(продолжение. Начало в №8/2008 и сл.)
III.3 ПУШКИНСКИЕ ВЫСОТЫ
После отдыха под Гжатском наша 22-ая Гвардейская стрелковая дивизия в составе 10-ой Гвардейской армии была направлена на фронт. Перед нами была поставлена задача: прорвать оборону противника и развить наступление в направлении города Орша. Начало прорыва было назначено на 6-е августа 1943 года. Я запомнил эту дату, т.к. 6-е августа — день рождения моей сестры Сарры.
Я ещё хорошо запомнил этот день потому, что, несмотря на удачный прорыв обороны противника, он для наступающих частей оказался очень тяжелым.
Солнечный день, на небе ни тучки, красота для отдыхающих в мирное время. Но для солдат и офицеров наступающих частей более плохой погоды придумать нельзя. Дело в том, что людей во время наступления всегда мучает жажда. Зимой этот вопрос решался очень легко — наступающие едят снег. Ну а что нам было делать в летний солнечный день, если невозможно было найти ни одного источника воды? Наконец, я заметил скопление людей возле одного немецкого блиндажа. Выяснилось: в этом блиндаже находилась немецкая баня, в которой наши солдаты взломали пол и пьют воду, скопившуюся под ним. Конечно, не очень приятно вспоминать этот эпизод, но другого выхода у нас тогда не было.
Только через некоторое время, когда мы продвинулись на несколько километров, солдаты обнаружили в скале источник воды. Но попить воды из него мне не пришлось. Как только я сделал первый глоток свежайшей родниковой воды, налетела немецкая авиация, и началась бомбежка. Тут уже было не до воды.
Надо сказать, что в этот период немецкая авиация уже не доминировала в воздухе. В сорок втором и первой половине сорок третьего мы всегда просили бога дать нам пасмурную погоду, т. к. только сплошная низкая облачность могла облегчить нашу жизнь. В ясный солнечный день мы любовались виражами наших краснозведных только до появления «мессершмитов». А после появления их мы уже не искали в небе краснозвездных, т.к. они мгновенно исчезали. Немецкие самолеты в этот период были полными хозяевами в воздухе.
Во второй половине сорок третьего года мы стали чувствовать, что над головой появилась наша крыша. В этот период войны немцы уже не вступали в бой с нашими истребителями. Наземные войска очень внимательно следили за нашей авиацией и за авиацией противника, т.к. от их противостояния и их возможностей зависела наша жизнь.
Мы любили наблюдать, как идут на задание бомбардировщики Поликарпова. Они всегда шли на задание и возвращались после выполнения его строем. Даже когда их пытались атаковать «мессеры», они никогда свой строй не нарушали. Бомбардировщики Поликарпова обычно шли на большой высоте, и «мессеры» пытались атаковать их сзади. Но получив ответный огонь наших бомбардировщиков, они обычно отходили. Штурмовики Илюшина тоже красиво шли на задание — строем, но возвращались в полном беспорядке и почти над самой землей. Так, очевидно, было легче избежать атаки мессершмитов. Любили мы наблюдать, как по ночам работали «кукурузники». Вот он тарахтит над расположением неприятельских войск, сбрасывая бомбы. Через какое-то время прожектора противника находят кукурузника в небе и начинают «вести» его: один луч, второй, третий, четвертый. Сейчас откроют огонь, пытаясь сбить его. Но вдруг звук прекращается — и самолет исчезает. Через некоторое время тарахтящий звук мотора кукурузника опять появляется, но уже на другом участке неба.
Наступление наших войск развивалось успешно. Мы быстро продвигались вперед. Были освобождены города Дорогобуж, Ельня, Смоленск и другие.
Однажды, выйдя из леса и пройдя какое-то расстояние, я услышал сзади крики «ура-а-а». Оглянувшись, увидел, как из леса, который я покинул несколько минут тому назад, выбежали солдаты с винтовками наперевес и с криками «ураааа» пошли в атаку. Я, конечно, испугался, но через мгновение заметил, что их снимают кинооператоры, очевидно, для кинохроники.
Дело в том, что заснять кадры реальной штыковой атаки в эту войну было не так-то просто. Может быть, и случались штыковые атаки в отдельных местах, но мне видеть их не приходилось. Обычно, после артиллерийской подготовки, пехота очень неохотно поднималась в атаку. Зачастую командир взвода или командир роты с пистолетом в руке заставлял пехотинцев подниматься и идти вперед. Смело шли в атаку солдаты штрафных рот. У них был свой неписанный закон: если во время атаки кто-нибудь заляжет и не захочет идти вперед, его тут же пристрелят товарищи.
Штрафные роты и батальоны никогда не стояли в обороне. Их приводили на передовую перед самым наступлением. Я сам был свидетелем, как штрафники говорили своему командиру роты: «Старшой, пойди и скажи командиру батальона, что мы больше ждать не можем. Если через двадцать минут не поступит команда, мы пойдем в наступление сами».
Попал как-то в мой взвод разведки бывший моряк из штрафной роты. Здоровенный детина. С него сняли судимость за то, что он приволок на себе пленного немца (языка). Я как-то спросил его: «За что тебя судили?». Он небрежно ответил: «За ерунду. Подумаешь, прибил милиционера». Этот моряк недолго пробыл у нас. Получив вызов, он уехал на свой корабль. С бескозыркой он никогда не расставался (носил её в вещмешке).
Может быть, ходили в штыковую атаку моряки, но я никогда не видел, т.к. не пришлось воевать рядом.
Я только знаю из рассказа экскурсовода, как наши войска, в составе которых была морская пехота, освобождали Севастополь. Немецким войскам потребовалось девять месяцев для взятия Севастополя. Построив после взятия его мощнейшую оборонительную линию на подступах к Севастополю, немецкое командование утверждало, что советские войска никогда не смогут преодолеть её. Но, несмотря на это, наши войска преодолели их оборону за несколько дней. Как это им удалось?
Для того чтобы понять, как удалось нашим войскам преодолеть столь мощную оборонительную линию так быстро, мне придется кратко объяснить, как обычно осуществляются операции по преодолению линий обороны.
