Почти всё время своего проживания в США (1940-1959 гг.) В. Набоков преподавал русский язык и литературу (русскую и европейскую) в американских учебных заведениях. Обнаруженная недавно и публикуемая ниже анкета, относящаяся к периоду работы писателя в Уэлслийском колледже, позволяет расширить представление о Набокове времён начала и середины 40-х годов.
АНКЕТА
ДАТА – 4 сентября 1944.
УЭЛСЛИЙСКИЙ КОЛЛЕДЖ
Анкета для преподавателей и сотрудников
ФАМИЛИЯ – Владимир Набоков.
ДОЛЖНОСТЬ – Преподаватель русск. языка.
АДРЕС В УЭЛСЛИ /
ДОМАШНИЙ АДРЕС – 8, Крейджи-Сэркл, Кембридж, 38, Масс.
МЕСТО РОЖДЕНИЯ – Санкт-Петербург, Россия.
ДАТА РОЖДЕНИЯ – 23 апреля 1899.
УЧЕНЫЕ СТЕПЕНИ – Бакалавр гуманитарных наук, Кембриджский ун-т, Англия.
С КАКОГО ГОДА НАЧАЛИ РАБОТАТЬ В УЭЛСЛИ – 1944.
ДРУГИЕ ДОЛЖНОСТИ В УЭЛСЛИ – Сверхштатный межкафедральный лектор по сравнительному анализу литературы в 1941-42 гг.; преподаватель по факультативному спецкурсу русского языка (весенний семестр 1943 и уч. г. 43-44).
РАБОТА В ДРУГИХ МЕСТАХ – 1) Ассистент – курс писательского мастерства и русской литературы в Стэнфордском ун-те, летний семинар, 1941; 2) штатный сотрудник по энтомологии, Музей сравн. зоол., Гарвард, с осени 1942; 3) лекционное турне (многие колледжи) под эгидой Института международного образования, 1942.
ПУБЛИКАЦИИ – Книги – 9 томов романов и рассказов и 2 – стихов на русском языке (большей частью переведенных на другие языки) и 2 романа, изданных в этой стране: «Смех во тьме» и «Истинная жизнь Себастьяна Найта»; «Николай Гоголь» («Нью дирекшнз»), 1944, критическое исследование. Рассказы и стихи в «Атлантик мансли» и «Нью-Йоркере». Рецензии в «Нью рипаблик» и т. д. Научные статьи (Lepidoptera, систематика) в «Psyche».
ОБЛАСТЬ СПЕЦИАЛИЗАЦИИ – Русская литература и язык.
ДРУГИЕ СПЕЦИАЛЬНЫЕ ИНТЕРЕСЫ – Писательское мастерство, энтомология.
НАУЧНЫЕ ОРГАНИЗАЦИИ, В КОТОРЫХ ВЫ СОСТОИТЕ – 1) Общество Гуггенгейма по изучению писательского мастерства, 1943; 2) Кембриджское энтомологическое общество.
ПУТЕШЕСТВИЯ (места и даты) – Россия, Греция, Англия, Швейцария, Голландия, Германия, Бельгия, Чехословакия, Франция и 23 штата США.
СЕМЬЯ: муж или жена – имя и занятие – жена, Вера;
дети – имя и дата рождения – сын, Дмитрий, 10 мая 1934.
Пожалуйста, впишите добавочную информацию и сообщите планы на будущее на обороте и верните анкету в канцелярию.
1) Я пишу большой роман под предварительным названием «Личность из Порлока».
2) В сотрудничестве с Эдмундом Уилсоном я готовлю книгу по русской литературе (переводы и статьи).
3) «Три русских поэта», книга стихотворных переводов, находится в печати («Нью дирекшнз»).
4) Я также готовлю монографию по строению и систематике бабочек (род лицеидес, семейство голубянок).
Набоков попал в Уэлсли не сразу после переезда за океан. Вскоре после прибытия в США он совершил лекционное турне под эгидой Института международного образования. Одна из его лекций (март 1941 года) состоялась в Уэлслийском колледже, что и положило начало семилетнему сотрудничеству с ним. Преподавать в этот колледж Набокова пригласили телеграммой, заставшей его в Нью-Йорке (где он занимался энтомологией в Музее естественной истории).
Переехав в Уэлсли в начале осеннего семестра 1941 года, Набоковы сняли дом № 19 по улице Эплби в нескольких кварталах от колледжа. Уэлсли всегда был исключительно тихим городком. Набоков сообщает своему другу, что он читает и пишет в условиях «исступлённой тишины». Городок этот располагался всего в 14 милях от Бостона, административного центра штата Массачусетс, что и позволяло впоследствии писателю жить в Кембридже (он тоже был недалеко от Бостона), а работать в Уэлсли.
Любопытное совпадение: высшее образование Набоков получил тоже в Кембридже, но не в Америке, а в Англии, где он занимался литературой и биологией (сначала даже собирался специализироваться по ихтиологии2, однако выпускные экзамены сдавал по гуманитарным предметам, о чём и говорит полученная там в 1922 году ученая степень – бакалавр гуманитарных наук). «Я американский писатель, родившийся в России и получивший образование в Англии, где я изучал французскую литературу»3, – скажет он в одном из интервью 60-х годов.
