Ящик Пандоры Моисеевны
Истории, легендами усеяны,
таятся в паутине мировой.
У старенькой Пандоры Моисеевны
хранится чёрный ящик в кладовой.
Хоть слова из неё вовек не выдавишь,
известен всё же нам такой курьёз:
когда-то грозный Зевс Арон Давыдович
Пандоре в дар тот ящик преподнёс,
причём сказал: “Пандора Моисеевна,
не дай вам Я открыть его, мадам!”,
а та была упряма и рассеянна,
к тому ж ещё глупа не по годам.
Она таки открыла крышку ящика,
и тут случился жуткий катаклизм
(меня, прошу прощенья, как рассказчика
с недавних пор смущает рифма “клизм”,
хотя про эти “клизмы” знаю с детства я) —
из ящика на весь огромный мир
посыпались НЕСЧАСТИЯ и БЕДСТВИЯ,
БОЛЕЗНИ, ВОЙНЫ, ЗАСУХИ и пр.
А тут уж никому не до веселия,
как украинцам не до гопака,
и ящик свой Пандора Моисеевна
захлопнула! Надолго. На века.
С тех пор лихого зла у нас не меряно,
но нам, несчастным, слышать не впервой,
что Зевс Арон Давыдович намеренно
вложил НАДЕЖДУ в ящик роковой,
чтоб если вдруг, ну, в самом крайнем случае,
когда беда обрушится на всех,
могла б НАДЕЖДА быть на что-то лучшее —
на СЧАСТЬЕ, на ЛЮБОВЬ и на УСПЕХ.
И так, увы, случилось, что на горе нам
НАДЕЖДЫ нет как нет — по чьей вине?
Она осталась в ящике Пандорином,
закрытая, лежит на самом дне.
Могла б смирить СТРАДАНЬЯ во сто крат она,
могла бы осчастливить род людской,
а так — лежит себе, от глаз упрятана,
и от неё нет пользы никакой.
И я — в душе глубокая расселина —
НАДЕЖДЫ упомянутой певец,
кричу вовсю: “Пандора Моисеевна,
откройте же свой ящик, наконец!…”
Прописные истины
Довольно нам втолковывали бредней!
Запомни, если ты не идиот:
НАДЕЖДА умирает не последней —
ТЩЕСЛАВИЕ её переживёт!
Здесь нету ни подвоха, ни обмана,
а если взять ТЩЕСЛАВИЕ и УМ,
их СУММА, как известно, ПОСТОЯННА,
в какой ни наряди её костюм,
и со времён Адама до хайтека,
увы, не изменилось ничего —
чем БОЛЬШЕ есть УМА у человека,
тем МЕНЬШЕ и ТЩЕСЛАВИЕ его.
Но вспомним и обратные примеры,
пускай глаголет истина сама:
когда, мой друг, ТЩЕСЛАВЕН ты БЕЗ МЕРЫ,
тогда НЕ ДОСТАЁТ тебе УМА.
Вернулись ангелы с войны…
Вернулись ангелы с войны,
с чужой неведомой орбиты,
все в ранах, крылья перебиты —
не одолели Сатаны.
Земля уходит из-под ног,
мелькают рваные подошвы…
“Ну что ж вы, ангелы, ну что ж вы? —
им говорит усталый Бог. —
Я ждал вестей, и вот те на!
Лишь об одном могу жалеть я:
века прошли, тысячелетья,
не по зубам нам Сатана.”
А Сатана не ждёт вестей,
лежит на солнышке, как зюзя,
и улыбается, конфузя
своих же проклятых чертей.
Живи, молчи и позабудь!
Но нет — а вдруг он, лежебока,
сметёт и ангелов, и Бога
когда-нибудь? Когда-нибудь?..
Песенка о Старости
За лесом, за бором, за синим забором
живёт моя Старость одна,
ни с кем не судачит, смеётся и плачет,
и ждёт меня в гости она.
Всё там уж готово для гостя такого,
прибытия ждут моего
болезни, мытарства, долги и лекарства,
и к ним ещё много чего.
Когда-нибудь в среду я в гости приеду,
и Старость обнимет меня,
седины пригладит и рядом усадит,
как будто мы с нею родня.
Я шашни затею с подругой своею,
и будем мы век коротать,
и, Старости внемля, коварное время
поставит на сердце печать.
