Сквозь прутья решётки глажу мягкие ноздри коня, светло-серого в гречку. Большие чистые глаза внимательно уставлены на меня. В глубине этих тёмных глаз моё отражение. Я улыбаюсь: интересно, какой он меня видит и что думает? Молча долго-долго вожу рукой по гладкой прохладной шерсти, перебираю чёлку, длинную гриву. Теплом обдаёт пальцы ровное дыхание лошади.
Скрипнули входные ворота конюшни. Солнечные зайчики прыгнули на загородки денников, асфальтовый пол. Зашаркали, приближаясь, чьи-то подошвы. Это конюх дядя Петя. Остановился. Рассматривает. Меня или лошадь? Искоса взглядываю на пожилое лицо. Светлые глаза устремлены в денник. Продолжаю поглаживать коротенькие шерстинки возле ноздрей. Конь прядёт ушами в сторону вошедшего, повернул к нему глаз, но не шелохнется сам.
— Что, нравится? — От неожиданности вздрагиваю.
— Нравится. — Не узнаю своего голоса: глухой, сдавленный.
Насторожившись, лошадь шумно втягивает воздух, ушки забегали.
— Да цены ему нет, жеребцу этому! — прищурившись, говорит дядя Петя, откидывает крючок и распахивает дверь в денник.
Слегка выгнув шею и поприжав уши, светло-серый поспешно отходит в дальний угол.
— Вот, соображает: мол, опять запрягать пришли. Ну, ну, сынок, не бойся! — дядя Петя протянул кусочек хлеба.
— Легко ли ему, старому, в ломовой упряжи ходить? Был бы молодой… Э, тогда на него не так смотрели!
Жеребец всё ещё неспокойно косит глазами в нашу сторону, но бархатные губы тянутся к ладони с хлебом. Замерли насторожённо уши.
— Вишь, в нём и теперича красоты сколь! Какая грудь, бабки. Длиннющий! Ганаши вон — на, кулак свободно разгуляется. Одна голова чего стоит: сухая, лоб широкий. Породность-то ан и в глазах сказывается. Кровей-то он чистых, да вот не повезло… И ведь сколько ходит по земле, а ни курбу, ни козинец не нажил, на ноги никогда не жаловался.
Конюх любовно огладил жеребца, заглянул в кормушку, выгреб труху. Мне вовсе не понятно, о каких бабках говорит дядя Петя, что это за «ганаши», «курба», «козинец». Чтобы как-то загладить это незнание, спрашиваю:
— А как его зовут, дядь Петь?
— Его-то? Полёт. Отца Озорником звали, а мать, значит, Перепёлочкой. Вот первые буквы от матери да от отца в кличку-то и вошли. Так издавна повелось, по матери-отцу, называть кровных-то лошадей.
Дядя Петя провёл рукой по шее коня, похлопал по спине, огладил бок. Нагнулся над передней ногой, что-то ощупывая.
— Нн-да-а, разбиты теперь ноги твои, сынок. Копыты, что плошки, стали. Плохо, брат мой, плохо!.. — и замолчал, полупригнувшись у ног Полёта.
— Дядя Петя, — осторожненько вставила я, — почему вы сказали, что цены ему нет?
— Почему? — конюх помолчал, выпрямился. — Да потому, что ни до него, ни после, по сёдняшний день, такого резвого рысака на ипподроме в Казани не было. Полёт был и по езде славный. В любых руках. Будто сам знал, что от него требуется. А ход-то, ход-то был!.. Весь город в беговые дни только на него и приходил смотреть. Бывало, Полёт не бежит, так смотреть нечего. Играли. В тотализаторе. Да что уж там возьмёшь, коль вторым почти не приходил. Только впереди! Хоть на голову, ноздрю — но первый! Эх-ма, Полётушка… А теперь кем стал? Ломовая лошадь, обозник. Хоть и раньше на призовой дорожке работать нелегко приходилось, да молодому-то всё по плечу. А сейчас возвратится с перевозок, мокрый весь, осунется. Встанет в углу, голову опустит и качается с закрытыми глазами. А то и вовсе ляжет. Вон бока-то пожелтели, не отскребёшь.
