Памяти
Бориса Кауфмана и
Сергея Вишнякова
посвящается
I
— Игорь, — прозвучал в телефонной трубке неуверенный голос Бориса Кауфмана, — у меня к тебе необычная просьба: не мог бы ты подъехать к синагоге и моей фотокамерой сделать несколько снимков.
— Нет проблем, но объясни, почему ты, фотокорреспондент АПН, не можешь сфотографировать сам?
— Конечно, могу, но многоуважаемый раввин не разрешает.
— Не понимаю.
— Видишь ли, АПН получило заказ французского агентства сделать короткий репортаж о московской синагоге и проиллюстрировать его несколькими фотографиями. Это задание поручили мне, полагая, что в синагoге фотограф — еврей будет более кстати. Меня действительно хорошо встретили, вызвали главного раввина. Более часа он водил меня по залам и подробно рассказал о всех проблемах московской синагоги. Когда же я всё это терпеливо выслушал и готов был сделать несколько снимков, раввин задал мне простенький вопрос: не еврей ли я? Я почти радостно, можно сказать впервые в жизни, ответил утвердительно. И что ты думаешь я услышал? А услышал, что сегодня суббота и еврею запрещено работать, а тем паче — в синагоге. Мои попытки переубедить ребе, апеллируя к тому, что я — коммунист, успехом не увенчались. Раввин сказал, что коммунистами становятся, а евреями рождаются. Так что, пожалуйста, приезжай! А то меня засмеют, и такое по Москве пойдёт, что долго потом не отмоешься. Тебе это недалеко, приезжай!
Мне уже давно всё стало ясно, но я с интересом продолжал слушать эмоциональный монолог своего приятеля, и лишь по окончании сказал:
— Борис, считай, что уже еду, но толку тебе от меня будет чуть. Для тебя я — русский, а для раввина я — еврей, и обманывать его мне не с руки.
— Подожди, я не понял. Ты же Троицкий, — удивился Кауфман.
— Да, и отчество моё — Николаевич, а вот мама моя — еврейка. Но не волнуйся. Я приеду со своим другом. С ним всё в порядке: комар носа не подточит, — успокоил я Бориса.
Как раз в это время у меня находился Витя Буреев, и мы готовились к предстоящему семинару. С радостью отложив науку куда подальше, мы отправились в синагогу. Кауфман встретил нас на ступеньках перед входом, и в течение пяти минут вся работа была закончена. Вечер мы провели в ресторане дома журналистов, куда благодарный Кауфман пригласил спасших его физтехов.
II
Познакомился я с Борисом за преферансом в подмосковном доме отдыха Всесоюзного Театрального Объединения “Руза” в 1964ом году. Я, тогда студент пятого курса Физтеха, попал в этот дом отдыха совершенно случайно. Теодор Липницкий, брат моего деда, завершал работу над монографией по гомеопатии и ему понадобились простенькие рассуждения, способные придать его многостраничному труду некое наукообразие. Я был единственный родственник, более —менее подходящий для подобной “консультации”, и Теодор пригласил меня к себе домой. Неизвестно насколько состоявшаяся беседа оказалась полезна Теодору, но для его внучатого племянника сослужила очень неплохую службу. Посещение Теодора совпало с приближением зимних студенческих каникул, и в знак благодарности Теодор предложил мне помощь в приобретении путёвки в дом отдыха ВТО, заверив, что скучать мне там не придётся.
На Физтехе особенно на старших курсах редко кто из студентов не расписывал пульки. Обычно играли в общежитии, и в процессе игры никакие посторонние разговоры не приветствовались. Оказавшись за карточным столом в «Рузе», я впервые узнал, что, помимо азарта, игра интересна и общением с партнёрами. Конечно, главным остаётся игра, но появляется нечто дополнительное, существенно украшающее игру. Расписывать пульку с Кауфманом было всегда интересно. Борис в процессе шлёпания картами сдабривал игру свеженькими байки из жизни московской богемы.
То ли безоговорочная готовность помочь в “неординарном деле с главным раввином”, то ли имидж студента Физтеха (а тогда это звучало весьма лестно), во всяком случае по возвращению из Рузы в Москву Борис стал приглашать меня на устраиваемые в его квартире на Арбате вечеринки, и вскоре отношения между нами переросли из чисто партнёрских в дружеские.
III
На следующих зимних каникулах также в доме отдыха “Руза” и также за преферансом я познакомился с Сергеем Вишняковым, молодым журналистом из газеты “Московский Комсомолец”. Сергей, как и Борис, не был молчаливым партнёром, хотя характер его рассказов был несколько иным, можно сказать, более «литературно ориентированным».
Обычно к вечеру отдыхающие собирались в просторном зале. Две стены этого зала представляли собой огромные застеклённые рамы, а в его деревянном полу были проделаны большие отверстия, через которые росли традиционные российские деревья (берёзки, ёлочки). Около этих милых деревцев размещались четырёхместные столики. У входа располагался бар. В противоположном от бара дальнем углу стоял рояль, свободное место около которого предназначалось для танцев. В баре помимо традиционных напитков выдавался небольшой электрический самовар. Это определило название зала: “Уголёк”. Каждый столик имел розетку, благодаря чему самовар в любую минуту был готов служить своим хозяевам.
