Когда я прибыл в расположение части, уже стемнело. Свою часть я нашёл там же, откуда и уезжал утром. Артиллерия почти вся ушла ближе к Осовцу. Здесь остался штаб полка и одна батарея. Я разыскал комполка и доложил о выполнении задания. Он немного помолчал, а потом сказал: «Молодец, что проявил находчивость и увёз эти трактора, что пушки доставил». Я спросил, не знает ли он, где сейчас находится полковая ДАРМ. Когда он поинтересовался, почему спрашиваю, я рассказал, что сутки назад мы бросили на огневых позициях свои пушки и я был вынужден поснимать с них стреляющие механизмы и выбросить в Неман, — а теперь нужно их восстановить.
Комполка сказал, что не нужно беспокоиться и ехать за механизмами в ДАРМ, потому что скоро все пушки придётся бросать. Снаряды заканчиваются и брать их негде, горючее тоже на исходе, так что скоро и трактора ожидает та же участь. Мне очень жалко было бросать пушки, но уже ничего нельзя было сделать.
А потом он добавил: «Ты у нас из командного состава самый молодой, и кто знает, может, самый счастливый из всех нас, и то, что сейчас узнаешь, возможно, тебе когда-нибудь пригодится. Пойдём».
Пришли мы с ним к штабной машине, а возле неё уже стоял штабной железный сейф. Здесь же находилось всё полковое начальство: комиссар, начштаба, начфин, начальник особого отдела. Вместе с нами и водителем нас было семь человек. Машина стояла возле огромной сосны, крона которой занимала с десяток квадратных метров. Под сосной была выкопана глубокая яма с подкопом под неё. Командир полка сказал: «Можно начинать, товарищи». Начальник финчасти доложил нам всем, какие из ценных бумаг полка хранятся в этом сейфе. Потом мы опустили сейф в яму и подсунули в подкоп. Он стал как раз под стволом сосны и корни куполом прикрывали его. Яму засыпали землёй и хорошо замаскировали, а потом сели на этом месте и устроили ужин.
Я на всю оставшуюся жизнь запомнил это место. И была бы моя воля, обязательно приехал туда и нашёл бы эти документы. Возможно, впоследствии чьи-то судьбы были из-за них изломаны.
Мы поели что было из сухого пайка в машине и поехали туда, куда ушла наша артиллерия. На новом месте, в лесу, мы простояли трое суток. Всё это время участвовали в тяжёлых боях. У нас оставалось очень мало снарядов, да и остатки нашего полка были изрядно потрёпаны. В конце третьего дня, на заходе солнца пехота начала отступать, продвигаясь мимо наших орудий со словами: «Уходите, а то немцы вас вместе с пушками заберут».
Мы посливали весь керосин и заполнили баки четырёх тракторов, прицепили к ним четыре пушки. С оставшихся пятнадцати пушек поснимали затворы и стреляющие механизмы, разобрали их и разбросали по лесу, расстреляли противооткатные приспособления, а пушки бросили здесь же в лесу. Оставшиеся снаряды погрузили в прицепы и с четырьмя пушками поехали в отступление. Теперь в полку из тридцати шести пушек осталось двенадцать.
Отступали мы по направлению к городу Волковыску. При форсировании какой-то гнилой речушки нас бомбила вражеская авиация. Мы шли последними. Наскочили на несколько разбитых грузовиков с сухим пайком. Там были галеты, копчёная колбаса, консервы. Мы набрали столько, сколько могли унести с собой. В этот день мы впервые за всё время отступления нормально поели. Не доходя до города километра четыре, расположились в лесу на ночёвку. Здесь было много разрозненных групп бойцов и офицеров, отставших или оставшихся от своих частей.
Утром к нам подошли три командира: майор и два капитана. Майор собрал командиров, находящихся в этом лесу, и рассказал нам, что в Волковыске уже стоят немецкие войска и что он сам оттуда еле ноги унёс. По карте он указал путь, по которому можно пройти там, где нет немцев, и обойти Волковыск. И даже сам взялся провести нас.
