(продолжение. Начало в №8/2018 и сл.)
Поддержка нас во всем мире
Конечно, контакты помогали. Но неожиданно сейчас я понял, что возможно более важным фактором сохранения нас на свободе оказалась еще одна форма поддержки. Через год после приезда в Штаты мы с Ниной были приглашены исполнительным директором американского Комитета Озабоченных Ученых Дороти Хирш посетить её в Нью-Йорке. Когда мы пришли к ней, она достала толстенную папку документов, к которой была прикреплена бирка «Валерий Сойфер». В ней оказались сотни писем в нашу поддержку, копии статей в американских и европейских газетах и журналах в нашу защиту и резолюции конференций ученых, в которых выражалось требование к советским властям дать возможность нашей семье выехать из СССР на Запад. Эта пухлая папка хранилась у меня дома неразобранной до того момента, когда после смерти Нины я решил передать свои бумаги в Бахметевский архив русской и восточноевропейской истории и культуры Колумбийского университета — крупнейшее хранилище документов русской эмиграции. Когда я начал разбирать документы, то неожиданно для себя обнаружил в ней письма влиятельнейших членов Сената США, написанные на протяжении семи лет.
Внимание руководителей Сената и Конгресса США к нашей судьбе привлекли Чарлз Солин из Сиэтла и его супруга, написавшие письма сенаторам Уоррену Магнусону и Генри Джексону. Последний ответил им 14 февраля 1980 года: «Спасибо Вам за теплое и озабоченное письмо о докторе Валерии Сойфере и его семье. Мы должны сохранять надежду, что им и многим другим будет позволено покинуть Советский Союз». Магнусон информировал Солиных в следующем письме от 29 февраля 1980 года, что он запросил Госдепартамент США о судьбе нашей семьи. Через четыре месяца Солины направили еще одно письмо Джексону, и 25 июля того же года этот сенатор ответил им: «Благодарю вас за письмо об усилиях профессора Сойфера и его семьи, пытающихся эмигрировать из Советского Союза. Мы получили информацию о профессоре Сойфере из Комитета Озабоченных Ученых, который предпринимает очень полезную работу в этом отношении. Вы отметили, что семья Сойфера пытается эмигрировать в Соединенные Штаты. В связи с этим вы должны держать связь с Государственным Департаментом» и указывал персонально, с кем надо контактировать в Госдепе, и извещал, что это ведомство США готовит список советских граждан, которых задерживают в СССР и за которых ходатайствуют американские власти.
Двумя годами позже к сенатору Джексону обратился профессор Западно-Вашингтонского университета (город Беллингэм, штат Вашингтон) Морис Шварц. Он настойчиво призывал американских законодателей добиваться нашего освобождения из советского плена. 10 февраля 1982 года Джексон известил Шварца: «Я был в контакте с Государственным департаментом, чтобы проявить снова мой личный интерес в деле Доктора Сойфера и его семьи». Еще через месяц, 15 марта 1982 года, Джексон еще раз написал Шварцу, извещая, что получил ответ Госдепартамента на его обращения.
Голос Джексона был весом в американской иерархии. Неудивительно, что один из заместителей руководителя Госдепартамента США, Пауэлл Мур, направил сенатору отдельное письмо на двух страницах с подробным разъяснением шагов, которые его ведомство предпринимает по нашему случаю. Он сообщал Джексону: «Правительство Соединенных Штатов постоянно выражает Советскому правительству свою озабоченность обструкцией, с которой сталкиваются те, кто ищет пути эмиграции из СССР. Отказы в таком основополагающем праве людей, как право на миграцию являются предметом международного значения… Мы настаиваем на важности вопроса эмиграции в рамках Советско-Американских взаимоотношений в целом» и сообщал сенатору Джексону, что «…имя Валерия Сойфера было добавлено в официальный перечень евреев, повторно получавших отказ в праве на эмиграцию».
