ГЛЮКНУЛОСЬ
рассказ
Чёрное пятно разрасталось, выпуская лапки во все стороны. Мохнатилось, выпуклилось, и вдруг поползло, поползло, побежало – и застыло в углу. Там, где стена переходила в потолок. Там белизна скомкивалась чёрным пятном и шевелилась паутиной. Паутину покачивал сквозняк. Под паутиной спала девочка. Паутина, как полог, спускалась и закрыла девочку. К рассвету девочка оказалась в коконе, и когда мама вошла в комнату, на неё с потолка упала коси-косиножка, с длинными лысыми лапами, никакая не мохнатая, а геометрически чёткая.
Мама завизжала. Прибежал папа. И они посмотрели друг на друга. А потом – в угол, где спала девочка. А угла не было. Круглый белый кокон съел уже четверть комнаты. Мама с папой подошли, пальцем потыкали в стенку. «Шёлковая», – сказал папа. «Бархатная», – сказала мама. – А Лялька где? Мы не спим?». А папа сказал: «Мы с тобой вчера про такое читали». А мама сказала: «Мы что, в книжку вошли?».
– Нет, – сказал папа, – мы в комнату вошли.
– А это что? – спросила мама.
– А это наша Лялька, – сказал папа.
Коси-косиножка вернулась, пробежала по кокону вверх, до самой до его макушки, где в потолок упирался он, словно яйцо суженной частью. Коси-косиножка утратила лысую геометричность, раскорячилась, замохнатилась, из серого превратилась в чёрное.
Мама с папой на цыпочках вышли из комнаты. «Давай войдём ещё раз, – сказала мама. – Это глюк». Папа открыл дверь. Сонная Лялька сидела в кровати, таращилась на большого паука. Паук сидел на подушке и таращился на Ляльку. «Надо же, какая идиллия», – сказала мама. А папа нехорошим голосом сказал: «Ты не хочешь ещё раз выйти и зайти?»
А мама сказала: «Перезагрузимся! Ты выйдешь, а я останусь. И посмотрим, что будет». Он вышел и вошел заново. И они посмотрели.
Изнутри мамы это выглядело так: когда папа вышел, стало темно. Когда папа вернулся, рассвело, Лялька захныкала, и её срочно пришлось высадить на горшок. И папа сказал сквозь зубы: «Ну вот, кажется, попали в правильное время». «А с местом – всё нормально?» – спросила мама. «А с местом невпопад, – сказал папа, – там, за дверью, не то, что ты помнишь».
– А что?
– Там тоже Лялька, – сказал папа.
– У нас теперь две Ляльки? – спросила мама.
– Давай проверим, – сказал папа. – Я останусь, а ты выйдешь.
Ляльку сняли с горшка, усадили в кровать, и мама вышла. Когда она вернулась, папа сказал:
– Ничего не менялось. А там?
– А что там? – сказала мама. – Там ничего. Всё как надо.
И тут папа заорал:
– Так это в тебе дело. Это ты крутишь всё!
– Что я кручу? – возмутилась мама.
– Яйца крутишь, – сказал папа злобно, – коконы наворачиваешь. Ляльки второй точно нет?
– Точно, точно, – успокоила мама.
И тут Лялька сказала низким взрослым голосом, мужским:
– Какого черта, у вас ведь западает «Ъ» на клаве? Всё дело в твёрдом знаке! Немедленно перепечатайте текст. Так просто вам от меня не избавиться! Ишь, что выдумали. Удочерители! Ща как рявкну, ща как вздыблю, все ваши пространственные нарушения, все ваши временные подвижки.
– И что будет? – строго спросил папа. – Ты, Лялька, не выпендривайся. Ты, Лялька, писай вовремя и не вякай.
А мама добавила шепотом:
– Ну, вы меня заморочили. Лялька, ты, пожалуйста, коси-косиножек больше не превращай в тарантулов. А то у меня ноги подкашиваются. Я же могу не вписаться в двери, застрять на выходе или входе, и фиг тогда с «Ъ» справимся.
А Лялька басом ответила:
– Клавиатуру давно пора новую купить. Все глюки в ней сидят! Ты посмотри на свои пальцы, с них вся твоя шиза стекает в клаву, а шиза твёрдости не выносит, вот и ёкнулся «Ъ».
– Ну да, – недоверчиво сказал папа, – чего на клаву валите? Приличная женщина. И кофе хорошо готовит, не вам чета. И концы у неё все увязаны.
– Э, нет, – сказал тарантул, – напрасно вы всё пытаетесь свести к компьютерному пространству. А с часовым поясом вообще ошибётесь, и опять меня лысым сделаете. Холодно мне коси-косиножить, не буду больше ничего увязывать. Тоже мне, биомэны, устроили здесь попурри. Слов на вас приличных не напасёшься!
