Я вдруг задумался о том, что для молодежи имена Беляева и Грина ничего, наверное, не говорят, да и Оттепель для них — это такой сериал и еще модная песенка. Ну, времена проходят. Мы вот тоже не сильно много знали в свое время про Ходасевича, Иванова или Мережковского. В середине ХХ века этих двух авторов тоже читали мало, но спустя 10 лет обрушился всплеск популярности.
Когда говорят о литературе Оттепели, то, разумеется, сразу всплывают в памяти Евтушенко или Рождественский на эстраде Большой аудитории Политехнического. Но лично я на таких вечерах не бывал. Жил я на Урале, в Уфе, так кто бы мог у нас выступать со стихами на стадионе? Мустай Карим? Ну, это вряд ли. Знали мы популярную поэзию по свежим выпускам «Юности» или «Комсомолки», по редким сборникам, попадавшимся в руки. Eще по номерам «Правды» с «Наследниками Сталина» или «Литературки» с «Бабьим Яром» и отсиненным листочкам с откликами на них разных малознакомых высокопатриотических либо действительно хороших, уважаемых нами поэтов. Хорошо помню, как я принес в школу журнал «Знамя» с «Тридцатью отступлениями из поэмы Треугольная груша» Вознесенского и читал их вслух во время большой перемены.
Автопортрет мой, реторта неона, апостол небесных ворот —
Аэропорт!
Реакция одноклассников была однозначной: «И вот после этого слушать тягомотину про то, как партия послала Давыдова на хутор поднимать целину!»
Но все-таки на мировоззрение больше влияла проза. Вот тут в очень большой мере сказывались два крайне популярных автора из предыдущего времени — упомянутые выше Грин и Беляев. Их романтичность, в общем, даже сентиментальность, вера в то, что за поворотом может открыться сияющий мир Приключения, любовь к героям собственных сказок были очень созвучны нашему времени, можно сказать, что резонировали с ним. Новой фантастики еще и не было, правда, ефремовская «Туманность Андромеды» появилась в 57-м и произвела фурор, но Стругацких пока было не слыхать. Ну, а Немцова или Казанцева душа не очень принимала, хоть оно и было издано в узорчатых обложках «Библиотеки фантастики и приключений».
Правда, в 56-м в журнале «Техника — молодежи» вдруг напечатали гамильтоновские «Сокровища Громовой Луны». Это было явление экстра класса. Вместо нудных немцовских изобретателей велосипеда тридцатисемилетний астронавт, списанный из Космоса по возрасту, «звездные девочки», гангстер с атомным ружьем, отважный офицер космической полиции, дышащие пламенем «огневики» на Обероне с копытами и когтями. И песенка «Мы построим лестницу до звезд…». Кажется, что это произвело впечатление не только на меня в мои 12 лет, но и на 23-летнего Юрия Визбора, сочинившего через 10 лет песню о космодроме, в которой есть эти слова и название этого ледяного спутника Урана. Ну, а отечественная фантастика в ту пору, в середине 50-х в массе производила устойчивое впечатление, что авторам и самим-то скучновато.
Грин с Беляевым, чего нет другого, были уж очень искренни, заражали своей симпатией тому, о чем пишут. А тут еще почти одновременно вышли два ударных цветных(!) фильма «Человек-амфибия» и «Алые паруса» с общей юной звездой Настей Вертинской. Как она была хороша! А красавец Лановой и его бойкий слуга Анофриев, а злодей Зурита-Казаков и очень нестандартный Ихтиандр-Коренев, а невиданные нами подводные сьемки, а «нам бы, нам бы, нам бы всем на дно, там бы, там бы, там бы пить вино!» И алые шелковые паруса на «трехмачтовом галиоте «Секрет»» (на самом деле —на баркентине «Альфа»). Предел Романтики! Вот вам еще одно подтверждение того, что было у этих двоих что-то общее.
***
Александр Грин
У них, действительно, есть кое-что близкое в судьбах. Родились с разницей 4 года (1880 и 1884) оба в «не столь удаленных» губерниях Российской империи. Вятской для Александра Гриневского и в губернском городе Смоленске для Беляева. Отец Грина сосланный «за повстання» польский шляхтич, Беляев из поповичей. Но, в общем, это, конечно, среда разночинная, как тогда говорили.
