(продолжение. Начало в №8-9/2018)
БРЮССЕЛЬ, 1938 г.
Я приехал в Брюссель в начале октября 1938 г. Был поздний вечер. На Северном вокзале меня встречали несколько человек, был среди них и Абрам Вольштейн, с которым мы стали близкими друзьями. Это был маленький горбатый человек, он приехал сюда из Лодзи и тоже учился на врача. Я не был с ним знаком в Лодзи, но он стал моим замечательным, верным другом. У него был старший брат Яков, по прозвищу Куба, который жил со своей подругой — милой польской блондинкой Ядвигой. Братья привезли меня к ним домой.
Через пару дней я отправился оформляться в Университет. Сначала, однако, я должен был сдать экзамен по французскому языку. Хотя мои знания французского были минимальными, я сдал экзамен на ура. Затем я держал устный экзамен у профессора физики, которого звали Geiger, но по-французски оно произносилось как Жежер. Мне зачли медицинскую физику, которую я сдал в Вене, но все остальные вводные курсы я должен был проходить заново. Главными из них были зоология и химия.
Я нашел себе комнату в доме 68 на авеню Ипподром в районе под названием Иксель. Университет был очень близко, я ходил туда пешком. У меня были две хозяйки, пожилые леди по фамилии Вандерстичелен. Несмотря на фламандское имя, они были чистыми француженками, в Брюсселе жили несколько поколений их семьи. Абрам пришел вместе со мной на переговоры с хозяйками и предупредил меня, что я должен вести себя безупречно, в частности, никаких женщин в моей комнате быть не должно. Моя комната была просторной, с приятным видом на улицу и красивой мебелью. Дом был четырехэтажный, каменный, постройки конца прошлого века и стоял посреди небольшого садика. Когда я был в Брюсселе в 1988 или 89 г., я зашел посмотреть на мой дом. Он все еще был на месте, слегка подновленный, и все еще выглядел добротным. Никаких следов моих хозяек я не нашел.
Вскоре я обнаружил, что Брюссель состоит из нескольких независимых районов, и Иксель был одним из них. Как иностранный студент я должен был зарегистрироваться в местном полицейском участке, где мне выдали карточку, удостоверяющую, что я являюсь студентом Свободного университета. Этот скромный документ в недалеком будущем спасет мне жизнь, но я, конечно, об этом не догадывался.
Итак, моя студенческая жизнь в Брюсселе началась. Свободный университет Брюсселя разительно отличался от Венского университета. Брюссельский университет был антиклерикальным институтом, открытым в середине девятнадцатого века, не в последнюю очередь в качестве протеста против католической церкви, имевшей доминирующее влияние на общественную жизнь Бельгии. Традиция «libre pensée” (свободомыслия) упорно сохранялась в университете в роковые 1938-1939 годы. Любимой студенческой песней была «à bas la calotte» (долой попов), под callote подразумевалась шапочка кардиналов. Хотя атмосфера в университете была свободная, но это была академическая атмосфера. Здесь, чтобы оставаться студентом, необходимо было сдать массу экзаменов, не то, что в Венском университете, где за все пять лет учебы нужно было сдать единственный экзамен.
Деловая атмосфера побуждала к серьезным занятиям. Я стал аккуратно посещать лекции по органической химии профессора Шаванна. Он был замечательным учителем. Его лекции были одновременно и увлекательны, и логичны, и информативны, и, что для меня было особенно важно, у него была хорошая дикция и я легко понимал его французский. Основы органической химии, которые я здесь получил, служат мне до сих пор и были фундаментом, позволившим мне многими годами позже освоить молекулярную биологию.
Курс зоология, в котором упор делался на сравнительную анатомию, мне тоже очень нравился. Читал его профессор Брайан, который после войны стал сенатором от коммунистической партии. Помню, как меня поразило строение Amphioxus (ланцетника) — примитивного морского животного, появившегося миллионы лет назад — промежуточного эволюционного звена между беспозвоночными и позвоночными, имеющего черты и пресмыкающихся, и птиц. Я узнал многое об эволюции рыб от примитивных акул с хрящевым скелетом, вероятно, самых древних видов рыб, до костистых рыб. Наука, объяснявшая многообразие животного мира от рыб и птиц до млекопитающих неожиданно открылась передо мной и оказала огромное влияние на то, чем я считал нужным заниматься в моей профессиональной жизни.
Из лодыря я превратился в серьезного и любознательного студента. Может быть, я должен быть благодарен Гитлеру за Аншлюс, который не дал мне возможности проучиться все пять лет в Вене и стать интеллектуальным инвалидом?
Но моя жизнь в Брюсселе состояла не только из занятий. Я приобрел здесь много верных друзей, с некоторыми из которых судьба меня связала на всю жизнь. Одним из них был Салек Грунштейн, мой ровесник из Лодзи, сыгравший важную роль в моей жизни. Ему в это время было 19 лет, но у него был все еще высокий мальчишеский голос (он «сломался» позже). В Брюсселе жила его тетя и ее бельгийский муж Хеберт. Эта семейная пара тоже сыграла важную роль в моей и Салека жизни. Они часто приглашали меня к себе на обед, и у них я начал постигать тонкости французской кухни.
Другим моим другом стал Яков (Куба) из маленького польского городка Калиш. Он замечательно играл на скрипке и открыл для меня Брюссельский концертный зал, где за несколько франков я покупал билет на галерку в самом заднем ряду. Хотя в Лодзи я уже слушал музыку, но там не было большого оркестра и концерты случались довольно редко. Интересно, что великие пианисты Артур Рубинштейн и Витольд Мальцужинский были родом из Лодзи.
Мне было, наверное, около 12 лет, когда мама взяла меня с собой на «Тоску» в Варшавскую оперу. Я навсегда запомнил, как очень толстая Тоска бросилась с башни замка Св. Андреа, подняв облако пыли, наверное, из приготовленного матраца. С тех пор, каждый раз когда я слушал Тоску (а я за свою жизнь ходил на эту оперу множество раз) или проходил мимо этого святого храма, я всегда вспоминал этот эпизод. Другим навсегда запомнившимся спектаклем, был «Риголетто» Верди. Джильду пела великая польская певица Ева Бандровска-Турска, других исполнителей я не запомнил. Оркестр состоял из нескольких (не более дюжины) инструментов и все в нем держалось на пианисте. В руках у дирижера была необычно длинная палочка, и каждый раз, когда пианист ошибался, дирижер через головы музыкантов шлепал его этой палкой по голове. Мне все это было отлично видно из первого ряда балкона.
В доме у нас тоже иногда звучала фортепьянная музыка, когда в гостях бывали пианисты. А еще у нас был патефон с несколькими классическими записями, и по радио целыми днями передавали музыку Шопена и других польских композиторов. Моя мама очень любила Шопена и знала большинство его вещей наизусть. Она любила и оперу, к которой приохотилась в молодости в Варшаве. Особенно ей нравилась «Мадам Баттерфляй» и она часто напевала арию Чио-чио-сан по-польски. Я не знаю, играла ли она на пианино.
Но все это не шло ни в какое сравнение с той музыкой, в которую я окунулся в Брюсселе. В это время практически все замечательные исполнители выступали в Брюсселе и давали один-два концерта. Мы с Кубой ходили на концерты по два раза в неделю, а иногда и чаще. Этот музыкальный сезон в Брюсселе был просто блестящим. Все выдающиеся пианисты, певцы и оркестры (включая несколько филармонических оркестров и Дюка Эллингтона с его джазовой группой) побывали здесь. Трудно подобрать слова, чтобы объяснить, насколько эта музыка обогатила мою жизнь. Мы с Кубой не уходили с концертов до последней минуты, неистово хлопали, кричали «браво!» и иногда выжимали из обессиливших музыкантов еще одну мелодию. Мне хорошо запомнился концерт немецкого сопрано Эрны Сак. Ближайшие к сцене ложи были заняты немцами в парадных формах СС и СА. Они были очевидными предвестниками того, что вскоре случится с Брюсселем, который пока еще не был оккупирован.