Мы пошли за ним, а следом двинулась наша техника. Перемещались по открытой местности, и это насторожило, ведь мы были как на ладони. Пройдя километра полтора, выходили на одну из высоток, которая находилась в небольшом леске. Он уже хорошо просматривался. Проводник указал нам направление, а сам стал отходить вправо, в сторону Волковыска.
Я был невдалеке от комполка, подошёл к нему и спросил: «А Вы его документы видели?». Он ответил: «Видел, но ты не спускай с него глаз». Я понял, что и командир полка ему не доверяет. Затем майор свернул в сторону и побежал. Я крикнул ему: «Стой!». Он упал и выстрелил в меня. Я тоже упал, а когда он подхватился и хотел бежать, я прошил его очередью из автомата. Он упал и больше не поднимался. Шедшие рядом со мной товарищи не могли понять, в чём дело, но когда комполка подошёл к нему и, обыскав карманы, вытащил документы со свастикой, то все сразу поняли, что это немецкий офицер. Комиссар полка прочитал его звание — полковник. Меня все стали благодарить, а наш полковник взял на себя командование оставшимся сборным войском, и мы повернули на Волковыск. А на той высоте нас ждала вражеская засада. Они по нам ударили из пулемётов, но было очень далеко, и нас они не достали.
Город Волковыск располагался в низине, и когда мы подошли к нему, то с бугра увидели, какой хаос творится в городе. На окраине стоял большой лесопильный завод, на территории которого лежали огромные штабеля досок и кучи брёвен. Завод был в руинах, всё вокруг разворочено бомбами. Некоторые штабеля горели. Оказалось, в Волковыске немцев не было, а были ещё наши. Когда мы спустились в город, то там от гари и трупного запаха дышать было невозможно. Улицы были забиты разбомбленной техникой, убитыми лошадьми прямо в орудийной упряжи. Лошади от жары полопались и стали разлагаться. От них шла такая вонь, что тянуло на рвоту и кружилась голова.
Мы повернули на окраину города и пошли из него. Отойдя от города километров пять, остановились в лесу, чтобы хоть немного отдохнуть. Лесок был редкий и укрыть в нём технику и лошадей было трудно. Когда до леса оставалось метров 60–70, в нашем тракторе закончилось горючее и он заглох. Тракторист доложил командиру батареи, тот дал указание — забрать снаряды и переложить в те трактора, в которых ещё есть горючее, а заглохший — разбить. Я подошёл к пушке, открыл затвор, вытащил стреляющий механизм и разбросал всё по полю.
День был очень жаркий, и мы все пошли в лес. Я уже потерял чувство времени и не знал, какой сегодня день недели и число. От постоянных бомбёжек, артобстрелов, нашего отступления, потом наступления и снова отступления в моей голове всё спуталось. И ещё не успели мы устроиться на отдых, как на наш лесок налетели вражеские бомбардировщики и стали бомбить. Когда они улетели и смолк грохот взрывов, лесок наполнился стонами раненых. Очень много было убитых. Убитых мы наспех схоронили в братской могиле. Погибли почти все лошади. У нас их осталось всего три из сорока восьми — из восьми артупряжек. Из трёх тракторов остался только один, а два были разбиты, ещё у двух были разбиты колёса.
Итак, у нас на весь полк были одна пушка и одна грузовая машина. От самого полка осталось меньше половины личного состава. Раненых было очень много, и девать их было некуда. Комполка дал указание погрузить раненых в автомашину, а комиссару поручил вести полк. Сам сел в грузовик и уехал в неизвестность. Больше нашего комполка я не видел.
