Александру Васильевичу Веснину стал сниться один и тот же сон. Пожилая женщина с неясными чертами лица являлась ему и задавала короткий, но неизменно повторяющийся вопрос: «Как они там?»
Веснин понимал, что вопрос она задает именно ему, но кто эти «они» и где это «там», поначалу уяснить не мог. А женщина ничего не объясняла, просто спрашивала, протягивала руку — будто хотела погладить его по голове — и пропадала.
Однажды, проснувшись утром, он вдруг понял, кто эта старуха: это же бабушка Катя! Его родная бабушка, мать отца, приходит к нему в его зыбких снах, и просьба ее проста и конкретна: она хочет знать, что стало с ее самыми близкими, с теми, кого оставила на земле, после того, как ее, пятидесятивосьмилетнюю, доел рак желудка. Сашке Веснину тогда чуть за годик перевалило, и вспомнить бабушку он теперь, конечно, не мог, но по рассказам родителей знал, что умирающая часто просила дать ей подержать ребенка и высохшей слабой рукой гладила его по головке, что-то чуть слышно нашептывая.
Фотографий Катерины Груничевой, ни молодой, ни старой, — никаких совсем! — не осталось. Даже самой захудалой карточки, совсем простенькой, излаженной сельским фотографом-неумехой, не нашлось в деревянных рамках на стене деревенского дома Весниных. Потому, наверное, и старуха во снах лицом никак не обозначалась.
Александр Васильевич не верил ни в черта, ни в бога, но, как всякий человек, выросший в деревне и с детства наслушавшийся небылиц о всякой нечисти, хранил в своей душе следы примитивного суеверия. Уже будучи взрослым, он много раз слышал рассказы о том, как умершие приходят во снах к своим близким и обращаются с разными просьбами. К одной вдове муж чуть ли не каждую ночь наведывался с упреком, что она зимой похоронила его, не надев под брюки теплые кальсоны. Перестал приходить только тогда, когда отправила ему исподники в гробу умершего соседа...
Кто знает, что там и как там, — думал Веснин, — может, и есть он, «тот свет». А если есть, должна же бабушка знать, что все ее дети теперь уже в том же самом мире, что и она. Хотя... как знать? Может, они в разных «сферах» обитают: она вверху — они внизу. А вот почему она именно к нему приходит, его спрашивает, — это вполне объяснимо. Он же единственный родной ей человек из ныне здравствующих, кто видел ее наяву, пусть и младенческими непонимающими глазами.
Решив, что надо обязательно побывать на бабушкиной могиле, Веснин выбрал свободное от домашних забот время и однажды, погожим осенним днем, отправился за пятьсот верст на родину.
Добираться надо было сначала поездом, потом автобусом, поэтому времени для копания в памяти оказалось у Александра Васильевича предостаточно. Вспоминалось ему, в первую очередь, то, что когда-то рассказывал отец, — и эти отцовские воспоминания, пропущенные через его собственные, складывались в воображении Александра Васильевича в довольно яркие картины жизни бабушки Кати и деда Василия.
Катерину Груничеву, красивую девку (правда, с физическим изъяном — страдала тугоухостью после перенесенной в детстве болезни), выдали замуж в дальнюю деревню. Выдали, как водилось тогда, не спросив ее согласия, — за парня, который был хоть и моложе Катерины на год, но красотой ей никак не пара. Зато родители жениха жили в пятистенке с резными наличниками, правили крепким хозяйством. Через полгода молодых переселили в построенный к тому времени свой дом. И скоро слюбилось-сладилось... Впрочем, о любви было особо некогда думать: полный двор скотины, а пашня скудная по размерам, да еще и на песчанике. А на плохой почве неважен и урожай (старик Веснин еще троих сыновей с семьями отделил от себя, и доброй земли каждому досталось с гулькин нос).
Дети пошли один за одним. Двенадцать их родила Катерина, но только четверо выжили. Умирали дети в разном возрасте, и по каждому ребенку материнское сердце болело, но особенно по Ивану, красивому крепкому парню, опоре семьи. Дожил он до семнадцати лет, к плотницкому делу начал приобщаться, настоящим мужиком стал. Но случилась-таки беда. Пас овец по весне парень у старичных озер, и молодая ягушка свалилась с крутого берега. Выручая ее, пастух по неосторожности оступился, вслед за ней упал в холодную воду. И простудился в дождливый ветреный день, когда на костре пробовал сушить одежонку. Пенициллин к тому времени еще не был придуман, да и больница находилась в двадцати верстах, за разлившейся рекой. В конце мая похоронили Ивана.