Перед началом штурма все огневые средства наступающих соединений обрабатывают передний край обороны противника, и только после разрушения укреплений первой линии обороны и подавления живой силы обороняющихся, наступающие войска идут в атаку, а огонь артиллерии переносят на вторую линию. Но если противник имеет очень мощные оборонительные сооружения, подавить живую силу его очень трудно, и наступающие войска могут в этом случае встретить сильное сопротивление.
Для того чтобы немцы не смогли организовать сильное сопротивление, командование советских войск решило отойти от классических установок и двинуло наши войска в атаку на первую линию обороны в то же самое время, когда артиллерия «обрабатывала» эту линию. Ни одному нормальному человеку, сидящему в укрепленных точках немецкой обороны, не могло прийти в голову, что одновременно с артиллерийской обработкой их позиций атакующие достигли их линии и вскочили в траншеи. Появление атакующих в их траншеях было столь неожиданным, что ни о каком сопротивлении не могло быть и речи.
Конечно, очень трудно найти слова, чтобы достойно оценить мужество наших солдат и офицеров, но я и не могу также найти слов для определения степени легитимности такого решения, принятого нашим командованием.
Я убежден, что военнослужащие ни одной страны мира не смогли бы выполнить такого решения. Немецкие войска, например, никогда не поднимались в атаку, пока не была полностью подавлена живая сила обороняющихся войск, и только после этого они поднимались в атаку, и то только под прикрытием танков.
Во время нашего стремительного наступления немцы сбрасывали с самолетов листовки, в которых говорилось, что они отступают по стратегическим соображениям, и что через двести пятьдесят километров, перед городом Орша, они остановятся. Далее они поясняли в своих листовках, что город Орша они не сдадут, потому что он является «воротами в Белоруссию».
Совершенно понятно, что отступать немецкие войска начали не по стратегическим соображениям их командования, а под ударами советских войск, но насчет города Орша они писали правду. Правда то, что город Орша являлся «воротами в Белоруссию», и правда то, что они нам его не отдадут. Они действительно город не отдали, а просто покинули его, когда Советские войска освободили территории, находящиеся западнее Орши, и город просто потерял свое значение как «ворота в Белоруссию».
Расстояние в двести пятьдесят километров мы прошли довольно быстро. На некоторых участках немцы бежали так быстро, что мы еле успевали их догонять. Порой нам не хватало времени для того, чтобы пообедать. Я использовал слово из мирной жизни — пообедать — и самому стало смешно.
С тех пор, как я попал на фронт, я забыл, что такое обед, ужин и завтрак. Мы просто перекусывали тем, что нам попадало, и тогда, когда позволяла обстановка.
В то время, когда мы стояли в обороне или нас отводили на кратковременный отдых, нам привозили еду, приготовленную в полевых кухнях, и разливали это варево в котелки. На двух солдат — один котелок. По этому поводу на фронте ходила такая шутка. Один узбек никак не мог понять: почему противотанковое ружье, такое большое и тяжелое, выдавали на одного солдата, а котелок с обедом, такой маленький-маленький, на двоих? В бою мы часто перекусывали кто чем и как может. Особенно это касалось артиллерийских разведчиков и связистов.
Ведь за время войны я совершенно забыл, что такое обед из двух блюд, а тем более из трех. Чай, например, мы никогда не пили, а сахар съедали с хлебом сразу после его (сахара) получения. Получив свои четыреста граммов сахара на десять дней, солдаты тут же съедали его, шутя приговаривая, что нельзя медлить с этим делом, а то убьют — и сахар останется. Рассказывая об этом, я вспомнил, что ещё до выезда на фронт один мой разведчик (учитель из Сибири) никогда не пил чай с сахаром. Он говорил, что сахар — это продукт, и растворять его в чае — «баловство». Его надо есть с хлебом.
Обед, конечно, хорошее и, главное, очень нужное дело, но основная наша задача была — освобождение территории, занятой противником.
Конечно, были тяжелые бои при освобождении отдельных районов и некоторых городов, но в общем плане наступление было удачным. Некоторые соединения обошли противника и освободили города, находящиеся в его глубоком тылу. Так, нам сообщили, что Смоленск освобожден, в то время, когда мы вели бои в районе, расположенном много восточнее Смоленска.
Помню, как немецкая авиация бомбила город Ельня после освобождения её нашими войсками. Я такого прежде никогда не видел. Методично, весь световой день, эшелон за эшелоном, самолеты двигались на город. Наш наблюдательный пункт находился недалеко, и мы могли видеть эту страшную картину.
В сентябре-октябре сорок третьего года наши войска пересекли границу между Россией и Белоруссией и подошли к городу Орша.
Перед нами была поставлена задача: пересечь железную дорогу и освободить город Орша. Задача, надо сказать, архитрудная, т.к. немцы сильно укрепили все подходы к городу. Мы вели тяжелые бои, понесли огромные потери, но продвинуться вперед не смогли.
После нескольких безуспешных попыток освободить Оршу с восточного направления командование решило перебросить нашу дивизию севернее города Орша.
Не знаю, когда и какими соединениями советских войск была перерезана железная дорога севернее Орши, но вот через эту брешь и решили перебросить нашу дивизию, чтобы попытаться освободить город Орша с севера.
Наш полк прибыл на станцию Рудня для погрузки пушек, снарядов и другого снаряжения на железнодорожные платформы. Так как платформы долго не подавали, солдаты разбрелись по территории станции. Кто-то из них обнаружил вагон с водкой и решил воспользоваться находкой. К нему на помощь подошли товарищи, и они легко овладели вагоном с водкой. Ведь у них, так же как и у охраняющего, были автоматы. Солдаты взяли один бутыль с водкой и случайно разбили его. После этого некоторые из них сбегали за ведрами, наполнили их и принесли в полк.
Картину, которую мне пришлось увидеть, трудно описать. Тут требуется перо профессионального писателя. Солдаты подходили к ведру с водкой и пили прямо из него. Они пили до тех пор, пока не «отваливались» от ведра. В результате, почти весь личный состав полка оказался в сильнейшем «подпитии».
Когда, наконец, подали состав под погрузку, оказалось, что грузить некому. Командир полка не смог ни о чем договориться с командирами дивизионов — так они были пьяны. Когда он спросил одного из командиров дивизиона, сколько в его дивизионе пьяных солдат, тот ответил: «Я пьян, и все остальные тоже пьяны».