Уэлслийский колледж был основан в 1870 году на территории поместья бостонского адвоката Генри Дюранта, который после смерти своего единственного сына решил создать учебное заведение, чтобы предоставить девушкам возможность получить такое же образование, как и юношам. После пожара 1914 года, уничтожившего главное учебное здание, первокурсники и большинство старшекурсников ютились в маленьких деревянных помещениях, а преподавание велось в неприспособленных, временных постройках, кое-где ещё остававшихся к моменту приезда туда Набокова.
Когда Набоков впервые появился в Уэлсли в 1941 году, у него уже было приготовлено немало лекций. Эти записи использовались как в Стэнфордском университете (где он читал курс по писательскому мастерству и русской литературе – летний семестр 1941 года), так и в лекционном турне под эгидой Института Международного образования. Прочитанные им лекции можно объединить по темам: «Странная судьба русской литературы», «Трагедия трагедии», «Писательское искусство», «Художник и здравый смысл», «Суровые факты о читателях». Отдельные выступления были посвящены Пушкину, Лермонтову, Толстому и Гоголю. Набоков сразу зарекомендовал себя столь искусным лектором, что его попросили остаться в Уэлсли ещё на две недели.
Столь удачное начало лекционной деятельности в Уэлсли – не единственная причина, благодаря которой Набоков стал здесь преподавателем. Отдел редкой книги библиотеки колледжа обладал коллекцией многих изданий «Алисы в стране чудес», куда входил и экземпляр набоковского перевода, причём в колледже знали, что до этого «Алису» не издавали на русском языке4. Это во многом повышало уважение и интерес к русскому писателю. К тому же Уэлслийский колледж, считаясь в течение долгого времени образцовым учебным заведением, резервировал часть средств для сверхштатников из беженцев и эмигрантов. Несмотря на столь хороший приём, Набоков продолжал испытывать некоторую неуверенность в своём будущем.
В течение своего первого года в Америке он трудился упорнее, чем когда-либо раньше, на литературное творчество не оставалось времени: Набоков был целиком поглощён преподавательской деятельностью и занятиями энтомологией, доставлявшими ему большое удовольствие. Рассчитывая получить в будущем постоянное место преподавателя, он приготовил лекционный материал примерно на 100 учебных часов, что составило приблизительно 2000 страниц машинописного текста. Ведя свои лекции в несколько замедленном темпе, он выработал манеру лёгкого, как бы незаметного скольжения взглядом сверху вниз по странице (этому приёму так и не смог научиться набоковский Пнин), хотя и был уверен в том, что наиболее бдительные студенты не сомневаются: он именно читает по своим заметкам, а не рассказывает. Впрочем, лекции иногда сдабривались оживляющими повествование импровизациями, например, о том, как Гоголь умолял врачей снять с его носа пиявки, прилепленные туда усердными лекарями в наивной надежде отвратить неминуемую смерть великого писателя.
После годичного пребывания в Уэлсли наступил перерыв, вызванный получением гранта от Общества Гуггенгейма по изучению писательского мастерства (как видно из анкеты, через год его приняли в члены этого общества), благодаря чему он вновь совершил лекционное турне с посещением многих колледжей.
В течение первого периода работы в Уэлсли (осень 1941 – весна 1942 года) у Набокова не было своих собственных студентов, он был внештатным преподавателем, точнее, как сказано в анкете, – сверхштатным межкафедральным лектором по сравнительному анализу литературы (кстати, эта должность ранее не существовала в колледже – её специально создали для Набокова).
Впоследствии из числа как студентов, так и сотрудников сформировалась группа факультативного изучения русского языка. Из спецкурсов колледжа это был единственно серьёзный – другие, например, именовались: огородничество, курсы по уходу за детьми и проч. Преподавателем по факультативному спецкурсу русского языка Набоков работал весной 1943 года и учебный год 1943-44. Кстати, лекции по писательскому мастерству и сравнительному анализу литературы читались тогда на шести филологических кафедрах: французской, германской, итальянской, испанской и двух английских: языка и литературы.
В цикле лекций о русских писателях он подчеркивал западную ориентированность наших классиков XIX века. Эти лекции и озаглавлены были одинаково: «Пушкин (или Лермонтов, или Гоголь) как западноевропейский писатель». Поэтому кажется неудивительной следующая оценка Набокова-преподавателя: «Что услышали американские студенты Набокова о русских классиках? Что Гоголь одним из первых применил в искусстве прозы технику живописи. Что Толстой выдвинул совершенно оригинальную концепцию времени. Что Чехов с неподражаемым умением соединил кажущиеся случайными и незначительными детали. Об идее служения, глубоко соприродной русской классике, о том, что заставляет жертвовать стилем и соразмерностью, лектор не сказал ни слова»5. Это мнение известного критика Н. Анастасьева тем более заслуживает внимания, что его высказывает автор пока единственной в нашей стране книги о Набокове, в которой повторяется прежний вывод критика: «Очень похоже, что художественная идея русской классики… Набокову не близка…», «…чуждо ему и глубоко соприродное русской классике сострадание униженным и оскорблённым»6.