О деде Василии отец рассказывал Веснину много. Дед был человек мастеровитый, но нелегкого характера, своенравный, «поперёшный», как таких называют в народе. Все плывут по течению, а он реку жизни, бурную и полноводную, поперек пытается преодолеть. Но ни сил нужных нет, ни благополучных обстоятельств, и вот крутит и бросает своенравная жизнь своевольного поперёшника в разные стороны, ни к одному берегу такой человек никак не прибьется. А по течению плыть — натура не позволяет.
В тридцать втором году вся деревня из двенадцати дворов вступила в колхоз, лишь Василий остался единоличником. Отец и братья, хоть и жили справнее, враз сделались колхозниками. Он же уперся, как бык рогом в землю: не хочу артельно робить, буду по старинке вести свое хозяйство — и баста. Но таких вольных казаков государство — могучая сила! — либо гнуло, либо ломало.
Правда, семью не выслали и не раскулачили, потому как кулачить было нечего: ни кузен, ни маслобоек, ни большого дома под железной крышей у деда Василия не имелось. Но зато власть обложила веснинское хозяйство бешеным налогом. За недоимки сначала лишили лошади, и сразу семье пришлось забросить разработанную в лесу пашню. Боялись, что и корову заберут. «Прибежишь из школы, — вспомнил Веснин слова отца, — и первым делом у матери спрашиваешь: “Мамк, а Мильку еще не увели?” И так каждый день жили в ожидании. Оно и понятно, ведь корова — кормилица. Как без нее в деревне, особенно в той, довоенной? Но и без коровы нам пришлось пожить...».
И еще отец рассказывал. Бывало, придет фининспектор — и по клетям, на сарае начнет шарить, спрятанное добро искать. Сундук вверх дном перевернет, последние шмотки опишет и заберет. Мать запричитает: «Как же, батюшко, жить-то будем?» А шепелявый инспектор, активист из пригородного села, снисходительно бросит в ответ: «Ничаво, хозяюска, зиви, зиви, разресаю!»
Без лошади и без коровы единоличные крестьянские дела Весниных пришли в совершенный упадок. И дед, — хотя какой еще тогда он дед был — мужик в зрелом возрасте! — двинулся по деревням с топором, стал рубить избы, бани и прочие постройки для колхозных нужд. Потомственный плотник и толковый столяр зарабатывал хорошо, но налоги отнимали почти всё заработанное. Спасалась семья огородом, да тем, что хозяин приносил в мешке — в основном, зерно и горох.
А бабка Катя (тоже тогда еще далеко не бабушка) маялась между сельскими работами и домашними заботами, через год да каждый год рожала. Рожала и хоронила. Последнего ребенка родила в сорок пять лет.
Когда бабушка всерьез заболела, еду уже с трудом принимала и телом худеть начала, повез ее дед на лошади (в колхозе попросил для такого дела) в районную больницу. Глянул много повидавший на своем веку старый, еще при земстве служивший доктор на молчаливую старуху, задал несколько вопросов мужу, вздохнул и сказал: «Так, значит... Помочь ничем не могу. Вези ее домой. И готовься…».
Привыкший в частым похоронам, Василий Никитыч от слов доктора вздрогнул, словно кнутом его стегнули. Хотел было попросить, чтоб жену положили в больницу, но, глянув на врача, понял всё, промолчал. Ехали дед с бабушкой обратно тем же лесом, потом паром переправил их через реку. И молчали всё это время: о чем было говорить?
Сойдя с полуразбитой проселочной дороги, Веснин перелеском добрался до кладбища. Оно за последнее время разрослось, вылезло на заброшенное колхозное поле. Здесь давно не пашут — не сеют, а вот для погоста земелька хороша, гольный песочек! В сухом месте песок съедает останки быстро: лет десять — и нет ни гроба, ни его хозяина. Так что от бабушки Кати давным-давно там, внизу, ничего не осталось.
«Но ведь что-то же есть нетленное, раз бабка во снах ко мне так зачастила», — думал Александр Васильевич, освобождая могилки в семейной ограде от редкой здесь травы, сосновых и еловых шишек и сухих веток, накрошенных с деревьев ветром.
Лучи солнца иногда пробивались сквозь раскидистые зеленые ветви, играли на стекле бутылки и стакана, ласкали и обогревали весь земной мир, где продолжалась жизнь и всё шло своим чередом. «Здесь, на поверхности земли, жизнь торжествует, — продолжал размышлять Веснин, — а там, внизу, вечную и бесшумную свою работу делает песок. И превращает в прах недавнюю жизнь человека, вместе со всеми его тревогами, заботами и радостями. А прах этот впитается новыми деревьями, травой и цветами».