С большим трудом удалось собрать человек двадцать умеренно пьяных, которые погрузили все необходимое. Когда эшелон прибыл на станцию назначения, оказалось, что очень многие солдаты и офицеры отстали от него. Но на следующий день всё пришло в норму. Командир полка ограничился, для наказания виновных, собственными мерами, не вынося этого вопроса за пределы полка. Поднимать большой шум было опасно для него самого.
Так как я затронул вопрос выпивки, то мне хочется осветить эту важную — в условиях войны — проблему более подробно.
Всем военнослужащим на фронте полагалось ежедневно сто граммов водки. Но водка, которую мы получали, только называлась водкой, а в действительности очень мало отличалась от воды. Пройдя через много перевалочных баз до того, как попасть к солдату, она неоднократно разбавлялась работниками этих баз (как говорили, её на этих базах много раз «женили»). В результате мы получали непонятно что. Пить такую водку не имело никакого смысла. Поэтому мы решили: каждому по очереди пить раз в три дня триста граммов. Но я думаю, что водку, доставляемую нам, разбавляли ещё по-божески. А то могло получиться, как в советском анекдоте: приезжает секретарь райкома в колхоз и спрашивает председателя:
— Скажите, товарищ Петров, в вашем колхозе сколько молока дает одна корова?
— От пяти до восьми литров.
— А могли бы вы увеличить надой в два раза?
— Конечно, можем.
— Ну, а если партия попросит увеличить надой ещё в два раза?
— Ну, если партия попросит, то, конечно, сможем. Только это будет уже стопроцентная вода.
Проблема воровства в армии возникла не сегодня. Ещё в царской армии эта проблема тревожила многих. Даже генералиссимусу Суворову пришлось однажды объяснить солдатам, почему получаемый ими паек становится все меньше и меньше. Суворов сумел объяснить это очень наглядно: он поставил солдат в шеренгу, дал первому солдату шар из снега и приказал передавать его из рук в руки. Снежный шар, переходя от солдата к солдату, все уменьшался, пока не исчез вовсе. Вот так, сказал он, уменьшаются и продукты, которые вы получаете.
Рассказывая о «водочных» проблемах во время войны, я вспомнил, как однажды после войны решил проверить, как стереотипы влияют на вкусовое восприятие человеком тех или иных продуктов.
После войны запечатанную водку невозможно было достать. Во всех ларьках, а их развелось в Киеве бесчисленное множество, продавали её только в разлив. Сразу после войны водка в ларьках действительно была разведенной. Но со временем в некоторых из них можно было купить и нормальную, хоть и в разлив. Продавцы даже приобрели для проверки плотности водки ареометры. Но если я приносил друзьям, в том числе и моему папе, не запечатанную водку, они, попробовав, всегда утверждали, что она разведена. Убедить их в обратном не могло даже моё утверждение, что я самолично проверил плотность водки специальным прибором.
Однажды папа, придя с товарищем домой, попросил меня сходить в магазин и купить бутылку водки. Папа объяснил, что его товарищ хочет «обмыть» свою покупку. Вернувшись, я узнал от мамы, что они ушли по делу минут на двадцать и просили подождать их. У меня мгновенно возникла идея пошутить и одновременно провести эксперимент. Я перелил принесенное в фирменную бутылку, залил пробку сургучом, монеткой сделал оттиск на нем и поставил её на стол.
Увидев на столе запечатанную бутылку, папа спросил:
— Ёся, где ты достал настоящую водку?
— Надо уметь, — ответил я.
Они сели за стол, разлили по стопкам, выпили, и папа изрек:
— Вот что значит — настоящая!
А товарищ его добавил:
— Хороша…
Правда, когда через год я рассказал папе об этой моей проделке, он обиделся.
Вернусь опять к «водочной» проблеме на фронте.
Военнослужащие получали противоипритные пакеты. Пакет состоял из двух емкостей. В одной емкости находился специальный состав, а во второй — чистый спирт. Вот этот спирт солдаты выпивали. Затем стали поступать новые пакеты — два компонента в одной емкости. Солдаты продолжали выпивать содержимое, после чего попадали в госпиталь с сильнейшим отравлением. Но пить эту гадость продолжали.
Существовал ещё один способ напиться, и тоже очень опасный. Противооткатную жидкость, применяемую в противооткатных системах пушек, солдаты пропускали через немецкий противогаз и пили её. Этот способ тоже погубил многих любителей выпить
Я хочу рассказать ещё об одном использовании алкоголя для «спасения» жизни. Когда перед самым концом войны я попал в госпиталь с диагнозом «Инфекционная желтуха», то выяснил, что некоторые больные желтухой, после выписки из госпиталя, выпивали флакон одеколона и опять попадали в госпиталь с этим же диагнозом. Таким образом они спасались от фронта.
Итак, мы опять под Оршей.
После переезда мы заняли позиции под городом Орша, но только севернее его. Насколько я помню, это был октябрь сорок третьего года. Это хорошо запомнилось мне потому, что именно под Оршей я услышал сообщение об освобождении Киева. А Киев освободили шестого ноября сорок третьего года.
В таких тяжелых боях, как под Оршей, мне раньше не приходилось участвовать. Немцы дрались за каждый метр территории, за каждый маленький населенный пункт.
Усугубляли ситуацию два факта: очень холодная сырая осень и то, что против нас стояли части армии генерала Власова. Интересно, что как только мы меняли позицию, на той стороне оказывались те же подразделения противника. Просто непонятно, как это получалось, но стоило нам появиться на новой позиции, как с той стороны фронта нас «приветствовали» и «поздравляли» с переездом.
В этот период нам часто приходилось переговариваться через линию фронта. Разговоры бывали всякие. Иногда серьезные, а иногда шутливые.
Когда привозили на фронт хлеб, то делили его следующим образом: резали каждую буханку на четыре части, и один солдат, не видевший пайку, на которую указывал другой солдат, отвечал, кому её отдать.
Так вот, мы часто слышали, как кто-то с той стороны передовой, передразнивая нас, кричал:
— Кому?
— Петрову.
— Кому?
— Мне.
— Кому?
— ПОЛИТРУКУ!
Иногда немцы предлагали нам:
— Переходите к нам, у нас дают пятьсот граммов хлеба каждому.