Учился Гриневский кое-как, больше читал книжки. Свифт, Марриетт, Майн Рид. Еле закончил четырехклассное училище, получив к тому времени детское прозвище Грин. В 16 лет его, как говорится, «позвало море». Он уехал из Вятки в Одессу, мечтая стать матросом. Видимо, ему мечталось что-то вроде приобщения к морю его героя Артура Грэя —
«… он потерял слабость, став широк костью и крепок мускулами, бледность заменил темным загаром, изысканную беспечность движений отдал за уверенную меткость работающей руки, а в его думающих глазах отразился блеск, как у человека, смотрящего на огонь. И его речь, утратив неравномерную, надменно застенчивую текучесть, стала краткой и точной, как удар чайки в струю за трепетным серебром рыб».
Но на самом деле моряка из него не вышло. Помешали природная безрукость и неумение привыкнуть к грубому и иногда непосильному матросскому труду. Если его и брали матросом, то оказывалось, что это на один рейс. А потом безжалостно списывали на берег.
И дальше, уже после отъезда из Одессы был он рыбаком на Каспии, чернорабочим в депо, лесорубом, золотоискателем, шахтером, театральным переписчиком пьес, солдатом —пришел возраст призыва, наконец, дезертиром. Тут он подался … ну, куда мог податься молодой, интеллигентный и романтичный парень в 1903 году … конечно, в эсеровские агитаторы. При этом, обратите внимание, в Боевую Организацию на террор он все же не пошел. Было внутреннее отвращение к убийству, к крови.
Задержали. Ну, тюрьмы, ссылки, побеги, вырванная революцией в октябре Пятого года амнистия. Новая ссылка в Туринск и новый побег. С чужим паспортом он начал писать свои первые рассказы. Сначала — о подполье, о жизни революционного агитатора, о буднях эсеровской организации в провинции. Ну, это не он один писал такое. Но революция угасла и он стал писать о другом. В 1910-м появились в печати первые рассказы из «сказочной серии» о Колонии Ланфиер и Острове Рено.
В этом же году госмашина вдруг обнаружила, что модный писатель Грин и не отбывший срок ссыльный Гриневский — один и тот же человек. Его взяли за жабры и отправили досиживать ссылку в Пинегу. Туда к нему приехала его «тюремная невеста» Вера и они обвенчались. Грин продолжал писать, а через два года, уже легально, переехал в Петербург. Каждые две недели с его пера сходил новый рассказ, в основном, про сказочные Гель-Гью, Сурбаган и Лисс, про отважных водителей парусников и веселые разноцветные порты.
Завелись связи и знакомства в литкругах Питера. В основном в «желтых журналах», но печатался он и в солидных толстых ежемесячниках. Образовалась дружба с Куприным. Тут, конечно, нужен был крепкий организм и безотказная печень. Очень уж любил Александр Иванович неслабые напитки. Но Грину и самому нравился богемный образ жизни, с ресторанами. «Квисисана», «Вена», «Бродячая собака». Дешевые второразрядные ресторанчики именовали тогда в столице «капернаумами». Уж не оттуда ли название деревни в «Алых парусах» — Каперна?
Но дружба дружбой, веселые развлечения и попойки развлечениями, а жена такой бойкой жизни не выдержала. Ушла, хотя он продолжал ее любить и глубоко уважать, но ничего с собой поделать не смог. Грин к этому времени дописался до трехтомника своих рассказов. Разбогатеть при таком образе жизни он не разбогател, но кто вообще видел когда-нибудь богатого писателя?
Началась Мировая война. Пришел Февраль, который он, как вся Россия от пролетария до великого князя Кирилла Владимировича, принял восторженно, но с некоторым непониманием. Октябрьский переворот Грин воспринял холодно. В отличие от Владимира Маяковского он никак не мог бы сказать о нем даже задним числом: «Моя Революция!» Но и в активной антибольшевистской деятельности в отличие, например, от Виктора Шкловского или своего друга Куприна тоже, как будто, не замечен. Всеобщий интеллигентский защитник и кормилец Максим Горький добыл ему академический паек и пристроил в последний ковчег Серебряного Века знаменитый «Дом Искусств». В здешней мрачной комнате и была написаны самые гриновские знаменитые «Алые Паруса». Они посвящены новой жене Грина Нине.