Ханна Грин, слушавшая лекции Набокова в Уэлслийском колледже, запомнила его другим: «Он ослеплял нас и внушал нам чувство какой-то экзальтированной страсти – не к нему, а к русской литературе, истории и самой стране… с которыми, как он доказал нам, русская литература неразрывно связана»7. «Самым веселым, самым естественным и самым очаровательным способом Набоков открывал перед нами дверь и вводил нас в мир русской литературы, – пишет Ханна Грин. – Он учил нас воспринимать её всерьёз, а тому, что обычно о ней говорится, не уделять внимания» (с. 40). Этим, по-видимому, и объясняются представления о «чуждости» Набокова русской классике: уэлслийский лектор был равнодушен к тому, чем были переполнены тысячи литературоведческих трудов: «Он не говорил о конфликтах, или о символах, или о развитии образов. Он вообще не говорил о вещах, о которых обычно рассказывают на лекциях по литературе. Он не пытался заставить нас формулировать основные идеи произведений и тому подобное. Он не заставлял нас рассуждать о темах. Он никогда не превращал чтение в тоскливую обязанность» (с. 37). В первой главе «Пнина» читаем о заглавном герое: «Его любили не столько за какие-нибудь необыкновенные способности, сколько за незабываемые отступления от учебной рутины». Всё это приносило свои плоды. «Он вернул мне страсть к чтению», – пишет Х. Грин и добавляет, что когда она кончила читать «Войну и мир», то «бросила книгу на пол, а сама упала на неё и плакала, прижавшись к ней лицом. Я плакала от самой книги и оттого, что она уже дочитана и мне придется возвращаться в реальную жизнь» (с. 40).
Вышеприведённая оценка русских классиков едва ли подтверждает равнодушие Набокова к «униженным и оскорблённым». Конечно, воспоминания бывшей студентки довольно субъективны, в частности, из-за восторженного отношения к своему лектору, но факты, ею приводимые, могут дать представление о характере лекций. В 40-е годы в местном журнале «Уэлсли мэгэзин» было опубликовано несколько статей Набокова, в которых высказаны его соображения о русском языке, русской литературе, методах их преподавания, а также взгляд на современную политику, в частности, мнение о демократии. По его словам, «хорошо, что американские студенты изучают русский язык, русскую литературу, историю и философию, и не только потому, что в наше время все нации становятся близкими соседями, но и потому, что изучение русского языка и литературы предоставляет единственную возможности старательному студенту безгранично расширить свой интеллектуальный горизонт»8. Согласно писателю, существуют два основных стимула, в силу которых люди изучают иностранные языки. Во-первых, с намерением использовать знание ранее неизвестного языка на практике – в бизнесе, путешествиях, политике. Во-вторых, с целью иметь возможность читать литературные шедевры на языке оригинала. Одно исключает другое, полагает Набоков, то есть должен быть – выбор между этими двумя мотивами постижения незнакомого языка, а не их комбинация.
В этой же статье «Русский язык как учебный предмет» он с сожалением отмечает: «В настоящее время русский язык изучают главным образом не для того, чтобы наслаждаться изысканным стилем, каким написаны “Мёртвые души” или “Анна Каренина”. Мы хотим лучше понять русских или потому, что испытываем к ним дружеские чувства, или потому, что боимся их»9.
Набоков пишет, что, пожалуй, лишь один студент из десяти обладает достаточным лингвистическим талантом и настойчивостью, чтобы научиться говорить по-русски и понимать русскую речь даже после двухгодичного курса, так как трёх учебных часов в неделю (именно столько отводилось в Уэлсли на этот предмет) явно недостаточно, чтобы овладеть столь трудным языком. Для американского студента трудности заключались и в незнакомом алфавите, и в десяти гласных, девять из которых довольно тяжело, а одну исключительно трудно правильно произнести, и в непредсказуемых ударениях, и в очень запутанной грамматике. По мнению В. Набокова, каждый урок грамматики и перевода должен дополняться одним часом разговора на русском.
Доминантой является следующий пассаж: «Одна из величайших в мире литератур была создана в России между 1820 и 1920 годами, и лишь незначительная её часть существует в достаточно приемлемом для читателя английском переводе. Ни в какой другой литературе, как русской, шедевры не обусловлены особым сочетанием индивидуального стиля писателя и содержания, характерного для этого же автора. В этом одна из причин, по которой образованные американцы должны усваивать эти сокровища и включать их в свой интеллектуальный багаж, тем самым приобщаясь к духовному богатству целой нации. С другой стороны, совершенствование в русском языке, насыщенном особенностями, неизвестными германским и романским языкам, позволяет студентам чётче и короче формулировать их мысли, расширяет границы их воображения»10.
Уникальное свойство русской литературы, согласно Набокову, состоит в том, что она несёт правду и создана воображением, управляемым поисками истины. Это оказывает облагораживающее влияние на всю мировую литературу. Кстати, по воспоминаниям Х. Грин, слова «правда» и «истина» Набоков, видимо, считая их непереводимыми, произносил в английской речи по-русски. Эта студентка запомнила его слова: «русская истина не очень приятный спутник: это не каждодневная правда, а воистину бессмертная Истина, которая есть сама душа всего того, что истинно. И если Истину удаётся отыскать, она придает творческому воображению блеск и величие… Ни один писатель не сумел так сочетать творческую истину и образы людей, как это сделал Толстой в “Войне и мире”. Сам Толстой в этой книге невидим. Подобно Богу, он везде и нигде» (с. 39).