– Завязывайте, – пробасила Лялька, – завязывайте эту хрень болотную. Вы уже забыли, с чего началось всё.
– Я помню, – сказала мама, – помню. Серая паутинка, сквозняк, веранда. Мы сидим, чай пьём, а серая паутинка на моих плечах. Помнишь, помнишь – перебила сама себя. – Это ты привёз из Оренбурга, тонкий козий пух, через обручальное колечко проскочило. Проскочило, взлетело, и выпало из неё вот это чудовище – ткнула пальцем в Ляльку.
– У, стерва, – сказал папа, – так бы и дал, если б не младенец.
– Какой я тебе младенец? – возмутилась Лялька. – Давай!
– Что тебе давать? – сказала мама. – Мало уже получила? Кабинет отдельный, систему новую, целых две центрифуги. Кобенишься!
И тут произошло.
– Туману напустили в комнату, – сказала Лялька, – света белого не видать!
– Тебя видать ещё, – сказал тарантул. – Ты только не дёргайся, мне тебя укусить нужно.
Не успела Лялька отшатнуться, прыгнул на неё тарантул.
Наступила ночь. А ночью всякие сны снятся людям.
РЫЖИЙ
рассказ
Ребёнок родился внезапно. Никто не понимал, как, откуда? Вера не была беременна! Даже чуть-чуть. Она носила плоский живот, упакованный в джинсы. Правда, с некоторых пор, все рубашки поверх, и свитера бесформенные. Но вечная худоба, и неозабоченность лица… особенно глаза – ровным счётом ничего не выражающие. Ничего специфического, особенного. Живот? Живот…
Откуда взялся-то ребёнок?
Мальчик оказался рыжим. Как Оська. Но Оська был в Хайфе. Уже больше десяти месяцев. Никто ничего не понимал.
С утра лил синий дождь. И солнце было синим. И домашний халат Миши. Всё было синим с утра. Миша пил кофе и готовил передачу для Веры и рыжего – фрукты нужны, думал Миша, и, наверное, одеяльце, и что там ещё для выписки ребёнка требуется? Кроватка, памперсы, мелочи каждодневные, всякие там клизмы-вазелины. Заботы эти были Мише не в тягость, но и радости не приносили. Было безмерное удивление – зачем Вере понадобилось? А – Оське?
– Странно, – сказала Вера, – я ведь знаю, откуда берутся дети. Но это вообще. А конкретно, этот рыжий откуда?
Миша наблюдал уже вторую неделю за неподдельным недоумением Веры. Кормила ли она рыжего, молча ли смотрела на скуластенькую мордочку – недоумение не покидало её, и она хмурилась. Покусывая губу, листала альбом с их студенческими фотографиями, где Оськи было много.
– Он уехал, больше десяти месяцев назад, – сказала Вера то, что Мишка сам давно сосчитал. – Я ведь не слон, а?
– Не слон, – подтвердил Миша.
– Тогда как же? – уныло говорила Вера. Не в первый раз говорила. – Как же тогда?
Записали рыжего – Фёдором Михайловичем. Позже, через три месяца, и сами расписались. А когда Фёдор уже бегал, раздался звонок от Оськи. Он сообщал радостно, что командировка, что будет недалече и заедет, обязательно ждите, черти, и, может быть, на свадьбе погулять доведётся?
– На чьей? – спросил Миша.
– На чьей-нибудь, – в обычной манере фыркнул Оська, – на моей, к примеру. Или на твоей. Но уж на Вериной – это точно!
– Значит, не знает, – сказал Вере Миша. – Не сообщил никто.
Встретились через два дня. Фёдор выкатился из комнаты им под ноги, когда Оська плащ снимал. Мишка едва успел рыжего подхватить. Оська уставился на малого.
– Это кто такой?
– Какой? – Вера сказала зловещим баском.
– Рыжий! Это кто же такой рыжий?
– Фёдор Михайлович, – ответил Миша. – Это Фёдор Михайлович.
– Странно. Поздравляю, – сказал с одинаковой интонацией Оська. – Разберёмся, быть не может. У вас.
– Почему? – удивилась Вера. – Почему не может – у нас?
– Потому что рыжий.
– Мало рыжих? – сказал Миша.
– Я рыжий.
– Ты рыжий, – сказал Миша. – Ты тут не причём.
– А ты? – Оська насмешливо смотрел на Мишу. – Причём?
– Я муж.
– Ну да, – поперхнулся Оська. – Давно?
– А рыжий родился спустя десять месяцев и неделю после твоего отъезда. Так что ты в пролёте. А я нет.
– А ты нет, – Оська вертел пуговицу пиджака. – А он рыжий. А я в Хайфе. А ты муж. Вера! Скажи же, Вера!