Помолчали.
— Дядя Петя, расскажите побольше!
— Да что… Говорить-то я не больно мастер да и не знаю всех подробностев. Вы лучше у наездника спросите. Послушайте. Они и расскажут. Книжки про лошадей почитайте. Пишут в них, чего полезного. Мог, так сам написал бы. Много тут у меня рабочих лошадей, а мимо его пройти спокойно не могу. Всё чудится, что поглядит он на меня да скажет: как ведь, мол, получается-то, пока сильный, молодой — ахали все, охали, нужен был. В лучшем деннике стоял, попоной тёплой накрывали. А постарел — забыли…
Только вот наездник былой, Илья Василич, приходют сюда. Зайдут к нему, и долго так они вдвоём стоят. Я уж мимо не прохожу, не мешаю им. Только уйдут когда Илья Василич, кружится Полёт по соломе, ногой по двери стучит, ржёт. А так звука от него не добьёшься. Да лучше у наездников спросите. Расскажут они. К Илье Василичу сходите. От ипподрома недалеко здесь живёт и на пенсии сейчас.
— Спасибо, дядя Петя! Почитаю о конях. Обязательно.
А дня через два я увидела Илью Васильевича. Он сидел на скамейке во дворе у конюшни.
— Здравствуйте, Илья Васильевич!
— Добрый день, дочка.
Села рядом. Помолчали.
— Илья Васильевич, расскажите, пожалуйста, о Полёте.
Старый наездник внимательно взглянул на меня, серые его глаза потемнели.
— О Полёте? Нелегко это мне… Я тогда ещё крепкий был, хоть и в годах, седой уже, — помолчав, заговорил Илья Васильевич. — Отделением целым командовал. Голов двадцать, а то и больше на нас с помощником приходилось. Лошади разных возрастов. Ну и, как водится, двухлетки каждое лето приходили для заездки, тренинга. Необученных к упряжи лошадей «неуками» называем. Так и Полёт попал ко мне двухлеткой, неуком. Небольшой, ладненький, уж больно прыткий был. И ласков. Подойдёшь, бывало, а он потрётся об рукав, лицо, руки обнюхает, фыркает, без гостинцев ежели…
Заездкой чуть было не сломали его. Ласков-ласков, а норовист. К сбруе попривык, а к качалке ни-ни. Видно, напугали его когда-то. Увидит только — задом бьёт, прыгает, вырывается. Людей бояться стал. Даже в деннике — мимо кто пройдёт, весь ощерится аж, подожмётся, уши приложит. Не решётка, так и бросился бы.
Нет, плёткой да кнутом дело не делается. Лаской. Лаской да терпением взяли. Выведу, бывало, на беговой круг, в сторонку, и смотрим оба, как лошади мимо в качалках бегут, его ровесники топочут. Нянчился, потому что душу в нём, маленьком, увидел. Рысак без души — он что птица без крыльев. Да вот не каждого, как и человека, разглядеть удаётся… А Полётушка мне с самого начала полюбился.
Выпал снег. Запряг я его однажды в санки: будь что будет. Повёз! Несмело поначалу, приседает, головой крутит, поджимается. Я, понятно, его уговариваю, не тороплю. Поосвоился он. А на втором круге выровнялся, вожжей запросил. И сразу без чека ходить стал. Так и в призах потом, до конца беговой карьеры. Вот с того дня началась его настоящая работа. Как на качалку перешли — не заметил даже.
