(продолжение. Начало в №8/2018 и сл.)
Неожиданные трудности
политиканского свойства
Kогда я рассказал Турбину о предложении Лобанова вступить в КПСС, его это почему-то сильно взволновало. Лишь потом я понял, что Турбин боялся, что мои отличные взаимоотношения с Лобановым, с его вице-президентами В.Д. Панниковым и Д.Д. Брежневым могут привести к выходу из-под его, турбинского, подчинения, а это в его планы не входило. К тому же и в ЦК партии, и от Лобанова я уже не раз слышал, что красочные и нескончаемые словоговорения Турбина, отсутствие в них чего-то нового и действительно прогрессивного уже набили оскомину, а он этого видимо не замечал и по-прежнему витийствовал нескончаемо. Пустота его речей начала раздражать начальство. Он, скорее всего, смену отношения к себе также понимал, так как был искушенным политиканом.
Заявление о приеме в партию я все-таки не подал. Однако я считал, что раз Лобанов меня поддерживает, раз в ЦК партии ко мне относятся по-доброму, несмотря на мою беспартийность, то и беспокоиться не о чем. Жил как прежде, говорил, что думаю, считая, что раз мне доверяют, то и нечего на этот счет напрягаться. Никаких желаний подсиживать Николая Васильевича Турбина или плести за его спиной интриги у меня не было.
В течение лет четырех-пяти после моего перехода в ВАСХНИЛ из Академии наук СССР мы были с ним в добрых отношениях, он не раз приезжал к нам домой, бывал на семинарах в моей лаборатории, я добавлял его фамилию как соавтора ко многим публикациям лаборатории (хотя молекулярно-генетических знаний у него не было совсем), открывался перед ним нараспашку.
Более того, в 1972 или 1973 году он подавал документы на конкурс по избранию членов Академии наук СССР (ему видимо хотелось стать, как и его прошлому патрону, Трофиму Лысенко, членом сразу трех академий наук — СССР, БССР и ВАСХНИЛ). Я тогда поехал уговаривать членов АН СССР, которых знал, а также старых генетиков поддержать Николая Васильевича на выборах членов-корреспондентов АН СССР. Многие при этом кривились и вспоминали прежние громкие высказывания Турбина против генетики, прославлявшие лысенковщину. Он ведь, как я писал выше, в свою бытность заведующего кафедрой и деканом биофака Ленинградского университета был пылким глашатаем правоты лысенкоизма. Когда я принялся агитировать за избрание Турбина в АН СССР, то ссылался на то, что он с тех пор коренным образом поменял свои взгляды, к антинаучной демагогии больше не прибегает, развил в Белоруссии хороший генетический институт и ведет сейчас правильную политику в ВАСХНИЛ. В.П. Эфроимсон и И.А. Рапопорт, тем не менее, отвергали эти объяснения и даже нападали на меня за поддержку этого «лысенкозадоблюда», как они его обзывали. Но в Академию наук СССР он все-таки пройти не сумел, не набрав нужного числа голосов.
После перехода в ВАСХНИЛ я решил представить Турбину ставшего незадолго до того моим близким приятелем Иосифа Григорьевича Атабекова. Я знал его еще со времени обучения в Тимирязевской академии. С начала1970-х годов он начал буквально «втираться» в близкую дружбу со мной. В 1971 году он был назначен заведующим кафедрой вирусологии на биофаке МГУ, а до этого работал в полувоенном институте фитопатологии в Голицыно под Москвой, занимавшемся разработкой программ биологического оружия. В том же институте трудился Г.С. Муромцев ― сын знаменитого в прошлом полковника НКВД С.Н. Муромцева, создателя смертоносных препаратов, предназначенных для умерщвления «врагов социалистической системы» ― «советского доктора Менгеле», как его стали характеризовать позже в газетах. Атабеков с Муромцевым-младшим были близко знакомы.
Перейдя в МГУ, Ося Атабеков быстро вошел в число любимцев академика А.Н. Белозерского, и тот продвинул его в заведующие кафедрой вирусологии. Ося рассказывал мне, что он хочет заняться борьбой с вирусами картофеля и воспроизвести в СССР программу по получению вообще безвирусного картофеля, существующую в США. Это казалось мне важным, и я, как мог, поддерживал его в наших разговорах.
А потом Атабеков поведал однажды, что в МГУ у него возникли трудности с некоторыми из влиятельных коллег, мне показалось тем более важным ему помочь, а для этого поспособствовать пройти в члены-корреспонденты ВАСХНИЛ на очередных выборах. Я придумал, что Осю надо познакомить с Турбиным, Лобановым и Седыхом и начал действовать. Седых провел редкую процедуру утверждения Центральным комитетом КПСС кандидатуры Атабекова на выборах в члены-корреспонденты ВАСХНИЛ. Когда это было сделано, Юрий Васильевич передал мне эту бумагу, чтобы я вручил её лично Лобанову (такой документ не должен был стать известным кому бы то ни было), что я и сделал в тот же день.
При избрании профессора-теоретика из МГУ в члены-корреспонденты сельхозакадемии, к которой он не имел никакого отношения, большинства голосов за такого кандидата подано не было. Но истовый служитель интересам партии коммунистов Лобанов считал нужным безоговорочно выполнять решения высшего партийного органа. Поэтому он приказал задержать объявление результатов выборов, послал автомашины за тремя членами академии, нарочито пропустившими процедуру голосования, потребовал провести их к нему в кабинет и проследил, чтобы прогульщики проголосовали за кандидата партии. Это и решило исход голосования в пользу Атабекова.
Конечно, когда я описываю все эти события моей жизни в книге о Нине, может создаться впечатление, что я ухожу от темы. Но мы, начиная с первых лет совместной жизни, обсуждали все дела вдвоем с Ниной. Секретов друг от друга не таили. Всю нашу жизнь работали вместе, все события постоянно обсуждали, я слушал её доводы и следил за её рассуждениями, поэтому на самом деле описываемое здесь касалось не меня одного, а нас двоих. Мы составляли единое целое в самом полном значении этого термина.
Ося и Турбин после избрания Атабекова в члены ВАСХНИЛ стали часто общаться. Будучи предельно занятым, я не присутствовал при всех их встречах, но видимо они обменялись мнением, что мое продвижение по служебной и академической лестнице надо остановить. Воспитанный в специфической идеологии локального национализма Атабеков видимо решил, что, став членом-корреспондентом, он должен сам стать главной персоной в новом институте, отодвинуть меня с начальственных позиций, а затем посмотреть, нельзя ли будет пробраться выше. Для этого надо было продвинуть на все позиции «своих людей». Он даже однажды (в день, когда его все-таки протащили в члены-корреспонденты ВАСХНИЛ) у меня дома сильно на радостях поддал и выдал замечательную формулировку своей идеологии ― «продвигать наверх СВОЮ КОМПАШКУ».
Он заявил, что вовсе не нужно будет в Обнинске создавать мощную экспериментальную базу института, как я постарался записать в Постановление ЦК партии и Совета Министров, когда был в группе по подготовке этого решения партии и правительства, а что в Обнинске надо построить нам всем дачи и «возить туда девочек для развлечений». Я тогда стал уверенно настаивать на том, что важнее всего сформировать первоклассный научный коллектив, способный решать новые задачи в науке, а он, посмотрев на меня с укоризной как на мало понимающего в усладах жизни простачка, произнес еще раз, что главная задача «насаждать свою КОМПАШКУ везде и всюду».
Нина с моей мамой и нашими детьми в день рождения мамы 1 сентября 1971 года. В этот же день наша дочь Марина пошла в первый класс школы. Фото В. Сойфера (Из «Очень личной книги» В. Сойфера, 2011, Новосибирск, «ИНФОЛИО», стр. 544)
Нина, зайдя в этот момент в кухню, где мы с Осей сидели, услышав конец его речи, сказала мне позже ночью, что я ошибся в друге Осе Атабекове, что он опасен своими волчьими повадками и надо его остерегаться.
Приобретя корочки члена-корреспондента, Ося решил, что пора приступать к насаждению в новом институте будущей КОМПАШКИ. Сделать это на первых этапах можно было, подмаслившись к Турбину, создав видимость своей безоговорочной подчиненности академику. Подозреваю, что уже тогда у него созревал план в будущем устранить от власти и самого академика Турбина (что потом и случилось), а на данном этапе максимально ослабить мои позиции. Турбину же, как я уже писал выше, мерещилось, что я слишком опасен своими знаниями и репутацией в высших кругах. При всем умении продвигаться наверх без достаточно ярких научных достижений Турбину не хватило прозорливости распознать в зародыше коварные планы нового члена-корреспондента.
Выполнить свою программу Атабекову удалось. При встречах, происходивших без меня, Ося вначале уговорил Турбина ввести в институте должность заместителя директора по пока еще несуществующей базе института в городе Обнинске. На эту должность был взят ближайший друг Атабекова Олег Суренович Мелик-Саркисов. Этот выпускник Тимирязевки работал достаточно долго в африканских странах как представитель советских служб (не нужно было напрягать себя раздумьями долго, чтобы понять, какие службы руководили такими «посланцами партии»). Затем в составе института на должности заведующего лабораторией оказался двоюродный брат Атабекова Сандрик Майсурян, потом их закадычная подружка Натали Мадатова. Она была назначена Турбиным сразу ученым секретарем института и секретарем парторганизации, а по совместительству временно исполняющей обязанности начальницы отдела кадров.
Эта троица пришла из Института генетики и селекции промышленных микроорганизмов, руководимого Сосом Исааковичем Алиханяном. Потом появилось еще несколько человек из их ближайшего круга. Они заняли почти все административные должности. В частности, постоянным начальником отдела кадров был зачислен матерый кагебешник, рассказывавший хорошо поставленным голосом в коридорах, чтобы все слышали о его «подвигах», как в прошлом он сопровождал выселение арестованных чеченцев и ингушей с их родины в ссылку в сталинские времена. Эту довольно мерзкую историю он повторял не раз.