Вспомним, какова была обстановка в Европе в это время. В сентябре 1938 г. мюнхенское соглашение разодрало Чехословакию на несколько кусков. Войска республиканцев в Испании проигрывали превосходящим и более мобильным силам Франко, которому помогала немецкая и итальянская военная авиация. Советский Союз готовился к войне с Финляндией, и все, кроме преданных Сталину коммунистов, понимали, что он не собирается защищать мир от нацистов и фашистов. Неистовая культурная жизнь Брюсселя была «Сумерками богов» — последними танцами перед наступлением мрака. Чувствовал ли я, что нам всем грозит? Нет. Мюнхенское соглашение, заявление Чемберлена о «мире для всех нас» и последовавшая вскоре демобилизация во Франции произвела на всех сильное впечатление. Думаю, что очень немногие ожидали того, что случилось через несколько месяцев. Ни мои родители, ни коллеги и университетские друзья не осознавали, в какое драматическое время мы живем, и какая катастрофа нас ожидает.
Помимо увлечения музыкой меня очень занимали женщины. Многие из них были «ночными бабочками» бульваров, в частности, с Порте де Намюр недалеко от моей квартиры. Была также и улица Миди — длинная и узкая, позади вокзала Миди, знаменитая своими борделями. Воображение молодого человека воспалялось, когда он гулял (обычно в компании приятелей) по этой улице, пытаясь себе представить, что происходит за занавесками. В отличие от Амстердама и Антверпена, здесь из окон никто не выглядывал.
Всему этому пришел конец, когда я встретил Сулю Гурвич. Было это в январе или феврале 1939 г. Суля была еврейкой из Латвии, из Риги. Она приехала навестить своих друзей и жила недалеко от моей квартиры. Мы встретились на вечеринке, куда была приглашена наша знакомая — рыжеволосая девушка из России по имени Соня, а она привела туда и Сулю, свою соседку по квартире. Мы дурачились, играли в какие-то игры, а потом оказались с Сулей в темной комнате, и она меня поцеловала. Я до этих пор не знал, что такое «французский поцелуй», но он мне очень понравился. Суля была старше меня на несколько лет и была много опытнее в любовных делах. В Риге у нее уже был бойфренд, и одних поцелуев ей было мало. Что же было делать? С моими строгими хозяйками пригласить к себе в гости девушку было невозможно. Поколебавшись некоторое время, я сказал моим добрым хозяйкам, что моя кузина приехала в Брюссель на несколько недель, и что я хочу пригласить ее днем на чай. Не знаю, насколько убедительно это звучало, но неохотное согласие я получил. С тех пор Суля стала заходить ко мне 2-3 раза в неделю. Мы очень старались не производить никакого шума.
Суля была очень милой темноволосой девушкой с огромными глазами и прелестным профилем, который она старательно мне демонстрировала, поворачивая свою головку, и фигура у нее была замечательная. Я был застенчив и неопытен, и она научила меня очень многому в любовных делах. Мы почти не знали друг друга, но нам хотелось быть вместе и в кровати, и вне ее. Суля нравилась мужчинам, и у меня было много соперников значительно опытнее и старше меня и много лучше устроенных. Один из них был довольно известным художником. Он постоянно приставал к Суле, предлагая написать ее портрет. Уж не знаю почему, но она оставалась со мной. Единственным общим языком у нас оказался, как ни странно, немецкий, на котором Суля говорила свободно (в Прибалтике немецкий был самым распространенным иностранным языком), а я кое-как мог объясниться после учебы в Вене.
Наша идиллия длилась несколько недель пока Суля не вернулась в Ригу. Она оставила мне свою фотографию (в профиль), которую я поставил на свой письменный стол. Суля прислала мне несколько писем, и я на них отвечал, но интервалы между ними становились длиннее и длиннее, и к тому времени, когда я стал готовится к итоговым экзаменам, наша переписка окончательно увяла. Я часто вспоминал ее и думал, удалось ли ей выжить. Маловероятно. Почти никто из рижских евреев не спасся.
Я не поехал на Рождественские каникулы домой, поскольку билеты в Польшу стоили слишком дорого. Я скопил немного денег и решил поехать в Париж с несколькими друзьями. Было, однако, одно затруднение. Мой польский студенческий заграничный паспорт был действителен только для единственной страны — в данном случае, Бельгии. Польский консулат отказался добавить к Бельгии Францию, и потому мы не могли получить французскую визу. Что же делать? Мы решили создать группу, все члены которой будут держаться вместе. Я приготовил список из примерно двадцати человек и отправился во французский консулат. Я объяснил французскому консулу, как к нам отнесся его коллега в польском консулате, француз возмутился и выдал нам коллективную визу, поставив печать на нашем списке. Мы купили недорогие туристские билеты третьего класса и отправились все вместе в Париж. Здесь, на Северном вокзале, мы разошлись, предварительно условившись о времени встречи через неделю, чтобы ехать обратно. Забегая вперед, скажу, что все явились вовремя.
Кузен моего отца, Шмелке Кахан, жил со своей семьей в доме номер 113 по улице Абукир. Мой отец договорился, что я смогу у них остановиться. Я ничего не знал об этих наших родственниках, только через много лет мне стало известно, что мой отец каким-то таинственным образом помог Шмелке уехать в Париж в 1920-х годах и начать там новую жизнь после серьезных неприятностей с его бизнесом в Польше. Шмелке начал свою карьеру в Париже с торговли детской одеждой на улице, но постепенно поднялся до владельца мануфактуры. Это был субтильный человечек с редкими рыжими волосами. Он восторженно меня приветствовал и представил своей грозной супруге, которая выглядела не слишком дружелюбно.
Общаться нам было не легко, поскольку мои родственники по-французски не говорили — для общения с родственниками и бизнеса им нужен был только идиш. Мы вышли из положения, общаясь на «низкопробном немецком», как говорил приятель много лет позже: я говорил на очень простом немецком, а они отвечали на идиш. И мы понимали друг друга!
Мне дали ключ от квартиры, и я мог приходить и уходить, когда мне вздумается. Спал я в столовой на кушетке, но должен был вставать до завтрака, который был около половины восьмого. У Кахана была маленькая фабрика по пошиву детской одежде на другом этаже того же здания. Его грозная жена перевезла в Париж всю свою семью, но не позволяла бедному Шмелке существенно помогать его родственникам, поэтому он встретил меня очень тепло.
У Шмелке было два сына. Младший, Давид, работал на фабрике отца. Старший, Морис, был примерно моего возраста и находился в «ссылке» в Америке, куда его послали, чтобы вылечить от влюбленности в девушку, которую родители считали плохой для него парой. Однако, они просчитались. Вернувшись во Францию прямо перед началом войны, Морис все-таки женился на Регине — одной из самых милых девушек, которых я когда-либо встречал. К частью, и Морис, и Регина, и вся их семья войну пережили.
Оказаться в Париже в возрасте 18 лет было настоящим счастьем. Я встретился здесь с тремя моими школьными друзьями из Лодзи, и мы бросились открывать для себя этот удивительный город. Нам нужно было побывать всюду, и мы начали с Эйфелевой башни. Я мгновенно разобрался в парижском метро и объяснил, как им пользоваться. За несколько сантимов мы ездили по всему Парижу, восхищаясь эффективностью и ясностью карт метрополитена. Мы часами гуляли от одного знаменитого памятника к другому, осматривали Дом Инвалидов, и любовались живописью в Лувре. Мона Лиза мне не понравилась, картина была мне не интересна. Зато мне очень понравилась юная обнаженная прелестная девушка на картине Энгра «Источник».