А работа наша, на ипподроме, каждодневная. Трудная она, незаметная вроде, и постороннему глазу кажется однообразной. Запрягли, проехали, распрягли, изо дня в день. Но слабых да бессердечных не любит. Сердце большое к коню иметь надо, чтобы век свой с круга не сходить. Не за день, не за два даются рысаку сильные мускулы, длинный свободный ход. Годы уходят на это. От рук наездника зависит рысак. Умные должны быть руки, чуткие, и — голова на плечах. Ведь как ещё бывает? Не пошёл жеребёнок сразу — ну, и махнули на него. Или снаряжение, сбрую то есть, на всех одинаково подгоняют. А иной рысак тем и берёт, чтобы «одели» его как следует: чтобы не давило нигде, не тянуло, а где-то поддержать надо, подтянуть. Беговая жизнь-то рысака коротка больно. Редко кто лет по десять бегает. Всё больше три-пять лет, и баста. Да… Не для каждой лошади тот «ключик золотой» найдёшь, который таланты конские раскрывает. Зачастую знаний нам, наездникам, не хватает, опыта, книжек по нашему делу. А то и терпенья, силы.
До четырёх лет никуда не попадал Полёт. А там полностью развился, окреп, в здоровенного жеребца вымахал. Серебристо-серый, круп и бока в яблоках. Сухая голова, уши сторожкие, грудь бугристая, широкая. А глаза прежние — кроткие. Уже по первой летней езде понял я: сила в нём недюжинная. Задача не расплескать — развить силищу эту. Работал его по специальному графику, сам рацион составлял, проверял кормление, подстилку, чистку, с ветеринаром обо всём советовался. Поначалу на призах боязно мне было его выпускать: вдруг не то, думаю, не готов он ещё, запорю ни за что… И держались мы в тени, не вырывались особенно. Только всё чаще кидали мне любители, завсегдатаи ипподрома, да кое-кто из наездников:
— Темнишь, Илья Васильевич, что-то!
— Ты того, Илья, жеребёнка-то не прячь! Прикидывали на маховой — многим фору даст твой серый.
— Эй, Василич, аль в воскресенье всех «за флагом» бросить хочешь?
На шутки отвечал шуткой, а то и отмалчивался. Но пришёл момент, когда Полёт, будто играючи, на последней прямой оторвался от соперников и бурной размашистой рысью прошёл финишный столб. Были в этот летний день большие бега. Публика ахнула. Многозначительно крякали знатоки, переглядывались.
В следующий день испытаний многие поставили на Полёта. Он не подвёл. Так повторялось до осени, когда он показал рекордную резвость. Казанский ипподром ещё такой не знавал. Трибуны беснуются. На награждении поздравляют, цветы дарят, руки жмут. И он, серый красавец, на выводке: грызёт удила, глазами косит, пританцовывает, слушает…
Но вот однажды пришла телеграмма из конного управления отправить Полёта на другой ипподром.
Утром денник Полёта был уже пустой. И в голове у меня пусто, и всё будто пусто вокруг. Забыл даже, зачем пришёл. Стою, в денник гляжу через решётку. Сердце моё ноет, сильно болит. И мыслей в голове нет, и не знаю, день сейчас или ночь. Очнулся от ржания, ударов о стену. Оглянулся — караковая кобылка, Спесивая, прыгает напротив. И такие мне показались глаза сердитые у ней, такие укоряющие. Разве должен, мол, человек в горе своём замыкаться? Забывать о других, уходить от дел? Тем более наездник. Вон сколько нас, глазастых, строптивых, преданных, а ты одним только серым дышишь! Мы-то разве не лошади? Пусть не рекордисты, но сердца и нам не жалей.
И впрямь дел хватало. Рабочие и беговые дни забиты до отказа. Только ночами опять звонил ипподромный колокол, а из пёстрой толпы выплывала серая сухая голова, приближалась, ржала тоскливо, скрывалась. Проносился он, сердечный, всегда мимо. Чудилось, будто в качалке сижу, а вот не могу до вожжей никак дотянуться. Глаза его часто видел: тёмные, тревожные, и будто в уголках слёзы дрожат. Просыпаюсь — щёки мокрые у самого.