В один из вечеров в “Угольке” я и Сергей расписывали пульку с двумя студентами из Щукинского театрального училища. К нашему столу подошел молодой человек, известный среди отдыхавших под прозвищем Монгол, и начал подсказывать студентам, игравшим, честно говоря, весьма неважно. Сергей вежливо попросил его отойти и не мешать играть. Однако Монгол, не обращая внимания на просьбу, продолжал подсказывать. Тогда Вишняков поднялся и громко так, чтобы слышали все присутствовавшие в «Угольке», сказал:
— Дорогой товарищ, для вас карты — это работа, для меня — отдых. Уголёк — место отдыха, а не рабочая площадка. Прошу не мешать мне отдыхать.
Звук шагов выходившего из “Уголька” Монгола нарушил воцарившуюся тишину.
Внешне Монгол полностью соответствовал своему прозвищу, но при этом был весьма симпатичным, модно одетым молодым человеком. Его известность, как профессионального карточного шулера, гуляла далеко за пределами Москвы. В “Рузе” Монгол отдыхал со своим приятелем, который, по слухам, исполнял роль его телохранителя. Эти двое молодых людей ни с кем не общались. После обеда они заходили в “Уголёк”, занимали столик около окна и играли в карты. У отдыхающих это называлось: “Монгол тренируется”.
Смелый монолог Сергея сразу разошёлся по всему дому отдыха и, как полагается, суждения разделились: большинство считало поступок Сергея безрассудным, меньшинство полагало, что Сергей — молодец и сказал именно то, что и должен сказать всякий уважающий себя мужчина. Всех же объединяло великое любопытство, что же будет дальше. На следующий день Монгол не появился ни в столовой, ни в “Угольке”, а через день, когда я и Сергей уже в другой компании после обеда расписывали пульку, он подошёл и, обращаясь к Сергею, громко сказал:
— Мы с вами незнакомы, но я узнал, что вас зовут Сергей Аркадьевич. Я (Монгол произнес свое имя и отчество) — зубной врач, кандидат медицинских наук, и карты — это не моя профессия. Правда, говорят, что я неплохо играю, так что если желаете, мы можем сразиться. Например, после ужина, в моём номере. Дополнительных партнёров можете пригласить сами.
Ход, сделанный Монголом, был стопроцентно выигрышный: откажись — Сергей проявил бы трусость, а принимая предложение, образно говоря, рисковал остаться без штанов. Ответ прозвучал практически мгновенно:
— Спасибо, с большим интересом и удовольствием.
Перед ужином Сергей остановил меня и попросил быть партнёром в предстоящей пульке.
— Договариваться о какой-нибудь совместной игре — бессмысленно: Монгол —профессионал, и его не проведёшь. О выигрыше речи быть не может, а проигрыш и твой, и свой я беру на себя. Я уже позвонил отцу, и завтра утром он привезет ровно столько, сколько мы проиграем. Ну как, согласен? — закончил Сергей.
И я согласился.
Единственно, чего опасался Сергей, так это непомерно большой ставки за вист. Мы играли по цене 3-5 копеек, а профессионалы по 3-5 рублей и даже больше. Какую ставку предложит Монгол и удастся ли её понизить — только эти вопросы и тревожили Сергея.
Монгол встретил нас радушно, предложил вина, фрукты и, не утруждая никакими светскими разговорами, достал несколько нераспечатанных новеньких колод. Договорились о потолке игры и последовал вопрос о ставке за вист. Сергей спросил по какой минимальной цене играет Монгол.
— Не меньше рубля, — последовал ответ.
Услышав крайне нежелательную цифру, Сергей сказал:
— Предлагаю играть по средней, т.е. сложим минимальные ставки каждого из присутствующих и разделим на число партнёров. Получается, если я не ошибаюсь, 35 копеек за вист. Идёт?
Монгол снисходительно улыбнулся и после слов, что по такой ставке он играл только в детстве, согласился. Игра прошла в высшей степени корректно. В минусе и то небольшом оказался только Сергей. Расплатившись, Сергей спросил Монгола сможет ли он сдать десятерную игру без трёх взяток.
— Вообще-то, я умею многое, — ответил Монгол, — но я не фокусник, а игрок. Давайте сыграем ещё одну партию хотя бы по пять рублей за вист, и я обещаю, что вы не столько увидите, сколько почувствуете мои способности.
— Большое спасибо за предложение, но мы спешим, — ответил Сергей, и мы вежливо откланялись. Через несколько дней Монгол снялся с отдыха, и наши жизненные пути более никогда не пересекались.
