Всё, что бессонными ночами
Из тьмы души я вынес к свету;
Всё, что даровано богами
Мне, воину, и мне, поэту…
Николай Гумилёв
В середине восьмидесятых годов прошлого века меня, за примерную учёбу в Литинституте им. А.М. Горького, премировали выступлением в Большом Зале Центрального Дома Литераторов. Когда я вышел за кулисы и начал перед своим выступлением всматриваться в зал, моё внимание привлёк пожилой человек с лицом, будто сошедшим со старинной фрески, и с тростью у своих ног. Он отрешённо сидел в первом ряду, предназначавшемся для почётных гостей. «Кто это?» – спросил я. «Это Арсений Александрович Тарковский, – ответила ведущая литературного вечера. – Он пришёл послушать выступления молодых дарований». Жаль, что я упустил тогда возможность пообщаться с Мастером.
Удивителен творческий путь этого художника. Арсений Тарковский – один из немногих кудесников слова, которых всю жизнь сопровождал творческий рост. А затем, когда расти дальше ему уже было сложно в силу возраста, он просто замолчал. Своего расцвета его дар достигает в 50-65 лет. Он рос постепенно, шаг за шагом, внутренней работой сердца и ума. До 33-х лет он ещё ничем не выделяется: пишет добротные, но не выдающиеся стихи, переводит советских поэтов. Увлечение переводческим трудом отшлифовало мастерство Арсения, но замедлило его рост как самостоятельной единицы. Судьба изрядно потрудилась над творчеством мастера. Вроде бы и не было у него видимых миру коллизий, отчаянной борьбы за своё будущее. Ему удалось избежать сталинских репрессий. Однако у Арсения Александровича случилось в жизни, по меньшей мере, два «маленьких эшафота», два мистических крещения – гибель Марины Цветаевой, в которой он считал себя косвенно виновным, и война, осложнённая тяжелым ранением и потерей ноги.
Тарковский стоит словно бы «посредине» мира поэзии: с одной стороны, он метафоричен и космичен; с другой – достаточно прост для понимания, что значительно увеличивает его читательскую аудиторию. И, бесспорно, умножают интерес к поэзии Арсения Тарковского фильмы его гениального сына Андрея. «Царство отца и сына». Тарковский принадлежал к поэтам «с биографией», его можно было бы причислить к «поэтам-фронтовикам». Но он не пожелал воспользоваться этим преимуществом. Его козыри, его мистические интересы лежали вне жизненных подробностей. Впрочем, нельзя сказать, что Арсений Александрович в грош не ставил свою «малютку-жизнь». Неутомимый поэт берёт силу и на земле, и в космосе.
Я человек, я посредине мира,
За мною мириады инфузорий,
Передо мною мириады звезд.
Я между ними лёг во весь свой рост –
Два берега связующее море,
Два космоса соединивший мост.
Я Нестор, летописец мезозоя,
Времён грядущих я Иеремия.
Держа в руках часы и календарь,
Я в будущее втянут, как Россия,
И прошлое кляну, как нищий царь.
Я больше мертвецов о смерти знаю,
Я из живого самое живое.
И – боже мой! – какой-то мотылёк,
Как девочка, смеётся надо мною,
Как золотого шёлка лоскуток.
Арсений Тарковский даёт нам интересное местоположение человека в окружающей его Вселенной. Он уже не «венец творенья», как было принято считать ранее. Человек – промежуточное звено между простейшими микроорганизмами и загадочным космосом, между живой и неживой природой. В то же время, он – связующее звено между всем зримым и незримым во вселенной, а также – между прошлым и будущим. Он – «мост через бездну», как выразилась искусствовед Паола Волкова, цитируя в своих работах эти стихи Тарковского. Об этом «срединном» положении человека во Вселенной между двумя бесконечностями писал ещё Паскаль. Особенно непостижимы для человека, по мнению французского философа, микромир, атомы и молекулы. Священный ужас перед двумя бесконечностями и привёл Паскаля к Богу. У Тарковского же это, скорее, «самостояние» человека. Поэт несколько «приглушает» торжественность своей речи неожиданным образом мотылька, смеющегося над человеком. Возможно, мир устроен несколько иначе, чем мы себе представляем.