Письма членов Сената США Генри Джексона и Чарлза Перcи в нашу защиту. Из архива В.Н. Сойфера. Публикуются впервые
Получив это письмо, Джексон известил Шварца:
«Как вы можете видеть из приложенного письма, Государственный Департамент намеревается периодически представлять дело Сойфера Советскому Союзу. Надеюсь в этой ситуации будет достигнут прорыв. В то же время Госдепартамент знает о моей личной обеспокоенности этим делом, и мы будем в контакте по дальнейшему его развитию».
Несомненно, вовлеченность сенатора Генри Джексона в нашу судьбу и ясно выражавшаяся забота о нас не могли не вызывать наибольшую озабоченность советских властей. Ведь он был автором знаменитой поправки Джексона-Вэника к закону США о торговле, ограничивающей обмен товарами со странами, препятствующими эмиграции и нарушающими права человека, и, прежде всего, это касалось СССР. Данная поправка, принятая в 1974 году Конгрессом США, запрещала предоставлять СССР режим наибольшего благоприятствования в торговле, кредиты и гарантии и вводила дополнительные тарифы на товары, ввозимые в США из этой страны. Советские власти очень нервно реагировали на поправку двух сенаторов (их поддержал в момент обсуждения в сенате еще один влиятельный сенатор Клайборн Пелл). Имена Джексона и Вэника вечно фигурировали в советской пропаганде, отмены их поправки постоянно требовали высшие должностные лица СССР. И вдруг в нашу защиту публично выступил сам Джексон.
Наше желание эмигрировать в США поддерживали и другие американские законодатели. Председатель Комитета по иностранным делам Сената США Чарлз Перси 7 августа и 9 ноября 1981 года отправил запросы советским властям, требуя объяснить, на каком основании нам отказывают в праве на эмиграцию и известил о своих письмах американского журналиста Ала Альтшулера и профессора Мориса Шварца, побывавших у нас в Москве:
«Я только что повторно поднял вопрос перед советским послом здесь в Вашингтоне о просьбе Сойфера об эмиграции и потребовал у посла, чтобы он передал мой новый запрос руководству в Москве». Затем 5 октября 1981 года сенатор написал Шварцу: «По поводу семьи Сойфера… я обещаю продолжать делать всё, что в моих силах, чтобы быть полезным в этом случае. Мы должны сделать ясным советским руководителям, что мы не забудем тех, кто не может говорить за себя».
5 марта 1982 года сенатор Перси сообщил в письме профессору Шварцу:
«Вы можете быть уверенным в том, что я буду продолжать искать каждую возможность поддержать снова запрос Валерия Сойфера советскому руководству и требовать, чтобы ему позволили эмигрировать».
За предоставление нам права на выезд из СССР к советскому руководству обращались сенатор Дэниел Эванс, члены Конгресса США Cтэнли Хойер, Джоэл Притчард, Уильям Леман, Клод Пеппер и Ал Свифт, которые также отправляли в Москву их требования дать нам возможность покинуть СССР.
Сегодня я осознаю, что эти многочисленные петиции американских законодателей, их коллег из Европы, многих ученых и научных сообществ, а также публикации в западных газетах уберегли нас от ареста и осуждения. Всего мне известны 34 статьи в зарубежных (американских, французских и испанских) газетах и журналах, опубликованные только в 1980-1982 годах. Ясно выражавшийся в них интерес к нашей судьбе показывал, что на Западе проблеме прав человека уделяют огромное внимание. Но, тем не менее, КГБ пыталось всеми силами задавить нас, обрезать связи и принудить подчиниться зверским правилам человеконенавистнической советской гегемонии.