Наши отвечали:
— Иди ты к …………, у нас дают девятьсот граммов хлеба — и то не хватает.
Вот такие беседы можно было часто слышать в промежутках между боями.
Иногда можно было слышать более серьезные разговоры: после приветствия власовцы затевали такой разговор:
— Готовьтесь к тяжелым боям. Мы не немцы, которые чуть что и руки кверху. Нам терять нечего. Два раза в плен не сдаются.
Немцы иногда сообщали: слушайте русскую музыку — и начинали передавать популярные советские песни. А затем, после сообщения: «А теперь слушайте немецкую музыку», — начинали артиллерийский обстрел.
Но это были маленькие передышки. А бои здесь велись тяжелые, с очень большими потерями с обеих сторон.
Наши войска потеряли столько живой силы, что пришлось подчищать все тылы. В бой пошли повара, сапожники и прочие «придурки» (так их называли на фронте), т.е. те, кто придуривался и не ходил на построения.
Погода нас тоже не баловала. Как я писал раньше, приходилось много дней подряд стоять в траншее по колено в воде. Вся земля была раскисшей и негде было присесть, отдохнуть.
На нашем левом фланге стояла польская дивизия. Чужому горю радоваться, конечно, нельзя, но именно польская дивизия немного облегчила нам жизнь. В этом не было её заслуги, а была её беда. Немцы, для того чтобы парализовать боевой дух солдат вновь прибывшей дивизии, всю свою наличную авиацию бросили против них. Круглые сутки, в течение многих дней, они бомбили боевые порядки польской дивизии.
Я думаю, что бои под Оршей, которые обычно освещались прессой как бои местного значения, имели своей целью измотать противника и отвлечь на себя наибольшее количество немецких войск. В этих боях изматывались не только наши войска, но и немецкие.
Но, несмотря на столь значительные потери, у Красной армии осталось достаточно для создания из свежих воинских соединений мощнейшего кулака, сумевшего освободить в начале сорок четвертого года западную часть Белоруссии и оставить город Орша в глубоком тылу наших войск.
Наша дивизия, выполнив возложенную на неё задачу, была направлена на другой участок фронта. Она была так сильно потрепана в боях под городом Орша, что у неё не осталось транспортных средств для переброски техники и боеприпасов на новое место дислокации. В нашей батарее осталась одна машина, четыре пушки и много снарядов.
Я не знаю, на каком уровне решался вопрос транспортировки снарядов, но мы получили приказ закопать их. Был вырыт громадный котлован, в котором снаряды похоронили.
Мне неведомо, что с этими снарядами сделали впоследствии. Может быть, они находятся в земле под Оршей и по сей день. Просто как подумаешь, становится страшно за тех, кто живет в этом краю.
Студебеккер, очень мощная американская машина, обеспечил транспортировку всех четырех пушек: одну пушку мы поставили в кузов, а три прицепили сзади, одну за другой.
Наконец исполнилась мечта: покинуть это очень тяжелое для нас место.
Как я заметил, мечта всегда является самым лучшим состоянием в жизни. Мечта — это ожидание чего-то хорошего. А ведь в ожидании проходит большая часть нашей жизни. Кроме того, в ожидании, мы эмоциональнее переживаем предполагаемое счастье при ожидании хорошего и предполагаемое несчастье при ожидании плохого, например, наказания. Ты можешь долго ждать и предвкушать удовольствие, которое ты получишь, съев конфетку, и тут же забудешь вкус её, как только проглотишь. Я, например, считаю, что весна кончается не в мае, а в марте, потому что, ожидая всю зиму весну, я получаю от этого ожидания много предполагаемых удовольствий. Но вот пришла в марте весна, и вместо теплых солнечных дней приходят дождливые, холодные дни. Мы ждем, когда же наступят долгожданные теплые деньки. Пока мы ждем, кончается весна и начинается лето. Ведь, когда мы ждем, то думаем только о том хорошем, что может принести ожидаемое, и никогда не думаем о том плохом, что сопровождает приход ожидаемого. Вот и получается, что только период ожидания хорошего приносит вам его в чистом виде.
Недаром все «великие вершители судеб человечества» всегда использовали мечту и веру людей в светлое будущее для сплочения их на подвиг. Человек, обычно, забывает, что дорога в ад вымощена благими намерениями, и поддается искушению воплотить в реальность свою мечту.
Вот и мы начали воплощать свою мечту: поскорее уйти подальше от опостылевшей нам Орши, не думая, какие трудности нас ждут впереди, на новом участке фронта.
декабрь 2000
III.4 КУРЛЯНДСКАЯ ГРУППИРОВКА
Посвящаю моим внучкам
Леночке и Ирочке
До переезда на новый участок фронта наша дивизия получила кратковременный отдых.
На отдыхе солдаты и офицеры немного пришли в себя и даже начали шутить, устраивать розыгрыши: однажды, зайдя в землянку разведчиков, я был удивлен, увидев развешанные по стенам воздушные шарики. На мой немой вопрос они ответили, что утром ходили в приехавший военторг, ничего съестного в нем не обнаружили и смогли отовариться лишь презервативами, которые использовали единственным доступным им способом.
Ходили мы в ближайшие деревни за самогоном. Как-то купили у одной бабки самогона на все наличные деньги, а на закуску не хватило. Пришлось отдать ей топор. Потом говорили, что мы выпили самогонку и закусили топором. Между прочим, это был единственный случай, когда я выпил самогонку. Я не любил самогонку, потому что меня раздражал её специфический запах, сохранявшийся долгое время после употребления.
Некоторые солдаты помогали деревенским жителям по хозяйству. Для женского населения деревень очень нужны были мастеровые мужские руки. Был, например, в моем взводе мастеровой Егоров, мастер на все руки. В деревнях он часто промышлял изготовлением обуви из подножного материала. Верх он делал из кусков брезента, а низ — из резины старых автомобильных покрышек. За пару обуви Егоров брал две бутылки самогона. На вопрос, как долго будет носиться его обувь, он отвечал: «Даю полную гарантию, что любая пара будет носиться до тех пор, пока я не выпью полученные за неё две бутылки самогона».