Герой Тарковского не просто человек. Он – поэт. Он – летописец и пророк. Он – участник прошлого и будущего. Он участвовал в походе князя Игоря и был его дружинником (стихотворение «Зегзица»). Тарковский как-то умудрился «внедрить» себя самого в ту далёкую эпоху, и в этом – своеобразие стихотворения «Зегзица». Оно переносит нас на тысячелетие назад, к легендарному походу князя Игоря на половцев. Арсений Тарковский создаёт удивительный эффект присутствия: его лирический герой тоже участвует в походе Игоря. Стихотворение написано в 1946 году, сразу после окончания Великой Отечественной войны. Оно и воспринимается как военное. «Эффект личного присутствия» – фирменный приём поэта и воина Арсения Тарковского. Большие художники всегда отличаются своеобразием замысла. Арсений Тарковский задолго до Высоцкого придумал «вселяться» в разных персонажей, в своеобразное «не – я», и говорит от их имени, от первого лица. А вот в этом стихотворении поэт путешествует в совсем недавнее прошлое, в канун великой войны, на своей персональной «машине времени».
СУББОТА, 21 ИЮНЯ
Пусть роют щели хоть под воскресенье.
В моих руках надежда на спасенье.
Как я хотел вернуться в до-войны,
Предупредить, кого убить должны.
Мне вон тому сказать необходимо:
«Иди сюда, и смерть промчится мимо».
Я знаю час, когда начнут войну,
Кто выживет, и кто умрёт в плену,
И кто из нас окажется героем,
И кто расстрелян будет перед строем,
И сам я видел вражеских солдат,
Уже заполонивших Сталинград,
И видел я, как русская пехота
Штурмует Бранденбургские ворота.
Что до врага, то всё известно мне,
Как ни одной разведке на войне.
Я говорю – не слушают, не слышат,
Несут цветы, субботним ветром дышат,
Уходят, пропусков не выдают,
В домашний возвращаются уют.
И я уже не помню сам, откуда
Пришёл сюда и что случилось чудо.
Я всё забыл. В окне ещё светло,
И накрест не заклеено стекло.
1945
У Тарковского практически нет стихов, которые напрямую, с кровавыми подробностями, рассказывают о войне. Война всегда у него проходит косвенно, обиняками, не основной темой. Я не первый раз читаю стихотворение «Суббота, 21 июня». И всякий раз не перестаю удивляться: это какое-то пророчество наоборот, когда из будущего пророчат прошлое. Соответственно, происходит рокировка между временами, грядущее оказывается позади прошлого. «Прошлое нам ещё только предстоит». Я почему-то был уверен, что Тарковский рассказывает здесь свой сон. Но, при внимательном прочтении, слова «сон» в стихотворении не обнаружил. Тарковский наяву захотел вернуться в канун войны, это у него машина времени такая, «мысль» называется. Вообще у Тарковского чувствуется высокая степень человечности, которая далеко выходит за рамки частной жизни поэта. Это не столько нравственность, сколько сопричастность судьбам людей. Порой возникает тревожное ощущение, что за людей сердце болит у поэта больше, нежели за себя. И, конечно, у Арсения Александровича было особое бесстрашие, выстраданное судьбой и глубинным пониманием природы вещей:
Предчувствиям не верю и примет
Я не боюсь. Ни клеветы, ни яда
Я не бегу. На свете смерти нет.
Бессмертны все. Бессмертно все. Не надо
Бояться смерти ни в семнадцать лет,
Ни в семьдесят. Есть только явь и свет,
Ни тьмы, ни смерти нет на этом свете.
Мы все уже на берегу морском,
И я из тех, кто выбирает сети,
Когда идёт бессмертье косяком.
«ВАМ, МОЮ ЦИКУТУ ПЬЮЩИМ». ТАРКОВСКИЙ и МАНДЕЛЬШТАМ
Мой поэтический слух настолько бывает чуток к произносимому слову, что я иногда «слышу» в лирике даже зрелого Тарковского нотки позднего Мандельштама. Но написано это настолько здорово, что моментально «дезавуирует» мотив подражательства. Скорее всего, Арсений Александрович сознательно «продолжал» Осипа Эмильевича, полагая это направление плодоносным для русской поэзии. Он и не пытается скрыть эту свою «мандельштамозависимость». Пишет стихотворение «Поэт», вызвавшее яростную критику со стороны Надежды Мандельштам. Здесь он уже обращается к Осипу напрямую:
Мы крепко связаны разладом,
Столетья нас не развели.