Потом последовал роман «Блистающий мир» с летающим человеком Друдом. Когда Юрий Олеша восхитился этой замечательной фантастической выдумкой автор обиделся: «Как это для фантастического романа? Это символический роман, а не фантастический! Это вовсе не человек летает, это парение духа!» И еще романы: «Золотая цепь» в 1925-м, «Бегущая по волнам» в 1926-м, «Джесси и Моргиана» и «Дорога никуда» в 1929-м. Его хорошо издавали, цензурных запретов не было, они с Ниной купили квартиру в Феодосии и уехали туда. Тут идея была в том, чтобы Александр Степанович не спился с круга в привычной питерской обстановке.
Море — это было прекрасно, хотя скажем честно, что реальный Грин не такой уж морской человек, как это значится в легенде. Летом 1924 года из Ленинграда в далекое заоокеанское плавание уходил советский парусный барк «Товарищ». На этот раз он не ушел дальше Лондона, потому что был уже вычеркнут из регистра Ллойда. После большого ремонта, замены двух подряд капитанов и почти всей команды он все же ушел в Аргентину под командованием знаменитого кэпа Лухманова, написавшего впоследствии об этом переходе замечательную книгу «Под парусами через океаны». Но в 1924-м этого всего еще никто не знал и в редакции морской газеты «На вахте» предложили зашедшему к ним в поисках аванса Грину поехать в Питер на проводы. По свидетельству К. Паустовского он ответил: «Нет! Я болею. Мне нужно совсем немного, самую малую толику. На хлеб, на табак, на дорогу». И уехал в Феодосию. Мне кажется, что эти слова говорят не только о болезненном состоянии ответившего, но и том, что его прославленная любовь к морю и парусам была несколько искусственной, вычитанной из книг.
Начало печататься 15-томное собрание сочинений. И тут как обрезало. До конца это собрание не допечатали, потому, что ГПУ отправило издателя в Нарым. И вообще больше гриновские рассказы и романы теперь не печатали по их несозвучности Пятилеткe и «размаха шагам саженьим». Попросил он пенсию у новосозданного «Союза советских писателей». Отказали, да еще и назвали на заседании Правления «идеологическим врагом». Феодосийскую квартиру пришлось продать. Грины переехали в Старый Крым, снимали там какую-то халупу. На всем Юге, в том числе и в Крыму, стоял голод. У Александра Степановича, как будто, возникала безумная идея для прокормления охотиться на птиц в степи с луком и стрелами(!) Без результата, конечно.
В общем, он умер в 1932-м от рака желудка. Полного запрета на него пока не было. Иногда переиздавались какие-то старые рассказы, ставились радиопостановки и балеты по «Алым парусам». Когда немцы пришли в Крым, вдова писателя, та самая Нина, которой посвящены «Алые паруса», стала работать сначала в типографии, а потом и редактором выпускавшегося ими «Официального бюллетеня Старо-Крымского района». По возвращении Красной Армии в 1944-м оказалась в Германии в беженском лагере. Очень быстро появилась в советской администрации с повинной. Получила «десятку» с конфискацией. Ну, понятно. Кого волнует, что у тебя больная полубезумная мать на руках, да и самой хочется есть, а совсем нечего?
Пока Нина осваивала Арктику, в Москве, в журнале «Новый Мир» появилась статья о ее покойном муже. Чтобы не очень много о ней говорить назовем ее автора — Виктор Важдаев (к сожалению, приходится признаться, что его девичья фамилия — Рубинштейн) и приведем ее полное название — «Проповедник космополитизма: Нечистый смысл „чистого искусства“ Александра Грина». Ясно, что после этого книги данного автора стали изымать из библиотек, а уж о переизданиях надо было вовсе забыть. Но, Слава Богу, не навсегда. Кончилась борьба с космополитизмом, склеил тапочки Вождь Народов, началась Оттепель. В 1956 году был напечатан первый после запретов сборник «Избранное» и …как прорвало плотину. Стали издаваться отдельные произведения, сборник, несколько собраний сочинений, сниматься фильмы, ставиться спектакли в театрах и на радио. Грин стал любимым ребенком Оттепели.
А что же вдова Нина Грин? Отсидела она почти «до звонка». Вышла в 55-м по амнистии, но без реабилитации. Когда посыпались переиздания, оказалось, что законный срок авторского права истек. Но получилось так, что ей помогали получить какие-то деньги не только старые друзья мужа, вроде Новикова-Прибоя, но и чиновники, в которых трудно было предположить наличие чего-то человеческого, такие как широко известный секретарь ССП Ильин (помните «Шапку»?), так что она никак не бедствовала. Но вот домишко, в котором они долго жили, ей упорно не отдавали под музей писателя старокрымские власти по уважительной причине — традиционно держали свою домашнюю скотину — кур, корову первые секретари местного райкома КПСС, сами размещавшиеся после конфискации в доме, выстроенном вдовой на первые посмертные гонорары за мужнины книги. Кстати, реабилитировали ее уже сильно посмертно — в 1997 году.