Турбину же вся эта камарилья нравилась. Он отвел им кабинетик напротив своего офиса в малом здании Президиума сельхозакадемии. Теперь в этой комнатке шла методичная работа по прибранию к рукам всей жизнедеятельности вновь создаваемого института. Гужевались они в добром здравии и в непродыхаемом табачном дыму, потому что Мадатова зверски курила, а после окончания рабочего дня брала в руки гитару и пела, понижая голос, жгучие романсы. Вся компашка развлекалась.
А Турбин, повторю, ничего не понимал и однажды на заседании дирекции простодушно воскликнул:
― До чего же я люблю Наталью Петровну Мадатову. Вот такую бы мне дочку. Я был бы счастлив.
Доверие ко мне у Турбина в это время улетучилось и близкие отношения заменились почти нескрываемой настороженностью. Он видимо не понимал, какую топкую почву он под собой культивирует и как быстро его проглотит эта свара хищников.
Но атабековская компашка показалась ему более надежной, чем дружественно к нему расположенный Сойфер. При его покровительстве ни в какой Обнинск Мелик-Саркисов уезжать не собирался, он плел интриги в Москве, а вся атабековско-турбинская группировка старательно укрепляла свои позиции в институте и в ВАСХНИЛ.
Атабеков послал в ВАК заявление, что он отказывается от своего хвалебного отзыва официального оппонента на защите мной докторской диссертации. Ученый совет Одесского университета, где проходила защита, единогласно проголосовал за присуждение мне докторской степени. На самой защите присутствовали специально для этого приехавшие в Одессу академики И.Л. Кнунянц и Л.В. Хотылева. На диссертацию поступили положительные отзывы ведущих советских генетиков (в том числе от крупнейшего советского генетика члена-корреспондента АН СССР И.А. Рапопорта). Но заявление одного из трех официальных оппонентов (Атабекова), что он отзывает зачтенный им самим на защите отзыв, привело к тому, что ВАК потребовал провести повторное обсуждение моей диссертации, и какими-то неправедными путями второе обсуждение диссертации, в основном посвященной доказательству существования репарации ДНК в высших организмах (у микробов оно было открыто много раньше), было поручено провести в Институте генетики и селекции промышленных микроорганизмов, руководимом уже упомянутым выше Сосом Алиханяном, а после этого ВАК отменил решение Ученого Совета Одесского университета о присуждении мне ученой степени доктора биологических наук. Лишь спустя почти 20 лет, ВАК присудил мне ученую степень доктора физико-математических наук, в то время как степень доктора биологических наук, так и не была никогда восстановлена.
А в СССР обстоятельства начали складываться так, что из недавно еще процветающего и успешного ученого и администратора я превращался в изгоя, неугодного КГБ, а, значит, властям и стране. Я начал бороться за свои завоеванные позиции, но меня теснили с них.
Однажды Г.С. Муромцев, когда еще он был Главным ученым секретарем Академии сельхознаук (позже с помощью старого друга Атабекова он стал директором нашего института, сместив Турбина с этой должности), вызвал меня к себе на официальный прием и в ходе его сказал, что меня должны снять с поста заместителя директора ВНИИ прикладной молекулярной биологии и генетики, поскольку я еврей. Моя мама была чисто русской, а отец евреем, вступившим, как я уже писал, в число членов большевистской партии еще в феврале 1917 года, до Октябрьской революции 1917 года.
У меня был с собой паспорт (в советских паспортах была отдельная строка для национальности владельцев, пресловутый пятый пункт), и в нем было написано, что я русский (как и моя мать).
Всем в академии было известно, что в минуты нервного расстройства Муромцев мгновенно краснел, заливался нездоровым румянцем. В такие минуты он начинал заикаться. Вот и на этот раз, когда я достал из кармана свой паспорт и показал ему, он стал пунцовым и, заикаясь, проговорил «Простите, виноват, может я неправильно понял тех, кто информировал меня о вашем еврействе. Вас не смогут утвердить, потому что вы не член партии».
Турбин в это время начал чернить меня на многих уровнях. Однажды я стал даже свидетелем грязной истории. У меня, как я писал, в то время установились добрые отношения с И.Ф. Глотовым — помощником министра сельского хозяйства и члена Политбюро ЦК КПСС Д.С. Полянского. Глотов принимал меня дружественно и тепло, я рассказывал ему о новых результатах работ по молекулярной биологии, генетике и биофизике, имевших какое-то отношение к проблемам получения более высоких урожаев или повышения устойчивости растений к болезням и вредителям. Он читал мои книги и статьи и был ко мне расположен. В один из дней той поры я был в кабинете Глотова, когда зазвонил городской телефон на его столе. Звонил Турбин, который знал (от меня же ― простоватого и недалекого) о наших с Глотовым частых и добрых отношениях, а не просто служебных разговорах.
В тот день Турбин решил перенастроить Глотова против меня. А телефонные аппараты в ЦК партии, равно как и у сотрудников ЦК, работавших вне зданий ЦК, были отрегулированы так, что слышимость слов в телефонной трубке была усилена. Человек, которому звонили, мог отвести немного трубку от уха и тогда люди, сидящие в его кабинете, могли услышать всё говоримое. Глотов был, повторю, помощником не по Минсельхозу, а по Политбюро, поэтому и его телефон был именно таким. Благодаря этому я услышал всё, что Турбин начал говорить Глотову. По его словам, я плохо понимаю проблемы сельского хозяйства, далек от практических задач, вообще напыщенный пузырь, только лишь безосновательно причисляющий себя к молекулярным генетикам. Он сказал, что и учился-то я то там, то перепрыгивал в другое место, что он был главным оппонентом на защите мною кандидатской диссертации, и я еле-еле, только благодаря ему, сумел заполучить кандидатские корочки. Я был ошарашен. Я ведь помнил его предложение присудить мне тогда сразу докторскую степень, а не кандидатскую, и понял, что он не отличается по человеческим качествам от Атабекова.
Возможно, в то время он осознал, что вокруг него уже концентрировалась аура отрицательного отношения и чувствовал себя задвигаемым в угол. Поэтому и решил таким подловатым манером и меня очернить, и самому показать важному начальнику (самому близкому к министру человеку), что он готов быть полезным информатором.
Много позже я узнал, что таким Николай Васильевич был всегда, всю жизнь. Например, в годы, когда мы были доброжелательно друг к другу настроены, он услышал от меня, что я был знаком с выдающимся генетиком Антоном Романовичем Жебраком, смело выступившим против Лысенко в сороковые годы прошлого века. Аргументы Жебрака в защиту генетики были убедительными, и такие люди в Политбюро ЦК партии, как Молотов и Маленков, начали к нему прислушиваться. Жебрака (профессора Тимирязевской академии) сделали заведующим сектором ЦК партии, Президентом АН Белоруссии, от имени белорусского руководства он поехал в США и подписал хартию о создании Организации Объединенных Наций. Но тут Сталин лично вмешался, по его приказу был проведен так называемый «Суд чести» над Жебраком, после чего академик был снят со всех командных постов и чуть не угодил в тюрьму. Но академиком он все-таки остался, и, когда Турбину в 1965 году поручили возглавить вновь создаваемый Институт генетики и цитологии Белорусской АН, он взял (или может быть ему приказали взять) Жебрака в этот институт.
Я встречал Жебрака в Москве в годы, когда учился в Тимирязевской академии и заинтересовался генетикой. Немногословный, даже я бы сказал замкнутый, Антон Романович относился ко мне благосклоннно, мы несколько раз с ним разговаривали на экспериментальной станции, и от него осталось ощущение солидности и обстоятельности, без каких бы то ни было следов высокомерия. Я об этом сказал Турбину, и он мне поведал, что на том «Суде чести», который Сталин повелел провести над Жебраком, Турбин выступал общественным обвинителем, но не обвинял ученого, а умело защищал и оборонял. Позже я об этом с уважением написал в первом издании своей «Власти и науке».
Но, спустя пару десятков лет, мы стали дружны с сыном А.Р. Жебрака Эдуардом Антоновичем, и он развеял мое благодушное впечатление от поведения Турбина на сталинском «Суде чести». Советские архивы в 1990-е годы приоткрылись, мне удалось познакомиться со стенограммой «Суда чести», и я ужаснулся тому, с какой злобой Турбин распинал тогда честного ученого Жебрака, прилюдно его позорил, заодно оплевывал самым неприличным образом мировую западную науку. Этим выступлением он показал, что не случайно годом позже, в 1948 году, на позорно знаменитой Августовской сессии ВАСХНИЛ он показал себя самым непримиримым противником генетики и требовал публично гнать генетиков из всех учебных заведений СССР. Его фразеология была даже круче, чем у самого Лысенко. Ту же непримиримость он проявил и на «Суде чести» над Жебраком. Так что рядиться в овчинку добропорядочного защитника Антона Романовича в разговорах со мной ему помогала вера, что советские архивы навсегда останутся закрытыми для глаз таких исследователей, как я, и о его настоящих словах никто никогда не докопается. Но власть сменилась, и многое прежде запрятанное на семь замков открылось. Я смог узнать, что он был человеком иного свойства, и в последнем издании «Власти и науки», также как в книге «Сталин и мошенники в науке» рассказал правду о турбинских нападках на Жебрака и на генетику.
