***
Русские большевики
были разных кровей,
Поляк – не поляк,
грузин – не грузин,
еврей – не еврей:
красные –
знамя нового мира:
кто палач,
кто жертва,
кто донор –
спросите вампира!..
МОЯ КАРТИНА
– В последнем зале есть ещё картина,
она висит одна. Для вас откроем дверь,
вы – наш почётный гость. Мы вас так долго ждали…
… И я вхожу: освещена закатом
картина на стене в знакомой с детства раме –
сидит отец вполоборота к маме,
стол, скатерть с кисточками, три прибора,
печенье, чайник, помидоры,
на патефоне замерла пластинка
и – стул пустой с плетёной жёлтой спинкой.
– Родные ваши с вас не сводят глаз,
идите к ним, садитесь, стул для вас…
… Шагнул и оглянулся: жаль другую,
откуда я уйду, – картину в раме
снежинок, звёзд… дождей и яблок, звёзд…
БАЛЛАДА О ДОМЕ
– Как я жил? Я строил дом
на песке. Волна смывала…
Только в детстве горя мало,
если можно всё сначала
и не важно, что потом.
Шёл по жизни с другом рядом,
с женщиной встречался взглядом,
оставался с ней вдвоём:
занят был одним обрядом –
возводил незримо дом.
– Не поэты строят дом,
а поэт рождён бездомным,
одержимым, неуёмным,
жить он призван под огромным,
под вселенским колпаком…
– Но война повинна в том,
что всю жизнь я строил дом.
Шла война стальным парадом
по садам и по оградам,
двери высадив прикладом,
сапогами, кулаком…
Что я мог? Я строил дом,
спорил с холодом, огнём,
снегопадом, бурей, градом,
смертью, голодом, разладом,
одиночеством и адом:
что б ни делал – строил дом,
чтобы дети жили в нём,
чтобы женскою улыбкой
он светился день за днём…
Стены дома в жизни зыбкой
я удерживал с трудом.
– Хороши снаружи стены,
изнутри – нехороши,
и чреваты чувством плена
одомашненной души.
Парадоксы – аксиома,
это женщине знакомо,
той, что за и против дома,
что бунтует и в тоске
молча делает проломы
в стенах и на потолке;
а ещё – взрослеют дети
и мечтают на рассвете
дом покинуть налегке…
– Я любим и ты любима,
злые ветры дуют мимо,
но душа неизъяснима,
все мы строим на песке…
Я меняюсь вместе с домом,
он просвечен окоёмом,
мировым ночным объёмом –
дом висит на волоске,
он спасётся – невесомым,
рухнет, если – на замке.
Я хожу теперь по краю,
ничего теперь не знаю,
но перед любым судом
буду прав.
Я строил дом.
***
Малограмотным был, постигая постель,
И несытым уйду, при прощанье жалея:
жизнь прошла без эротики Эммануэль,
что под музыку Фрэнсиса Лея.
Впрочем, что ж я… Эротика всё же была:
вороватая – в послевоенных развалинах …
Репродуктор про славные наши дела
докладал со столба, – про великого Сталина,
а под ситцем нащупывали бедро
мои пальцы – в разведке той своевольный
был важнее и слаще, чем зло и добро,
плод запретный от Евы – подружки школьной.
Продолжается жизнь в мельтешении лет,
перед временем плоть отступает в бессилии,
не щадит и Кристель. В миллионах кассет
наслаждается та – без теперешней Сильвии…
Но спасибо, что в образе Эммануэль
её голая правда в подарок оставлена,
чтобы гол был король, попиравший постель, –
без мундира товарища Сталина!
***
Суждено горячо и прощально
повторять заклинаньем одно:
нет, несбыточно, нереально,
невозможно, исключено…
Этих детских колен оголённость,
лёд весенний и запах цветка…
Недозволенная влюблённость –
наваждение, астма, тоска.
То ль судьба на меня ополчается,
то ли нету ничьей вины; –
если в жизни не получается,
хоть стихи получаться должны.
Комом в горле слова, что не сказаны,
но зато не заказаны сны, –
если руки накрепко связаны,
значит, крылья пробиться должны.