***
Александр Беляев
Александр Романович Беляев родился четырьмя годами позже Грина. Юный попович остался в семье единственным ребенком. Он как раз учился прилежно, закончил духовное училище, потом Смоленскую духовную семинарию. Но по отцовской стезе не пошел. Поступил после семинарии в знаменитый ярославский Демидовский лицей, чтобы стать юристом. Была, однако ж, и в нем романтическая струя. Он, к примеру, любил прыгать с сарая с имитацией крыльев из веников или с зонтиком, как бы изображая Икара. Однажды так ударился спиной, что это, возможно, отразилось на его будущей жизни, заставив месяцами лежать неподвижно в постели. Но пока до этого далеко.
В Пятом году он принимал участие в антиправительственной студенческой забастовке. В это время подрабатывал (не на первых ролях) в смоленском театре. Но все-таки на юриста выучился, стал помощником присяжного поверенного (как другой российский юрист В.И. Ульянов), потом стал и присяжным поверенным (как А.Ф. Керенский). Писал время от времени статьи в разных газетах. Съездил в Европу: Германия, Франция, Бельгия, Швейцария, Италия.
Женился, даже два раза, и оба раза не особенно удачно. Жены от него уходили. Очень нехорошо получилось со второй женой. В 1915-м году Александр Романович болел гнойным плевритом. Когда врач делал прокол, то нахалтурил: задел иглой позвоночник. Может быть, тут сказались и падения с крыши сарая в детстве, но Беляев заполучил костный туберкулез. Диагноз в то время почти безнадежный. Когда жена Вера узнала об этом, то сообщила, что она «не для того выходила замуж, чтобы ухаживать за больным мужем». И исчезла.
Беляев переехал в Ростов и теперь стал писать и печатать во много раз больше, чем до того. И, в том числе, появился его первый фантастический рассказ «Берлин в 1925 году», то есть, через десять лет в будущем. Текст, правду сказать, антинемецкий, но его не сравнить с энтузиастическими пророчествами хотя бы Владимира Маяковского о послевоенном времени, в котором «… в Эссенской губернии когда-то страшный Крупп миролюбиво и полезно выделывает самовары». Да и то, что 1915 год для воюющей России остался главным образом отступлением из Польши, Галиции и части Прибалтики. Требовалось читателю что-нибудь духоподъемно-патриотическое. Но следующее фантастическое произведение Беляева — рассказ «Голова профессора Доуэля» — появилось только десять лет спустя.
Чем было заполнено это десятилетие? Переездами из Ростова в Ялту, из Ялты в Москву. Работой — печатанием очерков и рассказов (не фантастических) в газетах, службой в милиции и Наркомате почт и телеграфов. Лечением туберкулеза позвоночника, потребовавшим многомесячного лежания в гипсе на спине, да еще в условиях окружающих голода и разрухи, когда и здоровому человеку выжить непросто. Новой женитьбой на Маргарите Магнушевской. В общем, со стороны Беляева сийесовский ответ о том, что он делал в годы общественной бури — «Я выжил» — звучал бы не пошло, а вполне достойно.
Но нам он, пожалуй, действительно интересен только после выхода «Головы …» в свет. За последовавшие пятнадцать лет он написал и напечатал 18 романов, 4 повести, более 40 рассказов. Это совершенно жюльверновские темпы, столько в советской фантастике тогда не сделал больше никто. Надо учесть, что посредине этого срока был сделан перерыв. В 1932 году вдруг обнаружилось, что научная фантастика не нужна пятилетке, отвлекает от трудовых подвигов и ее практически перестали печатать. Тогда Беляев совершил неожиданный поступок, поехал с семьей в Мурманск(!), завербовавшись на работу юрисконсультом Севтралтреста. На Кольском полуострове он среди прочего писал статьи в духе времени о возможности использования ветроэнергетики, о необходимости создания мурманского зоопарка, о текущей крыше в рабкооперативе и т.д. Но к приходу полярной ночи стало ясно, что местный климат — не для его здоровья, и они вернулись на Большую Землю.