В 1975 году вся атабековская бригада родственников и свойственников перешла к категорическому саботажу всех моих распоряжений в институте. Потом однажды в 1976 году Лобанов попросил прийти к нему в кабинет и сообщил, что заместитель заведующего Сельхозотделом ЦК партии И. Капустян, сопровождаемый командой из Турбина, Атабекова, Майсуряна и еще каких-то … (Лобанов обозвал их уличным словечком), передал распоряжение освободить меня от занимаемой должности заместителя директора по науке и назначить на нее Мелик-Саркисова. Лобанов сказал мне, что он понимает научную бесполезность Турбина и Саркисова, но возражать центральному органу партии не может и попросил задним числом написать заявление с просьбой освободить меня от занимаемой должности заместителя директора и дать возможность сосредоточиться на заведовании лабораторией молекулярной биологии и генетики института. Я написал заявление, передал Павлу Павловичу, тот начертал на уголке резолюцию «Удовлетворить просьбу Сойфера» и добавил: «У тебя есть мой домашний телефон. Если они будут тебя доедать, звони мне тут же. Я тебя в обиду не дам».
Поездка в ГДР и её влияние на
нашу последующую жизнь
Потом произошло неожиданное положительное событие. В ГДР вышла по-немецки моя книга «Молекулярные механизмы мутагенеза и репарации», и стажировавшийся в моей лаборатории немецкий ученый Гюнтер Крауссе в 1975 году оформил через германское туристическое ведомство приглашение нам с Ниной в ГДР.
Гюнтер работал в моей лаборатории в тесном контакте с Ниной (они изучали структуру ДНК растений), а цитолог Ада Александровна Покровская следила за количеством разрывов хромосом в изучаемых растительных проростках до и после репарации. То, что эксцизионная репарация в растениях идет, было открыто двумя годами раньше в опытах с литовским аспирантом Карлом Циеминисом (наши эксперименты показали ошибку американских молекулярных генетиков, заявивших, что у растений этого вида репарации нет). Теперь поставленная перед Ниной и её коллегами задача заключалась в том, чтобы изучить количественно повреждения структуры ДНК в проростках растений, проследить за восстановлением ДНК в ходе репарации, а затем исследовать зависит ли количество хромосомных разрывов от структуры ДНК и её репарации. Такая задача впервые выполнялась в лабораторных условиях на модели высших организмов и казалась мне исключительно важной. Нина (и помогавший ей Гюнтер, в сущности учившийся у нее молекулярным методам работы с изолированными препаратами ДНК растений) изучали процесс возникновения разрывов в нитях ДНК. Анализ вели немедленно после обработки мутагенами и спустя то время, которое было нужно для осуществления репарации. Благодаря такому подходу можно было оценить роль воссоединения разрывов ДНК, а затем с помощью анализа числа разрывов хромосом сказать точно, влияет ли репарация на их уменьшение. Впервые мы показали, что репарация ДНК действительно влияет на разрывы хромосом. Статью об этом доказательстве влияния репарации на хромосомный мутагенез до сих пор (спустя почти 30 лет!) цитируют в литературе.
Гюнтер оказался прав в том, что мы с Ниной без затруднений выехали по его приглашению из СССР в Берлин и провели в ГДР почти три недели, побывав во многих городах.
Нина много раз говорила мне, что в школе у них был прекрасный преподаватель географии, она любила этот предмет, много читала о зарубежных странах, о мировом порядке, о развитии цивилизации и сокрушалась, что никогда не сможет своими глазами увидеть мир во всем его многообразии. Она понимала, что подобные мечты жители СССР не смогут воплотить в реальность никогда. Это было позволительно только единицам (детям высоких начальников или агентам КГБ, засылаемым под видом командировочных или туристов в разные страны).
Нина и Гюнтер Крауссе в замке Кведлинбург в Гарце, Германия 5 октября 1975 года.Фото В. Сойфера. Публикуется впервые
И вдруг нам повезло выехать из Страны Советов в другую страну, пусть социалистическую, но другую. Мы побывали во многих городах ГДР, посетили несколько университетов, где я выступал с докладами и лекциями, получили несказанное удовольствие от посещения знаменитых музеев в Дрездене, Лейпциге, Галле и Берлине, соборов в разных частях страны (включая русский собор в Дрездене), заповедников в прекрасном состоянии, Института культурных растений в Гатерслебене. Впервые я увидел, что в каждом месте в маленьких киосках на улицах продают элегантные небольшие букетики цветов. В Германии я взял за правило каждый день покупать Нине такие букетики. В Москве, пока мы были безработными, деньги приходилось расходвать с аккуратностью, но, оказавшись в Штатах, я стал покупать цветы часто (обычно раз в неделю) и дарить их Нине. Она любила это, у нее всегда находились запасные вазы, в которые можно было поставить новый букет. В доме в Америке у нас красовались цветы весь год.
Восточные немцы говорили, что жизнь в ГДР во столько же раз лучше, чем в СССР, насколько хуже, чем в ФРГ. Но жизнь эта оказалась, на наш взгляд, несопоставимо лучше, нежели советская. Кроме того, я прочитал в ГДР несколько лекций в университетах, сделал несколько докладов на достаточно представительных семинарах, и Нина увидела, с каким интересом немецкие ученые отнеслись к нашим данным, как они участвовали в обсуждении услышанного и как отзывались о наших результатах. Она убедилась, что мы действительно работаем на хорошем мировом уровне. Таким образом, поездка оказала на нее не просто огромное впечатление, а перевернула её мировоззрение. Она осознала, что, окажись мы в западных научных учреждениях или университетах, мы не будем выглядеть ничего не умеющими «белыми воронами», никому не нужными и никем не слышимыми. По возвращении она начала обдумывать план, как уехать из СССР насовсем.
Вскоре мы вечером вышли с Ниной из лаборатории, она остановила меня и сказала: «Всё. Хватит надеяться на лучшее. Тебе их не победить. Ты выкинут уже из жизни. Тебя фактически выдавили из этой страны. Скоро станешь безработным. Вот увидишь. Будем уезжать». Я возмутился: «Куда? И как?» А у Нины уже был план. Она недаром удивляла меня, общаясь нередко с некоторыми из знакомых, уезжавших через Израиль в Америку, если говорить в общих словах ― «На Запад». Она уже знала о предположениях этих людей как устроить и жизнь, и работу на Западе и поэтому промолвила то, над чем я никогда не задумывался: «Тебя власти приписали в СССР к евреям, хотя ты русский по матери. Значит, будем следовать созданной властями схеме, что ты еврей. Используй это и вывези нас отсюда».
Хотя я еще сохранял, оставаясь человеком наивным, надежду, что те, кто руководил сельскохозяйственной наукой на высшем уровне, проявят желание разобраться в складывающейся ситуации и не дадут уничтожить мою научную работу в СССР, Нинин прогноз оказался правильным.
Когда мы вернулись из ГДР в СССР, то столкнулись с нагнетанием отрицательных устремлений по отношению ко мне и к нашей лаборатории в целом. Она располагалась в течение пяти лет в великолепном, современно оборудованном Институте биологической и медицинской химии АМН СССР на Погодинской улице. Но вдруг от меня потребовали забрать всё первоклассное западное научное оборудование, которое было закуплено по распоряжению Ю.В. Седых для нас и вовсю использовалось в опытах моей лаборатории, и перевести его в полуразваливающееся аварийное двухэтажное строение вблизи Московской консерватории. Здание было предназначено на снос, но Турбин и Мелик-Саркисов договорились, что в нем позволят временно (на год или два) разместить лаборатории нашего нового института. Условий для работы оборудования там не было: не хватало электрической мощности, нельзя было осуществить охлаждение приборов во время их работы из-за недостатка напора воды в старых трубах, разрешение на работу с радиоактивными веществами получить было невозможно и т.п. Моей лаборатории выделили лишь две маленьких комнаты. Таким образом, наша экспериментальная работа была остановлена.
Подготовленные на основе более ранних исследований статьи не были отправлены в печать, потому что экспертная комиссия института (те же атабековцы) затормозила их. А без официального направления в печать, подписанного институтским начальством, редакторы не имели права в СССР принять любую статью.
Мы оба оказываемся безработными
Потом пошли административные приказы. Сначала с работы уволили Нину, вслед за ней пришла моя очередь остаться без работы. С нарочным вечером 31 декабря 1978 года мне принесли домой трудовую книжку, в которой рукой нового директора института Г. Муромцева (того самого, кто раньше, будучи Главным Ученым секретарем Президиума ВАСХНИЛ, пугал меня моим еврейством и беспартийностью) было начертано: «Уволен за несоответствие занимаемой должности».
В конечном счете, и жена, и я оказались на улице, наша лаборатория была разогнана, исследования прекращены. Без средств на существование и пропитание мы были обречены на гибель, и только счастливые случаи и наша с Ниной способность стать просторабочими спасла нас от элементарного ухода из жизни от голода.
Одна из первых читательниц рукописи этой книги задала мне вопрос, а не лучше ли было бы не упоминать эти истории вовсе, ведь все-таки позже наша с Ниной жизнь сложилась неплохо, так что уж возвращаться к грустному. Но, кроме нашего личного с Ниной отношения к таким действиям, есть еще и возможность показать на этом примере некие общие характеристики той эпохи, которые были присущи режиму, построенному Лениным и Сталиным в СССР (и поддерживающиеся до сих пор в той или иной мере в России), и с которыми нам не пришлось сталкиваться в США. Турбин повторил на нас отработанные им приемы использования криминальной политической системы в СССР для устранения из науки, а фактически и из активной жизни, тех, кто ему или мешал, или не нравился (точно так же, как раньше он напал на Жебрака, который мешал и не нравился его тогдашнему кумиру Лысенко, под крылом которого Турбин стремился занять высокое положение в советской научной администрации, хотя даже Лысенко его порывы раскусил и большого хода ему не дал).
В те годы нам вдвоем было не просто трудно выжить, это было почти невозможно, а Турбин в паре с Атабековым использовали все доступные им средства против нас. Их действия были направлены на то, чтобы окончательно изничтожить нас. На десять лет мы были выброшены из нашей профессии, низведены до уровня бесправных безработных, жили под угрозой арестов и преследований. Не вспоминать эти десять лет невозможно.