Ночами мы тоже не скучали. Варьете «Фоли-Бержер» ошеломило нас голыми танцовщицами, сутенерами и хозяйками публичных домов и внутри, и снаружи театра, предлагавшими свой товар на разных языках. А совсем близко от дома моих родственников был один из самых больших в Париже районов «красных фонарей», который нас, восемнадцатилетних, не оставлял равнодушными. Мы совсем потеряли голову, когда попали в большое заведение на улице Блондель, где было около 200 девушек в разной степени обнаженности, доступных для дружеского и недорогого общения. Разнообразие возможностей приводило нас в отчаяние. Кого выбрать? Блондинку? Брюнетку? Длинноногую или с большой грудью? Мы пили пиво, чтобы успокоиться, но это мало помогало. Работник заведения шел через комнаты со стопкой полотенец в руках, громко объявляя цену: «Полотенце и девушка — пять франков» (около одного доллара). Мы не понимали социального значения того, чем мы пользовались. Ни о каких правах женщин здесь никто не заботился. Бедность девушек, заставлявшая их заняться этим ремеслом, никого не занимала в эти последние дни 1938 г.
Я снова приехал в Париж со своими приятелями-студентами во время пасхальных каникул в марте 1939 г. У нас и в прошлый визит в Париж денег было мало, а в этот раз мы были еще беднее. Почему-то я не остановился у моих родственников, а снял крохотную комнату в отеле на окраине недалеко от Порт-де-Клиньянкур. Комната была так мала, что я должен был спать с открытой дверью, выставляя ноги в коридор. Меня это, впрочем, мало беспокоило. Я был молод, целыми днями носился по Парижу, стараясь ничего не упустить, и так уставал к вечеру, что спал как убитый. Питались мы хлебом и сыром. Вечером накануне отъезда мы опоздали к последнему поезду метро. Денег на такси у нас, конечно, не было, и мы добирались пешком до отеля больше двух часов. Ну и что? Нас это нисколько не огорчило.
Оказалось, что это были последние каникулы перед войной, и следующие были много лет спустя.
После возвращения в Брюссель нужно было по-настоящему браться за учебу. Предстоящие в июне экзамены были очень серьезным делом в Свободном университете. Подготовка к ним начиналась за несколько месяцев, все развлечения были отставлены в сторону, мы только ходили на лекции и зубрили дома учебники и лекции по зоологии и химии. К счастью, от экзамена по физике меня освободили. Хотя курс для студентов-иностранцев не позволял им заниматься медицинской практикой в Бельгии, но экзамены были одни и те же и у бельгийских, и у иностранных студентов. И, конечно, все было на французском языке. Для меня было очень важно сдать экзамены хорошо. Я даже не понимаю, как это случилось, что после моего безобразного отношения к учебе в Вене я вдруг стал таким серьезным студентом в Брюсселе. Вероятно, сама атмосфера Свободного университета и трудолюбивые друзья-студенты помогли мне в этом. Чтобы сэкономить время для занятий, я даже перестал ходить в столовую и разогревал себе еду дома на спиртовке.
И вот судьбоносные дни настали. Я блестяще сдал экзамен по зоологии и довольно хорошо по химии. Общий результат был «сдал с отличием». Я был счастлив и даже позвонил родителям в Польшу, хотя это было дорого и пришлось долго сидеть на переговорном пункте, ожидая соединения. Родители волновались и с нетерпением ждали моего возвращения домой на летние каникулы.
Мой поезд шел через Германию, и я отметил, что военные приготовления теперь (в июле 1939 г.) стали еще более очевидными, чем в прошлом году. Солдаты в серо-зеленой форме были на каждой станции, длинные составы с открытыми платформами, на которых легко угадывались танки и орудия, прикрытые брезентом, стояли на запасных путях. Выглядело это все зловеще. Теперь я не понимаю, как все (включая и меня) могли поверить, что войны удастся избежать. Военная машина пришла в движение и остановить ее было уже невозможно, как стало ясно всего через несколько недель.
Лето 1939 г. было исключительным и незабываемым. Мои родители несколько лет подряд снимали летом маленький домик в популярном курортном месте под названием Колумна. Мы уже знали кое-кого из местных жителей, в том числе главу администрации общины по имени Новак. Он зарабатывал на жизнь пошивом обуви и делал первоклассные башмаки по вполне умеренным ценам. У нас уже стало обычаем приходить в его сапожную мастерскую каждое лето, где он снимал с нас мерки для новой обуви, удивляясь при этом, как быстро растут дети. Новак был высокий мужчина с усами, держался он очень дружелюбно, никакого предубеждения против евреев в нем заметно не было, возможно потому, что большинство (если не все) его заказчики были евреями. Каникулы по-настоящему начинались после посещения Новака. Дни стояли жаркие, дождей не было, и воздух был пропитан запахом сосновой смолы. Мир за пределами Колумны стал чем-то малореальным, а угроза войны — невероятной. Радио у нас не было, а газеты из Лодзи приходили с опозданием в один-два дня.
Отец оставался в городе на работе и приезжал к нам на выходные. Мы с мамой и сестрой встречали его на станции и пешком шли домой. Отец привозил тревожные новости. Гитлер предъявлял Польше разнообразные требования, но правительство ему не уступало. Франция и Англия твердо гарантировали независимость Польши, подписав с ней договор о взаимопомощи. Хотя мобилизация официально объявлена не была, но людей начали без лишнего шума призывать на военную службу. Радио передавало какие-то шифрованные сообщения, иногда прерывая обычное вещание. Польский министр иностранных дел Бек сновал между Парижем и Лондоном. Что-то назревало.
Моим родителям, пережившим Первую мировую войну, было тревожно. Я был совершенно безмятежен, поскольку в это время влюбился в милую молодую девушку по имени Дорка Фогель. Она была все еще школьницей, очаровательной и очень зрелой для своих шестнадцати лет. Начало наших отношений было очень бурным, но вскоре мы уже так нуждались в компании друг друга, что стали практически неразлучными. Она была добра, заботлива и очень умна. Позже я понял, что она была моей настоящей первой любовью, и если бы не война, мы, наверное, прожили бы вместе многие годы.
Идиллия эта была разрушена политическими и военными событиями. Даже сонный курорт Колумна не избежал надвигающегося урагана. Мощеные, но обычно пустынные дороги, ведущие на запад к немецкой границе, неожиданно стали очень оживленными. Колонны военных грузовиков и лошадиные упряжки везли солдат и военное имущество днем и ночью, нарушая покой, к которому мы здесь привыкли.
В последние дни августа произошли еще два сенсационных события. Немецкий министр иностранных дел Риббентроп приехал в Москву и заключил договор о ненападении с Молотовым — министром иностранных дел Советского союза, т.е. со своим заклятым врагом Сталиным. А Гитлер предъявил Польше ультиматум из десяти пунктов, утверждая, что немцы, живущие в Польше, подвергаются дискриминации, а также требуя немедленного отторжения Данцига (места, где я родился) в пользу Германии, что лишало Польшу выхода к Балтийскому морю. Заручившись согласием Англии и Франции, Польша отвергла ультиматум и объявила мобилизацию. Все поезда и автомашины были реквизированы армией.
Неожиданно оказалось, что мы не можем вернуться домой, хотя находились всего в 50 км от Лодзи. В конце концов мы нашли конную упряжку, которую еще не успели реквизировать, и отправились домой, сидя на куче матрацев и домашнего скарба, который всегда брали с собой, отправляясь на летний отдых. Мы ехали до Лодзи целый день, а навстречу, к немецкой границе шли и шли военные грузовики и техника. Мы добрались до дома 30 августа 1939 г.