Мы пошли по направлению к городу Барановичи. В течение этого дня нас несколько раз бомбили. Ближе к вечеру мы остановились в небольшом лесочке отдохнуть и поесть. Продукты у нас уже были на исходе. Мы ели по чуть-чуть, стараясь хоть что-то сэкономить. Перед тем, как нам была подана команда «Поднимайсь!», вдруг с одной из высоток по нам был открыт пулемётный огонь. Мы быстро развернули свою единственную пушку и обстреляли эту высоту, затем пошли на неё цепью.
На высоте мы обнаружили трупы нескольких немецких солдат и разбитый немецкий пулемёт. Здесь же лежали и парашюты. Это был немецкий десант. В этот же день закончилось горючее в последнем тракторе — и этот трактор вместе с пушкой пришлось бросить. Мы пошли с оружием в руках, как простое пехотное подразделение. С нами теперь передвигались военнослужащие всех родов войск: пехотинцы, артиллеристы, танкисты, сапёры, связисты, пограничники и даже два лётчика. Они прибились к нам в лесу. Их истребитель фашисты сбили во второй день войны, и лётчики чудом остались живы.
Мы шли уже не по шоссе, боясь в открытую встретить немцев, а по просёлку. Здесь меньше бомбили, а над шоссе постоянно летали фашистские истребители. Однажды утром мы вышли к какому-то селу, где стояло много наших тракторов и автомашин, а красноармейцы наводили переправу через реку. Речушка была не очень большая, но с илистым дном и топкими берегами. В нескольких местах застряли гусеничные трактора, пытавшиеся переехать речушку и засевшие в грязи.
Я шёл вдоль тракторов НАТИ-5, стоявших колонной на дороге, и любовался пушками, которые они везли, и вдруг услышал, как кто-то окликнул меня по имени. Я оглянулся и увидел, что на одном из тракторов сидели мои земляки Адам Хмелёв и Семён Алейников. Подошёл к ним, поздоровался. Они предложили ехать с ними на тракторе. Я сказал им, что не могу бросить свою часть, и в то же время подумал, что неплохо было бы хоть немного поехать, ведь они двигаются в том же направлении, что и мы. Ребята сидели на тракторе, а я сел на хобот пушки.
Переправу уже навели, и техника двинулась к ней. Но только наш трактор подошёл к переправе, как с одной из высоток раздался орудийный выстрел и через мгновение мы услышали зловещий вой снаряда, попавшего в наш трактор. Раздались стоны и крики бойцов. Мотор трактора загорелся. Я спрыгнул с пушки и побежал к переправе. Началась паника. Рядом с переправой стояла 122-х миллиметровая брошенная гаубица. Возле неё лежали снаряды.
Гаубица была исправна, но прицельного приспособления не было. Я схватил правило и развернул пушку по направлению к высотке, открыл затвор и через ствол примерно навёл орудие, потом вставил заряд, закрыл затвор и выстрелил. Первый снаряд сделал перелёт. Я зарядил по новой и взял чуть пониже. Теперь — недолёт. А с высоты всё бьют и бьют, и у нас уже много потерь. Много машин и тракторов разбито и горит, есть убитые. Я выстрелил из пушки в третий раз и теперь уже попал в цель. Для верности выстрелил ещё несколько раз. Потом пересчитал гильзы, и оказалось, я так увлёкся, что выстрелил шестнадцать раз.
В это время ко мне подошёл какой-то майор и, приложив руку к козырьку, сказал: «От лица службы, товарищ воентехник второго ранга, объявляю Вам благодарность». Я посмотрел на него и ответил: «Спасибо, но что мне с нею делать, с этой вашей благодарностью», — и пошёл к трактору, на котором ехали мои земляки. Они оба были убиты и лежали возле трактора вместе с другими своими убитыми товарищами. Я снял фуражку, постоял рядом с ними в последний раз и пошёл догонять своих товарищей.