В тот сезон Полёт бегал исключительно. О резвости его, успехах узнавали из программ: присылали их нам аккуратно. Как останусь один, после всех долго вглядываюсь в чёрные строчки, хочу представить своего Полётушку. О нём писали газеты, передавали по радио. Эти сообщения ловил я, как ловит рыба на песке воздух.
Прошло года полтора-два.
Как-то, придя на работу, заметил я необычные взгляды конюхов. Скорее почувствовал, чем понял: Полёт! Да, это был он, мой бедолага. Ржанием встретил, дыхнул в лицо, руки обнюхал. Голову на плечо мне по-старому положил. Не сдержал я слёз. А после радости внезапно похолодел: неладное почувствовал в возвращении жеребца. Словно огня, боялся правды, как мог, гнал неотвязную мысль. Но уже на первой проездке она подтвердилась: жеребец больше не пойдёт. Вот разве дать ему отдых, долгий-долгий отдых… Неизвестно, что было бы тогда. В тот же день директор ипподрома заявил, что Полёт бежит в ближайшее воскресенье. Я попытался было отговориться от этого, просил отдых для жеребца. Он и слушать не хотел. Отдых? Полёту?! Да все знают, что жеребец возвратился, придут люди только из-за него и ради него. Как мы можем обнадёживать их, разочаровывать?!
— Полёт не будет первым. Он едва ли дотянет до финиша, — возразил я.
— Выполняйте распоряжение! — оборвал директор. Просить было бесполезно.
Полёт пришёл в числе последних. С большой натугой. Трибуны возмущённо ревели, освистали нас. С круга я съехал молча. На жеребца жалко было смотреть: ноги его тряслись, весь в мыле и хрипел. То же самое повторилось в следующий раз, а вскоре жеребец вовсе начал вставать концом, трудно дышал. Мы несколько раз съезжали с дистанции.
Наконец, его оставили в покое. В горячие дни испытаний Полёт уныло стоял в углу, понурив голову, не обращая внимания на звонки судейского колокола, бравые марши из динамика. Я решился написать на конный завод всё о Полёте. Мне ответили, что он просто одарённый «выходец» из породы, что в заводские производители по каким-то причинам не годен. Посоветовали использовать рост и силу его для улучшения конского состава ближайших колхозов. Так и сделали. С начала зимы и до лета уходил Полёт. Возвращался издёрганный, худой, видно, попадал к нерадивым хозяевам. Проездку мы ему каждый день делали, на луговине в центре ипподрома пасли. Но в призы никак уж не годился… От нас, с тренотделения, перевели его в обоз, вот сюда, на эту конюшню.
Вот, дочка, и вся история. — Илья Васильевич помедлил, опершись о колени. Потом, кашлянув, сказал:
— Пойду, проведаю серого…
Из приоткрытых ворот конюшни долетело ко мне печально-счастливое ржанье Полёта, заслышавшего шаги и голос друга.
Лето 1970 г., Москва
Примечание автора. Прообразом для рассказа послужила судьба русского рысака Пирата — известного призового бойца Казанского ипподрома в конце 50-х — начале 60-х годов. Я застала его на конюшне рабочих лошадей, посещая с 1964 по 1970 год тренерское отделение мастера-наездника Завдата Ибрагимовича Хабибуллина. Выступала в призовой езде на Казанском ипподроме и на сабантуях. В скачках на национальном празднике Сабантуе в Берёзовой роще в 1967 году заняла третье место на темно-сером Спеце (Сингапур-Цианистая) терской породы, а в 1970-м — первое: на сером Факире (Редженси-Фантазия) чистокровной верховой породы. Рассказом «Полёт» постаралась выразить свои лучшие чувства к ипподрому в Казани и к моим первым наставникам в рысистом и скаковом деле.