Во имя чего турбины и атабековы делали это? Для продвижения их более высоких устремлений в науке и принесения максимальной пользы Родине? Ничего подобного. Ими руководили корыстные карьерные интересы и больше ничего. Они знали, что в стране, где политические обвинения значили больше, чем польза Родине, их услышат и поддержат.
Турбин ведь отлично понимал, что делал, и шел на это не по недомыслию. Упрятать меня в тюрьму или вообще стереть в порошок ему очень хотелось. Эта страсть не оставляла его почти до смерти. Пятнадцатью годами позже он всё еще хотел отправить меня за решётку. В 1993 году, когда в России перепечатали мою книгу «Власть и наука», изданную в США в 1989 году, в Центральной сельскохозяйственной библиотеке ВАСХНИЛ в Москве устроили общественное обсуждение этой книги, на которое съехались известные писатели, генетики и историки из Москвы и Ленинграда. Узнав о положительных отзывах о моей книге, он взъярился и заявил руководительнице обсуждения, что он подает на меня в суд за эту книгу. Но то ли суд не принял его иск, то ли ему опять хватило сил только на высокопарные пустые разговоры, но суда не состоялось.
Возвращаясь к рассказу о нашей судьбе после увольнения с работы и причинах, способствовавших этому, надо указать на еще один фактор развития у чиновников КГБ негативного отношения к нам. Года с 1964-го у нас установились вполне дружеские отношения с видным правозащитником ― Петром Ионовичем Якиром. Он с дочерью и другом ― Юлием Черсановичем Кимом (вскоре приобретшим огромную известность как поэт, автор песен и драматург), ставшим позже зятем Якира, часто встречались с нашим ближайшим другом Владом Ивановым в Обнинске. Владислав Николаевич Иванов — доктор физ-мат наук и видный физик атмосферы — заведовал группой в институте Академии наук СССР в Обнинске Калужской области и был руководителем Совета ученых Обнинского центра, Петя и Юлик приезжали пару раз в месяц к Ивановым домой, мы также в эти дни направляли стопы к ним. Петя и Юля устраивали импровизированные концерты авторских песен, Юля уже писал свои изумительные песни, знал многое из творчества Галича, так что дни наших встреч превратились в радостные праздники.
Наша семья 27 января 1985 года. Публикуется впервые
Дополнительными свидетельствами недоверия ко мне со стороны государственных структур были такие факты. В конце 1960-х и первой половине 1970-х годов у меня несколько раз принимали доклады о наших исследованиях на Биофизическом и двух Генетических Конгрессах в США, Дании и Японии. В эти же годы меня начинали оформлять на стажировку в США и Англию, но каждый раз я не мог пройти «проверки» органами КГБ. Все планы побывать в капстранах рухнули. Даже в соцстраны — Югославию, Румынию и Венгрию, где мои доклады на конференциях были приняты, меня не выпустили. Без серьезных причин этого произойти в политизированном Советском Союзе не могло, и мое понимание, что отказы основаны на случайностях, было неверным.
Моя благодушность и беспечность в оценке этих событий были, разумеется, глуповатыми. Я не скрывал, но и не афишировал знакомства с Петром Якиром и другими правозащитниками, но в разговорах с друзьями, конечно, рассказывал о замечательных концертах Пети Якира и Юлия Кима. В то же время я не носил внутри себя никакой озлобленности по отношению к режиму советской власти, в протестных акциях не участвовал, а мои друзья правозащитники никогда даже и не предлагали в них участвовать или что-то подписывать. Наши контакты были чисто интеллектуальными.
Но не только эти события сопровождали перемены в жизни. Один из моих знакомых попробовал позвонить с нашего домашнего телефона себе домой и по известным ему пощелкиваниям в трубке, задержке прохождения сигнала и звуку слов (как будто эхо сопровождало произносимое) сказал, что мой домашний телефон прослушивают. Вскоре я заметил, что и рабочий телефон поставлен на прослушку. Письма (если судить по штампам отправления) стали приходить с задержкой, начали возникать какие-то новые знакомые, ни с того, ни с сего расспрашивавшие, когда и чем я занят, с кем встречаюсь и тому подобное. Что-то кардинально поменялось. Мне и в голову не приходила простая мысль, что скорее всего кто-то сообщил в КГБ о наших с Ниной знакомствах и дружеских общениях с теми, кого стали называть правозащитниками.
Несколькими годами позже именно это важное объяснение возникшему отчуждению от многих сфер, в которые я был вовлечен, дала одна из ближайших к Андрею Дмитриевичу Сахарову сподвижниц, Софья Васильевна Каллистратова. Она объяснила, что обычно сведения в КГБ передают ближайшие друзья, сотрудничающие с Органами. От них информация о знакомстве с правозащитниками могла просочиться в КГБ. Собственно, именно это подтвердил позже в беседе со мной в Вашингтоне председатель КГБ В.В. Бакатин, о чем я напишу позже.
Итак, видя разрушение на наших глазах нашей исследовательской работы в СССР, мы направили заявление о желании покинуть страну. Однако наша просьба о разрешении выехать из СССР на постоянное местожительство на Запад была властями отвергнута. Мне было объяснено, что я знаком с советскими государственными секретами, и мой выезд за пределы страны властями запрещен. А выехать из страны без соответствующей визы в заграничном паспорте было невозможно. Вообще в СССР (как и в России по сей день) существовало два вида паспортов — внутренний и заграничный. Жителям городов в СССР выдавали так называемый внутренний паспорт, в котором были отдельные страницы для штампов в случае бракосочетания, а также страницы с указанием места жительства. Крестьянам (жителям деревень и сел) и колхозникам в сталинские времена внутренних паспортов не полагалось вообще. Они были, по сути, крепостными, хотя помещиков уже не было, но крепостными советской системы они оставались. Паспорта им выдали только после смерти Сталина.
Но для того, чтобы пересечь границу СССР, нужно было предъявить на таможне другой паспорт, заграничный. Его выдавали далеко не всем, а только тем, кому это было разрешено службами безопасности. В них уполномоченные выездных отделов МВД ставили штампы о разрешении покинуть СССР, если такое решение доводили до их сведения органы КГБ. Без этого штампа пройти через контроль таможенников было невозможно, так же как было невозможно пересечь границу, минуя таможни. Границы охранялись в СССР исключительно жестко, войска таможенников охраняли всё сухопутное, воздушное и морское пространство огромной страны, и такой мощной таможенной охраны не существовало нигде в мире.
А чтобы получить выездной паспорт и проставить в нем визу на выезд, нужно было пройти долгую и тщательно контролируемую процедуру проверок и перепроверок органами НКВД и КГБ. Сначала вопрос разрешала администрация учреждения, где работал подающий на выезд человек, или эта же администрация принимала решение о желательности командирования сотрудника за границу. Затем этого человека вызывали на нелепое «собеседование» в выездной комиссии райкома партии, потом чиновники более высокого ранга (часто вплоть до специального «Товарища Иванова» в административных органах ЦК партии) продолжали прощупывать потенциального «выезжанта». Только тот, кого разрешали выпустить за кордон органы КГБ, мог покинуть страну. Такого порядка не знают жители США и большинства других стран.
Таким образом отказ в выезде был для нас смертельно опасен, потому что мы оба оказались безработными, у нас было двое маленьких детей, их надо было кормить, а сбережениями я не озаботился, и мы оказались без средств к существованию. У меня в то время уже было опубликовано 10 книг, из них несколько в других странах, в том числе в ГДР, Вьетнаме и США, более 150 научных статей. Поэтому сразу несколько американских университетов, а также Еврейский университет Иерусалима и Центр с.х. селекции Канады в штате Саскачеван прислали мне приглашения занять должности профессора, так что я не осознавал себя выброшенным из любой научной сферы. Западные ученые были готовы принять меня в свою среду. Но все надежды рухнули.
Сейчас я пишу эти строки без ощущения безысходности, но первые месяцы той новой реальности были для нас с Ниной, по правде говоря, ужасными.
Поддержала нас в это время Нина. Еще пока я работал, я подписал договор с издательством «Колос» о переводе с английского на русский язык книги «Источники пищевого белка», изданную в Англии Cambridge University Press под редакцией N.W. Pirie. Я был назначен редактором перевода и предложил в качестве переводчицы Нину Яковлеву. В издательстве её фамилия ничего не сказала о наших родственных связях, её утвердили в этом качестве, она закончила перевод и сдала его в редакцию. Книга вышла в 1979 году, и гонорары Нины за перевод и мой как редактора перевода, помогли нам некоторое время просуществовать.
Постоянным занятием для нас стали ремонты квартир сначала наших знакомых, а потом по мере роста нашей репутации мастеров «малярного дела» и у незнакомых нам людей. В те годы социалистическая система хозяйствования в СССР исключала создание частных фирм любого рода. Но и ремонтировать квартиры официально уполномоченными рабочими их владельцам не удавалось, так как фактически не было возможности найти организацию, которая взялась бы за маленькие проекты, а не за строительство или ремонт мощных сооружений. Умельцев же, способных отмыть грязные потолки и стены и покрасить их заново, наклеить качественно обои, сделать небольшой ремонт сломавшихся от старости приборов или чего-то подобного, было исключительно мало.
Я же кое-чему научился еще в детстве, когда мы с мамой после войны с фашистами принялись красить потолки в нашей квартире в Горьком, потом наклеили обои в наших двух комнатах, разобрали кирпичную печку, которая в годы войны отапливала нас и на которой мама готовила пищу. Я рассказывал выше, как я оштукатурил внешние стены так называемого «коттеджа» в Ивантеевской горбольнице, куда нас Ниной поселили после нашей женитьбы. Многое мы уже с Ниной делали и в нашей четырехкомнатной квартире на Чертановской, приобрели для самодеятельного ремонта нехитрое оборудование, а Нина — человек исключительно рукастый и умный — играючи освоила многие операции и, обладая невиданной аккуратностью и основательностью, делала всё четко, быстро и качественно.