Когда до Барановичей оставалось километров восемь, со стороны станции по отступающим войскам открыли артиллерийский огонь. Мы были в недоумении, почему это наши бьют по своим, как вдруг увидели, что со стороны Барановичей как пешком, так и на машинах, бегут люди. Когда они приблизились к нам, мы увидели, что это всё наши военные, а в машинах лежат раненые красноармейцы. Они нам рассказали, что станция и город уже заняты немцами. Теперь оставалось только пробиваться через Пинские болота по направлению к Минску. Мы оказались в клещах, а как из них выбраться, никто не знал.
Отступление наших войск по Белоруссии было паническим и беспорядочным. Старшие командиры в большинстве случаев поснимали с себя знаки отличия и шли как рядовые красноармейцы. Красноармейцы и младшие командиры собирались в маленькие группы и отступая шли, не зная куда. Только бойцы, оставшиеся от нашего полка, старались держаться одной командой.
Идём в одну сторону — нас обстреливают, поворачиваем — и идём в другом направлении до тех пор, пока нас снова не обстреляют. Получалось так, что мы вроде как отступали, а шли при этом все в разные стороны: то навстречу друг другу, то наперерез.
После обеда в один из дней мы видели, как с немецкого самолёта сбросили десант, а примерно через час он нас обстрелял с одной из высот, которая была на пути. Мы свернули налево в лес и там остановились, а за высотой установили наблюдение. На заходе солнца нашему наблюдателю в бинокль удалось засечь немецкого наблюдателя на высотке. Ночью мы посовещались и решили уничтожить этот десант. Часа в два ночи пошли в обход высоты. Нас было человек тридцать под командованием комиссара нашего полка. Мы обошли высоту и на рассвете на её вершине уничтожили группу немцев.
Немецкий часовой, стоявший за большой сосной, выпустил длинную очередь из автомата и прошил ею грудь нашего комиссара, и тот упал, как подкошенный. Мы убили немца, а потом остальных, сонных, добили в траншее. У них были пулемёт и миномёт.
Мы уже начали было ликовать от первой победы, как вдруг по нам с двух сторон из леса ударили пулемёты. С большими потерями, отстреливаясь, мы стали отступать с этой высоты. На всю нашу группу из оружия было всего два автомата — у меня и комиссара, у остальных — винтовки. Теперь, когда комиссар погиб, автомат остался один — у меня и к нему только один диск с патронами. Патроны брать было негде, и я, когда расстрелял последний диск, бросил автомат. Теперь из оружия оставался пистолет ТТ.
Мы бросились к мелкому кустарнику под высоткой и когда добежали до него, то увидели, что там начинается болото. В это время уже рассвело, и нас с высоты было хорошо видно. Немцы начали щёлкать нас, как мух. Я, отступая по болоту, почувствовал сильную боль в левом боку. Мы выбрались из болота и по сухой почве в кустарниках, перебежками добрались до дороги. От нас до высоты расстояние было примерно в полтора километра. В живых осталось семь человек. Все были измученные и мокрые.
Я попросил товарища осмотреть мне бок. Он взглянул и сказал, что у меня в боку торчат две автоматные пули, потом вытащил из кармана перочинный нож и выковырнул их. Из ран полилась кровь. На дороге мы нашли разбитую интендантскую машину с солдатским обмундированием. Тогда поснимали с себя мокрое и грязное и переоделись в сухое и чистое. Меня перевязали разорванной простынёй. В этом бою мои документы намокли и были испорчены до неузнаваемости. Чернила порасплывались, вместо строк были фиолетовые полосы.
Наша группа так и осталась маленькой. Когда мы уходили на высоту, в лесу оставалась группа примерно человек пятьдесят. Увидев, как мы вступили в бой, эта группа снялась и ушла. Вот что значит — сборная команда. Больше мы их не видели.
27 августа 1941 года. Я эту дату запомнил на всю оставшуюся жизнь. Мне её назвал один из командиров, вернее — человек, переодетый в форму советского командира. Член кучки предателей, которые перешли на сторону фашистов. Но мы о них ещё ничего не знали. Они стояли на дорогах и все разрозненные группы направляли на сборный пункт, находившийся вблизи какого-то посёлка в большом сарае. На этот сборный пункт пошли и мы. Со мной был старшина нашего полка Воинов. Имени уже не помню. Сам он был родом из Рязанской области, а в армии служил сверхсрочно. Остальные пятеро тоже были из нашего полка, но служили в других подразделениях.