Пойму, что мне Старость в награду досталась,
как радуга после дождя,
и, Голос почуя, “Прощай!” — прошепчу я,
за синий забор уходя…
Может, где-то там…
На исходе жизни, на закате,
на последнем горестном витке
пусть не врач в замызганном халате,
не сиделка в бязевом платке —
пусть проступит ангел надо мною
и, мою персону хороня,
голубой небесной пеленою,
как дитя, окутает меня,
и душа, над миром воспаряя,
неприметной точкой становясь,
унесёт в себе к воротам рая
строк моих таинственную вязь.
Может, где-то там, за облаками,
Душу Отправляющий в Полёт
над моими горькими строками
сам слезу невольную прольёт
и решив, что прожил неспроста я,
с хитроватой складкою у рта,
дни мои прошедшие листая,
скажет: “Отворите ворота!” —
вот тогда, спасённая из тлена
и Его веление верша,
молода, жива, благословенна,
обретёт покой моя душа.
И все оставшиеся годы…
…и все оставшиеся годы
отдать за давний год, когда
ещё не меряны невзгоды
и жизнь беспечно молода,
уже почти готов для сдачи
наш однокомнатный приют,
и мне — о сладкий миг удачи! —
на праздник премию дают,
уже шагает по паркету
наш мальчик, первенец, малыш,
заноз в душе покуда нету,
вокруг не то, что б гладь и тишь,
а жизнь идёт — аванс, получка,
стихов и мыслей кутерьма,
то похвала, а то и взбучка,
журналы — пища для ума,
и всё равно — пусты карманы,
на море, в Крым — едва-едва,
но щёки мальчика румяны,
он знает новые слова,
но дни светлы, и ночи лунны,
но мы — нам нет и тридцати,
слепые баловни фортуны
с надеждой ветреной в горсти —
мы были счастливы, мы были
любви негаснущей полны,
у нас в глазах вожди рябили,
шли будни варварской страны,
но всё ж — друзья, костры, походы,
припомнить это без труда,
и все оставшиеся годы
отдать за давний год, когда…
Зал ожидания
…в этом зале ожидания
будут слёзы и рыдания,
и печаль неутолимая,
и безумная тоска
в час, когда, как меч карающий,
ангел умиротворяющий,
белым облаком окутанный,
приземлится свысока…
Я сижу у окна и смотрю, как идут поезда,
замедляют свой ход и минуту стоят у перрона,
только музыка сфер, так торжественна, так похоронна,
тихо льётся с небес — это время листает года.
Я сижу у окна, и со мной мой нехитрый багаж,
остаётся в душе то, чем жил по сегодняшний день я —
и любовь, и мечты, и надежды мои, и сомненья,
всё, что носишь в себе и уже никому не отдашь.
Я сижу у окна и смотрю, как идут поезда,
скоро будет и мой, долгожданный, холодный, нескорый,
я не знаю, когда он придёт, этот поезд, который
увезёт меня вдаль, увезёт, я не знаю, когда.
…в этом зале ожидания
мы простимся — до свидания
на пока ещё неведомой
чужедальней стороне,
и, покуда не погасли вы,
будьте веселы и счастливы,
и не часто, нет, но изредка
вспоминайте обо мне…
Ночь. Сновиденья
О, сновиденья! Будто шилом,
они пронзают сердце мне.
Вот снится маршал Ворошилов
на белом праздничном коне,
на нём ремень и портупея,
и ордена за рядом ряд,
а я… Невидимый в толпе, я
глазею молча на парад,
но тут — ба-бах! — конец картине,
как разошёлся некий шов:
я вижу льдину, а на льдине —
Папанин, Фёдоров, Ширшов
и Кренкель. Славные годочки,
сигнал, знакомый мне до слёз —
три точки, три тире, три точки,
спасите наши души, SOS!
Папанин кроет льдину матом,
а там… Учения, десант,
дивизионный коммутатор,
и самый младший лейтенант
с моим лицом вторые сутки
с трудом налаживет связь
под злые шутки-прибаутки,
своей неловкости боясь,
хотя… Затягиваюсь “Примой”,
октябрь, осенняя пора,
я рядом с девушкой любимой
гуляю в парке у Днепра,
я полон нежности, я полон
любви, я знаю — это сон,
из дальней памяти пришёл он,
из незапамятных времён,
и мамы живы, папы живы,
и о болезнях — ни гу-гу…
Но вдруг я чувствую позывы,
и просыпаюсь. И бегу…
Andante cantabile
Ах, Боже мой, какая благодать —
таинственны леса, бескрайни нивы,
друг мой, души прекрасные порывы
дано тебе лишь в звуках передать.