ЧАСТЬ II, ВОЕННЫЕ ГОДЫ
НАЧАЛО ВОЙНЫ
Мама разбудила меня в 5 часов утра в пятницу 1-го сентября 1939 г. С улицы доносился какой-то нарастающий рокот, как будто к нам приближалось множество самолетов. Мы накинули на себя одежду и выбежали на улицу. Несмотря на ранний час, здесь уже были люди, и все они смотрели в небо, но там ничего видно не было, и рокот вскоре стих. Местная радиостанция еще не начала утреннюю передачу, и люди обсуждали, что этот рокот мог означать. Одни говорили, что это была непобедимая армада польских самолетов (как утверждала правительственная пропаганда), другие — что это были французские или британские самолеты, прилетевшие к нам на помощь. Кое-кто нехотя допускал, что это могли быть и немецкие самолеты, но они, конечно, не смогли нанести нам никакого вреда, поскольку их быстро прогнали.
Радио начало работать раньше обычного, кажется, в 6:30. Если у кого-то еще оставались надежды на то, что нам удастся избежать войны, то им пришел конец. Немецкие войска и самолеты атаковали Польшу одновременно на нескольких фронтах с запада и юго-запада, т.е. из Чехословакии. Теперь всем стало ясно, каким идиотизмом было помогать Гитлеру в оккупации Чехословакии. Мы заплатили дорогую цену за то, что отхватили полтора года назад у Чехословакии полоску спорной земли.
Несмотря на обычные патриотические речи по радио, все чувствовали, что катастрофа приближается. В первый же день замолчали радиостанции западных городов Познань и Катовице. Оставшиеся в эфире радиостанции передавали странные, хотя и понятные обращения: «Uwaga, nadchodzi» («Внимание, приближаются») и какие-то закодированные сообщения, вероятно, предупреждающие войска о приближающейся атаки с воздуха. У бедной Польши не было даже специальных военных радиостанций.
Первые три дня в Лодзи все было тихо. Магазины были полны товарами, общественный транспорт исправно работал. Мы старались занять себя будничными делами (а я — проводить как можно больше времени с Доркой, которая тоже вернулась в город), но настроение у всех было подавленное. Люди начали сомневаться в непобедимости польской армии. Хотя радиопередачи и газетные статьи были патриотическими и оптимистичными, но и они скупо сообщали о «тактических отступлениях» и было ясно, что дела идут плохо. Поползли слухи, что кое-кто из богатых людей и высокого ранга военных бегут в Люблин, или еще южнее, к румынской границе, или даже в Румынию — в то время нейтральную страну.
Мы обсуждали с домашними, что делать. Я еще не достиг призывного возраста, но не должен ли я пойти добровольцем в армию? Мудрые головы взяли верх: не будем спешить, подождем несколько дней. Бросить все и бежать? А что делать с вещами, с нашей квартирой, с отцовским бизнесом? Денег в доме почти не было. Всю свою жизнь я снова и снова вспоминал эти дни, когда моя семья могла бы еще спастись, и мечтал вернуться в прошлое и все изменить. Как мы могли быть такими безрассудными? Но в сентябре 1939 г. ни у кого не было магического кристалла, чтобы узнать будущее.
На следующий день после начала войны по городу поползли слухи о «пятой колонне», организованной немцами, живущими в Лодзи. Радио призывало к бдительности относительно шпионов и диверсантов. Никто не знал точно, как с ними бороться, но в городе появились немногочисленные патрули из добровольцев, дежуривших на темных улицах по ночам. Электрических фонариков в городе не было.
Был объявлен комендантский час. Населению рекомендовали зашторивать окна и наклеить на них бумажные полосы, чтобы они не разлетелись на осколки в случае близкого разрыва бомбы. Инструкции эти были довольно неопределенные, и никто не отвечал ни за информацию населения, ни за контроль за выполнением этих инструкций. На улице изредка можно были встретить солдата, но никаких признаков войны в городе заметно не было.
Слухов о мобилизации во Франции и в Англии было предостаточно, но фактов было мало. Немецкие радиостанции заявляли об одной победе за другой и об оккупации большой части западной Польши. Мы не хотели им верить и считали это пропагандой. Наша местная радиостанция, естественно, этого не подтверждала, хотя и сообщала о бомбежке пригородов Варшавы и о жертвах среди мирного населения.
3-го сентября мы услышали великую новость: Англия и Франция объявили войну Германии, Англия — в полдень, и Франция вслед за ней. Радио снова и снова передавало текст английского и французского ультиматумов, требующих немедленного вывода немецких войск из Польши. Все были счастливы: ну теперь-то наша победа казалось неизбежной.
Но к вечеру 4-го сентября неожиданно началась паника. Улицы заполнились взбудораженными людьми, обсуждавшими слухи о том, что польское правительство собирается покинуть Варшаву и приказывает военному руководству переехать на восток, к Люблину, ближе к границе с Советским Союзом. Про Лодзь ничего такого сказано не было, но всем было ясно, что если Варшаве, которая на 100 км восточнее нас, грозит оккупация, то Лодзь находится в еще большей опасности.
На семейном совете было решено, что мы с отцом отправимся в Варшаву к маминой сестре тете Мане, а мама и сестра пока останутся в Лодзи. Нам казалось, что, даже если немцы и возьмут Лодзь (что казалось нам маловероятным), женщин никто не тронет, а вот мужчин могут взять в плен или в заложники. О том, что случится в этом случае с евреями, никто и не думал.
Мы с отцом взяли с собой только смену белья и несколько рубашек. Погода стояла теплая, и мы не взяли ни свитеров, ни пальто.
Быстро распрощавшись, мы с отцом вышли из дома около 10 часов вечера. Мы считали поездку в Варшаву простой предосторожностью и собирались вернуться в Лодзь очень скоро, может быть, через несколько дней.
На улице мы сразу растворились в толпе пешеходов, главным образом, мужчин. Попадались нам и женщины, и даже дети, медленно бредущие по запруженным толпой улицам по направлению к Балуте — бедному району Лодзи. В темноте покосившиеся дома и другие приметы бедности заметны не были. Мы направлялись к главной мощеной дороге на Варшаву, и первой нашей остановкой должен был быть городок Гловно на северо-востоке от Лодзи. Никаких машин кроме нескольких пожарных команд, медленно пробиравшихся через толпу, нам не попадалось. В Лодзи было много хорошо оборудованных пожарных команд, поскольку в городе было производство горючих материалов. Подвозить людей пожарные отказывались. Конных повозок тоже не было, но мы заметили несколько лошадей, которых вели под уздцы и даже коров, и я понять не мог, где их в городе держали. Таким образом, единственный способом передвижения был пеший, и толпа двигалась в темноте очень медленно. Отец почувствовал себя неважно и решил вернуться домой, но я не хотел возвращаться и продолжал идти вперед вместе со знакомым отца, имя которого я не помню. Медленно продвигаясь вперед, мы к рассвету вышли на дорогу к Варшаве. К этому времени толпа рассеялась, поскольку многие, как и мой отец, решили вернуться домой. Теперь мы пошли быстрее. Дорога была необычно пустынной, машины нас не обгоняли. Мы миновали несколько деревень и около 10 часов подошло к Гловно. Городок был тих и выглядел очень мирно, народу на улицах почти не было. Мы купили в лавочке хлеба, молока и колбасы. У меня денег не было, и платил за еду мой попутчик. Мы отдохнули под деревом в пригороде Гловно около часа и пошли дальше. Когда мы отошли от Гловно километра на два, мы услыхали шум приближающихся самолетов. Незнакомые люди крикнули нам, чтобы мы спрятались, и мы залегли в придорожную канаву, каких в Польше много. Самолеты показались над нами. Три одномоторных самолета летели очень низко, не заботясь, видимо, о собственной безопасности. По черным крестам на их фюзеляжах мы узнали немецкие самолеты. Один за другим они пикировали на перелесок метрах в 500 на запад от дороги. Раздалось несколько взрывов и лес загорелся ярким огнем. Через секунды, казавшийся пустынным до этого лес, внезапно ожил. Несколько человек в польской военной форме выскочило из леса на дорогу.
