Тонкий, слегка заостренный нос. Изящная линия небольшого, почти детского рта над узким подбородком. Белое худощавое лицо в серебре волос, похожих на ореол одуванчика. Хозяйка парикмахерской в фашистской Германии это лицо описала удивительно точно — маленькая икона. Кажется, вот-вот закрытые веки распахнутся и тонкие нордические губы покойницы прошепчут: «Саша!? Где я?»
— Все попрощались? — нетерпеливый работник ритуальной службы быстрым взглядом осмотрел родственников и соседей умершей.
Я поцеловал в лоб покойницу и прикоснулся пальцами к перекрестию длинных узких парикмахерских ножниц, лежащих на красной подушечке у изголовья: «Спи спокойно, Мария! Из нашего мира ты ушла Мастером».
Черный автобус медленно исчез за углом, я присел на скамейку возле подъезда. Из чаши памяти высыпалась крупа воспоминаний.
— Александр? Меня зовут Мария Тимофеевна. Ваш телефон подсказали соседи, — слегка сухощавый, но приятный женский голос просил отремонтировать телевизор.
Я пришел немного раньше и в тамбуре столкнулся с выходящим от клиентки пожилым вальяжным мужчиной. Его лицо показалось знакомым.
— Бывший профсоюзный босс на пенсии. По привычке ходит ко мне стричься, — улыбнулась Мария Тимофеевна. — Кстати, хотите я и вас подстригу, пока все готово? Не в счет ремонта, а за компанию. Вам будет к лицу короткая стрижка.
Через полчаса я с интересом рассматривал себя в зеркало. Последний раз так коротко я стригся еще в младших классах школы. Непривычно, но лучше, чем я ожидал. Даже небольшое декольте на макушке выглядело не так броско. Удивленная жена, тщательно рассмотрев меня со всех сторон, огласила вердикт: «Стричься теперь будешь у этой женщины».
Мария Тимофеевна над моей прической работала только старыми ножницами. Однажды в мелькании лезвий я успел рассмотреть необычное клеймо у перекрестия лезвий:
KOHL HAUL
GERMANY
Я поблагодарил Марию Тимофеевну за работу и не удержался от любопытства: «Чувствую, вы не случайно стали парикмахером? А ваши ножницы? Они действительно из Германии?»
— Вы правы, Саша! — Мария Тимофеевна снова вынула ножницы из футляра и бережно провела по кромке лезвия пальцем. — Впервые желание стать парикмахером пришло ко мне в момент, когда за позолоченным столиком Гитлера в его вагоне я рассматривала прически дам на картинах. Настоящих картин я до этого не видела, только иконы. А ножницы? В сорок пятом мне подарила их парикмахер, которая стригла Вильгельма II — кайзера Германии. Они стали моим счастливым талисманом.
— В вагоне Гитлера!? Кайзер!? Вы шутите? — я оторопело снова уселся на табурет.
Но парикмахер не шутила. За чаем она рассказала мне историю пути к профессии, принесшей ей столько радости и удовлетворения. Но и историю, полную горести и страданий.
Отец Марии по фамилии Кадук — потомок немцев, которых Екатерина II пригласила на Кубань осваивать новые земли. В начале прошлого века он переехал с братьями в Новую Водолагу Харьковской губернии, там они основали и обжили хуторок Кадукивка.
После революции отец строил паровозоремонтный завод (нынешний завод им. Малышева), работал на нем сначала рабочим, а потом инженером. Никогда он не говорил детям об их немецком происхождении.
Перед войной отца арестовали по доносу и отправили в лагеря под Магаданом. Только в 1953 году его реабилитировали, и в кабинете следователя отец случайно встретился с доносчиком — бывшим сослуживцем. Отец замахнулся на человека, искалечившего его жизнь, палкой и сильно ударил. Следователь сделал вид, что ничего не заметил. В этот же день работник госбезопасности показал отцу протоколы его допросов. Экспертиза установила, что следователь НКВД умышленно оставлял в протоколах четыре незаполненных строки. И после подписи отца дописывал его «признания» в шпионаже на пользу Германии.