– Выпьем, – сказала Вера, – выпьем за рыжего, пусть будет.
Выпили. Рыжий заорал, его утешили. Накормили. Уложили спать.
…Тихо-тихо шелестели вишни, с них слетали голубые лепестки цвета и запутывались в пружинистой Оськиной шевелюре. Вера запускала пальцы в Оськину шерсть, носом об нос тёрлась, глаза её были прикрыты, Оська целовал эти глаза и говорил: «Эскимосочка моя», – и думал, что хорошо бы жениться на Вере и видеть, как она глаза прикрывает каждый раз, каждый, а не единожды. Но тут же и понимал, что не время жениться, время уезжать, и тормознуть отъезд он уже не может. Но потом, позже, он вызовет Веру к себе и никуда не отпустит, и будет она прикрывать глаза всегда, когда ему захочется.
Когда Вера с Мишкой провожали его, он обещал прислать вызов обоим.
– Да, обоим, – повторила за ним Вера. – И ещё раз ровным голосом – обещал.
Вызова Оська не прислал.
– Я решил сам приехать, – агрессивно сказал Оська. – Я решил и приехал. А вы – не дождались!
Он запрокинул голову и улетел далеко, где не было ни Веры, ни Мишки, ни спящего за стенкой Федора Михайловича. В нём набухало сосущее, тревожное чувство вины, сознание сопротивлялось этому чувству. Оська головой потряс, сморщился, стряхнул неприятное, непонимающе улыбнулся – обоим.
– Не прошло и два года. Приехал, увижусь думал.
– Вера! – думал, глаза прикроешь. Увезу, наконец-то. Ещё думал – с тобой выпью, Миша. Свидетелем будешь. Я женюсь на Вере, и всё как прежде. Всё как прежде. Только ты, Миша, останешься в Киеве, а мы с Верой в Хайфу отправимся. Мишка, мы с Верой в Хайфу отправимся, и рыжий с нами.
Синевой наливались хорошо выбритые щёки Мишки, синева залегла вокруг Вериных глаз, синие сумерки вкрадывались и зависали по углам. И теребила тяжёлую портьеру худенькая рука Веры.
Мишка молчал, смотрел внимательно. Спросил:
– Не допускал мысли, что иначе получится? А то, что получилось, вызвало недоумение? Раздражило!
Ося, хочешь просто сделать, как было задумано – мы выпьем, ты увезёшь. Но теперь что? Как? Спроси, откуда этот Федор Михайлович?
Вера с Мишей смотрели на Оську с никаким выражением. Потом Вера показала им десять пальцев. Озвучила жест. Сказала:
– Да. Мальчики, был вишневый сад! И бывают всякие медицинские фокусы. Ну, две, три от силы недели скрытых, таинственных, чудесных превращений. Но не месяц и неделя! А живот, которого не было? И Мишки не было. В саду. Но теперь Мишка есть, Ося! А что Федор Михайлович рыжий – так мало ли их, рыжих.
– Рыжий – я, – упрямо сказал Оська. – Рыжих мало. Нас может быть двое, и вы тут оба, кажется, не причём. Если правильно считать.
– А не надо было уезжать, – глухо сказала Вера. – То есть, приезжать.
…Всё было так, как было: посидели, допили.
Оставалось жить.
СОКРАЩЁННОЕ ВРЕМЯ
рассказ
В этот день она надела сарафан на тонких бретельках, поэтому лифчик был необязателен. На работу пришла в голубых босоножках, большой соломенной шляпе, нахлобученной по уши. Уши от этого оттопырились. Виктор подошёл, заглянул под поля, подергал её за ухо: скажи честно, что у тебя под шляпой? Ответила, хмыкнув: то же, что под сарафаном. И тогда он расстегнул ей молнию. Под сарафаном ничего не было. И он выдохнул: «Налысо?!». Да, сказала она, застегивая молнию. «Сволочь!» – сказал Виктор. Наташка расплакалась и убежала. Сидела в туалете на унитазе, шмыгала носом, а Виктор лбом упирался в дверь снаружи и говорил: Наташка! Ну не реви, Наташка, ну, конечно, ты не сволочь, но если ты без волос, уши такие беззащитные, такие оттопыренные. Я не могу видеть твои беззащитные уши, меня это неимоверно возбуждает. Мне тебя просто убить хочется из-за этого, я не могу работать в возбуждённом состоянии! Вылазь из туалета! Не сиди даром на унитазе. Даром на унитазе сидеть вредно, от этого портится характер. А Наташка спросила его из-за двери: что ты теперь со мной сделаешь? Я тебя в командировку отправлю, – ответил Виктор, – только обещай мне в командировке шляпу не снимать. А я за время твоего отсутствия к мысли привыкну, что ты, вся такая невдолбенная, с этими своими ушами беззащитными, просто от жары спасалась, и потому так поступила, а не чтобы досадить мне…