На побелку потолков, покраску стен или наклейку обоев, окраску белилами рам и дверей в двух-трехкомнатной квартире у нас обычно уходило не больше трех дней, а за такое рукоделие платили иногда до 250-300 рублей. Два-три таких ремонта в месяц приносили нам больше денег, чем предоставляли раньше наши «академические» зарплаты. Тем самым финансовая сторона жизни была в целом разрешена.
Конечно, эта деятельность не могла быть постоянно востребованной. Иногда не удавалось больше месяца найти желающих сделать такие ремонты, поэтому Нина экономила деньги, как могла. У нее никакие продукты никогда не портились и не пропадали, лишних трат на что-то шикарное она ни мне, ни себе не позволяла, но и несчастными, голодными и неухоженными мы не стали. Внешне жизнь продолжалась в тех же рамках, как и прежде. К счастью, в годы, пока я работал и получал гонорары за публикацию книг и статей, я успел полностью расплатиться за долг по оплате нашей четырехкомнатной кооперативной квартиры, так что крыша над головой у нас была и выбросить нас на улицу не удалось.
Я в домашнем кабинете за работой над книгой «Власть и наука» (середина 1980-х годов). Фото Н.И. Сойфер. Публикуется впервые
И все-таки временами отсутствие стабильной зарплаты вело к почти полному безденежью. Я вспоминаю, как в один из таких периодов, когда у нас кончились последние гроши и не на что было купить куска хлеба детям, я отправился в ближайшие магазины просить их директоров взять меня на работу простым рабочим. Директриса соседней булочной на улице Красного Маяка, развалившаяся в своем обшарпанном кресле перед письменным столом, услышав мою просьбу, сообщила, да, ей нужны просторабочие. Она потребовала мою трудовую книжку, взяла её в руки и начала листать страницы.
В жизни я не прыгал с места на место, работал в Институте атомной энергии имени Курчатова, Институте полиомиелита Академии меднаук, Институте общей генетики Академии наук и в созданном мною же институте Академии сельхознаук, последней должностью в которой было указано замдиректорство по науке и заведование лабораторией. Так что изучение моего трудового стажа отняло минуты две. Прочтя эти записи, она оторвала глаза от документа и, вперивши прищуренный взгляд в меня, вопросила: «Пьяница или башкой повредился?» Я возразил: «Что вы такое говорите?» Она тут же сообразила, за что меня могли выгнать с работы с таких должностей и, возвращая мою книжку, гневно пробурчала: «Ах вот оно что. Диссидент говенный. Пошел вон отсюда и больше мне на глаза не показывайся».
Года через два после увольнения у меня появился новый вид заработков. Я ведь опубликовал к тому времени несколько книг, мои статьи появились в разных энциклопедиях, много материалов я напечатал в научно-популярных журналах, и репутация хорошо пишущего человека у меня была устойчивой. Оказалось, что это тоже может приносить деньги. Ко мне обратилась однажды дама, попросившая помочь ей написать обзор для её докторской диссертации. Я засел в библиотеке и подготовил пятидесятистраничный реферат найденных по её теме иностранных и отечественных научных статей, и она щедро оплатила эту работу. Так открылось еще одно занятие для меня.
Но вся эта занятость не могла удовлетворить нас навсегда. Так до конца жизни оставаться «просторабочими» и «авторами для кого-то» мы не могли и мечтали о том, чтобы вырваться из советского плена.
Попытки получить разрешение на выезд из СССР
Я продолжал получать приглашения из зарубежных университетов. Ведь у нас с Ниной были опубликованы статьи в ведущих международных журналах, их хорошо цитировали и имена стали известными в мире науки. Поэтому я стал регулярно посещать Отдел Виз и Разрешений Министерства внутренних дел СССР и справляться о том, когда можно ожидать разрешения на выезд на Запад. Однажды я услышал впервые, что разрешения выехать за пределы страны я не получу никогда. «Вы никогда не покинете территорию СССР» — сообщил мне важный чин в ОВИРе. Он добавил нечто сформулированное туманно. Подтекст этого разъяснения был очевиден, но выражен намеками. Дескать, другое дело, если бы вы начали сотрудничать с «Органами» согласились бы стать нештатным сотрудником КГБ, тогда другое дело. Возможно, тогда бы ваш вопрос мог БЫ быть пересмотрен, хотя это тоже нельзя предсказать заранее. Всё будет зависеть от обстоятельств. Вот тогда и посмотрим.
Я опешил от такого «доброго ко мне отношения» и достаточно грубо ответил, что этого ОНИ не дождутся. Есть еще и международные законы, и международные обязательства СССР перед миром, которые ИМ придется выполнять.
Вообще-то я знал, что для выезжающих в служебные командировки из СССР как в капиталистические, так и социалистические страны, существовал неукоснительный порядок требовать подписку под документом о согласии работать на советскую разведку. Это была страничка, называвшаяся «Задание выезжающему в зарубежную командировку». В нем было несколько пунктов о том, что командированный берет на себя обязательство сообщать в советское посольство любые сведения о возможной для СССР угрозы со стороны государственных зарубежных организаций или отдельных граждан других стран. Был также пункт, что члены любых делегаций должны сообщать о всем подозрительном тем членам делегаций, которые имели прямой контакт с советскими контрольными органами, то есть с КГБ. Иными словами, в СССР был заведен порядок, обеспечивающий участие для всех, кто оказывался командированным за рубеж, во всеобщем шпионаже.
Я уже упоминал выше, что меня несколько раз в жизни начинали оформлять для командировок в США, Англию, Японию, Данию, Румынию, Венгрию, Югославию, куда я должен был поехать с докладами на международных конгрессах и конференциях. Я несколько раз доходил до бесед с представителями так называемых «выездных комиссий райкомов КПСС», потом мне вручали для подписи эти странички «Заданий для выезжающих за рубеж», я брал страничку в руку, клал её в свой портфель и говорил, что изучу дома документ внимательно и принесу его подписанным, но никогда, ни разу подписи под этой дурно выглядевшей бумаженцией не ставил, и на этом оформление за рубеж стопорилось. Но я знал, что через это фактическое унижение и насильное превращение в шпионов проходили все, кому власти разрешали выехать.
Однажды один из директоров института на Украине ночевал у нас с Ниной дома в Москве и вечером, расчувствовавшись от хорошей еды и выпивки, поделился со мной, при каких обстоятельствах ему посчастливилось получить первую командировку (в те годы исключительно редкую!) в одну из скандинавских стран. Ему было сказано, что он должен найти в этой стране именно в том городе, куда он намеревался поехать с научной целью, резидента советской разведки, внезапно замолчавшего и не выходившего на связь. Данный академик выполнил задание и обеспечил этим, что с тех пор ему без задержек разрешали любые поездки и во Францию, и в США, и в другие страны. Он стал также расти по служебной лестнице: занял высокую позицию в сельскохозяйственной академии в Москве, стал директором института Академии наук СССР и позже большим начальником на Украине. Но для себя я покупать такой ценой возможность продвигаться наверх, ездить по миру и всё прочее не хотел. Мы не раз обсуждали с Ниной все эти возможности, но она была еще более категорична в неприятии такого сговора.
Я, конечно, был совершенно не согласен с объяснением причины отказа в выезде, основанной на знании государственных секретов. У меня не было никогда возможности (и желания) знакомиться с материалами под грифом секретности, но, когда я пришел на прием к начальнику Всесоюзного УВИРа (Управлени виз и регистраций) генералу МВД, назвавшему свою фамилию как Зотов, тот пояснил, что я встречался с высшими чинами советской власти в Политбюро, и они могли при мне, не опасаясь огласки, делиться самыми сокровенными секретами государства, так что вряд ли я когда-нибудь получу разрешение на выезд из СССР.
Потянулись девять с половиной лет бесправия и унижений. В научных журналах, таких как Nature или Science, стали появляться обращения крупных ученых Запада к советскому руководству с требованием выпустить таких как Валерий Сойфер с семьей жить на Западе. На нескольких важных международных конференциях, проходивших в разных странах, были приняты резолюции в нашу поддержку, в известных западных газетах всё чаще появлялись статьи с рассказами о нашем удручающем житье-бытье, но годы шли, а мы оставались узниками советской системы.
Семинары отказников
Вскоре после объявления решения советских руководителей задержать меня в стране (и скорее всего никогда не дать выездной визы) профессор Александр Яковлевич Лернер, прикладной математик и многолетний еврей-отказник, как называли тех, кому было отказано в праве покидать СССР. пригласил меня участвовать в его семинаре. В течение нескольких лет он собирал два раза в месяц у себя дома таких же, как он, ученых-отказников, и они обменивались новинками мировой науки или представляли доклады о культурной жизни, истории и интересных личностях в разных интеллектуальных сферах. Мы с Ниной стали завсегдатаями дома Лернеров. Я в это время уже работал над книгой «Власть и наука» и часто приходил чуть раньше назначенного для семинара времени и читал супругам Лернерам вновь написанные разделы книги.
В мае 1981 года я приехал за час до начала очередного семинара ученых-отказников, чтобы прочитать Юдифи Абрамовне и Александру Яковлевичу вновь написанный раздел. Мы расположились в кухне. Я кончил читать в момент, когда раздался требовательный необычно долгий звонок в дверь, Юдифь Абрамовна пошла открыть дверь, увидела человека в штатском, а позади его милиционеров и поняла, что это за гости. Она закричала мужу: «Саша, иди к тебе гости из КГБ». Александру Яковлевичу было сказано, что «Органы» приняли решение запретить проведение незаконных сборищ на его квартире. Мы выглянули в окно, увидели, что двор перед входом в подъезд загорожен массивным фургоном, внизу в стороне стоял Юра Черняк, поднявший руки над головой и машущий ими так, будто он останавливает поезд. К нему уже бежал «гражданин в штатском». Я посидел у Лернеров еще с полчаса и вышел.