Этот Егоров любил рассказывать о том, где он раньше работал. Я как-то попытался подсчитать, сколько же лет он должен был проработать, чтобы выполнить все, рассказанное им. Получилось не меннее пятидесяти лет. На вопрос, как он мог в свои двадцать пять лет отработать пятьдесят лет, ответа я не получил. Он был врун, но не злостный. Можно сказать врун-любитель (врун-дилетант). Я считаю таких врунов — «безобидными врунами». Они никакой прибыли от своих фантазий не получают и никому вреда не приносят. Может быть, они иногда сами верят тому, что говорят.
Бисмарк сказал, что нигде и никогда так не врут, как на войне и после охоты. Вранье после охоты, зачастую, тоже бывает безобидным.
А вот когда на фронте приходит солдат или офицер с задания и докладывает о своих подвигах, тут всегда надо быть начеку. Во-первых, «излишества» в докладе могут быть не бескорыстными, а во-вторых, неточная информация может принести много вреда.
И уж совсем безнравственной является информация в печати о мотивации подвига того или иного погибшего солдата, в зависимости от личности его. Кто вообще может знать, о чем думал погибший, совершая тот или иной поступок.
Мне кажется, что любой солдат, вне зависимости от того, о чём он думал, совершая свой последний в жизни геройский ПОСТУПОК, — герой! И, конечно же, безнравственно, перед тем как поместить репортаж о подвиге в газету, изучать социальное происхождение героя, его национальность и многое другое.
Я понимаю, что, подготавливая в печать материал о подвиге, корреспондент выполняет определенный заказ. Одной из задач репортажа о подвиге является пропаганда подвига и, как бы, инструктаж для потенциальных героев. Не может же выступать газета с призывом к солдатам: «Солдаты, закрывайте грудью вражеские амбразуры!»
Но, как я понимаю, основная задача прессы — это знакомить читателей со всеми истинными героями, а не только с отобранными партийным руководством страны.
Из двухсот героев, закрывших грудью вражескую амбразуру, общественность знает только Матросова. А что, остальные не заслужили того, чтобы об их подвиге знала страна?
Второй пример. Вся страна, и я в том числе, знает, что первым летчиком, направившим свой самолет на колонну немецких танков и погибшим при этом, был капитан Гастелло. Но только в свои семьдесят семь лет я, посмотрев фильм «Гонки по вертикали», узнал, что вместе с Гастелло погибли еще три члена экипажа его самолета (в фильме даже названы имена всех членов экипажа). Из фильма я узнал, что командир экипажа перед атакой предложил им покинуть самолет, но все члены экипажа предпочли идти с командиром в атаку и вместе погибнуть. Знали бы они, как поступит с памятью о них тот, с чьим именем на устах они шли в бой.
Вот и получается, что «наша родная» партия узурпировала не только право на жизнь каждого живущего в стране, но и на смерть его. Кроме того, она узурпировала право на память о нем и его поступки.
Я понимаю, что решение вопроса о присвоении звания Героя Советского Союза — прерогатива верховной власти, но сам подвиг принадлежит совершившему его и всем нам, его соотечественникам. Принцип Бывалова: «…у нас массовое производство, и заниматься отдельными…» продолжал действовать и здесь.
Хочется рассказать и о судьбе капитана подводной лодки Маринеско.
Подводная лодка под командой Маринеско потопила больше всех немецких судов. Когда она потопила крупнейший немецкий транспорт с четырьмя сотнями офицеров-подводников, правительство Великобритании попросило наше правительство разрешения поставить ему памятник из чистого золота: немецкие подводные лодки наносили большой урон флоту Великобритании. Но один эпизод из жизни Маринеско, не имеющий никакого отношения к его победам на море, искалечил всю его дальнейшую жизнь.
После боя он остался ночевать у женщины и не сразу явился по вызову его старшего начальника. Явное нарушение дисциплины, за которое следует наказать ослушника. Но как? Конечно, в дисциплинарном порядке. Можно задержать присвоение очередного звания или понизить в должности.
Такое наказание было бы справедливо в обществе с другими отношениями между начальниками и подчиненными, а в нашей стране, оказывается, можно отменить и сам подвиг.
Маринеско прожил очень трудную жизнь, не имея жилья и нормальной работы. Он даже был несправедливо осужден и «побывал» на Колыме. Умер он рано, в полной безвестности, и только много лет спустя ему было присвоено звание Герой Советского Союза, конечно, «посмертно».
Рассказывая о том, как советские руководители распоряжались настоящим, будущим и даже прошлым людей, я вспомнил курьезный случай, который не то чтобы обидел меня, а просто вызвал недоумение. Я проработал в легкой промышленности более тридцати лет. Намного дольше любого, работавшего в нашем конструкторском бюро (КБ) и потому возглавлял список «Ветеранов легкой промышленности». В канун Дня Работника Легкой Промышленности у меня произошел небольшой конфликт с начальником К.Б. Стасевичем. Это явилось достаточным основанием, чтобы убрать мою фамилию из списка. Я бы не обратил на это внимания, если бы не всеобщий смех сотрудников по поводу попыток Стасевича изменить моё прошлое. А он не мог даже осознать абсурдность своего поступка, считая, что его список может изменить уже прожитые кем-то годы.
С подбором героев в соответствии с их социальным происхождением, национальностью и другими факторами, не имеющими никакого отношения к сути «геройского» поступка, встречался я и после войны, о чем напишу позднее. А сейчас мне хочется ознакомить вас с историей, описанной Довлатовым.
В Таллине, ко дню освобождения города, руководство решило отметить рождение четырехсоттысячного ребенка. Как подбирали родителей будущего предполагаемого юбиляра, рассказывает корреспондент газеты «Советская Эстония» — Довлатов.
Вызвал его главный редактор газеты и сказал следующее: «В связи с подготовкой газеты ко дню освобождения города Таллина, есть задание и для вас. А именно. По данным статистического бюро, в городе около четырехсот тысяч жителей. Так вот. Мы посовещались и решили: четырехсоттысячный житель Таллина должен родиться в канун юбилея». Далее он сказал: «Идите в родильный дом. Дожидайтесь первого новорожденного. И запомните, младенец должен быть «публикабельным». Далее Довлатов рассказывает, как трудно было подобрать «публикабельного» новорожденного.