Войну семья встретила без кормильца, а в сорок втором семнадцатилетней Марии вручили повестку на работу в Германии, подписанную секретарем сельсовета. Она не расставалась с ней всю войну. Кто-то из родственников дал в дорогу котомку с сухарями и три дойчмарки.
Два года Мария работала на небольшой фабрике у французской границы. Вместе с тремя землячками она сортировала одежду, оставшуюся после уничтожения евреев в концлагерях. Работницы отделяли шерстяные и хлопчатобумажные вещи, отрезали от сорочек манжеты и воротники, борты пиджаков, карманы и пуговицы. Затем сырье прессовали и отправляли на другую фабрику для переработки.
Изнурительный труд за тарелку супа и бесконечные штрафы: даже за смотрение в окно во время работы.
На адрес фабрики приходили письма от родственников девушек с Украины. Хозяйка вручала их Курту, своему помощнику, с просьбой передать их работницам. Но Курт рвал и выбрасывал письма, считая, что так остарбайтеры быстрее забудут родные места и Отчизну. Девушки случайно узнали о подлости Курта и предъявили немцу ультиматум: или он впредь отдает им письма, или они расскажут хозяйке фабрики о его недобросовестности и воровстве.
В последней надежде евреи прятали золотые кольца и украшения в карманах и складках одежды. Все рабочие, нашедшие ценные вещи, кроме фотографий, были обязаны сдавать их хозяйке. Но Курт хитрил и часто оставлял кольца и цепочки себе. Девушки победили и вскоре получили весточки из родных мест.
Однажды Мария увидела рыдающую хозяйку фабрики. Ее сын попал в плен к американцам.
— В Сибири можно жить? — обливаясь слезами, спросила хозяйка. — Там сильно холодно? Мороз в сорок градусов — это как?
— Люди везде живут и ко всему привыкают. Вы столько наших людей в плен взяли. Это расплата, но еще не полная, — ответила Мария.
От одного слова «Сибирь» немцы дрожали от страха и холода.
Через полтора года Марию выкупили соседи хозяина фабрики — сапожник и его жена. Они жили в большом доме и держали магазин одежды на первом этаже. Хозяин учил русский язык, читал Ленина и неплохо относился к остарбайтерам. Но когда в конце сорок четвертого Мария заболела двухсторонним воспалением легких, сапожник сказал: «Ваш Ленин говорил — кто не работает, тот не ест. Нетрудоспособных я кормить не буду. Завтра отправляю тебя в институт на лечение».
О научно-исследовательском институте в 15 километрах от городка все знали как о преисподней ада. В нем проводили медицинские опыты над людьми. По распоряжению властей военнопленных и остарбайтеров отправляли на лечение только в этот институт-живодерню. Никто не выходил из него живым.
В одном из кирпичных бараков этой лаборатории смерти Марии вводили в вену мутный светло-серый препарат. С каждым днем подопытной становилось хуже. Пальцы на конечностях скрючились, девушка часто теряла сознание. Воду Мария пила из кружки, прижав ободок запястьями. Туалет в пятнадцати метрах, но на поход с двумя палками уходило больше часа.
Однажды ей ввели двойную дозу препарата. Мария очнулась только утром, за высокой каменной перегородкой она услышала голос женщины-врача, отчитывающей медсестру: «Если бы я не привела ее (Марию) в чувство, она умерла бы этой ночью. Из-за твоей невнимательности мог провалиться эксперимент...»