Если судить без пристрастий, то беляевская фантастика полностью находится в русле Жюля Верна с его верой в спасение человечества через знания и изобретения. Вспомним колонистов с острова Линкольна, у которых ни на секунду не возникают никакие общественные, философские либо религиозные сомнения. Их путь неуклонно ведет от использования линзы из двух часовых стекол для добывания огня к получению нитроглицерина и сооружению электрического телеграфа. У Беляева еще прибавляются обязательные советские условности насчет неминуемой победы над империалистами, не казенная, а простодушная вера в гений Циолковского и кое-какие заграничные реалии, большей частью почерпнутые из журнала «Мир приключений».
Человек-амфибия отличается в основном киногеничными декорациями подводной жизни, а о жизни в Латинской Америке, как, скажем и о жизни в Атлантиде Александр Романович знал исключительно из книг. Ну, характерный латинский злодей Педро Зурита. А так — у Уэллса в «Острове доктора Моро», пожалуй, будет покруче. Но, как и все у Беляева, пропитано совершенно юношеской искренностью. Наверное, поэтому так и легло всем на душу.
Всего писатель закончил и опубликовал до 1941 года 18 романов, четыре повести, 42 рассказа, четыре очерка и киносценарий. Писал он об Атлантиде, фантастических изобретениях в области радио, телевидении, классовой борьбе в космосе, подводных земледельцах, обитаемых искусственных спутниках Земли и так далее. Последний его роман «Ариель» был о летающем человеке, подобно первому роману Грина. Созвучно с тогдашней политикой тут заодно сурово осуждались гандизм и Национальный Конгресс за отсутствие пролетарской сознательности. Ну, что и откуда мог знать Беляев о реальной Индии? Радио, газеты, книги.
Они к этому времени жили в своем последнем доме в Пушкине — Царском Селе. Книга об Ариеле еще не успела попасть к читателям, когда началась Великая Отечественная война. Беляев успел послать в журналы рассказ «Черная смерть» о злодейских замыслах фашистов насчет бактериологического оружия, но получил отказ. Было уже не до научной фантастики. Никто, конечно, не мог ожидать, что немецкое наступление дойдет до пригородов Ленинграда. Но это произошло. Началась эвакуация, а Беляев с семьей уехать не смогли. Он был очень слабым после очередной операции. Да и сдали Пушкин неожиданно и без заметного сопротивления.
Никаких преследований со стороны оккупантов в адрес советского писателя и его семьи не было. Но и кормить их никто не кормил. А Александр Романович еще и болел. В декабре 1941 года он умер в своей постели. Как писала его дочь — от голода. Похоронен он был в общей могиле — нечем было заплатить за отдельную.
Вдова писателя Маргарита Беляева имела шведские корни, но по не слишком большой образованности работника ЗАГСа была записана немкой. Люди слабы — чтобы прокормиться и выжить она, ее мать и ее дочь Светлана заполнили «фолькслисты» и получили статус фольксдойче — этнических немцев. А потом эвакуировались при наступлении Красной Армии в Рейх. После краха Великой Германии они повинились в советской оккупационной администрации и в итоге были сосланы в Барнаул, где пробыли 11 лет. Чуть больше, чем Нина Грин провела в лагерях.
Все это время Беляева в СССР не издавали. Отношение к научной фантастике в СССР в ту пору вообще было довольно прохладным. Помнится карикатура из «Крокодила», на которой мордатый литератор рассуждал: «О чем бы написать. О колхозе — там я не был. О заводе — и там не бывал. Напишу-ка я о полете на Луну». А под видом НФ издавались произведения, в которых герой, вдохновленный идеями из центральной прессы, долго и трудолюбиво изобретал велосипед.
Только с расцветом Оттепели в 1956-м хлынули публикации. И принесли такую славу, какой при жизни не было. Наверное, это связано в большой мере с тем, что конец 50-х годов принес Советскому Союзу прорыв в Космос, да и вообще в жизни появлялось все больше совершенно фантастических по меркам 30-х вещей от телевидения до атомного ледокола. А советской фантастики, по существу, еще не было. Так или иначе, Оттепель от души вознесла этого писателя на вершину популярности. Как и Грина.
