***
Это было не то чтобы странно:
родилась здесь девочка Анна…
Отдыхала позже в Люстдорфе,
влюблялась, стихи писала
о лилиях и о безднах
без дна и начала.
Это было не то чтобы странно:
Гумилёв приезжал сюда к Анне,
говорил о любви, получал отказы,
но не сдавался сразу.
И в стихах и в страсти
он был настоящий профи –
он глядел на Анны египетский профиль,
зову Африки в нём постоянно внемля,
видел новые земли.
Это было не то чтобы странно:
родилась здесь другая Анна –
на Слободке-Романовке, в то же время,
в семье рабочей,
на Сретенье, снежной февральской ночью.
Было девять сестёр и братьев у Анны,
она их нянчила неустанно.
Ходила в танцкласс, училась потом на рабфаке,
полюбила парня задолго до брака.
И слыхом не слыхивала о Горенко с Гумилёвым,
об их поэтическом слове – чистом и новом.
Не слышала ничего о Хлебникове и футуристах,
о том, что Виктор – тих, Маяковский – неистов.
Голодала в 30-е годы, училась в Медине,
работала кондуктрисой.
Родила дочерей: Олю, затем Ларису.
На войне потеряла мужа, потом и дочку,
Поняла, что каждый выживает поодиночке…
Вторая дочь родила ей внучку однажды.
Внучка стала чудной поэтессой,
солдатом бумажным.
В честь бабушки тоже зовется Анной.
И всё же: как это странно,
как же всё это странно…
***
Странная девочка росла вдали от друзей.
Лишь книги, книги дружили с нею всегда…
Книги – кирпичики построили стену, за ней
она и жила, и жизнь текла, как вода.
Ровно, спокойно, и ни волны, ни штормов…
Ходила гулять зимой в заснеженный сад.
Она общалась со сворой чужих котов
и с парой чужих собак, и каждый был рад.
А осенью она ходила в сад золотой
и красный, как кровь императорского дворца…
И книги, книги ходили за ней толпой,
и не различить человеческого лица.
Но весной она вдыхала пары земли,
и в лицо дул ветер таинственных перемен.
И кто-то там мелькал перед ней вдали,
и другую жизнь хотел предложить взамен.
Но она воздвигла из книг себе целый дом…
А летом снимала черешню в своём саду.
Угощала редких гостей в жилище своём,
и на море ходила, не чуя вовсе беду.
Только раз задул ураган нелепых затей,
и рухнули книжные стены и потолок.
А книги не защитили её от людей,
которые ей сказали, что мир жесток.
И теперь наша девочка в доме живёт другом:
на окнах решётки и санитаров ряд.
Но с нею стихов любимых невзрачный том,
и это её примиряет с тем, что зовётся – ад!
***
Среди мути, тумана и всякой дневной шелухи
вдруг появляется нечто, пронзает голову.
И ты понимаешь сразу: это стихи
стучатся в тебя и текут, как жидкое олово!
Рождается чёткая мысль и требует слов,
как одежды. Они излучают жар и сияние.
Они требуют равных себе – таково ремесло –
расставлять по местам, чтоб слова превращались в слияние.
И затем понимаешь, что это с тобой, любя,
космос так говорит. А ты – не творец, только копия.
И не ты стихи, а это они тебя
творят по образу своему и подобию!
***
А сверху постоянно что-то сыплется:
снежинки, град, листва, стихи, идеи…
А на листве – латиница с кириллицей –
и это Божьи письмена на самом деле!
А сверху постоянно что-то льётся:
дождь то стеной, то каплями – как хочет.
И льётся свет всевидящего солнца,
течёт вино заката в чаши ночи…
А с неба падает всё время что-то страшное:
осколки неопознанной посуды,
метеориты, птицы отлетавшие,
и самолёты сбитые, и люди!
***
Театр и сновиденье – это почти одно.
Или, если хотите, сон – это такое кино,
где всё – лишь символ и множество смыслов в нём.
Сон – это кривое зеркало, но мы в нём также живём!
Театр – это такое Королевство кривых зеркал,
где всё стократ увеличено, что сделал и что сказал…
Где каждая вещь имеет душу, значенье, суть…
И манит актёра сцена, как путника манит путь.
Театр – это огромный сонник на много слов –
иллюзия к миру прикована сладчайшими из оков.
Морфею нравится Талия, и он в Мельпомену влюблен.
Сон перетекает в театр, театр перетекает в сон!
***
Бог – это такой костёр,
когда ты идёшь в ночи
по холодной степи. Блудный ты или вор –
то неважно (хоть сердце кричит!).
Но ты идёшь на тепло и свет,
что костёр проливает во тьму.
И можно блуждать ещё множество лет,
но ты к нему одному
устремляешь уставшие ноги свои,
хоть костёр от тебя далеко.
А огонь проливает потоки любви
сквозь туманное молоко…
И твоя задача – только идти,
не задерживаясь в пути,
к началу начал и к концу путей,
к Альфа-Омега идей!
Ибо всё в нём: и свет, и тепло, и покой,
и стихает в нём гомон людской.
Ты себя самого на пути укрепи,
чтоб не мёрзнуть в холодной степи!
***
Она смотрела сериалы по вечерам
русские, турецкие и бразильские
в городе возле моря, и всем ветрам
был открыт её дом и улица аркадийская.
Она звонила подругам по вечерам,
после того, как серию уже посмотрела,
и говорила: «Ты видишь, Зина, какой бедлам
в этом доме дона Хосе, и какое ему до Марии несчастной дело?!
И зачем Мехмед не любит жену свою,
а только чужую Зулейку хочет?
Почему Татьяна не сберегла семью,
цыганка ведь ей совсем другое пророчит?»
А подруги ей отвечали: «Да-да, ты права! Нет-нет,
я не верю, что будет она несчастной с новым супругом!»
И пила она чай, и готовила дочке обед,
думая: «Какое счастье, что есть у меня подруги!»
Пред тем, как умереть, она завещала дочери
прах её развеять над морем, чтоб черви не ели тело…
И вот, в назначенный час, подошла её очередь –
она летела лёгкая и цветная, как те сериалы, что раньше она смотрела.
***
Время – это единственная река,
где не увидеть зелёные берега,
против течения не поплыть
и не переплыть её,
и не выполоскать бельё…
А если в ней рыбы плывут,
то плывут они рядом с людьми,
с птицами, медведями, лошадьми.
И кто посмотрит в неё, не узнает своё лицо –
никто не узнает своих детей, матерей, отцов…
В ней не серебрится луна,
и звёзды не достают до дна.
Лета – одно из имён её,
другое же – Бытиё.
И кто не умеет плавать –
всё равно, как может, плывёт.
Кого-то в ней ожидает слава,
кого-то – водоворот.
А кто-то тонет, кричит «Спаси!»,
Но чаще не слышат его.
И только Отче, который на небеси,
иногда подтверждает родство.
И воды её унесли с собой
много царей и стран.
Вращается время вместе с Землёй,
впадая в небес океан!