IV
Я познакомил Сергея с Борисом, и мы стали часто встречаться и расписывать пульки. Однажды я и Сергей, направляясь к Кауфману, по пути решили обзавестись бутылкой водки. В то время Горбачев начал бороться с пьянством, и во многих магазинах водка пропала, а там, где появлялась, сразу же вырастали огромные очереди. Сергей хорошо ориентировался в создавшейся ситуации и, пообещав легкое решение возникшей проблемы, привёл меня в крошечный полуподвальный магазинчик в одном из кривеньких арбатских переулков. Здесь действительно была водка, и, как ни странно, очередь за ней была небольшая. Однако помимо обычной очереди работала и ещё одна, которую следовало бы назвать “очередью за второй бутылкой”, ибо в неё выстраивались клиенты, ранее купившие и уже успевшие в ближайшей подворотне употребить купленное. Последние держали в руках пустые бутылки, которые, как всем казалось, давали им неоспоримое преимущество.
Быстро оценив ситуацию, Сергей поставил меня в «очередь за первой бутылкой», а сам встал в ту, где толпились жаждавшие повторения. Когда Вишняков подошел к прилавку и продавщица по инерции протянула руку за пустой бутылкой, Сергей сказал:
— Следующий — он, — и указал на первого покупателя из основной очереди.
Продавщица послушалась, и очередь, в которой я стоял, начала быстро двигаться. Стоявшие за Сергеем не сразу сориентировались в происходящем, а сообразив, замахали пустыми бутылками с недвусмысленными матерными угрозами. Сергей, рослый, многокилограммовый молодой человек, наклонился к ближайшему низенькому, хиленькому пьянчужке и громко сказал:
— Ну, ударишь ты, думаешь, мне это понравится? А вот, как тебе это? — и показал свой большой кулак. Все затихли, и очень скоро мы с парой бутылок «Столичной» продолжили свой путь к Кауфману.
Вошедшим Борис представил Владимира Ивашкова, которого пригласил в качестве четвёртого игрока. С новым партнёром Борис познакомился совсем недавно, в процессе подготовки репортажа о новых методах хранения крови. Ивашков, сотрудник Института переливания крови, понравился Кауфману и, выяснив попутно, что Владимир хорошо играет в карты, пригласил расписать пульку.
Профессионально Ивашков оказался игроком нашего класса и вскоре стал одним из активных участников домашних преферансных баталий. Пожалуй, самым очевидным его недостатком было отношение к игре как к дополнительному способу пополнения весьма скудного бюджета младшего научного сотрудника. Но Ивашков был сильный, честный и спокойный игрок, и это отчасти нивелировало его столь чётко выраженный утилитарный подход.
Что касается фамилии, то “Ивашковым” Владимир стал в результате женитьбы, а до этого был нормальным Лившицем. Иногда, усаживаясь расписывать пульку без Ивашкова, Вишняков запевал популярную советскую песню, обыгрывая слова “лишний” и “Лившиц”, так что вместо: “За столом никто у нас не лишний”, звучало: “За столом никто у нас не Лившиц”. При этом Сергей, любивший щегольнуть своим полуеврейством, лично ничего не имел против еврея Ивашкова. Подменяя же слова, он только демонстрировал своё пренебрежительное отношение к отказу от фамилии, предписанной тебе по рождению.
V
Неожиданно для всех партнёров по преферансу Вишняков объявил, что отбывает в длительную “секретную” командировку, и действительно исчез. Примерно через месяц я услышал в телефонной трубке голос Сергея:
— Старик, я уже тридцать три дня, как не брал в руки карты. Может приедешь и распишем гусарика, а то я совсем потеряю квалификацию?
— А где ты находишься?
— Ах, извини, совсем заработался и забыл, что ты не в курсе. Я в Тарусе. Здесь всё завалено снегом, так что бери лыжи, заодно и покатаешься. Приедешь, всё тебе расскажу. Записывай адрес.
Предложение Сергея показалось мне соблазнительным, и я вместе со своей будущей женой Ольгой, захватив лыжи, отправились в Тарусу. Адрес, данный Сергеем, привёл нас в небольшую избёнку, владелицами которой были две дряхлые сестры-старушки. Хозяйки пригласили нас в дом, где в небольшой горнице, на простой деревянной скамье с пишущей машинкой на коленях восседал Сергей. Моментально был накрыт стол, и за пахучими, кислыми щами, украшенными не одной рюмкой водки, Сергей рассказал, как оказался здесь на Оке.
Уже много лет, как он покинул “Московский Комсомолец” и служил в журнале “Советский Экран”. Параллельно он подрабатывал организацией встреч студентов с “интересными людьми” в разных столичных институтах. Одна из таких встреч была с Константином Райкиным. Сам по себе Константин ещё не был интересен, зато его отец был известен каждому, и одна фамилия «Райкин» была хорошей приманкой.
При подготовке этой встречи у Сергея возникла идея написать книгу об Аркадии Райкине, дать живой портрет артиста, показать зрителю не то что он видит на сцене, а то что происходит за кулисами. Константин представил Сергея отцу, и старший Райкин согласился на предложение Вишнякова, но с одним условием, что на титульном листе будет стоять фамилия Райкин, а внизу — слова: “литературная обработка Сергея Вишнякова”. Гонорар с продажи книги договорились разделить поровну.