КГБ пытается «скрутить» нас
Напротив выхода из подъезда нашего дома на Чертановской улице в Москве была 10-15 метровая полоска газона. Несколько в сторонке от входа в подъезд на ней была устроена песочница для детей, и часто их мамы садились на узкую скамейку, чтобы наблюдать за своими чадами. Однако году в 1981-м в одно утро жильцы дома увидели, что прямо напротив выхода из нашего подъезда на газоне (чуть в отдалении от песочницы) была за ночь установлена еще одна скамейка, и на ней теперь каждый день в восемь утра появлялось трое людей (как правило, двое мужчин и одна женщина), сидевших там до одиннадцати ночи. Сидели, конечно, не те же самые люди, их сменяла новая тройка, но дежурство происходило каждодневно, без выходных и праздничных дней. Очень скоро мамы и другие жильцы дома заметили, что стоило кому-то из нашей семьи выйти из подъезда и сделать шагов пять-семь к улице или в противоположную сторону к средней школе, как один из сидящих вставал и следовал за нами. Мы вначале даже не обратили на это внимания, но соседи зашли к нам домой и сказали об этих «провожатых» (наш дом был кооперативом Агентства Печати Новости, большинство жильцов были корреспондентами, часто работавшими за рубежом, и потому более раскрепощенными, чем большинство людей в стране; они, конечно, знали, что лезть на рожон, «засвечиваться», как говорили тогда, не надо, но вместе с тем они знали уже из радиопередач «вражеских голосов» с Запада о нашей активности и поддерживали с нами пусть не частое, но вполне дружественное общение).
Так мы оказались под плотным наблюдением «Органов» за нашими передвижениями и контактами вне дома. Когда же к нам приходили сотрудники посольств с какими-нибудь важными гостями (сенаторами или конгрессменами), во дворе у подъезда останавливались дипломатические автомобили с посольскими номерами, а остальное пространство узкого двора перед домом и вблизи от него оказывалось заставленным машинами гебистов.
Вообще скоро стало ясно, что наши действия приводят КГБ в ярость, и отношение сотрудников КГБ к нам было отвратительным. Они грубили, когда приходили к нам домой, повторяли неизменно, что как только мы прекратим свои связи с иностранцами, наша участь будет облегчена, но мы знали на нескольких примерах, что обещанное облегчение тем, кто сгибался под их напором, превращалось в еще более откровенное издевательство властей или порой заканчивалось арестами и осуждением в антисоветской деятельности.
В октябре 1980 года в подмосковных «Овражках» еврейские активисты провели грандиозный праздник «Конкурс еврейской песни», на который съехались не менее полутора, а возможно и две тысячи евреев, в основном отказников. Эта «массовка» сильно озаботила гебистов. Стало ясно, что единение отказников достигло точки кипения, что народ не просто организовался, а готов к активным действиям.
На Нину «Праздник еврейской песни» произвел особенно сильное впечатление. Она хоть и была чисто русской, но за годы отказа настолько сроднилась с идеями еврейского самосознания, пропиталась флюидами еврейства, что многими воспринималась даже как чистая еврейка, в то время как про меня большинство отказников знало, что я полукровка и что у меня мама — русская. Нина и вела себя соответственно: решительно и безальтернативно. Она была крепким орешком, раскусить её и «образумить» Органам было не под силу.
На следующий день после праздника в Овражках она меня огорошила утром, сообщив об очередной придуманной ею акции. «Надо, — сказала она, — организовать в следующие выходные волейбольный турнир евреев-отказников в Битцевском парке, где есть расположенные рядом четыре или пять волейбольных площадок. Позвони тем, кого мы знаем, и пригласи в 11 утра на турнир. Давайте встречаться у входа в парк и займемся спортивным продолжением еврейских встреч».
Я сел за телефон, обзвонил несколько десятков знакомых мне людей нашего круга, прося их разнести предложение о волейбольном турнире среди их знакомых, и в воскресенье у входа в Битцевский парк собралась большая группа откликнувшихся на Нинину идею. В стороне стояло несколько машин КГБ с открытыми окнами, из которых торчали длиннофокусные объективы камер, и фотографы фиксировали всех, кто примыкал к нашей группе.