Незадолго до болезни Мария познакомилась с двумя пожилыми женщинами — русскими эмигрантками. Как-то Мария с девушками из фабрики выкопали в поле немного картофеля, испекли его в костре и уселись в пролеске возле дороги обедать. Мимо проходили две пожилые дамы в шляпках. Они спросили по-немецки: «Что вы здесь делаете?» Девушки им что-то ответили, а Мария сказала подругам по-украински: «Шляются непонятно зачем, поесть спокойно не дадут». В ответ старушки перешли на русский язык. Оказывается, они переехали в Германию еще в 1916 году. С тех пор женщины иногда приходили к Марии и помогали ей продуктами.
Вечером в бокс пришел молодой красивый мужчина в белом халате, осмотрел Марию и сказал: «Я тебя вылечу. Но процедура будет болезненной. Согласна?»
Мужчина и медсестра раздели Марию донага и укутали тело — скелетик, обтянутый кожей — тремя шерстяными одеялами, а сверху живой кокон обмотали клеенкой. Рядом на электрической плите постоянно кипела литровая кружка чая. Девушке вложили в рот малюсенькую, похожую на пшенное зернышко, таблетку, и медсестра полдня поила с ложечки больную кипящим чаем. Внутри все пекло, словно свинец расплавленный вливали. Когда, наконец, развернули одеяла, вытерли мокрое тело, боль утихла и девушку уложили спать. Утром Мария почувствовала, как по сжатым судорогой пальцам забегали мурашки.
После четырех процедур Мария могла самостоятельно ходить и сжимать пальцы. Перед выпиской из института она спросила у доктора-красавца: «Почему вы меня вылечили?» Он улыбнулся: «Хочу, чтобы ты вышла за меня замуж. Шучу». Потом оглянулся и прошептал: «Русские друзья просили тебе помочь...» В распахнутом белом халате он казался Марии ангелом с крыльями.
Марии выписали документы, по которым она могла вернуться к месту жительства и работы.
Сесть в вагон, чтобы добраться до Карлсруэ, девушка не смогла. Люди в рабочем поезде висели даже на поручнях вагонов. В середине поезда напротив Мария заметила вагон без единого пассажира. И никого вокруг. «Будь что будет», — подумала девушка, поднялась по ступеням и замерла у открытых дверей.
Свет от позолоченных лепнин потолка и рам картин на стенах коридора заставил прищурить глаза. Посередине вагона на резном столике у двух больших зеркал в окладах лежал какой-то предмет, похожий на большую расческу. Мария подошла к столику. На нем действительно лежала женская расческа, инкрустированная золотом и драгоценными камнями. Девушка заворожено рассматривала картины на стенах вагона. Какая красота! Наверное, в такой роскоши живут только короли. Но больше всего глаз восхищали изящные прически дам на картинах. Неужели их создают обыкновенные люди, земные парикмахеры? Вот бы мне такому научиться!
Кто-то прикоснулся к плечу, Мария оглянулась.
— Ваш аусвайс, фройляйн, — два здоровенных жандарма с нагрудными бляхами на блестящих цепях настороженно рассматривали худющую девчонку с гривой густых, но немытых волос.
— Русиш остарбайтер? — один из жандармов недоуменно показал развернутый документ другому и пристально посмотрел в лицо Марии.
Она кивнула.
Неожиданно взрыв дикого хохота сотряс пространство вагона…
— Вы знаете, чей это вагон, фройляйн? — спросил ближний верзила.
— Нет.
— Вы имеете честь находиться в вагоне нашего фюрера! Никому ничего не говорите. Это в ваших и наших интересах.
Жандармы вывели Марию на перрон и даже помогли втолкнуть в вагон другого поезда.
Живот сводило от голода. За вокзалом в Карлсруэ Мария села на скамейку и достала три дойчмарки, подаренные родственницей в родном селе. Она хотела купить хлеб в булочной через дорогу. Рядом с булочной в витрине парикмахерской красовались фото дам с восхитительными прическами. Какая-то внутренняя сила подтолкнула Марию к парикмахерской, ей нестерпимо захотелось быть похожей на девушку с рекламного фото за стеклом, отдаленно похожую на нее.