К вечеру на этот сборный пункт подошло около семисот человек. Командование на себя взял какой-то полковник. Среди этого сборного войска было немало командиров среднего командного состава. Вечером, когда уже стемнело, полковник выступил перед нами с речью. Он всех нас убеждал в том, что мелкими группами нам не добраться до своих войск и что нужно прорываться организованно и с большой силой. Нас разбили поротно, в ротах — по отделениям, в общем, как в регулярной армии.
Часов в десять, в ночь на 28 августа, мы пошли на прорыв. Шли какой-то балкой. Дважды за ночь форсировали очень топкие речушки, а на рассвете подошли к городку Озерцы. Он стоял на возвышенности. Справа от городка стоял большой лес, а возле него — большое топкое болото, так что в этот лес попасть было невозможно. Метров за триста до городка нас с трёх сторон встретили ураганным пулемётным огнём. Пулемёты били так, что невозможно было поднять голову. Место, где мы залегли, оказалось уже убранным ржаным полем. Укрыться было негде, и все были, как на ладони.
Мы со старшиной Воиновым лежали в глубокой борозде. Он прятался метрах в двух впереди меня. Когда мы залегли, то немцы открыли по нам огонь из противопехотных пушек. На поле боя грохот пушек и пулемётная стрельба перемешались со стонами и криками раненых. А тут ещё и из противопехотных миномётов стрелять начали, и один снаряд попал старшине прямо в голову. Меня обрызгало его кровью и мозгами. Второй снаряд разорвался недалеко от меня, и осколком мне пробило сапог, повредив тело, но не затронув кость. Боль пронзила всё тело. Я поднял голову и увидел, что многие из наших с поднятыми руками шли в Озерцы.
Огонь прекратили и стали кричать в рупор: «Сдавайтесь, вам отсюда всё равно живыми не уйти». Сдаваться не хотелось, но и помирать тоже. Поднялся на ноги, поднял руки и услышал, как кто-то рядом закричал по-русски: «Давай, быстрей!». Я кое-как поковылял на край поля, где стоял этот, который кричал в рупор. Когда подошёл ближе, то узнал в нём того полковника, который вёл нас. Быстро выхватил из кобуры пистолет и выстрелил в него в упор. Он упал, а я пошёл дальше, бросив пистолет в болото. Не останавливаясь, снял с себя кобуру и тоже выбросил. Так началась в моей жизни новая чёрная полоса, которая называлась — НЕВОЛЯ.
Жизнь в неволе
28 августа 1941 года пришёл я в городок Озерцы, там направили во двор, огороженный высокой металлической оградой. Посреди двора стоял костёл. На входе, возле ворот, стоял стол, за которым сидели два офицера, которые записывали все данные на каждого пленного. Меня обыскали и забрали документы, но из них ничего понять было невозможно, а партийный билет я закопал на поле боя, когда увидел, что все встают с поднятыми руками. Хоть в нём и нельзя было ничего прочитать, но по обложке сразу можно было понять, что это партбилет.
Через переводчика спросили мою фамилию, имя, отчество. Я назвался Бухальским Николаем Николаевичем. Воинское звание — сержант, воинская часть — продиктовал цифры, которые первыми пришли в голову. Меня отправили в группу военнопленных, сидевших во дворе. Здесь было уже человек сто. Командиров отправляли в костёл и за каждым закрывали дверь. После того, как меня записали, прибежал немец и стал что-то громко кричать своим. Переводчик сразу же вошёл во двор и по-русски закричал: «Кто убил полковника?». Все молчали, и я тоже молчал.