Угаснет день, исполненный трудов,
и ночь пройдёт. Проснуться утром рано,
раскрыть окно и сесть за фортепьяно,
уже аккорд неслыханный готов,
и музыка польётся, как вино,
дурманящая, терпкая, живая,
такие горизонты открывая,
что им навек остаться суждено —
блаженство, нисходящее с небес,
задумчивые песни Украины,
и вальс, неотразимый, лебединый,
и солнечный бравурный полонез…
Что ж, Пётр Ильич, спасибо за труды,
тебе ещё писать бы и писать бы
в покоях светлой каменской усадьбы,
прости Господь, когда бы не жиды.
Известно же, как ми, и ре, и до,
что Каменка — унылое местечко,
ни чёрту кочерга, ни богу свечка,
противное жидовское гнездо.
Хотелось бы, чтоб тишь была и гладь,
но разве должен ты, российский гений,
вдыхать кошмар жидовских испарений,
их, жалких, видеть, слышать, обонять,
мириться с их жидовской суетнёй,
с их лавками, с их грязной атмосферой?
О, как тебе с твоею божьей верой
уйти антисемитом в мир иной?..
Но всё едино — ты как раритет
пребудешь вечно в облике нетленном:
Чайковский с Листом, Вагнером, Шопеном —
какой неувядающий квартет!..
[Из писем П.И.Чайковского к Н.Ф. фон Мекк:
«…несмотря на всю мою привязанность к каменским родным, самая Каменка — это лишённое всякой прелести жидовское гнездо, очень мне стала тошна и противна».
«Подумайте, милый друг, что мы живём там не среди зелени и не на лоне природы, а рядом с жидовскими жилищами, что воздух там всегда отравлен испарениями из местечка и из завода, что под боком у нас центр местечка, с лавками, с шумом и жидовской суетнёй».
«… масса грязных жидов с сопровождающей их всюду отвратительной атмосферой…”
«…Каменка, которую я никогда не любил, теперь, после Браилова, кажется мне такой непривлекательной, жалкой, безотрадной… непосредственное соседство с жидами, отсутствие вблизи леса, жалкий сад…»
.. Я очень доволен, что не вижу, не слышу, не обоняю жидов…”]
Воспоминанья о друзьях…
Воспоминанья о друзьях,
о давних днях воспоминанья
придут негаданно, нежданно,
и хрупкий сон разбередят,
вонзятся в сердце, как стрела,
как рыба страшная пиранья,
и сердце живо встрепенётся,
и прояснится мутный взгляд,
тогда всплывут со дна души
незабываемые лица,
стихов разрозненные строки,
знакомый смех, обрывки фраз…
Я с вами, старые друзья,
и рад бы словом поделиться,
но есть печальная граница,
что разделяет бедных нас,
она совсем недалеко,
и вижу вашу глухомань я,
а в сером сумраке витают,
как стаи белых лебедят,
воспоминанья о друзьях,
о давних днях воспоминанья,
приходят тёмными ночами
и больно душу бередят…
Стихи, унесённые ветром…
Стихи, унесённые ветром,
увы, разлетелись по свету,
их где-то уже подобрали,
пытались учить наизусть,
стандартным измерили метром,
решили — чего-то в них нету,
любви ли, ума ли, добра ли,
и — в мусорник их, ну и пусть!
Стихи, унесённые ветром!
Им время сулило разлуку,
в них нет никакого секрета —
прощальному крику сродни,
в порыве своём безответном,
в словах, источающих муку,
мятежную душу поэта
легко раскрывали они.
Стихи, унесённые ветром —
ни славы им нет, ни оплаты,
но это недолго продлится,
из дальнего небытия
они в одеянии ветхом,
усталы, потёрты, измяты,
как ветер, как солнце, как птица,
вернутся на круги своя.
Allegro ma non troppo
Немерено тревог,
несчитано обид…
Куда ушла любовь?
По ней душа скорбит.
Куда ушла любовь,
в какие закрома?