Закончив уборку, он налил в стакан водки, помянул бабушку Катю, деда Василия и всех родственников, нашедших приют здесь, рядом с ними. Выпив, закурил и, почему-то оглянувшись по сторонам, начал свой рассказ-ответ на вопрос бабушки Кати, мысленно обращаясь к ней. В этот рассказ сами собой вплетались запомнившиеся Веснину воспоминания отца о последних днях жизни деда Василия, об отцовских братьях и сестре, о той поре, когда отец был еще молод.
— Как они там? А вот как... Через год после твоей, бабушка, смерти дед Василий остался в доме совсем один. Дочь Зина, с пригуленным от залетного лихого сплавщика ребенком, перебралась в поселок, выйдя замуж за конюха-инвалида.
Старший сын Василий переехал в соседнюю деревню к больному тестю-вдовцу. Средний, Павел, после того как в драке разбил голову парню-одногодку велосипедной цепью, скрылся в Ленинграде, устроился там на завод в кузнечный цех. Младший, Алексей, какое-то время жил с отцом, помогал ему плотничать, но чаще болтался в поселке у своих друзей-приятелей. Какое-то время сучкорубом поездил в лес, пока не забрили в армию.
Дед, оставшись в одиночестве, подумывал было жениться: вдов после войны в округе немало в одиночестве маялось. Но Зина протестовала, не желая в родном доме видеть чужую женщину. Вот так, бабушка, твой Василий без должного пригляду (и дочь, и сын, конечно, навещали, но один мужик, тем более старик, он и есть один) и прожил в необихоженном доме несколько лет. Пока не заболел шибко. Тогда Зина и забрала его к себе, в прокуренную комнатушку поселкового барака. Как можно было впятером, — двое взрослых, два ребенка и больной старик, ходивший под себя, — существовать на двадцати квадратных метрах, нынче и представить, конечно, сложно. Но ведь не просто ютились, а и детей растили, и праздники справляли, и жизни радовались! Много воды утекло с тех пор... Уже и дети твои успели состариться и отойти в мир иной, по-разному прожив отмеренное...
Веснин вздохнул, еще налил водки, неторопливо выпил. Достал сигарету, однако не закурил, а продолжил рассказывать.
— У Зины жизнь получилась бурной, особенно на склоне лет. Сначала вроде бы всё складывалось, как у всех: работа (в основном, техничкой при разных конторах), домашние заботы, как у всякой бабы в рабочем поселке; два сына росли. Но как только выросли они, встали на собственное крыло, тут ее и закружило. Оставив в добротном доме однорукого Михаила (к тому времени они выбрались из барака, купив просторную избу на краю поселка), уехала к сыновьям в Архангельск, где быстро нашла себе другого хахаля, тоже Михаила, мужика видного, языкастого, но страдающего тем же недугом, что и прежний муж. Крепко закладывал за воротник и новый Михаил — потому, видать, и из первой семьи его выперли как негодного элемента. Однако и в новой семье прожил недолго... Похоронив своего «орла», Зина подалась ближе к родине: разменяла архангельскую коммунальную комнатку на такую же в Костроме. И, устроившись и оглядевшись, вновь взялась за обустройство личной жизни.
Как-то, приехав погостить к подругам в родной поселок, высмотрела там зачуханного, вечно пьяненького, плюгавенького мужичка, тоже из семьи женой выгнанного, по возрасту годящегося ей в сыновья. Привезла его в Кострому, надеясь под каблук задвинуть, но от пагубной привычки отучить, конечно, не смогла. Может, оно и к лучшему вышло. А если бы вдруг получилась у нее эта затея? Проснулся бы однажды трезвый, по годам еще ядреный мужик и, увидев рядом пополневшую женщину, в приличных годах, когда от дамских прелестей остаются лишь одни воспоминания, — сиганул бы из семейного гнезда, куда глаза глядят... А так — жили как-то. Ну, попивал Борис, случая не пропускал, если выпадал таковой, чтобы под завязку набраться. Но под бдительным оком опытной супруги особо не забалуешь...
