга. И вот есть книга — все ее читали, есть автор — все знают, хоть и не говорят вслух, кто он — а смысла не знает никто.

Я мог бы им сказать «Если хотите узнать, придите, и я скажу вам» — но именно потому, что официально автор — аноним, никто не смеет даже предположить автобиографичность описанного, никто не смеет обратиться к мудрейшему из судей.

Да и кому надо знать, в чем смысл и как это было в действительности — ведь сколько не взывал я, сколько не молил «Научитесь, неразумные, благоразумию, и глупые — разуму» , глухи они остаются…

Людям, толпе нужна не истина, а сказка, ложь, якобы возвышающий их обман.

Они доверчиво внимают истории о любви царя и простушки, которую «братья поставили стеречь виноград», а он проходил мимо, и «свой виноградник она не устерегла» — и хоть бы один вспомнил, что охраняют виноградники от местной шпаны да приезжих только в пору сбора винограда, когда воры крадут урожай повозками, и орудуют они целыми шайками — вот тогда-то и появляются в виноградниках дюжие мужики-сторожа с собаками.

А в начале лета чего его охранять? От лис с лисенятами такса нужна, не девушке же их ловить!

Сказка на то и сказка, чтобы забыть, что даже бедняки не посылают своих дочерей охранять — а уж у богачей и подавно охраняют не дочери, а дочерей. Но нет — верят в братьев, пославших сестру, а где вера, там разум не в счет.

Истину знал я один — но я-то и не мог ее рассказать.

А истина в том, что виноградник был дикий, декоративный, и рос он в саду за ее домом вместе с орешником и яблоками, пальмами и кипарисами, и в первую нашу встречу она не стерегла, а спустилась в сад посмотреть, распустилась ли виноградная лоза — и потом, когда зелень стала нашим ложем, кедры и кипарисы- крышей, а виноградник разросся, обвил деревья, смешался с плющем и хмелем — да, да, кусты этих чащ, перевитых плющем и хмелем стали нашим домом и местом встреч — тогда мы сами остерегались чужого глаза, — не стерегли, а «стереглись»…

13.

Дней моих на земле осталось немного.

Тело мое дряхлеет, слабеет слух и зрение, только ум мой по-прежнему остр, как бритва — и вот решил я в последний раз прочесть написанное мной — перечел Притчи и Екклезиаст, нашел что хорошо и ничего не исправил, потом перечел Песнь — и задумался.

Я вспоминал, как после исчезновения Суламиты пытался ее забыть, как менял жен и наложниц, как, отчаявшись ее найти, возроптал на НЕГО и стал поклоняться богам чужим.

Помню, последними словами Верзеллия Галаадитянина, друга отца моего, были «Я воевал …» — никто не понял, только я понял — так отчитался Верзеллий перед НИМ эа жизнь свою, в том видел предназначенье свое — и не ошибся Верзеллий, ибо повелел ОН сохранить имя Верзеллия в хрониках, потому что всегда держал Верзеллий руку Давида, отца моего, и тем исполнил Верзеллий замысел ЕГО и свое предназначенье.

Если бы Верзеллий сказал «Я воевал за Бога, царя и отечество», то эта фраза вошла бы во все хрестоматии, ее бы цитировали политики и заучивали школяры — но он произнес только два слова, и фраза, поражающая своей глубиной, осталась непонятной.

«Жил, чувствовал, творил» — какая мощь! — а уточни, где жил, что чувствовал и как творил — станет понятно всем, но превратится в листок из отдела кадров.

Не потому ли молчит ОН, что слово изреченное есть ложь, что слово меньше того, что хочет ОН донести? Только грозовые тучи, как нахмуренные брови, и раскаты грома указуют нам на его недовольство, только ударами молнии являет он гнев свой, а слово свое редко передает ОН через пророков — но уж начав говорить, ОН высказывается до конца.

Не был ли дан ИМ урок мне, что начав говорить, я должен сказать все, а убоявшись, был я не горяч не холоден?

Я писал для нее одной и хотел сохранить ее имя в тайне — а в результате книгу штудируют, комментируют, но любить Суламите приходится безымянного анонима.

Я думал, что хорошо египтянам — у них есть художники и скульпторы, которым можно заказать портрет — и вот они могут лицезреть дорогие черты, а мы «не сотворили кумира» — нашли, чем гордиться — неделаньем! — и можем полагаться только на память.

И грекам хорошо – они верят, что после их смерти Харон перевезет души в царство теней, где ждет их новая встреча.

Язычники — что с них взять…

Но в их верованиях есть что-то волнующее меня.

А недавно, как мне донесли, появилось новое учение, будто бы следующее из Завета — молодежь его даже в пику нам, старикам, называет «Заветом новым» — так вот, его адепты, как и греки, полагают, что тела наши — только временное прибежище для душ, а души наши бессмертны, только переселяются они не в царство теней, а на небо, и оттуда, с высоты, смотрят на ими брошенное тело без сожаления и печали, ибо там, на небе, их ждет встреча с теми, кого мы здесь любили, и будто бы там, в стране блаженства, нет ни вредоносного холода, ни палящего зноя, будто бы там — обитель света и веселия, собрание всяких утех и пристань радостей, будто бы там мужчины и женщины облечены в белые одежды, будто бы там души их чисты и зелены, как пшеница без плевела.

Суеверия, конечно, но сердце мое жаждет чуда, и я боюсь узнавать подробнее, чтобы не лишиться единственной надежды на встречу с Суламитой.

14.

Пергамент лежал передо мной, время шло, а я все не мог принять решение.

Я думал о той единственной, кого жаждет душа моя, очи мои, тело мое, о той, для которой написал я книгу.

Тоскуя о ней, на кольце моем велел я написать «Все проходит» — но ничего не прошло, и еще писал я, что » женщина — сеть, руки ее- оковы»  — но оказалось, что ничего нет желанней этих сетей и оков, ибо в них обретается счастье мужчины.

Слаб ум человеческий и не дано предвидеть человеку последствий дел своих!

Я хотел держать ее имя в тайне — а вместо того я сделал его известным всем, я хотел ее найти — а сделал все, чтобы потерять — так было угодно ЕМУ, который все знал наперед.

Жизнь наша прошла врозь, но я нашел последний шанс воссоединиться с Суламитой.

Наконец я решился, позвал писца и приказал «Допиши в конец:

Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь.

 Никакие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее. Если бы кто давал все богатство дома своего за любовь, то он был бы отвергнут с презреньем»

Затем я взял пергамент, приложил свою печать и подписался "Соломон, сын Давида, Царь Израильский"

 

Оригинал: http://s.berkovich-zametki.com/2018-snomer3-brushajlo/