Я волхв, ты волк, мы где-то рядом
В текучем словаре земли.
Держась бок о бок, как слепые,
Руководимые судьбой,
В бессмертном словаре России
Мы оба смертники с тобой.
У русской песни есть обычай
По капле брать у крови в долг
И стать твоей ночной добычей.
На то и волхв, на то и волк.
Снег, как на бойне, пахнет сладко,
И ни звезды над степью нет.
Да и тебе, старик, свинчаткой
Ещё перешибут хребет.
1960
«Когда Арсений, – с нежной улыбкой говорила Анна Андреевна, – лет десять назад стал показывать мне свои стихи, он ещё не мог выбраться из-под тяжести Мандельштама. Сейчас нужен особый поэтический слух, чтобы это обнаружить. Он – самобытный поэт» (сказано Г.И. Ратгаузу в январе 1961 года). И ещё: «Вот этими руками, – говорила Ахматова, – я тащила Арсения из мандельштамовского костра», – это уже свидетельство Анатолия Наймана.
О каком «разладе» между собой и Осипом Эмильевичем толкует в первой строке стихотворения «Поэт» Тарковский? Молодой Арсений часто встречался с Мандельштамом. Однажды Тарковский имел неосторожность сказать Мандельштаму: «У вас неточная рифма». – «Уберите его, он глухой!» – закричал на него Осип Эмильевич. Очевидно, что особой дружбы между ними не было. Примерно так же относился к самому Мандельштаму находившийся на самом пике славы Владимир Маяковский. Перекличка Тарковского с Мандельштамом особенно заметна в стихотворениях, навеянных античной тематикой. Поэт искал грядущее в прошлом – и всегда находил.
СОКРАТ
Я не хочу ни власти над людьми,
Ни почестей, ни войн победоносных.
Пусть я застыну, как смола на соснах,
Но я не царь, я из другой семьи.
Дано и вам, мою цикуту пьющим,
Пригубить немоту и глухоту.
Мне рубище раба не по хребту,
Я не один, но мы ещё в грядущем.
Я плоть от вашей плоти, высота
Всех гор земных и глубина морская.
Как раковину мир переполняя,
Шумит по-олимпийски пустота.
1959
Конечно, «цикута» здесь – не отрава, а, скорее, жертвоприношение во имя грядущего. Если мы поставим знак тождества между Сократом и Тарковским (а мы вполне можем это сделать), то «цикута» в новом контексте – это стихи; пить цикуту – значит пропускать через себя стихи гения, их «последнюю правду». Ведь не случайно сказано: «мы ещё в грядущем». Поэт снова оказывается, в сущности, «посредине мира» – между своим героем из прошлого (Сократом), собой, пишущим эти строки, и читателем этих строк из грядущего (например, мною).
Подобно тому как Мандельштам, благодаря синтетической эстетике, постепенно превзошёл в умах и сердцах читателей «горлопанов» Серебряного века, так и Арсений Тарковский в конечном итоге «перекричал» шёпотом самых громких из поэтов-шестидесятников. «Задержка славы» всегда на руку тем, кто «ещё в грядущем». «Выпить цикуту» может означать ещё и «остаться верным самому себе, не поддаться искушениям».
А ещё Арсений Тарковский, по воспоминаниям поэта Юрия Кобрина, никогда не читал свои стихи наизусть. «Память может подвести», – объяснял свою позицию в этом вопросе Арсений Александрович. Ему совсем не приходило в голову, что зрение тоже может подвести, а поэту со слабым зрением лучше всё-таки читать наизусть. У каждого – свои сильные и слабые стороны, и поэтому в мире, где человек – мера вещей, всё относительно. Но две вершины, два пика – Тарковский и Мандельштам – неизменно возвышаются для тех, кто пока «ещё в грядущем». Немцы в своё время сетовали на то, что все, кому не лень, соединяют союзом «и» Гёте и Шиллера, намекая на неравнозначность и произвольность такого соединения. Надеюсь, никто в России и за её пределами не станет сейчас возражать против союза «и» применительно к Арсению Тарковскому и Осипу Мандельштаму.