В перелеске был, видимо, спрятан военный лагерь или укрепление, невидимые с дороги. Как только солдаты выбежали на дорогу, самолеты развернулись, и мы услышали пулеметное та-та-та. Несколько солдат упали. Самолеты возвращались еще трижды и обстреливали дорогу. Вероятно, несколько человек были ранены или убиты, нам издалека видно не было.
Так мы впервые почувствовали вкус войны. Я не помню, испугался ли я тогда, или просто с любопытством наблюдал, что происходит. Я как будто сидел прямо перед сценой, на которой разыгрывался страшный спектакль и мог за ним следить с расстояния метров 500. На нашем участке дороги атаки не было, и никто из моих попутчиков, с которыми мы спрятались в канаве, ранен не был. Когда мы подошли поближе, лес еще горел, но солдаты уже помогали раненым. Мы ничем помочь не могли и отправились дальше.
В этот день налетов на нашей дороге больше не было, мы прошли порядочное расстояние и к вечеру увидали вдали пожары в Жирардуве — промышленном городе, известным своими шелковыми фабриками. Название города происходит от имени изобретателя особых ткацких станков француза Жаккара. Подойдя поближе, мы увидели, что горят несколько больших фабрик. Бомбежка, видимо, была накануне и огонь был так силен, что освещал дорогу на несколько километров. Чтобы не идти через горящий город мы свернули с дороги и забрались отдохнуть в стог сена. Мы устали, проголодались и хотели пить, но в нескольких хатах поблизости огней в окнах не было, и никто на наш стук не отозвался. Мы поспали урывками несколько часов и отправились дальше как только рассвело.
Около шести часов утра нас догнала конная повозка. Мой попутчик заплатил хозяину повозки, чтобы тот подвез нас в направлении Варшавы. Хозяин знал последние новости и утверждал, что между Жирардувом и Варшавой немцев нет, и что польская армия не сдается и обязательно победит. Может он и принимал желаемое за действительное, но мы были счастливы это слышать.
Хозяин повозки высадил нас километрах в десяти от города, что было совсем немного по сравнению со ста километрами, которые мы уже преодолели, и часа через два мы добрались до варшавского пригорода Воля. Это был полдень 7 сентября. Нас ожидал приятный сюрприз: здесь была конечная остановка знакомого красного варшавского трамвая, который повез нас в город, и нам и за билеты не нужно было платить. На улицах было пустынно, мы встретили только несколько прохожих и небольшие группы солдат. Попадались и открытые магазины, но покупателей было мало. Никаких следов паники мы не заметили.
Через несколько минут я уже был на Хлодной улице, где моя тетя жила в доме 34. Я простился и поблагодарил моего попутчика, который ехал дальше. Он был вполне уверен, что мой отец заплатит ему мою долю наших небольших расходов. В тетиной квартире, которая была на седьмом этаже, меня ждал приятный сюрприз: здесь был мой отец! Оказалось, что на следующий день после нашего ухода из Лодзи предприимчивая компания, у которой были грузовики, организовала перевозку людей из Лодзи в Варшаву, но не по той дороге, по которой шли мы. Мой отец добрался до Варшавы без всяких приключений и всего за четыре часа.
Здесь мы убедились, что слухи, распространявшиеся в Лодзи, были справедливы: 5-го сентября все мужчины Варшавы получили приказ двигаться на восток, где польская армия реорганизовывалась после поражений. В то время, когда мы из Лодзи направлялись к Варшаве, люди из Варшавы уходили на восток в направлении Советской границы. Вот почему улицы Варшавы были пустынны. Польское правительство, президент и командующий армией генерал Рыдз-Смигла тоже покинули Варшаву, чтобы организовать оборону на востоке.
Тетя Маня, ее муж Мозес и дочка Лола оставались в Варшаве, а их сын Зигмунт уехал на восток. Я хорошо знал их квартиру, потому что в 1929 г. мы с мамой приехали из Лодзи в Варшаву и остановились у тети Мани. Я заболел скарлатиной и меня уложили в постель в комнате для гостей. Чувствовал я себя плохо и мне не позволяли вставать с кровати, и я провел в ней две недели. Через стенку я слышал как Зигмунт, который был на несколько лет старше меня, бормочет, зубря свои уроки. Мама меня выходила, и мы вернулись в Лодзь. Было это до наступления эры антибиотиков, и скарлатина была тогда серьезной болезнью.
Теперь, десять лет спустя мы с отцом занимали ту же гостевую комнату. Я не уверен, что мои тетя и дядя были нам рады. Хотя они были очень богаты (или именно потому, что были), они не любили делить ни пищу, ни кров даже с родственниками. В первые дни войны продуктов было вдоволь, но ситуация менялась быстро. Мы с отцом хорошо все понимали и обсуждали возможности двигаться на восток, но этому не суждено было случиться.
Хотя немецкая армия давала о себе знать только изредка пролетающими на большой высоте самолетами, да редкими и далекими разрывами, ни у кого не было сомнений, что дела идут плохо. Размеры газет уменьшились, новости были очень скупы. Предполагалось, что французские войска атакуют немцев, а англичане вот-вот высадятся в Данциге, где небольшой гарнизон поляков все еще сдерживал превосходящие немецкие силы. Все наши надежды были на западных союзников. В тот день, когда мы добрались до Варшавы, ее мэр Старзинский заявил, выступая по радио, что мы будем защищать Варшаву до последнего человека и призвал всех жителей помочь в строительстве укреплений на подступах к городу.
Мы с отцом отправились в Волу (пригород, через который я добрался до Варшавы за пару дней до этого). Человек в военной форме выдавал лопаты и ломы и формировал группы для рытья окопов. День был теплый, как и все дни этого рокового сентября, и мы вскоре сбросили куртки и рубашки. Это был уникальный момент в истории Польши: окопы копали вместе польские крестьяне, солдаты, рабочие и ортодоксальные евреи с бородами и пейсами. Общий враг заставил сплотиться (хотя и временно) всех поляков, к какому бы классу или религии они не относились. Дух товарищества был удивителен. Солдаты принесли нам хлеб и суп, и мы все вместе подкрепились. То же было и на следующий день, но в середине дня работа была прервана прибытием артиллеристов. Они установили маленькие пушки, наверное, времен Первой мировой войны. Гражданских отпустили по домам.
ОСАДА ВАРШАВЫ
В ночь на 9 сентября мы услыхали пушечную канонаду. Она становилась все громче и скоро к ней присоединилась пулеметная дробь. Немцы были под Варшавой. Позже мы узнали, что немецкие атаки на Волю были отбиты. На рассвете мы услыхали шум самолетных моторов и грохот разрывов. Война подходила ближе и ближе. Гражданскому населению предлагалось укрыться в подвалах. К счастью, в нашем доме подвал мог вместить всех жильцов дома.
Мы спали кто на чем, на матрацах и одеялах. Новые знакомства и дружбы завязывались быстро. Я познакомился с молодой пианисткой, которая жила на верхнем этаже и с другими женщинами моего возраста. Все местные молодые люди или носили форму, или уехали на восток, один я нарушал монотонность нарядов.