С краю я садиться не стал, а зашёл в середину. Стоять никому не разрешалось. После меня уже записалось несколько человек. Переводчик подбежал к нам и ещё громче заорал: «Кто убил полковника?». Тогда он побежал к командирам в костёл, оттуда снова выскочил во двор. Нас всех подняли и построили в колонну, затем стали ходить по рядам и внимательно смотреть на каждого.
Я стоял и думал: а что если кто-нибудь видел и скажет, что это я, и тогда меня сейчас расстреляют. А в том, что меня видели, я не сомневался, ведь вслед за мной шли наши бойцы. Вдруг у одного из бойцов на рукаве они увидели след от звёздочки. У замполитов на рукаве, как знак отличия, пришивали звёздочку. Немец что-то на него заорал, схватил за руку и потащил из строя. Его поставили возле костёла и на наших глазах расстреляли, а переводчик громко сказал: «Комиссаров всех до одного истребим».
Во дворе нас набралось уже человек триста, а командиров в костёле — человек пятнадцать. С поля боя не ушёл ни один, нас окружили кольцом и никому не дали уйти. Перед обедом немцы вывели всех офицеров из костёла и построили в две шеренги. В это время во двор въехали и остановились там две одноконные подводы, на которых возчиками сидели поляки. Командиров расстреляли, поляки побросали их трупы на подводы и увезли. Нас посадили в крытые машины и повезли в Брестскую крепость. При погрузке в машины нас всех, без исключения, два немца били палками. Они стояли с двух сторон и били влезающего в кузов по чём попадя и со всей силы. Если он не мог влезть и падал на землю, его тут же добивали из автомата, а поляки со смехом бросали труп на подводу.
Я выдержал, хоть мне и было очень больно. Меня били по голове, рукам, спине, но я смог выдержать побои и самостоятельно влезть в кузов, хоть сильно болела нога. В этот же день нас привезли в крепость. Это уже было не то, что я видел за сутки до начала войны. Крепость стояла в руинах, и всё говорило о том, какой страшный бой выдержали эти стены. Ненависть в груди закипала: «Рано радуетесь!» — хотелось закричать им в смеющиеся рожи. Я дал себе слово, что вынесу все унижения и побои, но обязательно выживу и отомщу за все унижения и за своих погибших товарищей, и за наши разрушенные города и сёла, и за кровь и слёзы, пролитые нашими стариками и детьми.
В крепости мы просидели двое суток, и за это время нам только два раза дали напиться воды, и ничего больше. А на четвёртый день плена привезли в лагерь. Он представлял собой пахотное поле, где до этого поляки сеяли рожь и гречиху, сажали картошку. Поле было огорожено колючей проволокой в два ряда, а в промежутках между ними «колючка» лежала спиралевидными мотками. Всё поле было поделено на клетки примерно по полгектара. И нигде никакой постройки, даже подобия крыши не было.
В такие клетки загоняли пленных тысячи по полторы, и там они сидели без воды и еды. Для такой клетки в день выдавали по пятнадцать вёдер воды. В лагере уже было пленных тысяч тридцать, а их всё везли и везли. Вечером, на четвёртый день нам первый раз дали покушать по кружке пшённой баланды. Ещё когда мы были в Брестской крепости, один пленный мне посоветовал найти консервную банку, и я такую подобрал под ногами. Теперь я в неё получил баланду. А наутро — построение. Немецкие солдаты с палками в руках и с овчарками на поводках идут считать пленных. Собаки у них натравлены так, что, подходя к пленным, бросаются, как дикие звери. Всех пленных выстраивали в шеренги, в два метра ряд от ряда, чтобы был проход — и вот здесь начинались издевательства, гораздо хуже, чем над скотом. Солдат, который считает пленных, с палкой в руках идёт и бьёт каждого по чём попадя: по голове, по рукам, по лицу, по ногам, и каждый должен стоять не двигаясь, а если только отвернёшься или лицо перекосится от боли, то на тебя тут же спустят собаку, которая и одежду разорвёт, и тело — и так ежедневно.