Умирала Зина тяжело, от цирроза печени (а ведь трезвенница, в отличие от всех своих мужей, да и сыновей, была абсолютная). Просила, чтоб похоронили здесь, в семейной ограде. Но был август, сыновья и братья не решились везти тело за триста километров…
Теперь пора было поведать бабушке Кате о другом Василии, отце Веснина. Но, уже решившись это сделать, Александр Васильевич никак не мог приступить к такому рассказу, терялся. Что и как говорить о близком, дорогом ему человеке, которого он хорошо знал более полувека и который сейчас виделся ему таким разным в разные периоды жизни? Мысли Веснина наслаивались одна на другую, путались. Воспоминания его об отце, — и довольно яркие, свежие, и уже давние, притупившиеся, — перемешивались со всплывающими из глубин памяти рассказами отца о себе.
Вдруг вспомнился ему рассказ отца о том, как тот в детстве заболел скарлатиной — страшной болезнью для деревни тридцатых годов. Жизнь мальчишки висела на волоске. «Хоть бы Бог прибрал Васеньку, избавил от мук», — вырвалось как-то у матери. Сказала она такое, может, оттого, что от своих собственных страданий уже извелась. Или оттого, что вправду не надеялась на выздоровление сына: чем раньше Господь приберет, тем меньше мучений на его долю выпадет... Но, как бы там ни было, взъярился Василий Никитыч, услышав такие слова: «Э-эх ты, ёштвой сломать! Что ты мелешь-то, а? Что мелешь? Как язык у тебя такое повернулся брякнуть?».
Пора была сенокосная, стог метали. Вилами хотел поучить Василий Никитыч свою жену за непотребные слова, но не достал: та уже на макушке стога стояла...
Веснин на какое-то время отвлекся от своих воспоминаний и долго смотрел с печалью вдаль, за серый кладбищенский забор, будто пытался высмотреть там что-то из далекого и призрачного теперь времени. Но вскоре вновь вернулся к мыслям об отце. И поневоле хмыкнул, крутя головой: ах, как же она, эта судьба (или сама жизнь?), выворачивает человека наизнанку, как с годами изменяет его внешне и внутренне! Не только здоровье отбирает, но и характер коверкает до неузнаваемости. Из доброго, спокойного, не способного ни с кем поругаться мужика — да не то что поругаться, а даже бранного слова не умеющему сказать кому-либо! — Василий Веснин превратился со временем в сварливого, всеми и всем недовольного старика.
Александр Васильевич припомнил: мать рассказывала, что вообще-то характер у бати был покладистый. Случится, разругаются в пух и прах мать с соседкой, теткой Евстольей, неделями друг дружке даже «здравствуй» не скажут. А отец идет на работу и, как ни в чем не бывало, возьмет да и крикнет через забор: «Здорово живешь, тетка Евстолья! Добро ли ночевала?».
Еще вспомнилось Александру Васильевичу: любил он в свои юные годы походить с ружьем по заречным озерам. Бывало, припозднится, темнота августовская разом навалится. Выскочит к реке, а на том берегу знакомая фигура маячит. Это отец, переживая, не случилось ли чего, пришел его встречать...
Но тут же и другая картинка всплыла в памяти. Жил тогда отец, вдовый уже, старый и больной, в доме младшего сына. Сидит как-то на своей кровати и в пух и прах разносит сноху. Александр тогда, в ответ на нелепые упреки, что-то возразил ему, и отец со злобой, сдобренной матами, закричал:
— И тебя опоили! Какой сулемы тебе дали? Скажи, скажи! И не приезжай на х… больше (никогда не матерился отец раньше, а тут…). Не хочу видеть такого зверя! И на похороны не приезжай! Добрые люди похоронят!..
Эти два воспоминания вовсе не предназначались для бабушки Катерины. Веснин потушил их в памяти, налил в стакан больше обычного и медленно вытянул водку, будто горьким хотел заглушить горькое.
— Эх, бабушка! Глянула бы ты на своего восьмидесятилетнего сына — и у тебя сердце бы кровью запеклось! Смотри: страдающий от разных болезней, едва способный передвигаться, все-таки приехал он сюда, на твою могилу! Приехал, чтобы с тобой и с отцом попрощаться...
Он посидел еще некоторое время, постепенно гася в себе воспоминания о дорогом ему человеке. Сидел, всматриваясь в голубое небо над дальней речкой, в зеленый, с редкими еще, бледно-желтыми пятнами, лес. Потом продолжил свой монолог.
— Вот и второй твой сын, Павел, пока жив был, часто к тебе на кладбище приезжал. И оградку, и памятник вам с дедом они с Алексеем установили. А жил дядя Паша легко: ни больших забот, ни переживаний, ни серьезных болезней. Физа, его жена, в первые же дни семейной жизни заявила: «Давай поживем для себя!» И двое деревенских людей, оба из многодетных семей, оказавшись в послевоенном Ленинграде, стали «жить для себя». Когда хватились, было уже поздно: ребенка Физа родить не смогла. Зато в коммунальной их квартире приемышем поселился кастрированный кот. Его большой портрет в красивой рамке под стеклом висел над кроватью супругов.