Как-то выдались два спокойных дня, когда мы могли выйти из дома и навестить друзей и родственников. Городские вокзалы были разрушены бомбежками, но сам город пострадал мало и мужественно пытался сохранить видимость нормальной жизни. Несколько магазинов были открыты и торговали хлебом и картошкой. По улицам время от времени проезжали автобусы, но трамваи не ходили, вероятно, из-за бомбежки электростанции. Выходило несколько газет, в том числе и еврейская ежедневная газета на польском языке. Истории о триумфальном французском вторжении в Германию с прорывом знаменитой линии Зигфрида согревали наши сердца, хотя и оказались впоследствии журналистской фантазией.
Особенно популярными были истории о бомбежке Берлина польской авиацией и об атаке английским флотом Балтийского побережья Германии. Но настоящие новости были ужасными. Атака польской кавалерией немецких танков, ставшая впоследствии символом безумной отваги бесстрашных защитников Польши, была трагедией. Становилось ясно, что польская армия разбита. На улицах появились небольшие группы солдат в оборванных мундирах, искавшие еду и место для ночлега. Позже нам стало понятно, как стремительно наступали немцы. Только крепость Модин недалеко от Варшавы, да сама Варшава еще не были взяты. Оборона столицы стоила жизни огромному количеству населения и была символическим актом национальной гордости. Я тоже горжусь, что принял в ней некоторое участие, хотя не могу сказать, что сделал что-то героическое.
Бомбежки и артиллерийские обстрелы вскоре стали делом привычным и монотонным. Мы проводили в подвале все больше времени с короткими перерывами на поиски пищи. Я не вел дневник и не могу восстановить в памяти день за днем это время, но некоторые эпизоды помню хорошо.
Пожалуй, самым мрачным было воскресенье 17 сентября, когда Советская армия вторглась в Польшу. Теперь нам стала ясна суть заключенного в августе договора о ненападении между Риббентропом и Сталиным. Все наши надежды на чудодейственное контрнаступление польской армии с востока и прорыв осады Варшавы теперь рухнули. Отступавшая польская армия оказалась в руках русских. Только много позже мы узнали о массовых убийствах поляков, перебравшихся на восток, в том числе и нескольких известных польских социалистов (среди которых были и евреи, например, Виктор Альтер) и о расстреле польских офицеров в Катыни. Новости в Варшаве мы узнавали теперь друг от друга, а не из газет или радио и настроение у всех было отчаянное.
Помню я и как зажигательная бомба упала на наш двор. Нам повезло, что она упала не на крышу дома, огонь был небольшим и мы его быстро погасили. В другой раз артиллерийский снаряд попал в наши ворота (большие дома в Варшаве имели обычно огороженный двор и ворота). Я стоял прямо за мужчиной, убитым шрапнелью, попавшей ему в середину лба. Будь он на пару сантиметров ниже ростом, и я был бы убит вместо него. Однажды снаряд попал и в наш двор и убил лошадь. Несмотря на эти эпизоды, дома в Варшаве оставались пока относительно нетронутыми.
Как я уже рассказывал ранее, когда мы с Лидией приехали в Варшаву в 1965 г., я с удивлением обнаружил, что оба дома на Хлодной улице — дом номер 20, где я жил в раннем детстве, и дом номер 34, где я провел роковой сентябрь 1939 г. — пережили и осаду 1939 г., и восстание 1944 г. Они были единственными уцелевшими домами в этой части города.
А еще мне врезалось в память убийство лошадей. В Варшаве было довольно много конного транспорта. Когда лошади погибали при обстреле, их немедленно свежевали и готовили из них еду. Одна из них была убита в нашем дворе, и ее тоже съели. Я навсегда запомнил сладковатый вкус недоваренного лошадиного мяса. Оказавшись позже во Франции, где конина считается деликатесом, я никогда к ней не притрагивался.
И, наконец, позвольте мне рассказать о самом поразительным для меня впечатлении этого периода. Хелена, молодая пианистка, которую я встретил в подвале нашего дома, жила в студии на верхнем этаже. В перерывах между бомбежками и обстрелами мы поднимались к ней в квартиру, и она играла для меня. Она была профессионально подготовленной, талантливой пианисткой лет двадцати с небольшим, мечтавшей об участии в конкурсе Шопена, проводившемуся в предвоенной Польше раз в два года и возобновленном после войны. Хелена была изящной тонкой женщиной с прекрасным лицом и большими кистями рук пианиста. Она, конечно же, играла Шопена, и Революционный этюд был ее любимой пьесой. Хелена подробнейшим образом объясняла мне технические трудности этого этюда, в частности быстрые арпеджио нисходящие пассажи, которые она играла полными октавами, а не отдельными нотами, как это было написано.
Хелена играла и другие произведения Шопена: мазурки, прелюды и вальсы; некоторые из них я знал, некоторые слышал впервые. Играла она и Моцарта, и сонаты Бетховена. Я мог слушать ее игру и ее комментарии часами, хотя бомбежки и обстрелы редко нам это позволяли. Может это и не выставляет меня в лучшем свете, но должен признаться, что главным образом благодаря ей я полюбил музыку, и я на всю жизнь благодарен этой прелестной женщине. Я кое-что узнал о ней позже от моей мамы. Она вышла замуж и осталась в Варшаве. Насколько мне известно, она погибла в Варшавском гетто в 1942 г.
Осада Варшавы закончилась 28 сентября 1939 г. Воздушные налеты и артобстрелы прекратились и можно было выйти на улицу. Немцы не входили в город до следующего дня. То, что мы с отцом увидели, когда вышли из нашего подвала в город после десяти дней бомбардировок и артобстрелов было подавляющим. Многие высокие дома в нашем районе были расколоты бомбами на две половины, одна из которых рухнула, а вторая осталась, демонстрируя мебель, стоявшую вдоль оклеенных разноцветными обоями стен. Они были похожи на кукольные домики, в которых можно было менять местами игрушечную мебель. Многие здания были полностью сожжены зажигательными бомбами.
Вечером мы увидали большую толпу вокруг старого центрального рынка, где в подвалах хранилось продовольствие. Люди несли оттуда большие окорока и связки сосисок. Мы были очень голодны, но попасть внутрь было невозможно. К моему изумлению, на нас начали кричать и с руганью выталкивать из толпы. «Евреи, это из-за вас началась война», — кричал один мужчина. «Проклятые евреи», — кричала женщина. «Пошли вон отсюда, евреи, — кричал другой мужчина, — скоро немцы с вами разберутся!» Я ушам своим не верил. Мне казалось, что война и осада Варшавы должны были сплотить всех граждан Польши и дискредитировать антисемитизм, но мой идеализм был в один миг разрушен. Мне стало очень тоскливо. И, к сожалению, это не был единственный эпизод такого рода.
Так прошел последний день перед оккупацией Варшавы. Я часто вспоминаю эти дни. Осада Варшавы заставила людей, часто не имевших ничего общего, держаться вместе. Мы все понимали, что нам не победить, что мы заплатим за попытку удержать город многими человеческими жизнями и разрушением любимого города, но страха не было. Робкие надежды на освобождение полностью исчезли после того, как Советский Союз напал на Польшу. И все же сдача Варшавы была трагедией для всех.
Несмотря на бомбардировки, артобстрелы и нехватку пищи и воды, люди не были запуганы. Игра Хелены на пианино была символом этого настроения. Не только я, юноша, но и значительно более пожилые люди находились в своего рода трансе и были уверены, что добро победит. Мы знаем, что этого не случилось. Хотя я и не был в Англии во время Лондонского блица (интенсивной бомбежки Лондона немецкой авиацией), но я понимаю, как это несчастье объединяло англичан. Но все это было еще впереди.