В 12.00 первый раз кормили. На четверых человек давали килограммовый кирпичик хлеба, испечённого из отрубей пополам с толчёным картофелем, вареным в кожуре. Они его даже не мыли, потому что песок скрипел на зубах. И ещё давали баланду, едва замутнённую крупой. Если повара видели, что баланды на всех не хватит, разбавляли её сырой водой и, подмешав туда муки, продолжали раздавать остальным. Баланды давали по восьмилитровому ведру на двадцать пять человек, а вечером — суррогатный чай и дополнительное ведро воды. Наша секция наполовину находилась на бывшем картофельном поле, наполовину — на гречишном. Мы поели всю картофельную ботву, все растения гречихи, даже сухие стебельки поподбирали, а если кто-либо находил картофелину, то тут же старался её съесть, чтобы никто другой не успел попросить поделиться. Спали, собираясь по несколько человек, сбиваясь в кучу, чтобы по ночам не замерзать. Но это пока не было дождей, а пришёл сентябрь — и вместе с ним дожди.
У меня не было ни шинели, ни плаща, ни даже головного убора, только рубашка и брюки. Правда, сразу у меня была фуражка, но ночью её кто-то украл, а попробуй найти вора среди полутора тысяч человек, да её могли и через проволоку, в соседнюю секцию продать за картофелину или кусочек хлеба. С наступлением холодов среди пленных стали устраиваться базары. Пошёл и я посмотреть, что же это такое.
С наступлением холодов пленные стали болеть дизентерией и умирать. С них стаскивали одежду и продавали на базаре. Многие пленные в то время остались босыми, потому что кожаную обувь поели. Обутыми были только те, у кого были кирзовые сапоги. У меня были кожаные сапоги. Я обрезал с них голенища и из них сшил башмаки. На следующий день понёс их на базар и сходу выменял на них китель. Теперь я был и одет, и обут. Осталось достать головной убор. У меня был кожаный пояс, за который можно было выменять пилотку, но его я оставил себе и потом съел вместе со своим товарищем Евгением Рачкиным.
С Женей я познакомился в Брестской крепости 20 июня. Мы тогда вместе с ним гуляли по крепости и городу, вместе обедали в офицерской столовой. Он был лётчиком-истребителем и служил в Брестском авиаполку. В первый же день войны в жестоком сражении с фашистами его истребитель сбили, а он чудом остался жив и попал в плен. Женя видел, как я убил полковника, но никому об этом не сказал.
Сначала мы с ним избегали друг друга. По званию были почти равны, только он был старшим лейтенантом, а я воентехником второго ранга, что приравнивалось к лейтенанту. Немцы ежедневно под разными предлогами старались выведать, есть ли среди нас офицеры. Дело дошло до того, что они пообещали тем, кто выдаст им офицеров, вознаграждение — три кирпичика хлеба за голову. И такие сволочи находились. Офицеров выводили в промежуток между секциями и заставляли бежать, а потом на них выпускали овчарок. Зрелище было жуткое.
Но однажды Женя не выдержал и, подойдя ко мне, сказал: «Здорово, друг!». Я ждал, что он скажет дальше, тогда он попросил меня: «Давай отойдём». Мы отошли так, чтобы нас при разговоре никто не слышал, и продолжил: «А я видел, как ты того полковника шлёпнул, а пистолет бросил в болото. Я шёл сзади и потом стал идти тише, чтобы ты прошёл один. А ты знаешь, мы с тобой можем на ужин заработать три буханки хлеба». Я спросил: «А каким образом?». Он ответил: «Да очень просто. Я тебя выдам, что ты ихнего полковника убил, только жаль, что тебе этот хлеб есть не придётся». Меня всего заколотило и захотелось ему зубами в горло вцепиться, но я сдержался и через силу сказал: «Почему же это ты решил, что мы можем заработать только три булки, а не шесть. Я твоего хлеба есть не хочу, он очень грязный. Я же могу тоже заработать».