Когда я вернулся домой и рассказал Нине о том, что произошло у Лернеров, мы решили, что надо возобновить семинары, но уже на нашей квартире. Роль семинаров была огромной для таких, как мы, выброшенных из жизни ученых. Дело заключалось не только и не столько в том, чтобы обмениваться новыми сведениями из сферы науки между собой. Важен был психологический момент встреч, коллегиального обсуждения научных проблем, выступления с докладами перед взыскательными коллегами, ответа на вопросы и их критики услышанного. Чтобы оставаться в поле профессиональных интересов, не чувствовать себя рыбой, выброшенной умирать в удушье на пустой суше, надо было встречаться, готовить свои доклады, продумывать способ представления, иллюстрации, приносить какие-то сопутствующие материалы. Такие действия для продолжения жизни в науке были исключительно важны ученым, пусть и выкинутым властями из официальной среды.
Я потихоньку начал опрашивать знакомых отказников относительно того, как бы они отнеслись к идее возобновления семинаров, и почти все с радостью приветствовали мое начинание.
Обычно у Лернера на семинары приходило человек 8-10 хорошо знакомых ему друзей. Разумеется, ничего противоправного, антиправительственного на таких «сходках» (термин советских правоохранителей и пропагандистов) не было. Все разговоры ограничивались темой объявленного научного доклада. Но, тем не менее, все понимали, что такие встречи неминуемо будут замечены «Органами», будут восприниматься властями негативно и могут закончиться тем же, как у Лернеров — запретом и стращанием организаторов неминуемыми преследованиями. Поэтому большинство из тех, кого я спрашивал, задавали один и тот же вопрос «А вы не боитесь, что вас арестуют и запрячут в тюрягу?»
Первого докладчика для семинара предложил писатель Георгий Николаевич Владимов, с которым мы подружились домами. Он посоветовал пригласить бывшего студента физико-технического факультета МГУ (позже Московский физико-технический институт) Виктора Николаевича Тростникова, который к этому времени стал известен как автор книг о роли математики и физики в науке и начал публиковать свои оригинальные литературные произведения, посвященные духовным поискам и религиозным мотивам. Тростников передал в 1987 году составителям альманаха «Метрополь» Василию Аксенову, Евгению Попову и Виктору Ерофееву свою работу об этом, и Владимов считал, что начать семинар с доклада известного представителя точных наук о роли религии в современном мире было бы наиболее правильно. Я переговорил по телефону с Виктором Николаевичем, тот согласился выступить, но попросил отодвинуть начало работы на пару месяцев.
Первое заседание нашего семинара состоялось 12 января 1982 года. Тростников назвал свой доклад «О книге «Мысли перед рассветом»». На заседание пришли не только отказники, но и ученые, остающиеся сотрудниками академических учреждений и не помышляющие об эмиграции: член-корреспондент АН СССР Леонид Иванович Корочкин и профессоры Исаак Моисеевич Яглом, Евгений Куприянович Тарасов и Юрий Григорьевич Виленский, а также отказники — Александр Яковлевич Лернер, кандидат наук Анатолий Борисович Одуло, художник В. Ждан и еще человек пять. На последующих семинарах обычно было до 20-23 слушателей.
Несколько раз послушать доклады на семинаре приходили мама А.Б. (Натана) Щаранского Ида Петровна Мильгром и его брат Леонид. С докладами выступили А.Я. Лернер, чемпион СССР по шахматам, психолог и международный гроссмейстер Борис Федорович Гулько («Шахматы как культурный феномен»), профессоры Давид Моисеевич Гольдфарб (История открытия структуры ДНК), Леонид Моисеевич Озерной (Феномен «Черных дыр»), доктора и кандидаты наук Юрий Борисович Черняк («Философия Карла Поппера»), Алексей Ефимович Левин («Чистка АН СССР в 1929 году» и «Об одной забытой кампании: дело академика Н.Н. Лузина как факт политической истории СССР»), Борис Л. Лемперт («Атеросклероз»), Дмитрий И. Голенко («Сферы применения метода Монте-Карло»), Мария Соломоновна Мачабели («Общая теория патологии»), Сергей Львович Рузер («История магендовида»), Лев Петрович Овсищер («Космический челнок Space Shuttle: планы и надежды»), П.М. Ильин («История персонального состава Академии наук»), Владимир Федорович Портной («История советской программы трансплантации сердца») и многие другие ученые из Москвы, Ленинграда и Киева.
Интересным был доклад 25 июля 1986 года американского журналиста Николая Сергеевича Данилова, корреспондента агентства UPI и журнала «US News and World Report». Он назвал свое сообщение на нашем семинаре «Моя американо-русская родословная».
В сентябре того же года в США за шпионаж был арестован и осужден советский сотрудник аппарата ООН Захаров, а в качестве ответа на этот арест советские власти устроили провокацию, задержав Данилова на Ленинских горах и поместив его в Лефортово, обвиняя в шпионаже. Никаких доказательств шпионажа у советских сыщиков не было и быть не могло. Данилов был журналистом, а не шпионом. На Западе началась мощная кампания по этому поводу, и Данилов был освобожден и уехал из СССР. В 1988 году он опубликовал в США книгу на тему, представленную видимо впервые на публике на нашем семинаре (Nicholas Daniloff, Two Lives, One Russia, Boston: Houghton Mifflin, 1988).
Нина и я с нашим близким другом экс-чемпионом СССР и чемпионом США по шахматам международным гроссмейстером Борисом Ф. Гулько в Москве 5 мая 1983 года. Публикуется впервые
В одном из писем ко мне (от 22 января 2018 года) Данилов добавил:
«Мой дедушка был генерал-квартирмейстером Генерального Штаба в 1915 году, до той поры, пока Николай II не взял на себя верховное командование… Дедушка затем командовал 5-й армией, поддержавшей действия генерала Корнилова. Вместе с тремя другими царскими военачальниками его заставили в феврале 1918 года примкнуть к Советской делегации во время Брест-Литовских переговоров в качестве консультантов. Как русский патриот он пытался убедить советскую делегацию не подписывать сепаратное соглашение, по которому большая часть территории России отходила Германии. Вскоре после этого он присоединился к генералам Белой армии Деникину, Колчаку и Врангелю и покинул Крым в ноябре 1920 года во время широкомасштабной эвакуации военных в Константинополь. Он умер в Париже в 1937 году, и его жена, Анна Николаевна (моя бабушка), приехала где-то в 1939 году к нам в Буэнос-Айрес и перебралась вместе с нами в США после атаки японцев на Перл-Харбор. Мой отец не хотел вести никаких дел с коммунистами и говорил мне: «Никогда не езди в Россию. Тебя арестуют, и твой американский паспорт не поможет тебе никак». Он был лишь отчасти прав».
3 декабря 1986 писатель Юрий Аркадьевич Карабчиевский прочел на семинаре свою новую повесть «Незабвенный» (она была опубликована тремя годами позже под названием «Незабвенный Мишуня»). Выступали на нашем семинаре и ученые Великобритании, Канады, США и Израиля. Всего состоялось более 80 заседаний. Последняя наша встреча была в середине 1987 года.
Нина создавала прекрасный настрой у приходивших в наш дом людей, она не была никогда искусственно экзальтирована или сверхрадостна. Спокойная улыбка и доброе приветствие всем, кому она открывала дверь, помощь при рассаживании, подготовка чая каждому, кто этого хотел, содействие в показе каких-то плакатов, схем, рисунков и исходившее от нее дружелюбие создавали атмосферу праздника единомышленников, и это очень ценилось всеми участниками семинаров. Ценилось всегда, а не через раз. Я мог быть занят внезапно возникшей беседой с кем-то перед началом доклада или в конце заседания, а она была в центре дома. Не навязчивая и не вертящаяся как кукла, как это иногда бывает, а спокойная ГЛАВНАЯ фигура в доме. Она умела собирать вокруг себя людей и приносить взаимное удовлетворение всем присутствующим.
Зарубежные гости
К нам вообще любили приезжать друзья и просто наслаждаться добрым гостеприимством. Много было и тех, кто посещал СССР с дипломатическими визитами. Условиями жизни советских ученых-отказников интересовались побывавшие у нас заместители Госсекретаря США Пол Волфовитц (позже ставший министром обороны США) и Ричард Шифтер, с которым в Америке мы подружились семьями. Интересной была встреча с тогдашним членом Конгресса США Джеком Кемпом, выдвигавшимся позже претендентом на пост президента США, но не прошедшим успешно кампанию выборов. Особо стоит отметить приезд к нам 29 марта 1987 года тогда только что ставшего миллиардером, а затем упрочившим свое положение одного из богатейших людей мира и самоотверженным приверженцем идеи об открытом обществе Джорджа Сороса. По приезде в США мы получили сразу же приглашение приехать на уикенд к Джорджу домой, и эти встречи стали регулярными.
Как я уже упоминал выше, многообразными стали в эти годы наши с Ниной связи с американскими и европейскими учеными[1]. Начиная с 1981 года, мы постоянно поддерживали отношения с профессором-геологом из Беллингэма Морисом Шварцем, он сам несколько раз приезжал к нам в гости, в 1984 году гостила у нас и его дочь. В каждый приезд в СССР приходил директор института культурных растений ГДР Хельмут Бёме, у нас часто бывал стажировавшийся год в моей лаборатории и работавший вместе с Ниной над одной темой Гюнтер Крауссе из ГДР, и многие другие.
Важной оказалась встреча в Москве с епископом Нью-Йорка Полом Муром младшим, который согласился взять с собой письмо о бедственном положении отказников в СССР, подготовленное мной и подписанное также Борисом Гулько. Мур опубликовал его в газете «Нью-Йорк Таймс» 2 мая 1982 г., и оно получило огласку в США. Позже, приехав в Америку и бывая в Нью-Йорке, я встречался с епископом Муром.