Эта особенность русской литературы, заканчивает Набоков свою статью, побуждает изучающих русский язык знакомиться с шедеврами нашей литературы в оригинале, что в свою очередь требует хорошего знания языка…
К сожалению, этим не утруждают себя даже некоторые западные набоковеды, что не мешает им иногда делать «сногсшибательные» выводы. Так, К. Проффер (он признавался, что не знает русского языка, во всяком случае, в такой степени, чтобы читать русскоязычного Набокова свободно в оригинале) в своей известной книге «Ключи к «Лолите» противопоставлял «кристально ясный, прозрачный» стиль английских романов Набокова «сбивчивому» слогу «Дара», чьи фразы «перенасыщены придаточными предложениями и другими отчаянно скучными вставками, преодолеть которые читателю стоит большого труда»11. Из этого открытого им контраста Проффер делал вывод, что «никто из тех, чей вкус сформировался Пушкиным, Лермонтовым, Толстым, не найдёт стиль набоковской русской прозы образцовым»12.
Как иронически замечено в набоковском «Пнине», в то время в Америке учили не иностранному языку, а «методике обучения других людей преподаванию методики преподавания языка; эта методика… уже перестала быть средством рациональной навигации в лингвистическом море». И Набоков вырабатывает собственное средство. Хотя он пользовался старым учебником Н. Потаповой, его способ преподавания был весьма радикальным для того времени: он просто бросал своих студентов в глубокие воды русского языка, рассказывая им что-то или приводя отрывок из русской прозы и не заботясь о том, что они едва это понимают. Был ли это прообраз «метода погружения»? Во всяком случае, в цитировавшейся статье из «Уэлсли мэгэзин» за февраль 1948 года он пишет об «интенсивном изучении русского языка».
Подробнее о своём подходе к обучению русскому языку писатель рассказывал тремя годами раньше – в апрельском номере за 1945 год «Уэлсли мэгэзин». По его мнению, существуют два основных способа изучить иностранный язык, в частности русский: во-первых, быстро схватывая незнакомые слова и фразы, а во-вторых, углублённо постигая язык. Для первого нужно иметь хорошую слуховую память и русское языковое окружение. После года-двух занятий таким образом овладевают живой разговорной речью (правда, синтаксически не всегда правильной), но не способны читать или писать. Второй способ требует от учащихся большего упорства, но он более надёжен, так как основывается на кропотливом изучении «анатомии языка», то есть грамматики. Те, для кого английский – родной язык, считает Набоков, являются прирождёнными лингвистами, но они, по несчастью, обычно не используют этот свой дар, тогда как русские лишены этой способности к языкам, но пытаются овладеть незнакомым языком, так сказать, нахрапом, в ложном предположении, что все иностранные языки проще, чем русский.
Перед тем как провести «прирождённого лингвиста», спотыкающегося на каждом шагу, через лабиринт русской грамматики, Набоков полагает необходимым сообщить ему о трудностях нашего языка. Тем не менее, какой бы отчаянно непредсказуемой ни казалась русская грамматика, её освоение вполне возможно. Набоков отрицательно высказывается об упрощенческих методиках преподавания русского языка: «Не следует бояться напрягать свой мозг в полную силу. Хлеб знания не подаётся нарезанным аккуратными ломтями. Вместо этого приходится с трудом продвигаться бодрящим утром по усеянной камнями дороге»13. Далее он пишет, что, не считая тоталитарных режимов, самое отвратительное порождение нашего времени – это Basic English (упрощённый английский, содержащий 850 слов).
С самого начала занятия русской грамматикой нужно пытаться трансформировать английские фразы на русский лад. Не надо непременно заставлять студентов заучивать списки нужных слов: они и так запомнят слова, которыми пользуются в своих упражнениях. «Мне бы хотелось, – добавляет Набоков, – чтобы студенты наслаждались извивами моих русских фраз, постигали дух игры слов с беспристрастием истинных натуралистов, а отнюдь не с жадностью собирателей слов»14.
Высший пик в усвоении русской грамматики, по его мнению, достигается, когда студент улавливает изменения в смысле глагола, меняющего префикс. Он приводит пятнадцать отличающихся префиксами русских глаголов от основы «говорить», в которых насчитывает двадцать один оттенок смысла. К тому же десять из этих глаголов имеют возвратные формы, меняющие в неожиданном направлении их значения, причем этих новых значений может быть не одно, а больше. Как полагает Набоков, этот калейдоскоп представляет собой наибольшую сложность постижения русской грамматики для иностранцев, а также одно из преимуществ нашего языка в сравнении, например, с английским15. Интересно сопоставить это рассуждение Набокова с мнением А.И. Солженицына о причинах оскудения современного русского языка: «Мало использовалось преображение глаголов приставками…»16. Предложенное Солженицыным словарное расширение нашего языка в значительной степени основано как раз на осторожном введении в широкое обращение таких «преображённых» слов.