К тому времени Павел стал первоклассным водителем. Сначала работал в таксопарке, потом крутил баранку персональных машин крупных городских чиновников. Возил и адмирала, начальника Нахимовского училища, и главного архитектора города. Получил среднее образование в школе рабочей молодежи. Упорства хватило даже на то, чтобы поступить на вечернее отделение юридического факультета университета. Правда, по обретенной специальности ни дня не работал: поздно уже было менять профессию. Да и так до поры до времени всё складывалось более-менее благополучно — жили они с Физой не сказать что кучеряво, но двоим на скромное существование хватало.
Но потом начались серьезные проблемы со здоровьем Физы, потребовались дорогие лекарства. Да и на всё прочее цены тянулись только вверх. Квартиру в новом кирпичном доме супругам пришлось продать, купили другую — в старом панельном доме, меньших размеров. Однако разница от продажи-покупки позволила сносно протянуть до конца девяностых. А потом Физа умерла и Павел оказался совершенно один в огромном городе, со скромной пенсией. Жить становилось не только финансово трудно, но и опасно: одинокие старики в те времена слишком часто неожиданно умирали...
Чувствуя недобрую перспективу, Павел быстро смекнул (и опыт жизненный, и юридическое образование заставили сообразить), что пора ему убираться из Питера, чтобы в одночасье не оказаться бомжом или, того хуже, неопознанным трупом в морге. Он спешно продал питерскую однушку и купил маленькую однокомнатную квартирку на первом этаже «хрущевки» в Костроме, рядом с многочисленными родственниками. И опять разница в цене квартир позволила ему безбедно прожить еще несколько лет.
Обзавелся Павел и новыми знакомствами. Предпочитал поддерживать отношения с молодыми женщинами, ну а это, понятное дело, требовало денежных средств. Поскольку иных источников пополнения иссякающего бюджета, кроме квартиры, у него не имелось, старик попытался выжать из нее последнее: по договору отдал ее городу, в обмен на ежемесячную денежную ренту. Да это бы и ладно, дело хозяйское, но вот свои отношения с родственниками второй твой сын, бабушка, совсем свел на нет.
Шел ему уже восемьдесят пятый год, но здоровье было более или менее в нормальном состоянии. И он, представь себе, рассчитывал «обхитрить город», пожить еще какое-то время за его счет. «Вон Толька, двоюродный брат, девять десятков на своих ногах бродит по свету, а и выпить по сию пору не дурак, и табак зобает по-прежнему», — говорил он мне в одну из наших редких последних встреч. Сам дядя Паша к папиросам никогда не прикасался, а рюмку полвека уже поднимал только за компанию, да и то чисто символически. Постоянно следил за своим здоровьем, ежегодно проходил платные обследования, регулярно сдавал всевозможные анализы. Но разве судьбу перехитришь, бабушка Катя? Многих людей можно обмануть, от многого в жизни можно откупиться, но вот от судьбы никому из нас убежать не дано...
Веснин задумался. Завертелись в голове слова «судьба», «рок», «матрица», «программа». Он вдруг вспомнил былые свои мысли обо всем этом. И, обращаясь к бабушке, повторил их:
— В каждого человека, как мне кажется, изначально закладывается генетическая (или какая еще там?) программа. В ней записано, сколько и как тому человеку жить, какими обладать способностями и талантами. Подкорректировать эту программу могут только два условия: образ жизни и случайные обстоятельства. Обстоятельства — это, например, та же война, или несчастный случай, или перестройки всякие, задуманные верховной властью. А образ жизни — это то, как человек распоряжается сам собой, своим телом и душой. Но программа — главное! Поменять ее нельзя. Вот, смотри: как ни следил за своим здоровьем дядя Паша, как ни поддерживал его, какие профилактические мероприятия ни проводил в платных клиниках, но дотянуть даже до возраста своего двоюродного брата Анатолия, заядлого курильщика и выпивохи, ему не было предписано свыше. Так-то вот…
Закончу-таки я, бабушка, рассказ о Павле. Хотя финал того рассказа драматичен.