В 1986 г. установилась наша с Ниной многолетняя дружба с главным редактором британского журнала «Nature» Джоном Мэддоксом и его женой, известной писательницей Брендой Мэддокс. Когда мы оказались в США, они прилетали из Лондона несколько раз к нам домой и в Коламбус, и в Вашингтон, а когда мы оказывались в Лондоне, то обязательно навещали их и однажды ездили вместе в их старинный дом в Уэллсе.
К нам домой запросто и часто приезжали западные корреспонденты, аккредитованные в Москве, они стали нашими друзьями. Прежде всего, хочу вспомнить о Крэйге Уитни, который первым опубликовал в газете «Нью-Йорк Таймс» большую статью обо мне 1 октября 1980 г. В ней он рассказал о преследованиях ученых-отказников, основываясь на моем примере. Потом мы познакомились с Сержем Шмеманом из той же газеты, Селестиной Боулен, Джимом Хоуглендом, Гэри Ли и Дэвидом Ремником из «Вашингтон Пост», Антеро Пиетила из «Балтимор Сан», Томом Шенкером из «Чикаго трибьюн», Биллом Итоном из «Лос Анджелес Таймс», Дэвидом Сэттером из «Файненшиал Таймс», Робертом Бэртли, вскоре ставшим главным редактором газеты «Уолл Стрит Джорнел», Марком Д’Анастазио и Джеффом Тримблом из журнала «US News and World Report», Йоргом Меттке из «Шпигель», Пилар Бонет из «Эл Паис». В 1982 году у нас побывал ведущий колумнист газеты «Нью Йорк Таймс» Энтони Луис, опубликовавший в своей газете статью под заглавием «Не едущие в Израиль». Позже, на протяжении нескольких лет, он не раз писал в своих публикациях о нашей семье и нашей жизни.
Член Конгресса США и будущий претендент на пост Президента США Джек Кемп у нас дома в Москве 8 июля 1983 года. Стоит Нина Яковлева-Сойфер, сидят, слева направо: Юлий Кошаровский, Алик Иоффе, сын политзаключенного Иосифа Бегуна Борис, Джек Кемп, супруга Иосифа Бегуна Инна, Абба Столяр. Фото В. Сойфера (Из «Очень личной книги» В. Сойфера, стр. 724)
Если западные корпункты навещали коллеги из США или Европы, то знавшие нас московские корреспонденты этих газет или агентств привозили гостей к нам домой, а мы встречали всех с радостью и открыто. 12 сентября 1984 года редакторы «Уолл Стрит Джорнзл», приехавшие в Москву, побывали у нас в гостях, а вечером пригласили нас с Ниной в ресторан.
Это длинное перечисление имен показывает, что мы старались разнести по свету правду о бедственном положении в Советском Союзе, отгородившемся от света железным занавесом, таких, как мы.
Кстати, часто у нас стал бывать в 1986‒1988 годах ведущий корреспондент CNN Питер Арнетт, который брал у меня короткие интервью, и на следующий день они появлялись в программах этого ведущего в мире информационного агентства.
Позволю себе одно отступление от рассказа, чтобы поведать об одной истории, связанной с репортажами Питера Арнетта из Москвы. В 1986 году я вчерне завершил работу над книгой, позже названной «Власть и наука». Мы на протяжении, наверное, лет двадцати или тридцати поддерживали дружеские отношения с Владимиром Павловичем Эфроимсоном, прекрасным генетиком и мыслителем, прославившимся в среде российских интеллектуалов статьей о роли генетики в альтруизме, опубликованной в «Новом мире» несколькими годами раньше. Имя Эфроимсона стало знаменитым в разных слоях людей образованных и в том числе среди литераторов. Я приносил Владимиру Павловичу домой всё новые и новые варианты глав из моей новой книги, и он делал замечательные и по важности для меня и задорные по стилю замечания, иногда писал в этих заметках ругательные выражения в мой адрес, если я допускал, по его мнению, ошибки или неправильные трактовки каких-то сюжетов. Я, конечно, старался защититься, и наши словесные баталии были временами очень жаркими, но дружба сохранялась неизменно.
В конце концов, Эфроимсон заявил, что книга очень важна, что её нужно срочно протолкнуть в печать, поэтому в начале 1987 года сел к пишущей машинке и нашлепал письмо главному редактору журнала «Знамя» Г.Я. Бакланову о важности моей работы. На Бакланова письмо от самого Эфроимсона произвело ошеломляющее впечатление, мою рукопись тут же приняли к печати, потребовали сократить, я всё сделал, со мной был заключен договор об издании, и мне даже был выдан сумасшедший по тем временам нашего безденежья гонорар в качестве аванса в тысячу двести рублей. Я ходил окрыленный.
Во время встречи у нас дома с обозревателем газеты «The New York Times» Энтони Луисом 9 ноября 1984 года. Слева направо: Нина, будущая Народная артистка России Алла Иошпе, доктор наук Д. Голенко и будущий Народный артист России Стахан Рахимов. Фото В. Сойфера (Из «Очень личной книги» В. Сойфера, стр. 661)
Кстати, в это время Сахаровы уже вернулись из ссылки в Горький. Перед их приездом Елена Георгиевна Боннэр позвонила мне из Горького, назвала номер вагона поезда, в котором они приедут, и попросила встретить. Я приехал на вокзал и помог им донести вещи до машины, а вечером того же дня (их первого дня в Москве) был позван на их первый ужин в Москве, и то ли в тот же день или в одну из последующих встреч (я бывал у них в первые месяцы жизни в Москве почти каждую неделю) упомянул о том, что скоро в «Знамени» выйдет моя книга. Главы из первых редакций этого повествования Елена Георгиевна возила в Горький, пока ей разрешали ездить в Москву и обратно, Андрей Дмитриевич их читал и даже передал как-то с женой письмо о прочитанном. Но, услышав о намерении главного редактора «Знамени» напечатать мою книгу (антисоветскую по своей природе, как считали многие тогда), Елена Георгиевна с присущей ей экспрессивностью высказываний безапелляционно заявила:
— Можете не надеяться. Бакланов испугается и не напечатает.
Я возразил, что со мной уже заключен договор на издание и мне выплачен аванс в тысячу двести рублей. Не пустяк, между прочим.
— То, что вы гонорар получили, да еще такой весомый, показывает, что вы — гений, — возразила Боннэр, — но всё равно Бакланов не напечатает ни за что. Испугается, когда почитает внимательно.
Как часто бывало, предсказание Боннэр сбылось. В конце 1987 года мне сообщили из редакции, что планы изменились, и мою работу они напечатать не смогут. Я отправился в редакцию, заявился непрошенным перед светлы очи главного редактора. «По какой причине моя рукопись отклонена?» — спросил я Бакланова. Объяснение меня потрясло. Он, будучи в общем человеком открытым (через шесть лет мы с ним даже стали дружественно настроенными) сказал следующее:
— Недавно я был вместе с Михаилом Сергеевичем Горбачевым в США. Как-то вечером мы стояли около телевизора, там шел репортаж из Москвы, и вдруг показали вас, когда вы давали интервью каналу Си-Эн-Эн. Мы с Михаилом Сергеевичем английского не понимаем, но у вас было слишком сердитое, какое-то разозленное лицо. Вот поэтому мы приняли решение отказаться от публикации вашей работы в журнале.
Такая вот была реакция Горбачева и Бакланова на репортаж Арнетта из Москвы.
Наши пресс-конференции для зарубежных журналистов
Начиная с 1985 года, мы стали регулярно собирать дома пресс-конференции для западных корреспондентов и извещать их, если что-то случалось с нашими знакомыми или с людьми нашего круга в других городах страны. На эти пресс-конференции корреспонденты ведущих зарубежных изданий всегда приходили по первому зову. Они знали, что ни дезинформации, ни политиканского налета на них не говорится. Мы сообщали только правдивые факты и не старались сгущать краски или, упаси Бог, что-то преувеличивать.
Надо себе ясно представлять, что я не мог бы всего этого делать, если бы моя жена не была хоть минимально не согласна с моими действиями. Ведь все эти люди приходили к нам домой, где их встречали мы вдвоем с Ниной. Она присутствовала при всех разговорах, осознавала все нюансы произносимого, отлично понимала нашу с ней роль в распространении правды и только правды. После каждого визита мы с ней детально обсуждали случившееся (ведь мы понимали четко, по краю какого «обреза свободы» мы с ней ходим и какова может быть расплата за такую вольность), и ни разу в жизни она не только не выразила озабоченности или несогласия с моими действиями, а иногда указывала на забытые мной в разговоре случаи, которые бы подкрепили нашу позицию. Вообще, если иногда (довольно редко) она включалась в беседу, то была более категорична в оценках происходящего и более решительна в высказываниях. Но она неизменно старалась держаться в тени во время встреч у нас дома, сидела спокойно и давала мне возможность обосновывать наши мысли, а когда мы обсуждали после встреч что-то вдвоем, с глазу на глаз, я видел всегда твердость в её взгляде, строгость к свершившимся действиям и справедливую оценку сказанному. На людях же она чаще помалкивала, и это нежелание выпячиваться было её имманентной сутью, только подчеркивавшей благородство натуры. Не зря жена нашего старинного друга академика Левона Бадаляна Наташа, проработавшая год в Англии, по возвращении в Москву не раз говорила во время визитов с Левоном и их сыном к нам: «Нина, в тебе есть что-то царственное, ты настоящая Британская Королева».