Когда Довлатов позвонил в редакцию и сообщил, что родился мальчик, большой, здоровый, и что мать его — эстонка, а отец — эфиоп, главный редактор отверг эту кандидатуру, несмотря на то, что отец — марксист и учится в Таллинском Мореходном Училище.
Следующая кандидатура была также отвергнута из-за того, что отец был хотя и знаменитый поэт, но еврей. Ему сказали, что каждого еврея нужно «согласовывать».
Третий ребенок оказался «нормальный». Т.е. «Мать эстонка, водитель автокара. Муж — токарь на судостроительном заводе, русский, член КПСС. Ребенок в пределах нормы». Когда Довлатов доложил об этом главному редактору, тот ответил: «Вот и отлично. Договоритесь, чтобы ребенка назвали Лембитом». Далее Довлатов рассказывает, как он, по указанию главного редактора, поил отца новорожденного и платил ему, чтобы тот согласился назвать сына этим старомодным именем. Он сказал отцу: «Слушай, — говорю, — назови его Лембитом временно. Наш редактор за это капусту обещал. А через месяц переименуешь, когда вы его регистрировать будете…».
Задумываясь о сплошном очковтирательстве в нашей жизни, с которым мне пришлось столкнуться, работая на производстве после войны, я вспомнил, что и во время войны процветало такое же очковтирательство. И оно даже поощрялось властями. Приведу пару примеров.
1-й. За подбитый танк или сбитый самолет орудийный расчет получал награду и денежную премию. Для получения премии требовалось подтверждение командиров двух подразделений, видевших, что именно данный расчет подбил танк или самолёт. Когда появлялся неприятельский танк или самолет, многие батареи открывали огонь. Никто не мог определить, снаряд чьей батареи подбил танк или сбил самолет. Но когда к тебе подходил командир стрелявшей батареи с просьбой подписать бланк, что именно его батарея подбила танк, отказать ему ты, конечно, не мог. Таким образом, в центр шёл отчет о том, что был подбит не один танк, а десятки их.
2-й: Однажды позвонил мне начальник штаба дивизиона и приказал доложить, сколько снарядов батарея выпустила за день и какова результативность стрельбы. Я ответил, что за день мы совершили пятьдесят пять выстрелов и что в результате стрельбы была рассеяна группа пехоты и замолкли два пулемета. Мой ответ вызвал недовольство начальника штаба, и он сказал мне: «Ты, твою…, люди в тылу, работая сутками без отдыха, изготавливают снаряды, а ты не можешь даже ответить точно, какой урон нанес противнику, выпустив столько-то снарядов». В следующий раз я, конечно, сообщил «точные» результаты стрельбы. И эти «точные» данные, я думаю, попали в отчет. Но вернемся в строй.
Наш отдых кончился, и дивизия двинулась к городу Новоржеву, стоящему на той же магистрали, что и Орша. Мы как бы продолжали выполнять все ту же задачу — блокаду магистрали Киев-Ленинград. Боевые позиции мы выбрали, вернее нас заставил выбрать противник, очень плохие. Когда много лет спустя, уже после войны, я, путешествуя, попал в Пушкинские места, то смог оценить, насколько плохими были наши позиции под Новоржевом. Глядя из села Михайловское, а именно там стояли немецкие войска, на местность, расположенную вокруг него, а именно там находились наши позиции, я мог видеть все, как на ладони. Вот так немцы могли видеть нас. Будучи в такой позиции, мы целыми днями должны были находиться в укрытии и передвигались только ночью или в густой туман.
Я не очень помню бои под Новоржевом. Может быть, там ничего особого и не происходило. Но это был наш последний плацдарм перед переходом границы Латвии.
Меня могут спросить, почему так мало времени наша дивизия находилась в активном наступлении. На это я могу ответить, что немецкие войска, дойдя почти до Москвы и Сталинграда, находились в активном наступлении не больше шести-семи месяцев: чуть больше четырех месяцев в начале войны и около трех месяцев на Сталинградском направлении, т.е. не более пятнадцати процентов от времени всей войны между Советским Союзом и Германией. Все остальное время их армии вели бои за овладение отдельными плацдармами, оборонительные бои и бои «местного значения». То же можно сказать и о нашей армии.
Я завел этот разговор потому, что, работая над воспоминаниями, заметил, что большую часть времени наша дивизия вела так называемые бои местного значения. Но это только для прессы они назывались боями местного значения, а в реальности это была подготовительная стадия будущих наступательных боев по всему фронту. Живой силы мы взаимно перемалывали в этих боях очень много. Я бы даже сказал, что большую часть живой силы наши войска потеряли в боях местного значения.
Когда рассказываешь о том, что происходило на всем фронте, вроде есть что рассказать, а как пытаешься вспомнить, чем занималась твоя батарея, так и вспомнить нечего. Это точно, как в одной байке.
Жена спрашивает мужа, вернувшегося домой после службы в рядах Советской армии:
— Ну, чем ты, мой дорогой, занимался в армии?
— Ты знаешь, дорогая, — отвечает муж, — два года прослужил и ничего не понял.
— Какой же ты у меня бестолковый, Ванечка. За два года ничего не понял.
Через несколько дней муж говорит жене:
— Завтра поедем на сенокос. Разбуди меня, когда взойдет солнце.
На следующий день они много раз вставали, запрягали и распрягали повозку, затем много раз меняли участок работы и опять же много раз нагружали и разгружали скошенное сено, а вечером, когда они уже вернулись домой и разгрузились, жена говорит:
— Целый день маялась, а что сделала, не могу вспомнить.
На что муж ответил:
— Вот точно так и я не мог понять, чем занимался все эти два года в армии.
Вот и мне очень трудно вспомнить, какие конкретно операции мы провели под Новоржевом.
Это только, наверное, командующий армией или фронтом знает и помнит операции, которые он разрабатывал. А мы, офицеры нижнего звена, да и командиры дивизиона, были исполнителями чужой воли, не зная и не понимая общего плана командования. Так что в наших головах и в нашей памяти нет информации, которую можно забыть. Её просто там никогда и не было.
Зато я хорошо помню, что через три месяца после прибытия под Новоржев, весной сорок четвертого года, наши войска пошли в наступление по всему фронту.