Наконец, Нина как главная предложила всем отправиться внутрь парка к площадкам. Она и я пошли впереди. Тут от гебешных машин отскочил какой-то малорослый тип, быстрыми шажками направился к нашей толпе и, отлично зная, кто тут зачинатель очередного «антисоветского безобразия», подскочил к Нине и начал, выговаривая фразы быстро, пугать её арестом и потребовал разойтись по-хорошему, мирно и без эксцессов. Я был поражен тем, как вдруг моя жена, не меняясь в лице и не останавливая шага, высказала этому типу такие фразы, на какие я бы не решился. Она отшила его без грубости, но крайне решительно. Она сообщила, чтобы он убирался с дороги, не провоцировал беспорядков и не вынуждал людей, пришедших на культурно-спортивное мероприятие в культурный парк столицы культурной страны, на решительные действия по защите их конституционных прав. Такие, как вы, сказала она ему, портят вид нашей страны, ваше поведение позорит страну в глазах всего мира, и если вы хотите, чтобы вас не выгнали из Органов за глупость, то должны перестать провоцировать пришедших отдыхать в Битцевский парк на решительные действия по защите прав человека.
Гебешник замялся, поток его красноречия иссяк, а мы вошли внутрь и вскоре начали турнир. На пути к площадкам надо было пройти по парку по дорожке метров сто. Вдоль этой дорожки стояло с десяток скамеек. В то утро все они были заняты какими-то старухами, что было совсем необычно для этого парка. Как правило, на них располагались парочки влюбленных, а тут вдруг всё пространство вдоль дорожки оказалось оккупировано старухами. Как только наша группа приблизилась к первой из скамеек, старухи начали гомонить, шипя в нашу сторону и выплескивая в наш адрес оскорбления. Одни произносили ругательства, другие просто обзывали нас жидовскими мордами и паразитами. Стало ясно, что всю эту «гвардию чекисток» снарядили по приказу чинов из КГБ. Их обязали прийти до нашего появления, занять все скамейки и приготовиться к нашему проходу. Это означало, что сотрудники КГБ подслушали наши телефонные переговоры, узнали о том, что мы планируем, и рассадили старух из своего актива, чтобы они высказывали «что думают простые русские советские патриотки-пенсионерки о предателях Родины». Разумеется, эти древние старушенции не могли быть на действительной службе в силу их преклонного возраста. Они были «активом», подтверждая, что «бывших чекистов» не бывает, все они до смерти остаются верными знамени ЧК и готовы служить и услуживать требованиям начальства ЧК-НКВД-КГБ.
Примерно через полгода, в очередной праздник Пурим мы с Борей Гулько были приглашены в одну из квартир на самодеятельный спектакль, поставленный молодыми людьми из нашего круга. После спектакля ко мне подошел один из артистов и, сказав, что им известно, что у меня дома бывают послы разных стран, попросил организовать на нашей квартире еще одно представление их пьесы и пригласить на нее дипломатов. Я согласился сделать это, позвонил нескольким послам и корреспондентам ведущих иностранных газет и пригласил их к нам.
Неожиданно за полтора часа до начала спектакля, когда мы с пришедшими помочь мне Яшей Шапошниковым (сотрудником моей лаборатории, который тоже решил эмигрировать из СССР) и его женой Лилей, расставляли мебель в центральной комнате квартиры, во входную дверь раздался требовательный звонок. К нам заявились представитель КГБ в штатском (что он из Органов он пытался скрыть, назвавшись сотрудником Уголовного розыска) и два сопровождающие его милиционера.
Мы с Ниной в Тбилиси в августе 1987 года. Публикуется впервые
Такая зависимость от милиционеров была легко объяснима. Гебешные чины приходили к нам домой вечно в штатском, сопровождаемые милиционерами, кои держались отчужденно от них и стояли в сторонке, демонстрируя скуку и уныние. Видимо, приход с милиционерами делался для того, чтобы мы не узнали по погонам чин пришедшего. Но людей в штатском можно было бы просто не пропускать даже через порог или вообще захлопнуть дверь перед их носом, а милиционеры олицетворяли советскую власть, и им следовало давать пройти внутрь. Я открыл дверь в мой кабинет (он был напротив входной двери) и пригласил зайти. Там этот штатский начал меня пугать неминуемым арестом и высылкой в Сибирь за устройство антисоветских провокаций и шабашей врагов советской системы. Его требование было простым (опять гебешники подслушали наши телефонные переговоры и попытались перейти к запретным действиям):
— Отмените задуманный вами националистический шабаш. Мы всё равно не дадим его осуществить. И позвоните немедленно всем послам, коих вы позвали, и сообщите, что спектакль отменен.