Райкин передал Вишнякову свой архив, что-то наговорил на магнитофон, и Сергей готов был засесть за работу, но множество отвлекающих факторов всё время гасили его энтузиазм. Тогда отец Сергея, Аркадий Ильич, предложил сыну уволиться из журнала, уехать подальше в деревню и засесть за работу. Отец обещал материальную помощь, но поставил одно условие: никто из приятелей сына не должен знать его деревенского адреса. Исключение делалось для меня. Аркадий Ильич иногда расписывал с нами пульку, и полагал, что я, остепенённый учёный, не могу помешать творческому процессу сына. Сергей последовал совету отца и, оставив журнал, уехал в Тарусу, сказочное место на берегу Оки.
Мы с Ольгой без проблем сняли горницу в избе по соседству с Сергеем. До обеда мы бродили на лыжах по окрестностям, а к вечеру я заходил к Сергею и после пары партий в гусарика, захватив Ольгу, все вместе направлялись в Тарусскую пивную ужинать. Небольшой променад вдоль высокого берега замерзшей Оки, и гости шли спать, а Сергей садился за работу, которую заканчивал с рассветом. Стакан водки и мирный сон подготавливали Сергея к новым творческим свершениям в наступавшем дне.
Прогуливаясь по заснеженным улицам Тарусы, мы рассуждали обо всём и, конечно, о работе Сергея над книгой. Я прочёл готовую часть рукописи и на вопрос: понравилось ли, подумав, ответил:
— Читается легко, но твоё намерение создать живой портрет артиста мне кажется, увы, не осуществимо. Письма, которые тебе дал Райкин, интересны только именами знаменитых адресантов, восхищающихся его искусством, но в них ничего не возможно уловить о самом живом человеке. Наговоренные Райкиным магнитофонные записи тоже бесцветны. Будь ты единственным автором, то, как журналист, имел бы возможность накопать массу интересного из области его общения и работы с писавшими и пишущими для него сатириками, или просто из атмосферы в его театре (а она, насколько мне известно, очень не простая). А так, у тебя получается не живой Райкин, а его изображение в зеркале, на которое он смотрит самовлюблёнными глазами.
Я готов был и дальше развить свою мысль, но вовремя остановился, сообразив, какие глобальные планы связывал Сергей с этой книгой, и переменил тему.
Через семь дней я и Ольга уехали в Москву, а ещё через пару недель вернулся Сергей. Он передал Райкину первую редакцию основной части книги и ждал его реакции. Ответ был удручающим — работа не понравилась ни артисту, ни жене, ни дочери.
VI
За стол сели трое: я, Сергей и Борис. Сергей взял карандаш и со словами:
— Давайте эту пулю посвятим моему отцу, если вы, старички, конечно, не возражаете, — разделил чистый лист бумаги на четыре части, обозначив одну буквами А. И. (так обычно Аркадий Ильич помечал свою четверть листа).
Нынче утром Сергей сообщил мне и Борису о смерти своего отца, предупредив, что партия в преферанс, которая намечалась заранее, не отменяется. И я, и Борис пытались отговорить Сергея, но он настоял, объяснив, что подготовка к завтрашним похоронам будет завершена к вечеру, а предстоящую ночь он хотел бы провести за карточным столом, за которым неоднократно сиживал отец. Обсуждая такую необычную ситуацию с Борисом, я предложил считать предстоящую пулю поминками “по-преферансистски”.
Папаня (так Сергей ласково называл отца) был язвительным партнером, издеваясь в изощренной, но красочно-искромётной словесной форме над каждым, кто по его мнению в процессе игры допускал ошибку.
В эту поминальную ночь мы играли как бы вчетвером, так что за А.И. играл тот, кому подходила очередь сдавать карты.
— Играем жестко, без поблажек, покойник их не любил, — предупредил Сергей.
Партнеры молча согласились. Игра проходила честно, но все равно выиграл А.И.
В том, что сын в ночь перед похоронами отца играл с друзьями в преферанс, не было ни малейшего намека на кощунство. Аркадий Ильич часто в той или иной форме повторял мысль, что смерть — есть неотъемлемое естественное событие, без которого никакой прогресс не возможен. Он никогда не жалел о покойнике, считая, что тот поступил по совести, имея в виду поговорку: “В гостях хорошо, но нужно и совесть знать”. Такая позиция могла бы показаться позерством, если бы партнёры не знали тот путь, которым А. И. прошел по жизни.
Дерзкий, отчаянный и бесстрашный драчун, четырнадцатилетний Аркаша убежал из своего родного еврейского местечка и, помотавшись по провинциальным Российским городам, в конце концов оказался в Ташкенте, где пристроился работать в тир. За несколько лет он возмужал и из маленького подростка превратился в отличного стрелка, завоёвывавшего призы на чемпионатах края. Он жил легко, свободно и с энтузиазмом принимал участие с различных авантюрных предприятиях.