В конце прошлой зимы я позвонил ему. В этот раз на мои вопросы он отвечал не односложно, как обычно, — рассказывал обо всем подробно. Даже пытался бодрым голосом шутить: «Сегодня, Санька, хорошая передача будет на канале “Культура”. Я им заказал концерт — вечер романса! Только что позвонили мне из Москвы, персонально предупредили, чтобы в шесть не забыл включить телевизор. Так что сегодня буду слушать цыган!». Ну, посмеялись мы с ним вместе...
А через несколько дней попытался я, бабушка, поздравить с праздником бывшего солдата советской армии. Но телефон на том конце провода молчал. Молчал в течение всего дня, молчал на следующий день и еще через день. Появилось у меня беспокойство. Вскоре узнал я, что не отвечал дядя Паша и на другие телефонные звонки. И даже на звонки в дверь, когда пришли навестить его другие родственники. Сначала мы все предположили, что взял наш бодрый старичок путевку — и отдыхает себе где-нибудь в санатории под Костромой. Но прошла еще неделя, и выяснилось, что названный пенсионер никуда никакую путевку не заказывал. Вот тогда и возникло у нас подозрение на худшее... Заявление в полицию, правда, не прояснило ситуацию. Участковый потолкался у дверей, понюхал в замочную скважину, пояснил нам: «Не имеем права вскрывать: частная собственность. Может, дед ваш у какой-нибудь бабки на соседней улице кантуется. А мы дверь начнем вырезать! Пока нет повода для этого. Вот если пойдет запах, если ваш пенсионер богу душу отдал — тогда уж и вызовем «эмчеэсников»...
А запах, бабушка Катя, не чувствовался и неделю спустя. Но всё же решили мы слегка отогнуть слабо укрепленную решетку на кухонном окне и открыть форточку. Как только внутренняя фрамуга распахнулась, образовавшийся сквозняк вынес в дверные щели такую порцию смрада, что всему пятому этажу ясно стало: в одной из квартир давно уже лежит покойник.
Через три дня отпели Павла в церкви. Похоронили в отдельной могиле, помянули в одной из городских кафешек. Город, ставший владельцем квартиры, рук к похоронам старика не приложил. Внук твой, бабушка, племянник дяди Паши, организовал всю эту печальную процедуру…
— И что тут сказать? — глядя на белые кресты бабки и деда, вслух пробормотал Веснин. — Нечего сказать... Разве что одно: беззаботно прожил дядя Паша свою жизнь, да большие заботы после смерти оставил. Но и эти заботы уже изжиты… Отчего, спрашиваешь, помер-то? А кто его знает? Экспертиза не определила…
Устав от своего внутреннего монолога, Веснин посидел сколько-то, ни о чем не думая. Но вдруг одна мысль выскользнула из-под спуда и мгновенно потащила в туманные дебри размышлений.
— За что отвечает человек, а за что отвечать не может? За факт своего рождения уж никак не ответчик! И за характер, и за собственные физические и умственные способности тоже не отвечает. С чем родился, с тем и живет. Как говаривали у нас в деревне: «Ну, что с него взять? Таким его мамка родила!» А вот за решение, куда пойти в жизни — влево, вправо или прямо — уже отвечает. Всякий человек в жизни — казак вольный. Если, конечно, шифер у него совсем не съехал. Живи, думай, просчитывай свои действия и их последствия. Ну, хотя бы на шаг вперед! Но, опять же, расчеты эти ни от чего нас не гарантируют, бабушка. Взять того же дядю Пашу. Носил он в паспорте бумажку с адресом, куда и кому позвонить, если смерть вдруг настигнет на улице и какие-то люди откроют тот паспорт. Но совершенно не предусмотрел другой случай: а что, если смерть доберется до него ночью, когда он будет спать? Да еще в квартире с железными дверями и решетками на окнах, при отсутствии у родственников и знакомых ключей от дверных замков…
И вновь — в который уже сегодня раз! — Веснин неожиданно потерял ход мысли и увидел внутренним взором давнее — казалось бы, напрочь забытое. Было то в раннем Санькином детстве, когда он два месяца гостил в Ленинграде...
Он в автобусе. Кучерявый дядя Паша, молодой, шустрый, весь как на пружинах, скользит меж стоящих пассажиров и кричит ему на заднюю площадку: «Шурик! Сейчас выходим!» Добравшись до сидящей у окна Физы, тянется к той губами и громко говорит: «Латуля! Целовку!» Немолодые уже супруги всегда целуются, расставаясь даже на полдня. Автобус тормозит, и они с дядей Пашей выходят на проспекте Добролюбова, а Физа едет дальше, до Невского проспекта, где работает официанткой в ресторане.