Стояла душная августовская спека. Градусник зашкалило за 36. Все вокруг пахли сонно, но напрягающе. В трамвае ехать было невозможно: женщины пахли женщинами, мужчины тоже пахли женщинами. Собственно, в трамваях никто и не ездил больше. Это плохо заканчивалось. Из трамвая все выходили вдвоём. И шли… сами понимаете, куда. Август самое опасное время в Приморске для мужчин. Мужчинам нельзя находиться в Приморске в августе. Но уехать Виктор не мог. Он был директором музея. А вот Наташку выслать – мог. Потому что все вокруг пахли, а Наташка запаха не имела. Она была голая под шляпой, голая под сарафаном и совершенно не потела. Потому что ей не было жарко. Она была тощая и поливала себя из пульверизатора тёплой водой из крана. Нет, Наташка – пахла. Наташка пахла хлоркой, потому что вода в Приморске тоже пахла хлоркой. Как хорошо – думал Виктор, – что мы живём в Приморске, а не в Арцизе. В Арцизе вода пахнет сероводородом. Он представил, как пахла бы Наташка, сбрызнутая арцизской водой из пульверизатора, и заржал неприлично, вспомнив, что утром жарил яичницу, и от запредельной жары яйца сдохли. Они воняли тухло, как арцизская вода. Не хватало, чтобы ещё Наташка протухла. «Какой кошмар! – подумал Виктор. – Как хорошо, что я отправил её в командировку». И вдруг сел. Где стоял, там и сел.
– Блин! – сказал Виктор вслух. – Так я ж её в Арциз и отправил.
В понедельник Наташка явилась на работу. В шляпе, всё в том же сарафанчике, голубом в розовых цветочках, с молнией на боку. Так, лёгкий лепесток на тощих жёрдочках. Когда она вошла в кабинет, Виктор сказал: не приближайся ко мне! Наташка удивилась и спросила – что шляпу снять? Но я же женщина, я могу и в шляпе находиться в помещении! Подумаешь, сказала Наташка, можно подумать, ты лысых не видел. А мне секретарь арцизского райкома сказал, что я прелесть как хороша, что у меня уши очень сексуальные. А Виктор спросил: он что, тебя нюхал? Зачем? – удивилась Наташка. И вдруг до неё дошло. И она пошла на Виктора. Кабинет был большой. Она шла от бедра, и на ходу расстегивала молнию. Виктор сказал: сейчас Дадыгина зайдет. Вот и хорошо – сказала Наташка, вот и отлично. Дадыгина и без поездки в Арциз пахнет, как тухлая селёдка, как жирная недорезанная свинья. А я пахну горько и пронзительно, а ты болван! Ты что думаешь, вот я всё бросила и сразу на работу припёрлась? Ты забыл, что по закону положено в день возвращения из командировки дома находиться, отдыхать? Да я вчера приехала и целый день ланжеронилась. Я пахну, как бычок. Фи, сказал Виктор, женщина не должна пахнуть пепельницей. Совсем болван от жары, сказала Наташка, садясь ему на колени так, словно верхом на стул садилась. Дальше Виктор уже ничего не помнил. Он внюхивался, внюхивался, а потом, оторвавшись от её губ, солёных и влажных, сказал радостно: а ты и правда пахнешь, как бычок – тиной, песчаником и глубиной. Я тебя зажарю, сказал Виктор, я тебя съем с перышками. Где ты у меня перышки нашёл? – шаловливо спросила Наташка. И укусила его за губу. А я тебе своё – он не успел сказать. Открылась дверь и вошла Дадыгина.
– Оп-па, – сказала Бела Соломоновна. – И что мне теперь делать с тем, что я увидела?
Потом хмыкнула и сказала:
– А за жирную свинью вы мне оба ответите.
Выхода не было никакого, и Виктор произнёс сквозь зубы:
– Бела Соломоновна, я скажу вам сейчас страшную тайну. Никому не доверяю в музее, только вам! Бела Соломоновна, будьте моей посажёной матерью!
А Наташка спросила удивлённо: ты делаешь мне предложение?
И Бела Соломоновна ответила:
– Чего не сделает струсивший мужчина! Виктор, какая вам разница до того, «что станет говорить княгиня Марья Алексеевна». Неужели, боясь эту светскую даму, вы готовы пойти в загс?
– Да, Бела Соломоновна. Я готов жениться на этой бритой кошке только потому, что вы поднимете меня на смех, если я не сделаю этого здесь и сейчас. Наташка! Я прошу твоей руки!
А Бела Соломоновна сказала строго:
– Наташка, уточни, а он тебя любит?
Через месяц музей отгулял свадьбу.