Немецкие солдаты в открытых грузовиках появились в городе на следующий день. Мы с отцом бросились искать кого-нибудь, кто бы довез нас до Лодзи. Мы нашли людей, организующих конный транспорт, и договорились встретиться с ними на следующее утро. Когда мы шли по улице, мы увидали большую группу ортодоксальных евреев в их традиционной одежде, которую вели немецкие солдаты. Мы попытались ускользнуть, но было уже поздно: солдат с ружьем приказал нам присоединиться к группе. Это было особенно унизительно потому, что немцам нас выдали, указывая на нас пальцами, наши польские сограждане (ни я, ни мой отец не имели ярко выраженной еврейской внешности, но опытные поляки нас распознавали). Другие наши польские сограждане смотрели на нас с тротуаров и смеялись над нами, пока нас вели примерно две мили на газовую станцию.
Когда мы туда пришли, нам выдали кое-какие орудия труда и разбили на маленькие группы, во главе каждой из которых был немецкий солдат. Нам приказали разбирать накопившиеся большие груды, отделяя несгоревший кокс от шлака. Мой отец, которому в это время был только 51 год, был совершенно неприспособлен к физическому труду. Он с трудом поднимал лопатой кусок кокса и результаты его труда были ничтожны. Он часто отпивал из бутылки с раствором питьевой соды, пытаясь предупредить приступ язвы двенадцатиперстной кишки.
Я боялся, что наблюдавший за нами солдат обвинит отца в саботаже и решил заговорить с солдатом по-немецки. Он был в чине капрала или сержанта, ему было лет 30, он был старше большинства солдат, и он охотно заговорил со мной, обрадовавшись развлечься разговором от скучной обязанности наблюдать за работой. Я узнал, что он из Гамбурга или из его окрестностей на севере Германии. Я сказал ему, что учусь на доктора, и это произвело на него большое впечатление. Немного спустя я спросил его, не отпустит ли он моего больного отца домой, и к моему радостному удивлению он согласился. Отец медленно пошел к воротам, которые были от нас в нескольких сот метрах и пропал из виду. Позже я узнал, что он благополучно добрался до дома моей тети.
Я навсегда запомнил этот случай. В этот день я впервые почувствовал себя взрослым. Мне только что исполнилось 19 лет, но это я позаботился о безопасности отца, я смог избавить его от непосильной работы и вернуть домой, а не он заботился обо мне. Но сколько раз впоследствии я чувствовал себя виноватым, что оставил в Варшаве свою семью, что не исполнил своего долга перед ними, и что они погибли потому, что я оставил их.
Работа остановилась, когда к нам подъехала полевая кухня. После того, как немцы поели, нам достались остатки наваристого супа. Около 5 часов немцы стали расходиться, и мы быстро последовали их примеру. Никто нас не останавливал. По дороге домой, когда уже стало темнеть, прямо передо мной остановился небольшой грузовичок с хлебом, и немецкий солдат начал его раздавать. Тут же собралась толпа, но я был одним из первых и получил большой каравай теплого хлеба. Пока я его брал из рук солдата, стоявшая за мной женщина закричала: «Не давайте хлеба еврею!» К ней присоединились и другие. Слава богу, немец не понимал по-польски, и я убежал со своим хлебом. На ужин у нас был хлеб, и в первый раз за три недели я не лег спать голодным.
На следующий день мы искали транспорт до Лодзи. Поезда не ходили, поскольку все вокзалы Варшавы были разбиты, но нам сказали, что в 50 км на юг от города от станции Ловиц поезда в Лодзь еще ходят. Нужно было только добраться до Ловиц. Мы решили, что ехать днем будет слишком опасно, и к тому же был объявлен комендантский час до 5 часов утра. Нам удалось найти два места в конном экипаже, который отправлялся в нужном нам направлении на следующее утро сразу после комендантского часа. У нас было несколько попутчиков, большинство из них были из Лодзи, и, кажется, все были евреи. Мы беспокоились о немецких патрулях в пригороде Варшавы, но никто не обращал на нас внимания. Очевидно, это была еще фронтовая зона и гестапо здесь еще не взялось за работу.
Я не помню подробностей нашего путешествия. К вечеру мы остановились в деревне; хозяева были не очень дружелюбны, но дали нам хлеба и сала и поместили спать в сарай, взявши с нас много денег. На следующий день мы доехали до станции, подождали поезда на Лодзь и отправились туда в товарном вагоне, хотя это еще не были те зловещие вагоны, в которых евреев будут вскоре возить. Мы доехали до Лодзи в тот же вечер. Мама и сестра были дома. Они ничего о нас не слышали почти четыре недели и ужасно волновались. Наш приезд стал счастливейшим моментом и в моей жизни, и в жизни всей семьи
ЛИТЦМАНШТАДТ
Никаких следов войны в Лодзи заметно не было. Мама рассказывала, что немцы появились в городе вскоре после нашего отъезда, и были радостно встречены большой местной немецкой общиной. Всего за несколько часов лидеры этой общины установили в городе гражданскую власть.
Слухи о том, что Лодзь войдет в состав Германии, подтвердились, город стал частью новой немецкой области Вартегау и был переименован в Литцманштадт. Кто такой был этот Литцман, я до сих пор не знаю. Благодаря этим переменам никаких проблем с продовольствием, водой и электричеством в городе не возникало, магазины были открыты и полны товарами. Люди, убежавшие из города в первые дни войны, начали потихоньку возвращаться.
На улицах все было спокойно, никаких ограничений для пешеходов или транспорта не было, но комендантский час был введен. Того, что происходило в Варшаве с евреями, в Лодзи в эти дни не было. Многие мои друзья и коллеги, в том числе и моя любимая Дорка, либо никуда из города не уезжали, либо возвращались в Лодзь. Некоторые из тех, что побывали на востоке, рассказывали страшные истории о том, как советские власти обращаются с беженцами. Их арестовывали, независимо от их национальности или религии, сажали в тюрьмы или высылали в Россию. Многих других, особенно, социалистов, расстреливали. Русские не любили конкурентов.
Поскольку я был студентом-медиком, я решил пойти работать в больницу. Хотя я ничего еще в медицине не понимал, но меня на работу приняли. Мне выдали желтую нарукавную повязку с красным крестом, которая могла помочь в случае полицейской облавы. Я с удовольствием носил ее, гуляя с Доркой по городу, гордясь своим привилегированным положением. На самом деле, в больнице мой статус был одним из самых низких. Медсестры быстро поняли, что я ничего не понимаю в клинической медицине и терпеливо учили меня мерить температуру, делать заметки в историях болезни, инъекции простых лекарств вроде инсулина, и переодевать больных.
Госпиталь был переполнен. Больные лежали в коридорах и в каждом свободном закутке. Большинство пациентов, как это всегда бывает во время войны, имели пулевые или осколочные ранения. Было несколько пациентов с ампутированными конечностями, некоторые — моего возраста или даже моложе — с гниющими ранами. Хирургические палаты пахли гниющей плотью и карболкой, которую применяли в больших количествах в качестве антисептика. Эра антибиотиков еще не наступила, и только надежда на лучшее, да частая смена повязок могли помочь в борьбе с инфекциями.
Одному из раненых, за которым я ухаживал, нужна была операция, чтобы удалить кусок шрапнели. Я сопровождал его в операционную и остался в ней, держась подальше от стола, поскольку я был не в хирургической одежде. Когда хирург сделал надрез, фонтан крови ударил из раны, и я почувствовал, что сейчас упаду. Хирург это заметил и выслал меня из комнаты, уважительно назвав при этом «коллегой». Я-то себя его коллегой совсем не чувствовал, меня тошнило, и я еле успел добежать до уборной.
Один из друзей нашей семьи был врачом, и он нашел для меня работу — ежедневно посещать женщину, у которой был диабет, и делать ей уколы инсулина. Я приобрел шприц «Рекорд», стерилизовал его спиртом и делал им уколы. Прошло довольно много времени, прежде чем я осознал, что только по счастливой случайности я не нанес вреда моей пациентке. Я очень плохо знал, как нужно мерить количество единиц инсулина, и я не соблюдал необходимые правила. И все же и моя пациентка, и члены ее семьи называли меня «доктор» и платили мне небольшие деньги за каждый визит. Прошло много лет, прежде чем я снова стал получать деньги как доктор.