Следует заметить, что изучение в 40-е годы в США гуманитарных наук не пользовалось большой популярностью, и даже было неясно, удастся ли кафедрам языка и литературы Уэлслийского колледжа сохраниться, пока шла война. Несмотря на это, к началу 1944 года Набоков ведёт начальный курс русского языка в объёме шести часов в неделю (позднее, в 1948 году, было два курса русского языка по три часа в неделю каждый). Успех его лекций был столь несомненным, что значительная и влиятельная часть сотрудников хотела видеть его в штате факультета. Ещё в конце 1942 года кафедры французской, итальянской, испанской и германской филологии подали прошение о приёме его в штат. И лишь в 1944 году Набоков получил место штатного ассистента по русскому языку и литературе, однако его контракт должен был ежегодно возобновляться. Учитывая, что студенты ещё не очень хорошо знали русский язык, курс русской литературы читался на английском языке. Писатель рассчитывал, что со временем создадут двухгодичный курс русской литературы, который он будет вести на русском языке, но мечтам этим не суждено было сбыться.
Надо сказать, что студенты находили Набокова наиболее интересным человеком на факультете. Так, в студенческом журнале «Мы» (декабрь 1943 года) он неожиданно предстаёт в виде застенчивого преподавателя средних лет, робко спрашивающего студентов, сделали ли они свои задания. Напротив, студенты Корнеллского университета, где он преподавал в течение десяти лет после ухода из Уэлслийского колледжа, запомнили его строгим и весьма требовательным к ним. Кстати, широко распространённое представление о высокомерии, крайней замкнутости Набокова разделялось далеко не всеми, кто его близко знал; так, например, в мемуарах И. Гессена он выглядит жизнерадостным, открытым, чрезвычайно располагающим к себе человеком17. Вообще же для тех, кто был знаком с ним раньше, его успехи в качестве преподавателя не были удивительными: в отрочестве и молодости он поражал всех своей разносторонней талантливостью18. А вот слова одной из его последних студенток, которые приводятся в книге Э. Филда: «Мы были безумно влюблены в него. Это был изумительный человек: доброжелательный, мудрый, благородный. Не было ни одной вещи, которую он не мог бы объяснить. Он очень нуждался тогда. Одежда его была заплатана во многих местах… Я думаю, что это был самый очаровательный мужчина, которого я когда-либо встречала. Он был идеальным джентльменом»19. По мнению набоковских студенток, его поношенная одежда более чем компенсировалась его задумчивым, мечтательным видом, всем его чрезвычайно симпатичным обликом. В их глазах он выглядел весьма привлекательным, причем привлекательным, по-видимому, главным образом с интеллектуальной точки зрения. Студентка-француженка, видевшая его часто в 1943 году, вспоминает: «Он пробуждал в нас какую-то изумительную чувственную тягу к поэзии и литературе – чувственную во всех смыслах, а не только в сексуальном. Всё шло на каких-то полутонах, содержало подтекст, было растворено в тысячах жестов. Мы были частью его фантазии, а он частью нашей»20.
Одним студентам казалось, что сухопарая фигура их преподавателя заключает в себе некую тайну, другие восхищались его жизнерадостностью. Говорили о его полной юмора, иногда несколько циничной речи. В последнее как-то трудно поверить: согласно Х. Грин, Набоков в своих лекциях опускал некоторые детали, приведшие к дуэли Пушкина с Дантесом, «видимо, считая их неподходящими для девичьих ушей» (с. 37); «в нём ощущалась врождённая деликатность и естественное аристократическое достоинство… он… чувствовал себя в литературе, как дома, потому что сам был её частицей» (с. 35).
Бывшей студентке Сидни Смит запомнился его баритон, который «то был похож на звук кларнета, то приобретал какой-то свистящий оттенок, когда он смеялся или был чем-то возбуждён. Впрочем, голос этот становился по-настоящему музыкальным, когда Набоков читал стихи. Казалось, он знал каждое слово в русском и английском языках и был влюблён в большинство из них»21. Смит пишет, что его английский, чрезвычайно богатый по словарю и безупречный по грамматике, «был несвободен от прелестного акцента, который едва ли он приобрёл в Кембридже (не важно, английском или американском)»22, заключает она.
Удивление может вызвать следующий факт: когда Набоков, чьи лекции столь тепло принимались в Уэлсли, стал в этом колледже постоянным преподавателем, число его студентов пошло на убыль. Так, в его последний учебный год в Уэлсли (1947-1948) лишь три человека посещали начальный курс русского языка. Причиной этому была та непреклонность, с которой Набоков отстаивал свои политические убеждения, противоположные взглядам значительного числа его студентов. Многие из американцев, хотевших изучать в то время русский язык, отличались наиболее радикальными политическими воззрениями. Они рассчитывали на то, что знание русского языка поможет им лучше проникнуться идеями «научного социализма», и стремились не только изучить наш язык, но и постигнуть, как им казалось, «подлинный дух русского народа». Для них было большим потрясением узнать, что в действительности думал их лектор о советском строе. Набоков и не скрывал своих взглядов, согласно которым не было существенной разницы между двумя диктаторскими режимами – в нацистской Германии и в Советском Союзе; к тому же из его статей и лекций вырисовывался притягательный образ прежней – дореволюционной – России.
