***
Дни, прожитые сердцем, имеют доступ к настоящему,
но схожи с колыханием сумерек.
Посмотришь на позапрошлую траву, она – сухая,
глянешь на неё сквозь память о своей весне –
над травой рассвет, едва тронутый юным солнцем,
и ты – почти невесомая, в невинных мечтах о счастье.
Ещё далеко до полнолуния, ещё нет понимания метафоры,
ещё совсем мало снега и льда в памяти,
и ты – ещё в ожидании зимы, чтобы жить ею
до следующего весеннего дождя…
***
Что-то тихое, безликое в комнате
пишет на пальмовых листьях золотыми чернилами,
но письмо – отголоски печальных вздохов.
Говорю: найди слова.
Молчит, рука застыла в воздухе. Золото капает на пол.
Похоже, сегодня будет ночь золотых следов.
Нет, снова пишет, затаив дыхание.
«…В полдень тени легко сочиняли трактаты о луне,
но в безлунные ночи неприкаянно скитались по морскому берегу,
забредая в таверны в поисках своих капитанов.
Смыслом их существования были заняты
лучшие умы многоликой Европы.
Иногда теневые трактаты свивались в паутинки,
чтобы наполнить собой очередное бабье лето,
палую листву, забывшую любую боль.
Где-то далеко, в параллельном мире,
откликалось время Маркеса –
сюжетами прожитых чувств,
словами, полными своих щедрот,
городами, существующими лишь в ладонях фантазий…»
***
Люблю ли я город?
Моя клетка просторная,
сквозь неё проходит небо.
Всё, что здесь и сейчас – ненадолго –
люди, памятники, стены… А война?
Однажды мне приснился мой покойный дед,
говорил: снова воюю, большая война там.
Неужели и там война? – удивлялась я.
Она везде, – отвечал он устало.
Война полов, поколений, государств, идей,
война с нищетой, болезнями,
война добра и зла…
…Кажется, кто-то снова вышел из битвы,
но его душа похожа на гравюру М.К. Эшера «Дуб Боргер» –
угольный цвет дерева и скрюченные ветви-пальцы
на фоне бесцветной пустоты вперемешку с арестантской полоской,
острый штакетник вокруг мёртвого светила –
луны или холодного солнца…
***
Ещё недавно серая мысль назойливо бормотала в моей голове:
тошно мне, матушка, тошно…
Вскоре природа-матушка разразилась
молниями на всё небо и оглушительным громом.
Дождь прошёлся по ночному городу,
погрузил мысли в безмолвие и был таков.
Следующее утро оживил порывистый ветер.
Он принёс иллюзию свободы,
в его дыхании угадывался аромат роз.
Из молчания вылупилось несколько слов.
Едва коснувшись ленты Мёбиуса,
они полезли муравьями в поисках выхода,
наталкиваясь на устойчивые словесные конструкции –
«стена мрака», «двери в песке».
В голове включилась некогда популярная песня:
«В доме моём много друзей,
звуки музыки дотемна,
много смеха и много долгих дней,
когда я совсем одна…»
Что, если скомкать лист социума в своей памяти,
сжечь его, как Александрийскую библиотеку?
– Помнишь себя маленькой? – неожиданно спросил муравей.
– Помню.
– И?
– В детстве казалось, что я потеряла память и поэтому у меня пустая голова.
– И?
– В попытках вспомнить, я задавала много вопросов, позже – много читала.
– И?
– Я всё ещё пытаюсь что-то вспомнить.
– Что?
– Что-то главное…
***
«…Сегодня поверхность моря похожа на пенку бульона.
Солнце – румяный, увесистый блин – выплывает из наваристой жидкости,
набирая высоту, обретает видимый объём и лёгкость.
– Надо впустить в себя утро. Открыться и впустить утро, заполненное блинами…
Анжела произнесла слова осторожно, с опаской,
будто пробовала на вкус каждый звук.
Вокруг не было ни души, но серые камешки,
отшлифованные морем, своим шорохом намекали, что вместе они
обладают если не душой, то хотя бы энергией жизни.
Разноцветные лучи касались лица Анжелы, возвращая её
в сегодняшнее утро, в неизменное желание – не вспоминать Марию…»
…Всякий раз, когда вижу эту женщину, хочется нафантазировать
лёгкую словесную формулу, способную изменить её жизнь.
Но слова знают о жизни гораздо больше меня
и объединяются в тяжеловесные конструкции с мясным душком.
О судьбе Анжелы известно немного – убила мужа, отсидела срок,
вышла на волю, сын домой не пустил. С тех пор она –
завсегдатай сборищ местных алкоголиков –
скитается неподалёку от своего дома, до самого лета
бродит по округе в истрёпанной временем чёрной дохе.
Иногда танцует, что-то напевая. Её движения всё ещё грациозны.
Зима превращает её в неуклюжее существо.