И тут же еще одну картину внезапно вытащила память Веснина из своих запасников. Июльский теплый вечер. Он, семилетний мальчишка, сидит на велосипедной раме, а за его спиной тяжело дышит дядя Леша, крутя педали. От дядьки пахнет водкой и одеколоном «Шипр». Они едут по песчаной дороге в соседнюю деревню, где сегодня гуляют престольный праздник — Иванов день.
А после праздника едут обратно. Дядька Леша уже сильно пьяный. Колесо часто подворачивается в песке, ездок теряет равновесие и падает. Следом кубарем летит в дорожную пыль и Санька. Но не больно ему и не страшно, а наоборот — весело. Совсем недавно дядька из армии пришел — и вот теперь таскает всюду за собой старшего племянника!
Почему именно это сейчас вспомнилось? Почему память возродила именно этот момент? Ведь много было и других... Ох, сколько всего было связано с дядей Лешей!
Веснин приложился к стакану. Но пить уже не хотелось, и он вылил остатки водки на могилы. Посидев немного, стараясь сосредоточиться и уловить нужное направление мысли, Александр Васильевич решился довести рассказ-ответ до конца. И повел речь о младшем сыне бабушки, Алексее.
— Отслужив армию, дядя Леша в деревне не остался, перебрался к брату в Ленинград. Устроился в автоинспекцию, надел форму. Окончил вечернюю среднюю школу и автодорожный техникум. Женился поздно, под тридцать лет, но в первой семье прожил всего три года — и подраставший сын не удержал. К тому времени с нелюбимыми сержантскими погонами дядька мой уже расстался, перешел на работу в таксопарк. Водку пил и в выходные, и в праздники, и в отпусках. Случайных женщин в бурный период быстро пролетавшей жизни было у дяди Леши много, но ни с кем из них создать прочные семейные отношения у него не получилось. Сойдутся, поживут год-два и разбегутся в разные стороны. К сорока пяти такая вот жизнь, бегающая челноком между работой и случайными связями, стала ему надоедать. Решил остепениться. Отдыхая как-то в санатории, познакомился с очередной «симпатией» (так он называл временных подруг), которая, как и он, наплавалась к тому времени в бурном море легких отношений и, так же как и он, захотела семейного уюта и покоя. И вроде бы получилось наладить такие отношения...
Веснин прервал сам себя, посмотрел в сторону, припоминая то, что он знал о дяде Леше. И продолжил:
— Зарабатывал он на жизнь не только крутя баранку. Скупал по дешевке приватизационные чеки и через друга, занимавшего какую-то немаленькую должность в руководстве Архангельского морского порта, вкладывал их в этот порт. Появились доллары. Выкупил у таксопарка «Волгу», приобрел нового «жигуленка» и поставил его в бокс гаражного кооператива. Тамара взяла на себя домашние хлопоты. Всё как будто складывалось у них удачно: двухкомнатная квартира на Морском проспекте, машины, гараж, относительный достаток... Жить бы да жить, готовясь встретить тихую и беззаботную старость. Но и у Алексея получилось по той же поговорке: «Человек предполагает, а судьба…» Судьба, бабушка, опять распорядилась по-своему.
Как-то на Московском вокзале, поднимая в багажник тяжелую сумку клиентки, дядя Леша вдруг почувствовал резкую боль чуть выше живота. Боль вскоре отступила, но затем с настойчивой регулярностью стала напоминать о себе в разное время суток. За те же доллары врачи основательно обследовали ему все внутренние органы. Больной оказалась печень, причем болезнь была уже в той стадии, когда лечение не помогает, а лишь на время снимает боль. Не спасли ни разного рода знахари, ни прочие экстрасенсы, каких к тому времени развелось повсюду, как мокриц в сыром подвале...
Дядя Павел мне потом рассказывал: «Выписали Леху в конце апреля, я приехал забирать его домой. Стоит у ворот худенький, сгорбившийся старичок — при его-то росте метр девяносто! — стоит с целлофановым пакетиком. Так жалко стало, до слёз… Угробил печень водкой, дундук! Придет, бывало, к нам в выходной или в праздник с семисотграммовой бутылкой водки — и тянет ее, пока не высосет всю бутылку. Я, говорит, приговорил ее к смертной казни и должен привести приговор в исполнение. Выпьет всё до дна — и не пьян, пойдет — не качнется…».