Все свое свободное время я проводил с Доркой. Она навещала мою маму и сестру пока мы с отцом были в Варшаве, и мама очень к ней привязалась. Она была не только живой и очень хорошенькой, но и мягкосердечной, нежной и впечатлительной девушкой. Мои родители часто приглашали ее на ужин — верный знак того, что они одобряли нашу дружбу. Ее отец и мать (Фогель) тоже были очень приветливы со мной.
В конце октября 1939 г. по городу поползли мрачные слухи о том, что евреев скоро заставят носить специальные повязки, и что нас сгонят в гетто. Говорили также, что есть возможность получить разрешение на выезд из страны, и новая немецкая администрация как будто была не против, хотя иногда за это нужно было платить (взятку). Для нас это было не ново — пережиток польских времен. Немцы таким образом освобождались от евреев и других нежелательных элементов, а Лодзь теперь стал Литцманштадтом — немецкой территорией.
У меня сохранилось просроченное удостоверение студента Свободного университета Брюсселя. Бельгия была нейтральной страной, она не была в состоянии войны с Германией и немцы все время подчеркивали, что они не собираются нарушать ее суверенитет. Был у меня и польский паспорт, теперь недействительный.
В Лодзи было несколько знакомых мне бывших брюссельских студентов, и среди них Соломон (Салек) Грунштейн — надежный, честный парень, с которым я познакомился в Брюсселе. Он, как и я, пережил осаду Варшавы и вернулся в Лодзь в начале октября и удивительным образом переменился с тех пор, как вернулся в Польшу. Как я упоминал раньше, в Брюсселе он еще говорил мальчишеским высоким голосом, но в Польше голос у него «сломался», и случилось это когда он в поисках еды бродил по полю, и польские солдаты, приняв его за немца, начали в него стрелять. Он стал кричать изо всех сил, что он поляк и тут его голос, наконец, сломался. Ну, баса профундо у него не было, скорее, это был тенор, но он был доволен переменой, хотя она и случилась при таких опасных обстоятельствах.
Обсуждая с Салеком наши планы отъезда, я понял, что мы должны держаться вместе. Конечно, путешествие это будет очень рискованным и неизвестно, чем оно для нас кончится, не арестуют ли нас, не окажемся ли мы в концлагере. А между тем жизнь в Лодзи была терпимой, даже новые бизнесы начали открываться. Компания моего отца, находившаяся в другой части Польши, прислала в Лодзь представителя, чтобы выяснить, какие здесь есть возможности для бизнеса. С продуктами было хорошо, мы жили в своей квартире, и никто нас не обижал.
Снова и снова обсуждали мы, стоит ли рисковать, отправляясь в это опасное путешествие. Решающим оказалось мнение моей мамы. Она считала, что возможность оказаться в свободном Брюсселе стоит риска. У нее было предчувствие, что в Лодзи дела пойдут очень плохо, хотя я уверен, что она и в самом страшном сне не могла представить, что случится на самом деле. Родители Салека были с ней согласны, и было решено, что мы с ним поедем вместе. Несколько других Брюссельских студентов тоже решили рискнуть.
Я отправился в бывший польский паспортный стол с моим просроченным польским паспортом и с просроченным бельгийским студенческим удостоверением. Было только 8 часов утра, но у входа в здание уже выстроилась длинная очередь. Она двигалась очень медленно и к 10 часам утра передо мной было еще человек пятьдесят. Люди в очереди говорили мало, но по отдельным доносившимся до меня замечаниям я понял, что большинство из них были евреями, которые хотели поехать в другую часть Польши, а поскольку они теперь стали подданными Германии, то поездка в Варшаву или в Краков рассматривалась как отъезд в другую страну.
Вскоре после 10 часов некоторые люди из очереди стали поспешно уходить или убегать. Я не мог понять, что происходит, пока не стало слишком поздно: гестаповский офицер шел вдоль очереди. Он приказал всем евреям-мужчинам войти в здание, женщин он игнорировал. Насупила и моя очередь, и офицер в безукоризненной серой форме с тростью под мышкой, глядя мне в глаза своими стальными голубыми глазами, спросил: «Jude?» Когда я ответил утвердительно, он указал тростью на большие ворота у входа во двор здания. Двор был заполнен машинами, среди которых было много Мерседес-Бенц с откидной крышей, которыми пользовались обычно немецкие офицеры.
Начальником здесь был унтер-офицер, а немецкие рабочие мыли и ремонтировали машины. Унтер-офицер не знал толком, что ему делать с арестованными. Когда до меня дошла очередь, он дал мне тряпки и приказал почистить одну из машин. Я лениво провел за этим занятием пару часов, никто на меня внимания не обращал. В это время ворота открылись, охраны не было. Я надел куртку и вышел на улицу.
Когда я вернулся домой, мама сказала, что она пойдет завтра за моими документами. Я не то что бы был напуган тем, что случилось, но был унижен поведением немцев. Мама выполнила свое обещание. На следующий день, это было в первых числах ноября, она триумфально вернулась домой с моим паспортом со штампом «Ausreisebewilligung nach Belgien” (разрешение на проезд в Бельгию). Мой паспорт был продлен на несколько месяцев и украшен печатью со свастикой.
Салек тоже раздобыл пропуск, Рубикон был перейден, и после некоторых колебаний мы решили отправиться в путь в пятницу 17 ноября. Мы собирались ехать на поезде, который недавно стал ходить между Лодзи и Бреслау, городом в немецкой Силезии, где можно было пересесть на экспресс до Берлина. Поскольку Лодзь была теперь частью Германии, границу для этого пересекать не нужно было. Была, однако, еще одна сложность. В Лодзи можно было купить билет только до Бреслау, а дальше за билеты нужно было платить немецкими марками.
Не знаю как, но мой дорогой папа ухитрился купить мне билет до Бреслау и дать мне несколько сотен немецких марок. Где он их достал, и сколько это ему стоило, я так никогда и не узнал. Он дал мне также маленькие квадратные золотые часы Тиссо, которые очень любил. Они были куплены им на выигранные в казино деньги в день моего рождения. Я хранил эти часы все эти долгие годы и недавно подарил их моей внучке.
Я так набил два чемодана своими вещами, что с трудом мог их поднять. Мама уложила мое белье и одежду и даже какую-то еду упаковала в маленький дорожный мешок. За несколько дней до нашего отъезда было объявлено, что все евреи должны носить на одежде желтую Звезду Давида, когда выходят на улицу. Распоряжение это вступало в силу, если я помню правильно, в понедельник 20 ноября.
Я попрощался, обойдя всех моих друзей и родственников. Самым тяжелым было расставание с Дворкой. Мы плакали, мы очень любили друг друга и клялись писать друг другу и встретиться снова очень скоро.
Дорка подарила мне свою маленькую фотографию, она до сих пор цела. На ней юная улыбающаяся девушка, сидящая на подоконнике. Она подарила мне маленькое золотое колечко с несколькими маленькими бриллиантами, я мог надеть его только на мизинец. Через несколько дней у меня были из-за него неприятности, но через несколько лет это же кольцо спасло мне жизнь. Это был последний раз, когда я видел Дорку. Через полтора года, когда я был во Франции, она прислала мне другую фотографию, где она выглядела уже не как девочка, а как молодая женщина, в несколько искусственной позе, с глазами, устремленными вдаль и с одной ногой на стуле. Я так никогда и не узнал, при каких обстоятельствах была сделана эта фотография. Дорка исчезла в отворившейся бездне.
(продолжение следует)
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/2018-znomer10-koss/