Анжела днюет и ночует возле девятиэтажки,
в закутке, в котором раньше стояли мусорные контейнеры.
Спасаясь от мороза и ветра, женщина,
больше похожая на потерявшуюся тень,
обкладывается мешками с тряпьём и кульками с едой.
Кажется, даже собутыльники её стесняются.
Но Анжела не скучает – у неё есть постоянный собеседник.
Он говорит изнутри её тела, его скрипучий бас
прорывается наружу, заставляя её голосовые связки
работать на него, на его сущность.
Люди думают – Анжела допилась до белой горячки.
Её не интересует их мнение – она не чувствует себя одинокой…
«…Быть увиденной – так она определила своё желание,
родившееся в далёком детстве и не покидавшее её
до самого первого серьёзного проступка.
С тех пор Анжела перестала считать свои проступки,
понимая, что судьбу набело не переписать.
Был ли стыд? Вначале – да. Потом – сожаление о своей ущербности
и вызов всем, кто, по её мнению, был чище.
Бабушка часто вспоминала Марию.
– Ты родилась в один день с ней, мой ангел, – ласково обнимала она маленькую Анжелу.
– Бабуль, ангелов можно обижать? – спрашивала та, вспоминая соседского мальчишку,
ни с того ни с сего ударившего её кулаком по спине.
– Мария видит всё, – словно невпопад отвечала бабушка.
С каждым прожитым годом Анжеле всё меньше хотелось быть увиденной…»
…Грязь, вонь, исходившая от неё и её пожитков,
беспокоила жильцов многоэтажки. Изгнать, выжить, вышвырнуть, –
основные глаголы, метившие своими острыми лезвиями
в её жалкое существование.
Анжела интуитивно чувствовала себя защищённой:
– Попробуйте меня обидеть, увидите тогда…
Никто не решался вступить с ней в явное противостояние,
пока не лопнуло терпение домоуправа.
Однажды, когда она куда-то ушла, он собрал её вещи и
вынес на мусорку, затем сам вымыл водой с хлоркой пол закутка и
заставил его мешками с цементом.
Несколько дней подряд Анжела неприкаянно бродила возле дома,
жалуясь своему собеседнику на обидчика.
Прошло несколько месяцев, домоуправ умер. Умер дома, внезапно.
Говорят, не выдержало сердце…
«…Вспомнить, непременно вспомнить защитника.
Нет, не Марию. Её она совсем не чувствовала.
Вспомнить кого-то, кто был раньше, кто защищал, слышал её.
Анжеле показалось, его образ проявился, когда она впервые смотрела
фильм «Золото Маккенны». Добрый, сильный,
но похож не на шерифа, а на бандита Джона Колорадо…
– Бабуля, бывают добрые бандиты и убийцы? – не находя внутри себя ответа,
в который раз интересовалась Анжела.
Бабушка молчала, а после отвечала, словно невпопад:
– А я часто думаю, сколько нас – с “каиновой печатью”?…»
… Ещё несколько месяцев назад она – пьяная, в неизменной чёрной дохе,
шаталась по округе, бормоча что-то невнятное. Иногда можно было
различить слова:
– Где мой сын? Кто его видел? – вопрошала она.
Скрипучий бас тут же отвечал ей:
– Где-где… в Караганде! Выпей и усни…
…Недавно я увидела её мрачную одёжку под кустом возле моего дома.
Вскоре обнаружила саму Анжелу. Она полностью преобразилась –
в чёрных узких брюках, белом пиджаке, в стильной ковбойской шляпе –
сидела на качелях, пела скрипучим басом колыбельную.
Она ли это? Или защитник окончательно выбрался наружу,
и теперь охраняет сон её души, пока Анжела не вспомнила о главном?..
***
… Они играют легко, но бывают упрямыми, словно дети.
Играют в смысл, но им чужда кастовость –
для них не существует неприкасаемых тем.
Они свободны в своём выборе –
присоединиться к любой группе и
выйти из неё.
Иногда они обнажают мысль
до полной её неприглядности,
до примитивного шаблона,
на который нанизаны – для красоты –
разноцветные иллюзии смысла.
Слова… вечные спутники ума,
но, однажды пережив его тишину,
в них что-то умирает –
чтобы отвернуться от времени…
… Сегодня солнечный день в сердце.
Кажется, не о чем говорить –
существует лишь радость от ярких бликов памяти.
Когда на время выпадаешь из драмы собственного опыта,
всматриваясь в линялую синь августовского неба,
когда не болят душа и тело,
что-то детское обнимает душу –
есть жизнь, наполненная светом и
запахом мёда и яблок.
Но слабые глаза быстро устают,
взгляд ищет расслабления –
в приятном полумраке комнаты.
Ум тут же цепляется за вещи –
книги, картины, мебель, часы.
Время делит мысли на диалоги:
– Ты знаешь, что часы – колдовские существа?
Кукушки жертвуют им своё терпение.