В глубине кладбища, на старой сухой сосне, дятел давал трещотку, человеческие голоса слышались в стороне, на взгорке, где маячили памятники свежих захоронений. Веснин отяжелел от выпитого, вставать с металлической узенькой скамеечки не хотелось. Тучи попугали дождем и ушли на север, за реку. Выглянуло закатное солнце, оживив всё вокруг.
Он посидел еще сколько-то, прикрыв глаза, потом убрал в сумку пакеты, бумагу, пустую бутылку и стакан, поднялся и рассыпал остатки трапезы на могилы. Распихал конфеты и печенье по карманам.
«Ну что, бабушка, кажись, доложил тебе основное», — вслух сказал Веснин и вдруг вспомнил, что он сейчас старше бабки Кати на целых пять лет. Грустно усмехнулся: «Как быстро жизнь пролетела! Неужели так быстро?» Постоял, прочитал про себя недавно выученную молитву «Отче наш». Хорошо легли ее слова на душу, особенно «и остави нам долги наши, якоже и мы оставляем должником нашим». Но перекреститься, хотя и не было никого рядом, не смог.
Навестил могилы дедушки Ивана и бабушки Александры, родителей матери, но не задержался особо: там и присесть негде было. Убрал мусор, поправил холмики под железными пирамидками, разложил конфеты и печенье. Уже когда шел к большаку, вспомнил, что и бабушка Александра умерла, не дотянув до шестидесяти. И ее он не помнил. Видел, правда, в детстве на фотографии строгую женщину в сером сарафане и темном платке. Она сидела, а рядом стоял мужик в косоворотке в горошек, с аккуратной небольшой бородкой, положив ей руку на плечо. Это был дед Иван в молодые годы.
Деда Коновалова Санька Веснин знал хорошо: лет двенадцать делил с ним постель то дома, рядом с печкой, в холода, то на сеновале, в пологу, — в теплое время года. По-доброму часто вспоминал он его. А вот бабка Шура никогда — ни в детстве, ни в зрелые годы — в его фантазии и сны не приходила. Что-то о ней рассказывала мать, но рассказы эти не будоражили Санькиного воображения. Была и была — вот и всё. А почему так случилось? Почему бабушка Катерина засела в его подсознании, а вот бабушке Александре не оказалось там места? Он неожиданно понял это только сейчас. Дело было в том, что бабку Катю он всегда жалел. Не осознанно, не головой, — а сердцем, душой, если она и в самом деле есть. Жалел, всем существом своим проникая в ее несчастья, в человеческие ее страдания и боль...
Он шел вдоль большака — и думал, думал обо всем, что случилось в жизни: и с ним самим, и с его родственниками, и с теми, кто окружал их.
— Наверное, и в твоей жизни, бабушка Катя, случались счастливые минуты, и простые радости тоже посещали тебя не единожды. Наверное, было всё это. Как же без этого? Но вот не могу я представить твою жизнь не то что счастливой, но даже и относительно благополучной... Другое дело — жизнь Коноваловых. Неглупый и гибкий Иван оценил в свое время обстановку с коллективизацией правильно, понял, что всё это — всерьез и надолго. И одним из первых вступил в колхоз, отдав туда лошадь с жеребенком и двух коров. Будучи человеком грамотным, долго работал колхозным счетоводом. Сын его стал офицером, дослужился до полковника, покинул этот мир на девятом десятке. Старшая дочь, закрепившись в городе, много лет возглавляла плановый отдел крупного строительного треста, на своих ногах благополучно дошагала до девяноста четырех лет. Меньше повезло со здоровьем младшей дочери, моей матери. Но и она по возрасту подтянулась к восьмидесятилетнему рубежу. И все дети Ивана Коновалова имели крепкие многодетные семьи...
Он шел и думал о превратностях человеческой жизни, задавая сам себе безответный вопрос: почему у одних эта самая жизнь складывается более-менее благополучно и идет ровно, без вывихов и сломов, а у других — как начнется неудачно, так и виляет кривым колесом по ямам и ухабам до конца дней своих? И детям от судьбы таких родителей не белый каравай на стол ложится, а падает лишь черная корка в дорожную суму...
Но сколько ни терзал сам себя трезвеющий потихоньку Веснин, пытаясь найти удовлетворительный ответ, ничего вразумительного у него не придумалось.
После той поездки на кладбище баба Катя перестала приходить в сны Александра Васильевича. Постепенно он начал забывать и ее вопрос, и свой развернутый ответ. Не то чтобы этот ответ напрочь забылся, а как-то незаметно отошел в сторону, на задний план, потускнел. Но все-таки зацепился острыми краями за его сознание и иногда давал о себе знать непонятной, щемившей сердце грустью.