— Этих денег хватит, чтобы сделать прическу? — остарбайтерка показала марки молоденькой девушке в белом халатике, оказавшейся стажеркой.
Девушка посмотрела на голову Марии, потом на ее одежду и предложила пройти не в зал, а в подсобное помещение парикмахерской. Через некоторое время она принесла Марии бутерброд с колбасой и чай: «Поешьте, пожалуйста!»
Хозяйка парикмахерской усадила Марию в кресло: «Вам будет к лицу высокая прическа. Согласны?»
Запах мыла, духов, приятная легкость вымытых волос, атмосфера парикмахерской ввели Марию в состояние блаженства и минутного счастья.
Прическа действительно оказалась к лицу, в зеркале она напоминала красивую молодую даму на картине вагона Гитлера.
— Как ваша фамилия, — неожиданно спросила хозяйка. — Кадук!? (по-немецки: дряхлый, слабый). Уверяю вас — вы немка. Но сами того не знаете. Вы не дряхлость, а само совершенство. Удивительно красивые черты лица. Нордические. Вы... вы маленькая икона. Как жаль, что я не смогу повесить ваше фото в окне парикмахерской. Я хочу подарить вам это. — Хозяйка вынула из ящика стола ножницы с длинными лезвиями и клеймом
KOHL HAUL
GERMANY
— Возьмите на память, они вам пригодятся. Поверьте моему опыту и интуиции. Когда-то я стригла самого кайзера Вильгельма II, и он поцеловал мне руку.
Много позже, уже перед смертью, отец рассказал Марии об истории его рода. Хозяйка парикмахерской не ошиблась. В жилах Марии текла германская кровь.
Американцы наступали, и линия фронта неумолимо приближалась. По улицам городка глашатаи на велосипедах кричали в рупоры распоряжение властей: всем остарбайтерам срочно явиться на пункт сбора для отправки вглубь Германии. За неповиновение и укрывание восточных работников — расстрел.
Знакомый жандарм посоветовал Марии не приходить на сборный пункт, а спрятаться на территории фабрики, на которой она еще недавно работала. Но предупредил: «Найдут — приказ расстрелять я выполню».
Десять дней Мария с подружками скрывалась в подвале фабрики. За день до прихода американцев девушки вышли из подвала и подошли к воротам барака, чтобы выйти в город и попытаться найти хотя бы немного продуктов. Дверь неожиданно распахнулась, и в барак вошел огромный эсэсовец. Он взглянул на девушек и приставил палец к зубам. Эсэсовец прошелся по бараку и вышел, закрыв дверь ключом. Мария слышала, как он доложил командиру: «В помещении никого нет».
Когда в городок вошли американцы, хозяин-сапожник предложил Марии остаться в его бездетной семье на правах дочери: «После смерти все достанется тебе. Соглашайся».
Но Мария не согласилась. Немцы не любили советских людей. Для них они были всего лишь «русиш швайн». Но и советские не любили немцев. Особенно плохо к остарбайтерам относились дети — воспитанники гитлерюгенда. Мария называла их выродками.
На Родине бывших остарбайтеров объявили предателями и относились как к врагам народа. На работу никто не брал. А как трудоустроишься, если даже паспорт не выписали?
На какое-то время Марию приютила родная тетка из пригорода Харькова. Однажды в безуспешных поисках работы девушка увидела объявление — парикмахерской, недалеко от Южного вокзала, требуется уборщица.
Заведующий парикмахерской привел Марию к главному начальнику конторы бытового обслуживания. Человек без паспорта мог работать только с его разрешения. Через приоткрытую дверь кабинета Мария услышала: «Уборщицей? Разрешаю».
В этой парикмахерской работали только евреи. Еще недавно в Германии Мария перебирала и сортировала вещи их расстрелянных собратьев. Вечерами с подругами она рассматривала семейные фотографии, вынутые из карманов жертв. А сейчас она мысленно благодарила соплеменников убитых евреев, принявших ее на работу.
