Наш синтетический (во многих смыслах) век — время синтеза, когда возможны неожиданные соприкосновения несоединимого, например, геометрии и литературы. Это два разных способа познания мира, но в определённом ракурсе актуальные вопросы современного литературного процесса могут оказаться соотносимы с категориями и понятиями геометрии. И там, и там есть фигуры, плоскости, действуют законы логики, а также намечается этимологическая связь с почвой. Поэтому разговор о литературе сперва пойдёт немного в необычном ракурсе.
Итак, начнём с фигур. Именно фигуры определяют современную литературу. Значимость фигуры, её масштаб заключается не только в её внутреннем потенциале, но и в умении вступать в гармоничное взаимодействие, соединение с тысячами Других, в умении диалогически отражать эту взаимосвязь и чаяния Другого.
Наборы фигур на сегодня предлагаются разные, поэтому критики из отдельно взятых сообществ напоминают шахматистов, гуляющих каждый со своей коробкой шахмат, в которой лежит свой набор фигур. Нет пересечений, нет общего поля — взаимодействие становится невозможным. Игра в шахматы переходит в игру с шахматами.
Вторая проблема — проблема плоскости современной литературы. В данном случае, это понятие многомерное. Плоскость — не только поле дислокации художественных текстов, но и отсутствие глубины, предполагающее обыденную эксплуатацию словесной поверхности, без образа, без символа, без подтекста. Плоскость — это отсутствие тайны. Так, литература, согласно М.П. Лобанову, «гибнет, когда нет никаких загадок, ничего сокрытого, есть только то, что лежит на поверхности, что целиком исчерпывается видимым и наглядным. Литература гибнет, если она погружена в этот внешне застывший материал, в пестроту сиюминутного, не соединяется с высшими потребностями человеческого духа. Это не литература, а гроб эмпирический».
Не случайно в критике применительно к фигурам классиков закрепилось понятие тайны — «тайна Пушкина», «тайна Гоголя», «тайна Достоевского». Все они несли в себе и унесли с собой (по слову Достоевского) «некую великую тайну. И вот мы теперь … эту тайну разгадываем».
А плоскость равна умножению на ноль. Это ничто, которое «ничтожит». Рождение плоскости может произойти на этапе создания произведения, когда автор, отражая суровые будни или праздники, или даже острые вопросы века, не вкладывает в произведение никакого смыслового объёма, не создаёт незримых нитей, соединяющих героев на незримом плане, не вырабатывает точек ухода мысли за горизонт чувственного восприятия, создаёт физику без метафизики.
Но бывает и так, когда произведение обращается в плоскость на уровне небрежного, нечуткого читателя. Так, например, современники называли М.А. Булгакова «макулатурным», и если их спрашивали: «Что за книгу вы читаете?», отвечали: «Да, чепуха какая-то, всё кошки говорящие бегают». Иными словами, выход за пределы плоскости, появление многомерности, глубины и объёма — процесс геометрически двусторонний.
Ещё одна насущная проблема — сближение и постепенный переход литературы в геометрию. Это знаменует смерть (или «умирание», как выразился В.В. Вейдле) искусства. Литература, соответственно, и в первую очередь литературоведение, критика, превращаются в науки, поддающиеся контрольно-измерительным приборам (угольнику, циркулю — хотя, это уже немного иная геометрия). Литература начинает подразумевать воспроизводимость результатов, что напрямую противоречит её внутренней сути — попробуйте повторить гениальный шедевр, написав второго «Пророка», ещё хотя бы один «Парус», поверить геометрией (алгеброй) гармонию «Шинели». Профессионализм, функциональность, ремесло, технология противостоят и заменяют озарение, Боговдохновенный характер творчества.
Такие же качества требуются и от критика, читателя, постигающих художественное произведение и переживающих творческий диалог, со-творение смысла.
Последнее, на чём мы остановимся, обратившись к этимологии, это связь с почвой, с землёй. Такая связь наличествует и в литературе, когда подразумевается укоренение автора в свою почву и создание художественного отображения своей земли. Английский философ Эрнест Геллнер считал, что национальное государство формируют два фактора: численность населения и чёткий историко-литературный образ. Так, Шотландию, по его мнению, создали Скотт и Бёрнс. Пример из русской действительности приводит А.А. Ахматова, заметившая в одной из статей, что «золотой век» приравнивается к Пушкинской эпохе, которая измеряется исключительно тем, какой след оставил Пушкин, был ли он тут или нет, как воспринимал и что отмечал — остальное малоинтересно. Иными словами, связь с почвой делает литературу подлинным свидетелем времени, истории, настоящим «отпечатком нации», образа и способа жизни на земле.
Именно из этой кровной связи — почвы и внутреннего естества писателя — в литературе появляются «смертельная серьёзность», пророческий смысл, чувство любви и сопричастности миру. В.Ф. Ходасевич как-то заметил, что «в тот миг, когда Серафим рассёк мечом грудь поэта (не крылом коснулся, не по голове погладил — И.К.), поэзия русская навсегда перестала быть всего лишь художественным творчеством. Она сделалась духовным подвигом, единым делом всей жизни…».
Подытоживая, скажем, что именно такая мера применительно к литературе будет математически точной и позволит литературе остаться собственно литературой — без всяких посторонних примесей.