Мы освободили города Зилупи, Мадону, Огру, Ригу, Ауце, Шауляй и подошли к Иелгаве. Боев под городом Рига вообще не было.
Немцы из-за боязни разрушить Ригу сдали её без боя. Они относились к Латвии не так, как к России, Украине или Белоруссии. Ведь многими хуторами в Латвии владели немцы. В Прибалтике не было таких разрушений, как в других районах Союза. Перейдя границу Латвии, мы оказались в совершенно другом мире: хутора в полном порядке, много хорошо присмотренного скота, леса в отличном состоянии — высоченные деревья (солнца не видно) и мох метровой толщины.
Питание солдат и офицеров тоже изменилось качественно. Если солдаты получали продовольственный паек количественно достаточный, то качественно очень скудный. Девятьсот граммов хлеба и четыреста граммов пшена, конечно, достаточно для прокорма одного человека в день, но мизерное количество жиров и полное отсутствие свежих овощей делало питание солдат неполноценным. Кроме того, одна и та же пища в течении четырех лет (я как-то подсчитал, что съел за войну полтонны пшена) не могла не вызвать аллергию к ней. До перехода в Прибалтику мы не видели в наших деревнях маломальских излишков, чтобы позволить себе «поделиться» с хозяевами. А здесь в каждом сарае бегало «живое» сало, и не одно.
Во все времена армия, освободившая свою или захватившая чужую территорию, питалась за счет этой территории (если, конечно, было чем). Красная армия-освободительница не должна была заниматься мародерством. Но если хотелось, и даже очень хотелось есть? Что было делать?
Наши войска довольно легко освободили Латвию и подошли, как я говорил раньше, к городу Иелгава (Либава), под которым пришлось вести бои местного значения (до конца войны).
Правда, до подхода к Либаве, нам дважды пришлось освобождать город Ауце: немцы, оставив город, не уничтожили винный завод. Наши солдаты напились до такой степени, что не стоило большого труда выбить их из него. Не знаю, специально ли немцы оставили завод нетронутым или не успели его уничтожить, но для некоторых наших солдат этим они (немцы) обеспечили высшее и последнее «наслаждение».
Нашей Десятой Гвардейской Армии была поставлена задача: сдерживать в Курляндии немецкие силы, не давая возможности перебросить часть из них для защиты Берлина. Немецкая армия имела аналогичное задание. Таким образом, мы сдерживали друг друга, каждый месяц предпринимая наступления. В результате этих наступлений мы обычно продвигались на два километра вперед, а затем отступали на три назад (или наоборот — три вперед и два назад) и останавливались. Так продолжалось до конца войны. Немцы даже бросали листовки следующего содержания: «Не умеете вы воевать. Вот придет бандит Рокоссовский — и вам попадет, и нам попадет».
Самым тяжелым в этой ситуации было то, что, по армейским законам, частям, которые не участвуют в наступлении, не полагалось выдавать снаряды (бог с ними), пополнение (тоже бог с ним) и бензин. Вот без бензина никуда не поедешь, а следовательно, не достанешь свежих продуктов. Это, конечно, уже совсем плохо. Но мне и кое-кому вокруг меня было хорошо.
В повести Шолом-Алейхема мальчик Мотл говорит: «Мне хорошо. Я сирота — и меня все жалеют». Так было и у меня. Все подразделения были на механизированной тяге, и только моя батарея не имела современной механизированной тяги (я тогда был уже командиром батареи) и довольствовалась допотопной конной тягой. А это значит, что, в отличие от всех остальных подразделений, имеющих мехтягу, мои лошади, хотя и не участвовали в наступлении, оставаться без корма не могли. Следовательно, они должны были регулярно отправляться к латышам за фуражом.
Каждый раз утром, перед отправкой за фуражом, командир моего полка собирал командиров рот и артиллерийской батареи для проведения воспитательной работы. Он никогда не забывал сообщить нам, что за мародерство будут судить по всей строгости закона. Но он также никогда не забывал прислать вечером, к возвращению моих заготовителей фуража, своего ординарца за мясом. Да это и понятно: за четыре года войны все изголодались. И даже если некоторые имели достаточное количество продуктов, то свежих мяса и картошки не имел никто. Во всяком случае, строевые офицеры нижнего звена не имели их в течение всей войны. По свежей картошке мы соскучились, пожалуй, больше, чем по мясу. Мясо хоть какое-то иногда ели, хотя бы консервированное, а картошку мы вообще не видели всю войну. В Прибалтике наша жизнь (в этом отношении) изменилась кардинально. Помню, как разведчики сварят ведро свежей картошки, заправят её свежим салом, растолкут её и все из одного ведра едят «до отвала». Пределом сытости считалось положение, при котором ты не можешь определить, в какой стороне находится твоя батарея.
Я думаю, что, «реквизируя» поросенка или выкапывая картошку, мы не очень рисковали. Все понимали друг друга потому, что все были одинаково голодны, особенно на свежие продукты.
Работники СМЕРШа на это не обращали никакого внимания, т.к. перед ними стояла совершенно другая задача, особенно в конце войны. Дело в том, что в первые годы большинство фронтовиков не надеялись выжить в такой кровопролитной войне. Я даже помню, как мы, разведчики, выезжая на фронт, говорили между собой, что первые пули — это наши. Конечно, каждый в глубине души надеялся, что эта участь минует его. Но веры большой в это не было. А когда те, которые прошли войну и остались живы, поняли, что можно дожить до конца войны и вернуться домой, нервы у некоторых начали сдавать. Вот работники СМЕРШа ими и были заняты. Я помню, что в это время они ловили каждого, кто оказывался вне воинской части.
Работники СМЕРШа никогда не вызывали большой любви у солдат и офицеров, потому что всегда вмешивались в дела, которых не понимали, и подозревали во всех грехах каждого. Об отношении к работникам СМЕРШа говорит фронтовая песня, написанная на мотив песни из фильма «Пархоменко». В песне приводится диалог между танкистом, вышедшим живым из боя, и работником СМЕРШа. Он звучит примерно так:
— Почему твой танк сгорел, а ты остался жив?
— Товарищ начальник, я вам говорю, что в следующем танке ОБЯЗАТЕЛЬНО сгорю!