Рассказывали, что однажды по чьему-то наущению он отправился с несколькими мешками урюка в Якутию с целью выменять высушенные абрикосы на шкурки северных зверьков. В дороге Аркаша расплачивался своим деликатесом, а так как путь был не близкий, то добрался до якутов только с одним мешком. Урюк якутам понравился, и они согласились поменяться, как говорится, баш на баш — мешок урюка на мешок шкурок. Вечером обмен был осуществлён, а утром якуты притащили полмешка урюковых косточек обратно. За ночь они съели весь урюк, и так как косточки оказались не съедобными, они их возвращали. Взамен хозяева требовали половину отданных накануне шкурок. Делать было нечего (кругом одни якуты), и Аркаша отдал шкурки. В глубоком унынии он достал несколько косточек, разбил их и на глазах у изумлённых якутов съел содержимое. Якуты попросили попробовать. Зерна пришлись по вкусу, и они попытались, возвратив шкурки, забрать косточки. Аркаша оценил силу произведенного эффекта и потребовал не половину, а целый мешок шкурок, который после долгой торговли и получил. На обратном пути он расплачивался уже не урюком, а шкурками, и “заработанных” полтора мешка ему едва хватило, чтобы вернуться в свой покинутый тир.
С первых дней войны Аркашу мобилизовали. На фронте он возглавлял разведгруппу из трех человек, с которой переходил линию фронта, добывал необходимую информацию и почти всегда возвращался с “языком”. Войну Аркадий Ильич закончил офицером с боевыми наградами и именным пистолетом.
На следующий день после состоявшейся накануне ночной поминальной партии в преферанс Аркадий Ильич был похоронен. По окончании траурной церемонии Сергей предложил всем преферансистам, пришедшим проводить своего партнёра в последний путь, собраться у входа на кладбище. Здесь он достал бутылку коньяка, купленную по его словам на деньги, выигранные в ночной пуле игроком с инициалами А.И. Молча опорожнив бутылку преферансисты разъехались по своим делам.
Вечером мама Сергея устроила блины в память Аркадия Ильича, с которым она давно уже была в разводе. Хозяйка, высокая, статная, всё ещё красивая, насколько может быть красивой немолодая женщина, с неподражаемым изяществом выносила и ставила на стол горку за горкой тонких, пахучих блинов. Когда весь стол был заставлен блинами, кувшинами с квасом и запотевшими бутылками водки, она предложила наполнить рюмки, после чего обратилась к собравшимся:
— В давно прошедшие времена Аркадий Ильич утверждал, что мои блины —это самое любимое его лакомство. Но прежде, чем вы их откушаете, позвольте поведать вам, как и при каких обстоятельствах много-много лет назад мы познакомились. Аркадий только что демобилизовался и ехал в подмосковной электричке к своему однополчанину. Я сидела напротив. Вдруг в некотором отдалении довольно громко прозвучало: “жид”. Это ёмкое слово, непонятно откуда и кем произнесённое, взбесило Аркадия. В одно мгновение он достал пистолет и разрядил целую обойму в крышу вагона. Все пассажиры моментально оказались на полу, а он скомандовал: “Встать, кто сказал “жид”. Вскочил молодой человек, и пока Аркадий на кулаках объяснял ему, что “жид” — это то слово, за которое бьют по морде, и пока этот субъект, обливаясь кровью, ни согласился, все продолжали прятаться под лавками.
Хозяйка залпом осушила свою рюмку и сразу, в следующее мгновение оказалась на кухне.
«Интересно, смог ли бы я так?» — мысленно спросил я сам себя. Горячий блин после залпом проглоченной ледяной водки придал мне уверенности, и я решил, — « да, смог … но для этого вначале я должен был бы побывать у якутов, затем «поработать разведчиком», получить наградной пистолет, и, наконец, напротив должна была бы сидеть очаровательная незнакомка… Всего четыре условия: как это мало — и как много…»
VII
Зародившийся в Рузе союз преферансистов жил дружно и счастливо более четверти века, но пришла Перестройка, и сей союз затрещал по швам. Мы ещё собирались и расписывали пульки, но темы разговоров изменились и всё чаще принимали деловой характер.
Прежде преферанс помимо приятного времяпрепровождения объединял партнёров желанием восполнить недостаток азарта в повседневной жизни. По принятым тогда меркам, с нами было всё в порядке. Просто хотелось нарушить слишком вялое, однообразное течение будней, прикоснуться к случайности. Набиравшая обороты Горбачёвская Перестройка открывала небывалые прежде возможности активной деятельности, и то, что ранее приятели искали в картах, стало возможно найти в реальной жизни, с настоящими мужскими выигрышами.
Сергей оставил журналистику и с головой окунулся в мутную пучину новой реальности. Он и трое его школьных друзей, также любителей преферанса, взяли около станции метро “Тёплый Стан” в аренду двухэтажное здание, и устроили в нем центр здоровья “Второе Дыхание”, включавший: спортивные залы с тренажёрами, сауны и небольшой буфет. Деньги потекли вначале маленьким ручейком, который затем превратился в полноводную реку, питавшуюся помимо “Второго Дыхания” различными дополнительными бизнес-проектами, далеко выходившими за рамки спорта.
Все трое компаньонов Сергея были хилыми еврейскими мальчиками, и крепкий, сильный Вишняков всегда в школе заступался за каждого из них. Подобные подвиги отмечались припухшим носом и яркими синяками то под правым, то под левым глазом. Увы, дружба, даже родившаяся за школьной партой и подкреплённая синяками, не выдержала напора денег. Через небольшое время Сергей, рассчитавшись и расплевавшись со своими компаньонами, остался единственным владельцем созданного бывшими друзьями бизнеса.