Меня его тирада не напугала, я потребовал у него удостоверение личности и сказал, что готов позвонить по его требованию всем послам, но при одном условии. Я должен буду сообщить, кто мне передал это распоряжение, назвать его фамилию и должность, а также назвать имя и чин его начальника, приказавшего объявить мне решение руководства КГБ. Без этого я не могу передать этот приказ его начальства.
Гебешник замялся и начал говорить, что он должен сообщить руководству мое требование и что он придет несколько позднее. Выйдя из кабинета в прихожую, он, тем не менее, решил «сохранить лицо». В грубой безапелляционной форме и с перекошенным от злобы лицом он заявил, что скоро вообще на меня найдут управу, что у меня отнимут читательские билеты во все библиотеки, включая Ленинскую, и я окажусь в полной изоляции. Я взорвался и, повысив голос, заявил «Убирайтесь вон» и распахнул широко входную дверь. Милиционеры тут же и беззвучно покинули квартиру и вообще отошли в сторону, а моя жена вдруг показала класс:
— Мы вас отлично помним. Это ведь вы подскочили к нам тогда у Битцевского парка, когда мы решили проводить волейбольный турнир, и пугали меня и мужа арестами и преследованиями. Я хорошо запомнила вашу физиономию. Турнир мы провели, и представление сегодня тоже состоится.
Плюгавый чин как-то сжался еще больше и смог выдавить из себя, покидая нашу квартиру, только одну фразу:
— Хорошая же у вас память!
Все приглашенные послы и дипломаты пришли вовремя, и спектакль на нашей квартире состоялся.
Для меня же стало правилом при каждом случае посещений сотрудниками КГБ или устрашений по телефону доводить до сведения иностранных корреспондентов детали случившегося. Я делал это методично, не откладывая на завтра, а немедленно. Делал это не с домашнего телефона, который прослушивался 24 часа в сутки, причем телефон часто вдруг замолкал и отключался ненадолго, если что-то не нравилось «слухачам». Я знал о прослушивании и потому выходил из дома, шел к телефонной будке на углу нашего квартала и тут же звонил в корпункты газет «Нью-Йорк Таймс», «Вашингтон Пост», «Балтимор Сан», «Лос Анджелес Таймс», «Чикаго Трибьюн», нередко договаривался о немедленной встрече с ведущими корреспондентами либо на улице, либо в самих корпунктах.
Однако КГБ однажды обрубило мой телефон на полгода, причем мне было заявлено, что я все эти полгода должен исправно платить каждый месяц за пользование телефоном, иначе его отключат навсегда. Надо при этом пояснить, что в те годы сама установка телефонов на квартирах жильцов в Москве была почти невозможна, потому что телефонная сеть оставалась неразвитой, и за десять лет до этого телефон на нашей квартире появился только после письма заместителя председателя правительства СССР Кириллина, требовавшего установить без промедления телефон заместителю директора Всесоюзного научно-исследовательского института.
Телефон отключили при следующих обстоятельствах. Нам позвонила сотрудница Посольства США Лора Кеннеди и пригласила прийти вечером на прием в резиденцию посла. Мы с Ниной отправились в Спасо-Хаус и там Лора за ужином указала на молодого человека, сидящего за соседним с нами столом, и сказала, что это сын президента США Рональд Рейган младший, приехавший в Москву днем раньше. По окончании ужина мы познакомились с ним, и он попросил меня выделить время и встретиться с ним. Договорились, что через день в 9 утра он позвонит мне домой и скажет, когда он в сопровождении кого-то из посольства приедет к нам на Чертановскую. В назначенный день телефон замолчал в 8:45 утра на полгода.