— Каким образом?
— А я скажу, что ты старший лейтенант, лётчик-истребитель. И можешь не жалеть, что мне не придётся есть тот грязный хлеб, ведь нами с тобой обоими овчарки поужинают.
Женя смотрел на меня, а у самого по лицу бежали слёзы. Потом он взял меня за руку и сказал: «Я всё время за тобой следил. Мне давно хотелось тебя затронуть, да всё не осмеливался, боялся, а вот сегодня не выдержал — уж очень ты исхудал. Ты, случайно, не заболел?». И я ответил: «Женя, меня мучит кровяной понос. Я, наверное, скоро отдам концы». Он удивился, что я даже имя его запомнил, хоть мы были знакомы всего три часа, когда бродили по Бресту, а вот он моего имени вспомнить не мог, и тогда я сказал, что меня зовут Николай. Я побоялся сказать ему правду, чтобы он случайно не проговорился. С этого момента мы с ним не разлучались. Женя взял меня за руку и сказал: «Какие же мы с тобой идиоты! Целый месяц не решались подойти друг к другу!». Он развернул грязную тряпку, в которую была завёрнута консервная банка, там ещё была замотана палка. Он вытащил из кармана ножик, сделанный из гвоздя, и начал строгать на щепки эту палку. Потом взял спички и развёл костерок. На этом костерке он начал жечь кончик своего кожаного ремня. Немного обожжёт и даёт мне откусить, а я откусывал, с жадностью жевал его и потом проглатывал. Пока сжую — он ещё обожжёт кончик.
А потом я ему сказал: «Что же ты меня всё кормишь, а сам?». Он ответил: «Это для тебя, ты же болен». С этого времени Женя не давал мне есть баланду. Мою долю он съедал сам, а мне отдавал половину пайки своего хлеба. Мой паёк хлеба делил на два раза, и, таким образом, я ел три раза в день. За неделю мой желудок восстановился, прекратились боли и понос. Я решил хоть как-то отблагодарить Женю за его опеку.
Метрах в ста от нашей секции стояла лагерная столовая. Теперь немцы нам в баланду стали добавлять картошку и брюкву. Очистки от них бросали прямо возле столовой. В один из дней ворота были открыты, и я долго стоял и смотрел на эти очистки. Когда убедился, что солдат с собаками нет, да и вообще солдат не видно, я, насколько смог, побежал к этой куче. Там набрал очисток в пилотку и повернул назад.
В это время из кухни выбежал пожилой немец и, схватив меня за руку, стал бить по правой, в которой я держал пилотку с очистками. Рука у меня занемела и была как деревянная, но пальцы не разжимались. Я не хотел расставаться с этими очистками, пусть бы даже он убил меня. Немец перестал бить, и я уже не побежал, а пошёл, еле передвигая ноги. Женя ждал меня возле ворот и плакал. Возле ворот сбилось в кучу много пленных, которые стали немцу кричать: «За что же ты, гад, его бьёшь?». Немец, конечно, не понимал, что именно кричат, но что это относится к нему — знал точно.
Женя встретил меня и сказал: «Пошли, Коля, и побыстрей. Нужно обязательно в другой секции поменять твой китель на какую-нибудь шинель, хоть самую плохую». Я не понял, в чём дело, но пошёл вслед за ним и сменял свой китель на довольно-таки неплохую шинель. Когда мы вернулись, он сказал мне: «Вот увидишь, на вечерней бойне (так мы называли вечернюю поверку) они будут тебя искать, чтобы стравить собаками, а теперь не бойся». Вечером действительно немцы начали внимательно всех осматривать. С ними был тот немец-повар, который бил меня. И, не найдя меня, стали бить всех подряд, но из нашей секции на растерзание собакам не взяли никого, а из другой секции собаки растерзали двоих.
(продолжение следует)