Сергей и прежде любил застолье, а теперь, когда оно стало доступно ежеминутно, не отказывал себе ни в чём. Застать его трезвым стало невозможно, а имена женщин, с которыми спал, Аркадьич даже и не пытался запоминать. И вдруг появилась Юлька, маленькая, лет двадцати, очень агрессивная кошечка. Она буквально выцарапала Сергея из стаи дотоле окружавших его баб, но отлучить от бутылки не смогла, а может быть, и не хотела.
Однажды во “Второе Дыхание” вошли два спортивного вида парня, которые, не обращая внимание на окрик сидевшего на входе охранника, направились прямо к Сергею в кабинет. Они предложили Вишнякову встретиться с их шефом в этот же вечер в восемь часов. Сергей подумал и согласился.
Шеф с охраной прибыл ровно в восемь. Он объявил, что отныне берёт “Второе Дыхание” под свою “защиту”, за что потребовал весьма приличную мзду. Выслушав предложение, Вишняков попросил остаться в кабинете одного шефа, и, дождавшись, когда все вышли, сказал:
— Дедушка (так любовно Сергей называл сам себя) не привык платить своим друзьям, а я хочу, чтобы вы вошли в их число. Для друзей мой дом всегда открыт. На наших небольших пирушках вы сможете познакомиться с полезными людьми и, в частности, с известным армянским спортсменом (тут Сергей назвал имя этого десятиборца). И никаких денег: ни вы — мне, ни я — вам. Ну, как — по рукам?
Шеф не спешил идти на мировую. Неожиданно из под его носа уплывали хорошие денежки. Но, поразмыслив, согласился. Гость поверил в связь Сергея с упомянутым спортсменом, хорошо известным в криминальных кругах, и решил не рисковать.
VIII
В отличие от Вишнякова, у Кауфмана даже в мыслях не было переквалифицироваться в бизнесмена. Перестройка открыла перед ним совсем иные перспективы, такие, о которых он прежде и мечтать не мог. Ещё задолго до начала Перестройки Кауфмана уволили из АПН. Произошло это в результате появления в этой организации нового начальства, которое, проанализировав анкетные данные сотрудников, выявило некий «национальный дисбаланс», накопившийся в коллективе, и с целью установления “справедливости” сократило нескольких человек. Кауфмана подобрала газета “Московские Новости”. В то время для фотокорреспондента это было серьёзным понижением профессионального статуса. Но с Перестройкой “Московские Новости” превратились в одно из самых популярных периодических изданий, и Кауфман как их сотрудник получил аккредитацию на все правительственные мероприятия.
15-ого марта 1990 года Борис работал на Внеочередном III Съезде народных депутатов в Кремлёвском Дворце Съездов. Он неважно себя чувствовал и во время перерыва не отправился в буфет. Прогуливаясь по дворцу, Борис попал в большую светлую комнату, смежную с основным залом. Внезапно он увидел Горбачёва, спускавшегося по лестнице и направлявшегося в зал для принесения присяги в качестве Президента СССР. За Горбачёвым следовал его охранник.
Борис, автоматически сделал несколько снимков, один из которых на следующеe утро появился на первой странице “Московских Новостей”. Буквально сразу все ведущие газеты мира перепечатали эту фотографию. Впервые Мир увидел не традиционную маску, а живое лицо с ярко выраженной гаммой человеческих чувств того, кто через несколько мгновений должен был стать первым Президентом Советского Союза. Яркая выразительность лица Горбачева удачно подчёркивалась безучастностью лица охранника.
На ближайшем правительственном заседании, проходившем также в Кремлёвском Дворце Съездов, Борис опять неважно себя чувствовал и опять не последовал за всеми в буфет. Но теперь он не стал бродить по чужим комнатам, а мирно присел на первом ряду в одном из удобных делегатских кресел. Он почти задремал, когда услышал голос, по- видимому, обращавшийся к нему:
— Извините, вы фотокорреспондент?
Кауфман открыл глаза и увидел напротив себя одного из технических организаторов проходившего мероприятия. После утвердительного ответа, разбудивший Кауфмана человек сказал:
— Михаил Сергеевич просит сделать несколько снимков. Если вы не возражаете, пожалуйста, зарядите свою камеру чистой фотоплёнкой и следуйте за мной.
Кауфман покорно поднялся, тем более последние слова — “следуйте за мной” — вообще не оставляли никаких вариантов, и пошёл за пригласившим его служащим.
Через пару минут Борис оказался в небольшом уютном зале, где Горбачёв беседовал с неизвестным Кауфману человеком. Борис сделал несколько снимков, отдал отснятую фотоплёнку и, выслушав серию благодарственных слов, уже намеревался ретироваться, как вдруг услышал:
— Скажите, а из какой вы газеты?
Получив ответ, Михаил Сергеевич задал новый вопрос:
— Так не тот ли вы фотокорреспондент, кто “так удачно” сфотографировал меня во время третьего Съезда? Как ваша фамилия?