Я рассказал об этой песне и вспомнил, что сам тоже однажды горел на фронте. Правда, не в танке, а в своём блиндаже. Стояли мы как-то во втором эшелоне, и я, находясь один в блиндаже, читал при самодельной лампе. Не помню подробностей, из-за чего загорелся бензин, но помню, что пламя охватило мое лицо и грудь. Я схватился правой рукой за грудь и мгновенно обжёг руку. Только подушкой мне удалось сбить огонь, после чего выскочил из блиндажа, в чем был, и побежал в медсанбат. Я бежал в двадцатиградусный мороз, без шапки, без шинели, прямо по целине, более двух километров. Выскочив из блиндажа, я слышал, как рвутся патроны, которые хранились в нем. После того, как в медсанбате обработали мне лицо, грудь и руку, я вернулся к себе. В госпиталь идти отказался. Через некоторое время кожа на лице ссохлась, а на груди и правой руке образовались струпья. Лицо я смазал вазелином, и оно постепенно начало заживать. Следов ожога на лице не осталось. А вот струпья мне сняли в медсанбате позже, правда, без всякой анестезии (у них просто не было необходимых лекарств), а гной, образовавшийся под ними, сняли марганцовкой. Следы ожога на этих местах остались на всю жизнь.
Но вернемся опять в Латвию сорок пятого года.
Так как начальство планировало наступление только один раз в месяц (каждый месяц), у нас оставалось время для знакомства с жизнью в Латвии.
Раз в месяц мы подтягивали свои войска к переднему краю противника, проводили хилую артподготовку и начинали наступление. В результате такого наступления наши войска могли продвинуться на два-три километра вперед (а могли и не продвинуться), закрепиться на новом рубеже и прекратить наступление. А могли и отойти на исходные рубежи в результате немецкой контратаки. Ведь нашей общей задачей (в данной ситуации у нас с немцами была общая задача — сдерживать друг друга) было не продвижение вперед и освобождение новых территорий, а участие в боях. Для большего у нас не было ни сил, ни ресурсов.
В период подготовки к новому наступлению мы изучали незнакомую страну. Уровень жизни в Прибалтике не шел ни в какое сравнение с жизнью в остальных республиках. Одна одинокая бабка как-то сказала: «Не знаю, как дотяну до следующего года — у меня осталось только сорок овец». Так и хотелось ответить: «Мне бы твои заботы». Надо сказать, что латыши едят обычно много мяса и очень мало хлеба.
Вызывало наше удивление и то, что латыши, придя на базар или зайдя в учреждение, оставляли велосипеды в специальных стойках на улице, без всякой охраны. Правда, после прихода солдат Красной армии латыши стали таскать велосипеды прямо в учреждение, не взирая на высоту этажа.
Удивляла нас также организация частной торговли и качество продаваемого продукта. На самых маленьких полустанках, даже ночью, можно было увидеть опрятно одетых (белые передник и чепчик) людей, продающих свежие молочные и натуральные мясные продукты.
Когда в семидесятые годы, путешествуя по Латвии, я как-то возмутился тем, что продавщица заворачивала масло в упаковочную бумагу, и заявил, что даже в войну здесь обслуживали лучше, продавщица громко, на весь магазин сказала: «Когда вы уйдете из Латвии, у нас опять все будет хорошо». Но это произошло после войны, а пока вернемся на передовую.
А на передовой все было без перемен. Два километра вперед — три назад или наоборот.
Все это так надоело всем, что не только немецкие солдаты, но и наши днями сидели на бруствере траншей и не стреляли друг в друга. Стрельбу открывали только по офицерам. Причиной этого (как я понимаю) была усталость и то, что весной в траншеях невозможно было находиться, т.к. они были заполнены водой.
В свободное время мы играли в карты. Я вообще игрок не очень сильный, да и не азартный, но однажды у меня «пошла» игра (я даже не знаю, почему — очевидно, просто повезло — знаю точно, что моей заслуги в этом не было.), и я обыграл всех. Выиграл несколько десятков тысяч. Пробыл я «богатым» только одну ночь. На следующий день все проиграл. Но как в день выигрыша, так и в день проигрыша оставался совершенно спокойным. У меня давно выработалась привычка: не очень радоваться удаче и не очень огорчаться при неудаче.
Наступили пасмурные дни, а в Латвии они частые гости, и мы проводили целые дни в блиндаже. Вдруг у меня появилась сонливость, и я целыми днями спал. Командир полка даже как-то сказал мне: «Тебя когда-нибудь немцы украдут». Он был прав, т.к. до немецких позиций было не больше пятидесяти метров. Я это хорошо понимал, но ничего поделать с собой не мог. Продолжал спать круглые сутки, пока мы не получили приказ перейти на новые позиции.
И вот, когда мы снялись с этих позиций, и командир полка увидел меня при дневном свете, он с испугом воскликнул: «Почему ты такой желтый?» Короче, в госпитале поставили диагноз «инфекционная желтуха».
Поместили меня в палату для выздоравливающих, т.к. я прошел курс лечения на передовой, «во сне». Молодой организм справился сам — без лекарств. Но могло быть и иначе. Известно много случаев смерти больных желтухой, которых начинали лечить очень поздно.
В госпитале я пробыл дней десять, а может быть, и меньше (не помню), и меня выписали в запасной полк. В сопроводительных документах было сказано, что нельзя есть жирную пищу и употреблять алкоголь, а в сухой паек дали свиное сало. Поэтому мы с напарником решили, что если нам запретили есть жирную пищу, а в сухой паек дали сало, то будет совершенно справедливо, если мы выпьем немного по случаю выхода из больницы. Зашли на хутор к латышам и «отметили» это событие.
До конца войны оставались считанные дни.
Прибыл я в запасной полк в первых числах мая сорок пятого года.
Здесь пробыл несколько дней и должен был получить направление в один из полков, стоящих на передовой, но конец войны расстроил мои планы.
Восьмого мая сорок пятого года наши войска начали очередное наступление, но развить его им не пришлось. После артиллерийской подготовки поступила команда: прекратить огонь! Это была наша последняя артподготовка на этой войне.
Через некоторое время немцы начали сдаваться.
Наконец, такая длительная, такая кровопролитная война ЗАКОНЧИЛАСЬ!!!
январь 2001
(продолжение следует)
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/2018-znomer10-hibnik/