Аналогичные взгляды Набоков высказывал и в разгар войны. Так, в апрельском номере «Уэлсли мэгэзин» за 1942 год он пишет об «известном учёном», которого официально после революции спросили, как он относится к новому режиму, тот ответил: «с изумлением» (Набоков не называет ни фамилии этого человека, ни даже страны, но известно, что таким был ответ писателя М. Осоргина на вопрос советской анкеты перед его высылкой за границу в 1922 году). «Для нормального человека, – продолжает Набоков, – в самом деле удивительно узнать, что интеллект может и должен быть национализирован… Эти диктаторские режимы столь отвратительны, что ничего кроме презрения (к себе) не могут вызвать»23. Интересны представления писателя о демократии, развиваемые в этой статье: «Блестящий парадокс демократии состоит в том, что, в то время как уравниваются человеческие права, каждый отдельный человек извлекает из этого выгоду. Этически члены демократии равны; в духовном плане каждый получает право отличаться от своих соседей, как он того пожелает; поэтому то, что мы называем “демократией”, это не организация, не правительство, не сообщество, а неуловимый баланс между безграничными правами каждой личности и строго определёнными правами всех людей. Жизнь – состояние гармонии, и вот почему я думаю, что дух демократии – это наиболее естественное человеческое состояние»24.
В дискуссии о «демократии в сражающемся мире» наряду с Набоковым приняли участие и другие иностранцы, преподававшие в Уэлсли. Один из докладчиков заметил: Уэлсли – эталон естественной веры в порядок вещей; он понял это, прочитав статью Милдред Мак-Аффи в февральском номере «Атлантик мансли» за 1942 год. Хотя всего лишь три-четыре человека среди сотрудников Уэлслийского колледжа были недовольны политическими взглядами Набокова, к несчастью, среди них находилась и М. Мак-Аффи – ректор этого колледжа.
Мак-Аффи решила воспрепятствовать человеку, так относящемуся к союзнику Америки, стать постоянным преподавателем в её колледже. Конечно, ей мешало то, что около двадцати пяти сотрудников факультета и их жён, невзирая ни на что, пожелали изучить русский язык под его руководством. После нескольких месяцев шаткого равновесия было принято соломоново решение: Набоков возвращался к своей преподавательской деятельности, но было ясно, что, пока он работает в Уэлсли, администрация не намерена учреждать отдельной русской кафедры. У него была только одна личная встреча с Мак-Аффи по этому вопросу. Она сказала: «Я хочу попросить вас об огромном одолжении. Пожалуйста, откажитесь в лекциях от своих замечаний относительно России. В конце концов, мы союзники». На это Набоков ответил отказом: «Если бы речь шла только о классической русской литературе, тогда другое дело. Но уж раз я намереваюсь читать лекции о современной литературе, то я буду об этом говорить». «Смотрите, мистер Набоков, – возразила Мак-Аффи, – в России произошла революция, и мы узнали много интересного насчет того, как это отразилось на искусстве этой страны. Не кажется ли вам, что материал ваших лекций должен быть осовременен. Тогда мы можем узнать, что там сейчас происходит». На это был дан прямой ответ: «Там нет ничего хорошего с тех пор, как произошла революция!»25
Примерно в это время, а точнее, 3 января 1944 года он пишет Э. Уилсону: «Основная причина моей антипатии к Советам – это отвратительная литература, производимая ими» («The Nabokov-Wilson Letters», N.Y., 1979, p. 122). Его взгляды в этом отношении не изменились и позже. В одном из интервью, оценивая послевоенное двадцатилетие советской литературы, Набоков скажет: «Примитивное и пошлое умонастроение, навязанное силой… может породить только примитивное и пошлое искусство. Это особенно справедливо по отношению к так называемой литературе “пролетарской” и “социалистическому реализму” – направлениям, организованным советским полицейским государством» (Vladimir Nabokov, Strong Opinions, p. 58).
Отрицая всё советское, Набоков не мог допустить, чтобы его дата рождения (10 апреля по старому, 22-го по новому стилю) совпадала с датой рождения В.И. Ленина. Поэтому, прибавляя к 10 апреля 13 дней (как если бы он родился в XX веке), Набоков совмещал свой день рождения с шекспировским – 23 апреля. Именно эта дата указана им в анкете.
Итак, победа, одержанная Набоковым, была пирровой: он окончательно потерял надежду получить место профессора в Уэлсли. В результате все семь лет преподавания в этом колледже он оставался ассистентом, что, конечно, сказывалось и на его финансовом положении. В письме своему другу Э. Уилсону 2 марта 1946 года Набоков сообщает, как он крайне удручён тем, что не воспользовался и малейшей возможностью упрочить своё положение в Уэлсли, и как ему надоело состояние преподавателя, которому постоянно недоплачивают26. Уилсон выражает беспокойство по поводу тяжелого материального положения Набокова, считая, что именно «антицаристские и антисоветские взгляды» его друга затрудняют ему продвижение по служебной лестнице. Как видно, дело не только в антисоветизме Набокова. Он не входил ни в какие политические объединения, ему были чужды и непонятны люди, которые «вообще примыкают к каким-либо организациям, дабы в них энергично раствориться». Без всякого пиетета он относился к монархистам (что, кстати, заметно при чтении «Дара») и, стало быть, не мог рассчитывать на помощь монархических слоев эмиграции.