Кауфман подтвердил, что он именно тот и, называя свою фамилию, подумал: всё это не к добру. Борис попытался прояснить ситуацию у Горбачёвского референта. Но тот только посмеялся.
По первому впечатлению казалось, что всё обошлось. Кауфман продолжал работать на правительственных сборищах, как вдруг в списке сопровождавших Горбачёва в его поездке в Штаты, Борис не обнаружил своей фамилии. Приближались выходные, и огорчённый Кауфман отправился на дачу. Он уже засыпал, когда раздался телефонный звонок и ответственный секретарь газеты необычно взволнованным голосом объявил Кауфману, что тот включён в список сопровождающих Горбачёва лиц, и в семь утра за ним прибудет машина. Борис засомневался, что ему успеют оформить визу. Но секретарь успокоил, сообщив, что в десять утра его ждут в посольстве США.
Оказалось, что в пятницу вечером Горбачёв, просматривая список сопровождавших, спросил, почему нет фотокорреспондента от “Московских Новостей”. Ему ответили, что таковой имеется, и указали на фамилию молодого фотокорреспондента. Михаил Сергеевич удивился и спросил:
— А что с Кауфманом?
Услышав невразумительный ответ, бесконечно удивлённого ответственного товарища, Горбачев произнёс:
— Не знаю и не хочу знать, о чём вы там думали, но Кауфман должен быть в списке.
Так Кауфман впервые попал в Америку. Но не только Штаты подарила ему та случайная, но такая везучая фотография. Благодаря ей, Кауфман оказался в десятке лучших мировых фотографов года и по этому случаю был приглашен в Париж.
По возвращению из французской столицы, сидя за карточным столом, Борис красочно описывал номер в пятизвёздочном отеле и особенно шикарный бассейн в ванной комнате, когда дотоле молчавший Владимир Ивашков скромно заметил:
— А вот когда я останавливался в этом отеле, у меня была ванна из мягкого пластика, которая при погружении сразу же принимала форму моего тела.
Ивашков в былые дни, именовавшийся партнёрами уменьшительно нежно “Вовочкой”, ныне в одночасье превратился в преуспевающего бизнесмена. Дальнейшие восхищения Кауфмана быстро пошли на убыль, а всем, расписывавшим пульку, стало очевидно бесспорное преимущество успешного бизнесмена даже перед тем, кого знает и о ком помнит сам Президент.
IX
Слева направо: Владимир Ивашков, Ольга и Борис Кауфман на даче в Салтыковке в разгар горбачёвской Перестройки.
Ивашков имел два офиса: в Москве и в Нью-Йорке на Манхеттене. Его основной бизнес базировался на контактах с Норильским горно-металлургическимкомбинатом. Но в начальный период Перестройки в воздухе витало опасение: не повторится ли с ней то, что произошло когда-то с НЕПом, и Вовочка в целях подстраховки решил придать своему американскому офису некий научно — производственный имидж. Он задумал организовать в нём постоянно действующую выставку “Российская оптика на Манхеттене” и намеревался издавать журнал “Новости Российской Науки”. Для реализации этих проектов Ивашков пригласил меня.
Однажды за ужином в одном из Нью-Йоркских ресторанов Ивашков предложил:
— А не кликнуть ли нам сюда нашего Бореньку? Распишем парочку пулек, а заодно пусть немного поработает для журнала. Я слышал у него здесь есть кое-какие полезные связи с местными эмигрантами. Пусть окажут поддержку нашему журналу.
Кауфман прибыл по первому зову, и бывшие партнёры по преферансу с удовольствием вспомнили свою молодость. Правда, в отличие от тех старых времён, ныне мы сидели не в малогабаритной московской квартире, а в шикарных американских апартаментах на 53-й стрит, из окон которых был виден Таймс-сквер, и удачно сыгранную игру благословляли не русской водочкой, а первоклассным шотландским виски.
Через пару дней я сел за руль и повёз Кауфмана по его знакомым, которые могли бы оказаться полезными при подготовке журнала.
Первым мы посетили бывшего советского диссидента, а ныне профессора Гарвардского университета, читавшего лекции о современной России. Мы рассказали о предполагаемом журнале и попросили написать что-нибудь в первый номер, после чего практически сразу же, не дожидаясь реакции хозяина, Борис предложил американскому профессору обсудить вопрос о гонораре тет-а-тет. Они удалились, а я, оставшись один, почувствовал себя как-то очень неуютно.
Вторым, кого мы посетили, был сын Бориной знакомой, ныне профессор физики в Принстонском Университете. Хозяин согласился поддержать журнал, но как только речь зашла об оплате, Борис повторил свой трюк и попросил хозяина продолжить разговор тет-а-тет.
На обратном пути в Нью-Йорк я попросил Бориса:
— Объясни мне, пожалуйста, вроде бы мы делаем одно дело и пока что ещё ходим в друзьях, так почему как только заходит разговор об оплате, ты сразу же демонстративно уединяешься с клиентом.
Такой, казалось бы бестактный вопрос, нисколько не смутил Бориса.