Поскольку я не сосредоточивался лишь на вопросе отъезда из СССР, то, разумеется, пытался делать всё от меня зависящее, чтобы способствовать освещению в прессе нарушений прав человека в СССР в разных направлениях. После публикации моей статьи о роли А.Д. Сахарова в борьбе с лысенковщиной в сборнике, посвященном 60-летию Андрея Дмитриевича, Елена Георгиевна Боннэр стала нередко приглашать меня к ним домой. Я принимал участие в обсуждении тех действий, которые Сахаров и Боннэр считали необходимыми для защиты политзаключенных. После отъезда Г.Н. Владимова из СССР я принял от него руководство советским отделением «Международной Амнистии». Несколько раз я участвовал в демонстративных приходах к зданиям судов, в которых слушались дела обвиняемых в антисоветской деятельности, сочинял и подписывал письма в защиту невинно осужденных, передавал западным корреспондентам и приезжавшим с Запада ученым письма Андрея Дмитриевича Сахарова.
В квартире Боннэр и Сахарова на улице Чкалова я познакомился с Евгенией Эммануиловной Печуро, Ларисой Иосифовной Богораз, Марией Гавриловной Подъяпольской-Петренко и Софьей Васильевной Каллистратовой — замечательными женщинами, олицетворявшими в полном смысле этого слова понятия совесть, честь, достоинство. Они были для нас с Ниной настоящими образцами для подражания. По просьбе Печуро я вместе с Яшей Стрельчиным съездил в 1983 году в Липецк, чтобы передать многолетнему политзаключенному, отбывавшему четвертый срок, Михаилу Кукобаке, одежду. А в 1986 г., когда вышедшему на свободу несгибаемому правозащитнику и пятидесятнику Василию Мартыновичу Барацу (в прошлом видному офицеру советской армии), отбывшему третий срок за «антисоветскую деятельность», негде было жить, мы пригласили его к нам, и он прожил с нами больше месяца. Часто бывал в это время у нас еще один смелый борец с режимом Иосип Переля из Западной Украины.
А Е.Э. Печуро и М.Г. Подъяпольская-Петренко однажды навестили меня, когда я лежал в больнице с воспалением легких. Я рассказал им, что начал вести дневник, чего никогда не делал раньше, поскольку столько интересных и новых для меня событий стало происходить вокруг. Надо сохранить память о них хотя бы для детей.
С редактором газеты «Уолл Стрит Джорнэл» Робертом Бэртли в Москве, 21 июня 1983. (Из «Очень личной книги» В. Сойфера, стр. 691)
— Особенно полезны ваши записи будут для кэгебшников во время обысков у вас на квартире. Вот уж для кого дневники — важнейший источник информации. Особенно живые зарисовки в дневниках, — сообщили они мне, отбив навсегда охоту к такому занятию.
Посол Соединенных Штатов Америки в СССР Артур Хартман и его жена Дона завели традицию устраивать в своей резиденции просмотры классических американских кинофильмов, получивших мировую известность. Артур был легендарной личностью. С 1944 до 1946 года он служил в армейской авиации США, закончил Гарвардский университет, учился в аспирантуре в Школе права этого университета, затем исполнял важную роль в администрации «Плана Маршалла» в Европе, поработал в Госдепартаменте США и дорос там до высокого поста Заместителя Госсекретаря США по вопросам Европы и Канады, потом стал послом во Франции, а с 1981 года был назначен послом в СССР. В резиденции посла (Спасо-Хаусе) он решил показывать фильмы и приглашать на них ставших известными в мире советских борцов за права человека, активистов еврейского движения и вообще видных интеллектуалов.
Получили приглашение и мы с Ниной и решили пойти. Перед входом в дом посла в Спасопесковском переулке (рядом с Арбатом) стояло несколько чинов в милицейской форме с рациями на шее, требовавших (в строгой и почти грубой форме) предъявить паспорт и приглашение. Взяв в руки паспорта, они начинали замедленно читать вслух все строки первой страницы, потом переворачивали на ту страницу, где проставлялся штамп с пропиской. При чтении они наклоняли голову так, чтобы рот был рядом с воротником шинели, их речь где-то записывалась и анализировалась. Затем следовал вопрос: «Где работаете?» Я ответил первый раз при встрече с этими молодцами бодрым и звонким голосом:
— Я — советский безработный.
— У нас безработных нет, — строго возразил мне милицейский (конечно, гебистский) чин, выговаривая слова замедленно и со значением.
На это я, копируя его тон, столь же замедленно и строго возразил:
— Неправда. Посмотрите на меня. Я уволен и ни по специальности, ни вообще где бы то ни было на работу не взят.
После этой перебранки паспорта нам были возвращены, и мы попали на американскую территорию в центре Москвы, чему были несказанно рады.
Спустя, наверное, год, мы пришли однажды в Спасо-Хаус на какое-то мероприятие с поэтами Семеном Израилевичем Липкиным и Инной Львовной Лиснянской. Для них это было первое посещение резиденции американского посла. Они, воспитанные в духе советских порядков, изрядно волновались, дали паспорта, ответили, что они литераторы, поэты. Потом мы с Ниной дали свои «паспортины», я отчеканил привычное «Советский безработный», и Семен Израилевич, пока мы шли к входной двери дома Хартманов от ворот, осторожно спросил меня:
— А как вам хватает смелости говорить такие слова «советский безработный» чину советской власти? Ведь в СССР вечно твердят, что наша страна состоит на 100 процентов из рабочих, колхозников и пролетарской интеллигенции.
С Хартманами мы стали близкими друзьями. С Артуром мы на каждом кинопросмотре разговаривали, находя много тем, интересных обоим. Нина часто общалась и перед началом просмотров кино, и в перерывах с его женой Доной. Было видно, что они питают взаимную симпатию друг к другу, Дона даже звала Нину «Нинушкой». Таким образом эти походы в резиденцию посла США стали походами супругов Сойфер, а не одного лишь Валерия Сойфера с супругой. Мы были с Ниной на равных.
А затем мы постепенно попали в разряд очень небольшого круга людей в Москве, кого Хартманы стали приглашать не только и не столько на просмотры кино, но и на их культурные мероприятия разного толка. Потом они начали приезжать в район Чертаново к нам на квартиру, где Нина была в центре внимания, главной хозяйкой, готовившей вкусные блюда и обсуждавшей их с Артуром и Доной. Нина рассказывала о событиях в Москве и в нашей жизни.
В Штатах Хартманы тоже навещали нас, приезжали в Коламбус, где Артур произвел фурор своей лекцией о связях американской и российской интеллигенции, которую он произнес на собрании деловых кругов столицы штата Огайо. После нашего переезда в пригород Вашингтона Фэйрфакс они частенько наведывались к нам домой, а нас приглашали на семейные торжества в их доме.
Во время празднования 70-летия посла Артура Хартмана у него дома 12 марта 1996 года. Слева направо: Нина и Валерий Сойферы, Артур Хартман. Публикуется впервые
Последний раз мы виделись с Артуром и Доной на концерте Юрия Башмета в Вашингтоне в мае 2015 года. Он был в прекрасной форме, мы долго говорили и в антракте, и после концерта, но через пару недель он скончался.
Стало также традицией, что приезжавшие в Москву члены парламентов, руководители многих ведомств иностранных государств навещали нас, оказываясь в Москве[2]. Я написал в «Очень личной книге»: «Эта известность на Западе охраняла нас от арестов, и не раз приходившие из КГБ типы уговаривали нас, что все эти контакты и визиты только нам вредят, но мы знали твердо, что КГБ хотелось бы, чтобы мы оказались в вакууме, тогда бы нас мгновенно скрутили».
Примечания
[1] Не раз приезжали к нам из США Питер Дэй и Дональд Кенефик, посещали и другие известные в мире ученые Эрнст Фриз, Мелвин Грин, Оке Густаффсон, Марк Пташне, Стив Джей Гульд, Александер Рич, Бенно Мюллер-Хилл, Макс Хехт и другие. Важную помощь в передаче книги о лысенкоизме на Запад оказал Хуго Эриксон, который, спустя двадцать лет, стал ближайшим сотрудником М.Б. Ходорковского. Посетили нас Джон Дэвидсон, журналист Ал Алтшуллер из Майами, Стив Бюрант, Хэрриет Кросби из офиса Президента США, Алейд Стинман, Мариэтта де Ваард и ее сестра Анита, а также Атти Гроот из Голландии, Бернард Голдман из Лос-Анджелеса, Брэнда и Стенли Кроухилл и супруги Гевартс из Лондона, Бранн Нахемсон из Швеции, супруги Таубмэн из Амерст Колледжа около Бостона, Роберт Моргулис из Калифорнии. С Робертом Фрадкиным и большой компанией его друзей ― студентов-славистов из США, Англии, Бельгии, Голландии и Германии мы на протяжении почти двух лет регулярно по воскресеньям отправлялись в походы по Подмосковью. По году в СССР работали тогда еще молодые исследователи советской биологии Марк Адамс и Дуглас Винер, и они проводили у нас каждое воскресенье или субботу.
[2] Мы встречались с сенаторами и конгрессменами США Альфонсом Д’Амато, Куртом Велдоном, Деннисом ДеКонсини, Эдвардом Зорински, Джеком Кемпом, Эдвардом Кеннеди, Джимом Линчем, Томом Лэнтосом, Чарлзом Метайесом, Говардом Метценбаумом, Барбарой Микульски, Джорджем Митчеллом, Джимом Муди, Мэри Роз Оакар, Дэном Ростенковским, Полом Сорбэйнсом, Арленом Спектором, Луи Стоксом, Роджером Хартом, Патришией Шрёдер и Гусом Ятроном, госсекретарем США Джорджем Шульцем, заместителями госсекретаря США Полом Волфовитцем и Ричардом Шифтером, шведскими, австрийскими и французскими парламентариями, членами Европейского парламента, дружили с послами США, Западной Германии, Голландии, Дании, Мальты, культурными и научными атташе Англии, ФРГ, Канады, Австралии и многими другими.
(продолжение следует)
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2018-nomer10-sojfer/