Анкета содержит также сведения о тогдашней литературной работе писателя и его планах на будущее. Он сообщает, что пишет «большой роман под предварительным названием “Личность из Порлока”» – так звали персонажа поэмы Колриджа «Кубла Хан». Роман вышел в свет через три года после составления анкеты и был озаглавлен «Bend Sinister» (устоявшийся русский перевод – «Под знаком незаконнорожденных»), – эти слова автор как-то услышал от своей спутницы во время одной из автомобильных поездок по маршруту Уэлсли-Кембридж. Из предисловия к третьему изданию этой книги мы узнаём, что её большая часть писалась зимними и весенними ночами 1945-1946 годов в кембриджской квартире на Крейджи-Сэркл. Это время Набоков называет «особенно безоблачной»27 порой своей жизни, хотя, вероятно, здесь уже не было такой тишины, как в предыдущей квартире писателя: в предисловии он пишет, что над ним жила «дама с каменными ногами».
Далее в анкете Набоков сообщает, что в сотрудничестве с Эдмундом Уилсоном он пишет книгу по русской литературе. Он познакомился с этим американским литературоведом и писателем вскоре после своего переезда за океан. Позднее знакомство переросло в дружбу. Уилсон помогал ему получать заказы на рецензии, участвовал в организации его лекционных поездок и вообще, как замечает С. Карлинский в предисловии к тому переписки двух писателей, стал его добровольным литературным агентом и советником28. По мнению С. Карлинского, именно Уилсону новый эмигрант был обязан опубликованием в первые годы пребывания в Америке своих важнейших произведений. Уилсону Набоков передал машинопись только что написанного романа «Bend Sinister», который тот в свою очередь рекомендовал А. Тейту, с чьей помощью эта книга и вышла из печати в 1947 году. Американский друг познакомил Набокова с влиятельными деятелями заокеанского литературного мира – Джеймсом Лафлином из издательства «Нью дирекшнз», Эдвардом Уиксом из журнала «Атлантик мансли» и Клаусом Манном (сыном Томаса Манна, эмигрировавшим из нацистской Германии) из левого журнала «Дисижн». Уилсон снабдил предисловием набоковский перевод «Моцарта и Сальери», который был напечатан в возглавляемом им журнале «Нью рипаблик». По словам Набокова, это единственный пример сотрудничества с другим писателем за всю его литературную карьеру. Поэтому неудивительно, что Уилсон в письме к другу от 10 ноября 1943 года предложил ему совместный выпуск книги по русской литературе, в которой были бы несколько статей американца и ряд переводов его соавтора (причем не только поэзии, но и прозы). Уже через два дня Набоков охотно согласился. Эта заманчивая идея ещё долго была предметом дискуссии в их переписке, всё время в проект вносились какие-то изменения. Наконец книга была принята к публикации в издательстве «Даблдэй», и соавторам был даже выплачен аванс. Однако она так и не вышла в свет. Напротив, упоминаемая в анкете как находящаяся в печати, книга «Три русских поэта» была выпущена в том же году издательством «Нью дирекшнз» (Норфолк, Коннектикут) и переиздана в 1947 году в Лондоне. Она содержала переводы стихов Пушкина, Лермонтова и Тютчева.
Анкета завершается упоминанием о подготовке монографии по строению и систематике бабочек. Энтомологические исследования Набоков возобновил вскоре после переезда за океан в 1940 году. «Я всегда мечтал о долгой и волнующей карьере смотрителя отдела бабочек в большом музее»29, – скажет он в одном интервью четверть века спустя. Занятия энтомологией включали работу с микроскопом в лаборатории, написание научных статей и сборы насекомых во время летних каникул. Однажды Набоков подробно рассказал, что привлекает его в охоте на бабочек. Это и надежда поймать неизвестный науке вид или хотя бы какой-нибудь редкий в местах сбора экземпляр. Это и интерес натуралиста в разгадывании цикла развития малоизученных насекомых, в познании их структуры и повадок. Наконец, нельзя сбрасывать со счетов элемент азарта, погони за удачей, когда в результате мучительных поисков на ладони исследователя оказывается шелковистый треугольник бабочки со сложенными крылышками.