— Либо ты жил совсем в другом мире и не понимаешь жизни, либо прикидываешься, — ответил Борис и затем философски произнес, — деньги любят тайну, деньги и тайна неразделимы, чем больше тайна, тем большие деньги можно сделать. Вот я поговорил один на один и договорился о статье, которая нам будет стоить очень недорого.
«А ведь ты, Боренька, прав: я действительно жил в другом мире, но и ты, Боренька, в том ином мире был другим. А то как бы мы так часто сиживали за одним столом?» —подумал я, но столь неудобные мысли оставил при себе.
В последующих Кауфмановских поездках я более не участвовал. Вскоре я вообще отошёл от работы с журналом, после чего не тёплые, но вполне приятельские отношения между нами как-то сами собой восстановились.
***
Я всё больше находился в Штатах, и друзья сравнительно часто навещали меня.
Сергей и Ольга у меня в Нью-Йорке
С Борисом в окрестности Лас-Вегаса
Летом будучи в Москве, я договорился с Сергеем и Борисом расписать пульку. Местом встречи был выбран загородный дом Кауфмана, купленный им недавно после продажи старой московской квартиры. Я приехал заранее. Закончив экскурсию по новому дому, Борис спросил:
— Как там в твоих Штатах поживает наш Вовочка? Давненько о нём ничего не слышал.
— По моему, не очень хорошо. Недавно приезжал в Лас-Вегас. Остановился в прекрасном «Белладжио», а выезжал уже из бедненького «Сансета». По-видимому, прилично проиграл. Его контакты с Норильском давно прерваны, так что доживает старые крохи.
— Не только Норильск бортанул нашего Вовочку, —сказал Борис. — Ещё в самый разгар Перестройки Вовочка с Максом (может быть помнишь, пару раз мы с ним играли) открыл на Якиманке нечто вроде клуба с девочками и разными играми: бильярд, нарды, карты … Пока наш друг делал деньги в Америке, Макс оформил Якиманку на себя. Несколько лет назад Вовочка появился в моей редакции весь в соплях и слезах и стал умолять меня, чтобы мои друзья чеченцы помогли ему.
— Не понял, —прервал я Бориса, — причём здесь ты и твои друзья чеченцы?
— Друзья —это сильно сказано. Во время эвакуации мы с мамой жили в Грозном. Там у мамы появились приятели, которые помогали нам. В свою очередь, когда после войны у чеченцев возникли большие проблемы, она помогала им. Кое-кто из детей этих старых знакомых находится в Москве, и Вовочка как-то видел их у меня дома.
— Ни и что?
— Ну, ты совсем потерял связь с Родиной, —пробурчал Кауфман, — всё тебе объяснять надо.
— Ладно, не объясняй. Догадался.
— Я связал Вовочку с нужными людьми и попросил помочь. Примерно через неделю, утром, когда я вышел из подъезда, ко мне подошли двое в штатском, показали свои удостоверения и попросили следовать за ними. И сейчас при одном воспоминании, как я “следовал”, меня в дрожь бросает, — в доказательство Борис протянул руку, по которой я легонько шлёпнул, и Кауфман продолжал. — В машине я сказал, что должен к часу дня быть на планёрке. Мне пояснили, что я не задержан, а лишь приглашён на дружескую беседу, и пообещали, что я не опоздаю. Допрашивал майор. Он показал заявление, по его словам, очень уважаемого бизнесмена, утверждавшего, что Б.М. Кауфман является одним из главарей чеченской мафии. В процессе дружеской (т.е. без участия адвоката) беседы, когда я уже почти сознался, что чеченцы действовали по моей просьбе, открылась дверь, и вошёл генерал. Увидев меня, он, радостно воскликнул:
— Дядя Боря, какими судьбами? — и мы обнялись.
Генералом оказался Гриша Гринберг, которого в давние-давние времена я вместе с его отцом, моим школьным другом, встречал из роддома. Выяснив, в чем дело, Гриша грозно сказал:
— Вы просто с этими кавказцами с ума посходили. Всех чеченцев, которых знает Борис Матвеевич, знаю и я, — и уже, смеясь, обращается непосредственно ко мне. — Извините, гражданин Кауфман. Никто более вас не задерживает.
Только я открыл рот, чтобы уточнить кое-какие детали, как появился Сергей, и мы поспешили ему навстречу.
В процессе игры Сергей, только что вернувшийся из Германии, где врачи разбирались с его желудком, и Борис, недавно перенёсший операцию на сердце в Израиле, грустно шутили над своим пребыванием на чужих операционных столах.
За ужином мы выпили за первую пулю, полвека назад расписанную в подмосковной Рузе, и поблагодарили её за то, что, украшая нашу жизнь, она всё время летела где-то рядом. А на посошок, Сергей пожелал:
— Пусть наша пуля летит как можно дольше, а вместе с ней и мы не будем торопиться попасть в ту единственную цель, промахнуться мимо которой ещё никому и никогда не удавалось.
Увы, к сожалению, не всем пожеланиям, даже тем, за которые выпивают не закусывая, суждено исполниться. Пуля, расписанная в загородном доме Кауфмана, оказалась последней и для Сергея, и для Бориса.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2018-nomer10-itroicky/