– Кукушки – бывшие русалочки,
отдавшие свои голоса ради земной любви…
…На улице детский гомон.
Ребятишки смеются, катаются на качелях.
Соседская девчонка, навязчиво крикливая,
который раз зовёт папу.
Наконец-то он выходит на балкон.
– Чего орёшь?
– Папа, ты купишь мне сок? – звонкий голос ребёнка
разносится по всей округе.
– Хорошо, – бурчит папа.
– Что?
– Куплю! – раздражается мужчина.
Девочка замолкает на время, потом кричит на полтона тише:
– Папа, купи мне любовь…
***
…Чем острее жизнь, тем колоритней воспоминания.
Но кто мы – внутри границ своих наблюдений?
Сейчас мои глаза и уши определяют
привычную обстановку и вдруг –
я – на холме, рядом – Людвиг Витгенштейн и Утс Баусма –
восхищаются видом города, вдыхая воздух незнакомого мне дня.
Людвиг отмечает – будь он Творцом, не создал бы солнце –
с ним слишком ярко и жарко, но при одной луне
возникнут трудности с чтением и письмом…
Улыбаюсь живучей сущности Витгенштейна,
отвлекаясь от чтения его биографии.
Неизменной лунной спутницей философа
была изнурительная депрессия,
но его мысли, отклики на события
уподобились солнечному, шумному дыханию жизни.
Понял ли Людвиг – кто он –
внутри границ своих наблюдений?..
… В тесном домике моего ума
жанровые клерки сочиняют свой сюжет о светилах.
Галдят, выбегают во двор, нанизывают шаблоны
на примитивный штакетник, за сучковатыми досками которого
виднеются бессловесные антиподы общепринятого.
Клерки спорят, не замечая молчаливого юноши
в венецианской маске с письмом в руках.
Он топчется возле двери,
незамеченным уходит на просёлочную дорогу,
распечатывает письмо, декламирует:
– Он убивал Будду всякий раз, когда встречал.
После – обживал пространство, определялся во времени.
Очередной солнечный зайчик, но сколько в нём было боли…
С последним словом приходит короткое безмолвие.
Незнакомец в маске плачет – не от сострадания –
от неспособности передать словами невозможное.
Глядя на него, слышу отзвук прожитого времени –
пять сентябрей тому назад,
Венеция.
***
… Яркое, тяжёлое солнце оглушило меня
на площади Святого Марка.
Когда больно, неуютно телу,
не удаётся выйти из настоящего,
в голове одна мысль: смертельно жарко.
Сотни голубей топчутся возле ног, кружат над головами,
их взгляды кажутся туповатыми, движения – бестолковыми.
В голове пульсирует раздражение
от невозможности радоваться путешествию –
здесь и сейчас.
Позже в полумраке и тишине своей квартиры
будут иные ощущения,
придут светлые воспоминания и спокойствие,
но не сейчас.
Влажность, застывшая в воздухе,
останавливает дыхание,
она обволакивает вещи и даже время,
сквозь неё с трудом продирается всё живое.
В голове поселяется странная мысль –
«вода течёт сквозь каждого, кто её замечает»,
в одуревшем от солнца сознании проплывают
красные рыбки из давнего сна.
Они плывут над головами туристов –
куда-то вверх, к безжалостному светилу,
но с громким бульканьем падают в воду.
Бульк… солнце перестаёт меня поджаривать –
тело адаптировалось к жаре.
Снова открылся коридор времени,
где свободно передвигаются
наблюдения и фантазии.
Там гондолы тихо покачиваются
на маслянистой поверхности воды.
Томас Манн и Блок сравнили их с гробами,
но мне чёрные, изящные лодочки напомнили
старинные туфли с острыми, вздёрнутыми носками.
В такой обуви Маленький Мук шлёпал
по сказочным мостовым.
Кукольный город для детей великанов.
Они давно выросли из любимых забав,
забыли дорогу в детство, улетели к звёздам,
но по улочкам живописной Венеции
всё ещё снуют игрушечные человечки,
управляемые самой жизнью.
Глазастые, улыбчивые, любопытные, многословные,
угрюмые, молчаливые, утомлённые солнцем,
искажённые детством –
живые фигурки на фоне
облущенных, выцветших старинных домов,
сохранивших горделивую осанку.
На стены одних строений падают тени других домов,
пряча в себе тёмную сторону людей
и призраков их прошлого.
Внезапно от грязной стены жилища,
примыкающего к узкой улочке,
отделяется местный дурачок в чёрной мантии и маске Зорро,
бежит мне навстречу с обезьяньим визгом,
но проносится мимо.
Успеваю заметить струйки пота,
стекающие по его лицу и шее.
– Он не любит туристов, пугает их, – поясняет гид.
Мы идём дальше по коридору времени,
и теперь мне видится – он перекрыт
огромной рыболовной сетью,
в которой должна быть невидимая прореха,
и каждый сквозь неё непременно уплывёт…