В мужском зале в одном ряду работали четыре парикмахера-левши, а напротив — четыре правши. В зеркалах казалось, что все они стригут одной рукой.
Три года Мария исправно мыла полы и выполняла все поручения мастеров, а на четвертый заведующий сказал уборщице: «Мария, не всю жизнь тебе мыть полы. Присматривайся к работе мастеров. Спрашивай, не стесняйся. Я их предупредил, они помогут советами. Это твой шанс».
Еврейские мастера открыли Марии тайны профессии. И даже фамильные секреты, о которых ни в одном учебнике не прочитаешь.
К тому времени у Марии появился паспорт. Помог тот самый начальник из высокой конторы. Вскоре ей доверили первого клиента. За процессом стрижки наблюдал сам заведующий. Клиента Мария стригла ножницами, подаренными парикмахершей из Карлсруэ. Осмотрев клиента, заведующий довольно улыбнулся: «Волновался ужасно. Если бы у тебя не получилось, достриг бы сам».
Мечта Марии сбылась. В зале установили еще одно кресло в ряду левшей — для нового мастера.
Шаг за шагом Мария поднималась по лестнице профессионального мастерства. Однажды тот самый большой начальник предложил ей место в парикмахерской напротив обкома партии — мечта многих и многих парикмахеров города. На долгие годы ее клиентами стали работники партаппарата, чиновники облисполкома, дикторы телевидения, городской бомонд. Случалось так, что после стрижки второго секретаря обкома в еще теплое кресло усаживался известный в городе цеховик с раздутыми от денег карманами. Нувориш спрашивал, сколько уплатил за стрижку ответственный партийный работник и платил в десять раз больше.
Много раз под присмотром милиционера Мария подстригала председателя облисполкома в его кабинете. И каждый раз тряслась от страха и неуверенности — вот-вот ее личное дело проверят органы и обязательно всплывет работа в Германии, поползут слухи, а с ними и доносы...
Как-то в парикмахерскую неожиданно приехал офицер на роскошной черной «Волге». По согласию начальства он привез знаменитого мастера в кабинет важного генерала. Мария щелкала ножницами с клеймом немецкой фирмы у головы генерала, а он в это время говорил Марии: «Я до судорог ненавижу немцев. Всех до единого».
— У меня было тысяча причин тоже ненавидеть немцев, — призналась мне Мария Тимофеевна. — Как можно любить людей, ставивших на живых людях опыты? Но не все немцы достойны моей ненависти. Стажерка парикмахерской накормила меня, а хозяйка подарила ножницы, которые привели в любимую профессию. Эсесовец на фабрике спас от расстрела. У немцев многому можно поучиться. Настоящие чистокровные немки симпатичны. Но породистых немцев в Германии мало. Они сами об этом говорят. А обычные немки некрасивы, но ухожены. Дома волосы никогда не моют — только в парикмахерских. Там же делают прически. Ни разу не видела немок без причесок, даже в поле. Там они работают в специальных деревянных башмаках, а после обмывают ноги и обувают туфельки. Так же и с одеждой. Это всего лишь маленькая часть их культуры, как сейчас говорят — менталитет.
Мария Тимофеевна ничего не ответила генералу, но незаметно сменила ножницы на другие.
— Не люблю работать в начальственных кабинетах, — откровенничала она. — Чувствуешь себя крепостной в барских покоях.
Детей у меня нет. Муж скончался рано. Был похож на того самого спасителя-врача из института под Карлсруэ.
Времени подножку не подставишь. Если со мной что-то случится, то рекомендую мою ученицу Викторию. Она недалеко от нас работает. Талантливая девочка.
В жизни женщины две сакральные даты — свадьба и похороны. На них она должна выглядеть бесподобно. Думаю, мою последнюю просьбу Вита исполнит. А ножницы я заберу с собой...