Первоначально он работал в Музее естественной истории в Нью-Йорке, занимаясь классификацией бабочек. Энтомология не была для него хобби, особенно в первый год пребывания в США. Пока ему не предложили другую постоянную работу, жалованье, получаемое в нью-йоркском музее, было ощутимым источником семейных доходов. К тому же он там познакомился с двумя энтомологами, которые были друзьями Самуэла Барбура, директора Музея сравнительной зоологии в Гарварде (знаменитый Гарвардский университет располагался в американском Кембридже). Вероятно, тогда уже Набоков получил в гарвардском музее временную работу, продолжавшуюся и тогда, когда он окончательно занялся преподавательской деятельностью в Уэлсли. Именно для того, чтобы быть ближе к Музею сравнительной зоологии, он позже переехал из Уэлсли в Кембридж, где стал жить по адресу, указанному в анкете: 8, Крейджи-Сэркл. В это время, как сказано в предисловии к роману «Bend Sinister», он по десять часов в день, включая и воскресенья, проводил за изучением строения бабочек «в лабораторном раю гарвардского Музея сравнительной зоологии». Но три раза в неделю он оставался там лишь до полудня, а после отрывался от микроскопа, чтобы отправиться в Уэлсли. А ночи, как уже говорилось, посвящались созданию «Bend Sinister».
В письме к Уилсону от 8 мая 1944 года Набоков рассказывает о своём отчаянном финансовом положении (мизерное жалованье, получаемое в музее, и 800 долларов, обещанные в будущем семестре в Уэлсли, были явно недостаточны), за которое, как он признается, полностью ответственным является он сам, так как слишком много времени тратит на занятия энтомологией. Хотя эти научные изыскания принесли значительные результаты, Набоков сравнивает себя с алкоголиком, сознающим лишь в моменты просветления, что он упустил блестящие возможности, которые предоставила ему судьба.
Занятия в Музее сравнительной зоологии продолжались с 1941 по 1948 год, после чего писатель заявил, что ему трудно совмещать научные исследования с лекциями по литературе и работой над очередным романом («Лолитой»). К этому времени Набоков оставляет непосредственную естественно-научную деятельность, хотя и не бросает сбор и изучение бабочек. Всего за полвека (с 1920 по 1970 год) им опубликовано двадцать две статьи и заметки по энтомологии (восемь к моменту написания анкеты). Однако задуманная им монография о строении и систематике бабочек, которая указана в анкете, так и не вышла в свет; впрочем, в последнее десятилетие своей жизни он работал над «чисто научным» сочинением «Бабочки в Искусстве» (на английском языке). Знаменательно, что всемирно известный писатель как-то назвал наиболее значительным из сделанного им в жизни – описание по его сборам бабочки, названной впоследствии его именем – Eupithecia nabokovi.
Автор приносит глубокую благодарность профессору Уэлслийского колледжа П. Честер и Ю.М. Каган за предоставление текста анкеты Набокова и его статей в «Уэлсли мэгэзин».
____
Использованные источники:
1 Оригинал написан по-английски рукою Набокова на обеих сторонах бланка анкеты.
2 См.: B. Boyd, Vladimir Nabokov. The Russian Years, Princeton, 1990, p. 170.
3 Vladimir Nabokov, Strong Opinions, New York, 1973, p. 26.
4 См.: «The Wellesley Magazine», December 1941, v. 26, p. 82.
5 Н. Анастасьев, Башня и вокруг (Взгляд на Владимира Набокова). – В кн.: Владимир Набоков, Избранное, М., 1990, с. 18.
6 Николай Анастасьев, Феномен Набокова, М., 1992, с. 79, 82.
7 «Vladimir Nabokov: His Life, his Work, his World. A Tribute». Ed. by P. Quenell, London, 1979, p. 35 (далее страницы этого издания указываются в тексте).
8 V. Nabokov, The Place of Russian Studies in the Curriculum. – «The Wellesley Magazine», February 1948, p. 179.
9 Ibidem, p. 179-180.
10 «The Wellesley Magazine», February 1948, p. 180.
11 C.R. Proffer, Keys to «Lolita», Bloomington, 1968, p. 81.
12 Ibidem, p. 147.
13 V. Nabokov, On Learning Russian. – «The Wellesley Magazine», April 1945, v. 29, p, 192.
14 Ibidem.
15 См.: Vladimir Nabokov, Strong Opinions, p. 36.
16 Цит. по: Александр Солженицын, Собр. соч. в 6-ти томах, т. 5, [Франкфурт-на-Майне, 1971], с. 264.
17 См.: И.В. Гессен, Годы изгнания. Жизненный отчет, Париж, [1979], с. 96-97.
18 Так пишут О. Волков, знавший его по Тенишевскому училищу («Вопросы литературы», 1990, N 3, с. 69), и Н. Раевский, встречавшийся с ним в 30-е годы в Праге («Простор», 1989, N 2, с. 115).
19 A. Field, VN: The Life and Art of Vladimir Nabokov, London, 1987, p. 227.
20 A. Field, VN: The Life and Art of Vladimir Nabokov, p. 225.
21 S. Smith, Yellow-Blue Vase. – «The Wellesley Magazine», Fall 1977, v. 62, p. 26.
22 Ibidem.
23 V. Nabokov, What Faith Means to a Resisting People. – «Wellesley Maga-zine», April 1942, v. 26, p. 212.
24 Ibidem.
25 A. Field, VN: The Life and Art of Vladimir Nabokov, p. 228.
26 См.: «The Nabokov – Wilson Letters», p. 164.
27 «Урал», 1990, N 3, с. 121.
28 См.: «The Nabokov – Wilson Letters», p. 11.
29 Vladimir Nabokov, Strong Opinions, p. 47.