Ей — воля и покой,
а мне — сходить с ума.
Не я ли от невзгод,
от бед её берёг,
лелеял, как дитя,
смирялся, не был строг,
всю жизнь дарил добро,
не причинял ей зла,
и нет её, любви,
обиделась, ушла.
Но рядом, за стеной,
у тёмного окна,
стоит моя любовь,
в себя погружена,
и думает о том,
что вот, пора близка,
когда исчезнет всё —
и нежность, и тоска,
и горький поцелуй,
и тихие слова,
и ветер в голове,
но я ещё жива,
не плачь, мой друг, не плачь,
и ран не береди,
кто может угадать,
что ждёт нас впереди?..
…Немерено тревог,
несчитано обид…
Куда уходит жизнь?
По ней душа скорбит…
К поэзии
“Я кто? Весёлый инженер, не рвущийся в верха,
усталый каторжник с галер российского стиха.”
Из старого.
Не оставляй меня, поэзия,
когда прощальные года,
как будто кровь по кромке лезвия,
текут неведомо куда,
не оставляй меня, пожалуйста,
даруй мне шёпот и мольбу,
даруй мне крик, вложи мне жар в уста,
дай волю бедному рабу,
найди, холодная, упрямая,
слова для од и для шутих,
пока жива ещё душа моя,
пока мой голос не затих.
Sonata № 2 opus 16
Adagio
Судьбою путеводною ведом,
вхожу в чертог тревоги и печали.
Мне мама снится долгими ночами,
в полночный час она приходит в дом,
в полночный час из лунного огня
у моего садится изголовья,
и нежность позабытая сыновья
охватывает спящего меня.
А мама молода ещё — не та
старушка, что ушла почти столетней,
ещё её седины неприметней,
ещё не вся увяла красота,
и я б хотел таким казаться ей —
не нынешним, недужным и корявым,
а давним — бойким, смелым, кучерявым,
каким бывал я в юности моей.
Я маме ничего не говорю,
а что сказать? Что силы на исходе,
что кости ломит при любой погоде,
что жизнь, как год, стремится к декабрю?
А мама гладит лёгкою рукой
мои седые скомканные кудри,
её глаза всевидящи и мудры,
в них душу ублажающий покой…
Но гаснут сны, и жизнь своё берёт —
от сладких поцелуев до затрещин,
а вечный сон, который мне завещан,
как ни крути, настанет в свой черёд.
Allegro tranquillo
Никто из нас не долговечен,
мы — мусор, друг, а смерть — метла.
Не говори “Ещё не вечер”,
когда луна уже взошла,
не говори, что жизнь прекрасна,
когда вокруг обман и грязь,
и мы с тобою ставим прясла,
от злобных душ отгородясь.
Из этой сладостной нирваны
один-единственный исход —
туда, в края обетованны,
где нас дежурный ангел ждёт.
Moderato assai
Я хотел рассказать о весенних ночах,
но невольно в житейских погряз мелочах,
а потом и желанье пропало.
На девятом десятке скудеет словарь,
и созвучья уже не приходят, как встарь,
да и время их все растрепало.
Я рассыпал их щедро на долгом веку,
отчего же слова не ложатся в строку
и не льются стихи — отчего же?
Отгого ли, что боли берут в оборот,
оттого ли, что воли Господь не даёт,
а вчера на сегодня похоже?
Ну и ладно. Не всё поддаётся словам,
но однажды, в угоду читающим вам,
повинуясь какому-то чуду,
обрету я покой, наберусь куражу,
и тогда о весенних ночах расскажу.
Расскажу, если всё ещё буду.
Так кончается жизнь…
Так кончается жизнь:
забываются ночи и дни,
голоса, имена,
дорогие знакомые лица,
забывается всё,
что могло бы,
как счастье,
продлиться
и пролиться слезой,
как её от себя ни гони.
Так кончается жизнь,
что не так уж была и легка,
и недуги порой,
и беда приходила,
незванна,
вот и в самом конце
наступает такая нирвана,
из которой уже
только дымом уйти в облака.
Неизвестно, когда,
может, будет январь или май,
так кончается жизнь.
Поскорей бы закончилась, что ли,
без ненужных обид,
без любви,
без прощанья,
без боли,
о, как зябко душе,
как тоскливо!
Господь, принимай.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2018-nomer10-sagalovsky/