***
Но почему Оттепель или, сказать по-другому, молодые читатели 50-60-х положили глаз именно на этих двоих? Назовем еще раз уже упомянутую выше Искренность. Это — большое дело, особенно в те годы. Если первым шагом нового курса Сверху было прекращение Берией раскрученного сталинским министром госбезопасности Игнатьевым безумного «дела врачей-отравителей» и освобождение явно невинных, то Снизу одним из первых шагов было появление в декабрьском номере «Нового Мира» 1953 года статьи Померанцева «Об искренности в литературе». Там довольно откровенно было написано и о «лакировке» в литературе, и о шаблонах, и даже кое-что о том, что отношения Государства и мужика могут, хотя бы в мечтаниях, отличаться от традиционного со времен Рюрика «полюдья». И вот у Грина с Беляевым чего другого, а искренности хватало.
Потом именно в эти годы та форточка, которая при Советах заменила Петровское «окно в Европу», стала чуть приоткрываться. Снова стало возможно, конечно, в очень малой доле ездить за Рубеж без обязательной посадки после этого за шпионаж. Дошло дело даже до круизов вокруг Европы на теплоходах, а уж в «страны народной демократии» стали позволять ездить в составе экскурсий передовикам производства и даже отдельным интеллигентам. Ну, и Московский Фестиваль, познакомивший москвичей с реальными молодыми людьми из стран Запада и Третьего мира. Это, конечно, всё было в пользу Грина и отчасти Беляева. Ну, а прыжок в в Космос, выведший Советский Союз на какое-то время в авангарды прогресса при почти полном отсутствии в стране научно-фантастической литературы безусловно работал на Беляева.
Если подумать, то в их пользу работала и определенная поверхностность их книг. Ну, что такое «Алые паруса», как не сто первое переложение «Золушки»? Мы не будем, наверное, вместе с Андреем Платоновым корить Грея и Ассоль тем, что они заняты исключительно устройством своей личной жизни, а не положили силы на то, чтобы, как своеобразная чета двух Данко, вести население Каперны к светлому Будущему. Честно сказать, тамошние жители изображены такими, что вести их куда-нибудь кроме свинарника и кабака все одно невозможно.
О Беляеве и говорить нечего. Простодушие его «жюльверновского» подхода к жизненным проблемам, убеждение, что все решается исключительно на научно-техническом уровне сразу бросается в глаза. Но этого автора никто и никогда и не считал за выдающегося мастера литературы. Он был, без сомнения, «писателем для подростков», в то время как Грин занял нишу автора для романтических юношей и девушек. С появлением действительно значительной фантастики (братья Стругацкие, Илья Варшавский и т.д.) он, признаем это честно, своего читателя потерял. Но вот в 50-60-х его популярность была неоспоримой.
О Грине существует устойчивая формула про «Гринландию», придуманная критиком Зелинским еще в 20-е годы. Да, что-то подобное существовало. Но это не такая редкость, как принято считать. Многие писатели создают в своих книгах свой, довольно устойчивый мир. Вспомним хотя бы благостный мир вологодской деревни «за тремя волоками», придуманный Василием Беловым, или безумный мир Виктора Пелевина. Но у этих миров есть все же какие-то привязки в реальности. У Гринландии таких привязок нет. Все попытки увидеть Гель-Гью в Севастополе или Лисс в Одессе говорят, скорей, о романтическом и романическом сердце Паустовского или других сравнивателей, чем о Грине. Ну, разве что «Крысолов», действительно, находится на территории Петрограда 1920 года.
Надо честно признаться, что обаяние обоих «молодежных» авторов сильно полиняло с концом Оттепели в 60-х годах. Скажем честно, что наша Оттепель была слабовата в коленках. Если вдуматься, то она остановилась, а потом и сдулась от простого демагогического выкрика «А винтовку тебе, а послать тебя в бой!», исходившего от людей, которые сами-то тачку в Комсомольске не таскали и с винтовкой в атаку под Курском не ползли, а по большей части «духовно окормляли» тех, кто это делал, вроде Суслова, Ильичева, Шелепина, Семичастного, да и самого «Нашего Никиты Сергеевича».
Но она заложила в души отечественных интеллигентов какие-то основы, которые потом привели их к Белому Дому, где несколько тысяч москвичей за три ночи опрокинули изъеденные Временем основы тоталитарного режима, при том, что тяга к системе «я начальник — ты дурак, ты начальник — я дурак» еще осталась в психике большинства жителей СССР, во всяком случае в бывшей РСФСР.
Ну, и вспомним то время с благодарностью за то, что наши собственные души были тогда чисты, свободолюбивы и полны надежд. А заодно и этих двоих. Есть за что.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2018-nomer10-eygenson/