Нина, я и наши дети (стоят) Марина, жена сына Володи Таня и Володя. Москва, 2003. Публикуется впервые
Я позвонил с уличного телефона послу Хартману, попросил его принять меня, помчался в Спасо-Хаус на такси, прошел в резиденцию посла и там позвал Артура в то место его дома, в котором мы договаривались с Рейганом-младшим о встрече, причем объяснил, что никого кругом не было (я, как всегда, внимательно следил, чтобы прислуга не вслушивалась в мои разговоры с кем бы то ни было). Реакция посла была замечательной. Он начал пританцовывать на этом месте, как будто отбивал чечетку, и приговаривать «Каждая паркетина в моем доме имеет уши и передает, куда надо, всё, что слышит. Каждая паркетина в моем доме имеет уши и передаёт, куда надо, всё, что слышит. Каждая паркетина…»
Тогда я отправился к начальнику местной телефонной станции, добился у него приема и спросил, на каком основании мой домашний телефон отключен.
— Отключен за неправильное использование.
— Но я им орехов не колол, ни для чего противоправного не использовал. В чем же дело? — возразил я.
С Ниной около нашего дома в Москве.1985. (Из «Очень личной книги» В. Сойфера, 2011, Новосибирск, «ИНФОЛИО», стр. 649)
Мне было повторено, что я обязан за телефон платить, и включат его не ранее, чем через полгода.
Еще одним памятным событием тех дней стал случай, когда меня доставили силой в кабинет начальника районного отделения милиции Москвы. К нам домой заявилась бригада милиционеров, мне было приказано собраться для доставки меня к их начальнику. Нина внешне не выказала никакого волнения, но я видел, как она напряглась. Наручников на меня не надели, но повели буквально под конвоем с шестого этажа, где была наша квартира, к выходу из подъезда, у которого стояло два милицейских уазика. Один был обычным микроавтобусом, второй с зарешеченными окнами. У подъезда уже столпилась группка соседей, с любопытством наблюдавших за происходящим. Меня втолкнули в зарешеченный уазик, дверь захлопнули и заперли, сопровождавшие меня чины милиции расселись в другой машине, и мы отправились к отделению милиции.
Я был раньше предупрежден уже упомянутой адвокатом — знакомой А.Д. Сахарова, Софьей Васильевной Каллистратовой, как надо вести себя с власть предержащими в случае подобных арестов. Она спросила, получал ли я когда-нибудь гонорары за мои публикации. Я объяснил, что опубликовал 10 книг в СССР и несколько работ на Западе и что у меня есть документы о выплаченных мне гонорарах. Правда, я добавил, что эти деньги давно проедены и потрачены.
— Это неважно. Это знаете только вы. А вот квитанции и извещения свидетельствуют, какие суммы были вам законно выплачены.
Когда при следующей встрече я показал Софье Васильевне некоторые из таких квитанций, она увидела в письме из Агентства по авторским правам (ВААП), где собирали и придерживали невыплаченными гонорары из-за рубежа, что клерки в этом агентстве видимо небрежно выполняли свою работу и в столбце выплаченных сумм в долларах США проставили то ли номер перевода или что-то еще, написав несуразную цифру, что-то вроде 28780-75.
— Что? — вскричала Софья Васильевна, — почти двадцать девять тысяч долларов?
Я объяснил, что это ошибка, что я должен был получить в десять раз меньше, но она возразила, что у меня на руках не филькина грамота, а документ ВААП с печатью и что я могу им отвести любые обвинения.
— Держите наготове дома портфель с изданными вами книгами и при арестах берите его всегда с собой, — проинструктировала она меня, добавив, что я должен сделать фотокопии этого документа и вложить его в портфель вместе с книгами. Она прочла из сборника советских законов параграф, согласно которому 50 рублей в месяц гонораров — это та сумма, которая советским законом определена как достаточная для обеспечения жизни семьи в месяц, и сказала: «Если перевести доллары в рубли по официальному курсу в СССР, то у вас только в ВААП гонораров больше 50 тысяч рублей. Только по этому документу вы можете оставаться без работы тысячу месяцев, и ни один суд в СССР не обвинит вас в тунеядстве».
После этих объяснений мы приготовили с Ниной сумку с теплой одеждой на случай ареста и портфель с книгами и бумагами для показа милицейским или гебешным чинам. Повторюсь, в тот день Нина, конечно, взволновалась, увидев сразу нескольких человек в милицейской форме, пришедших за мной. Но я спросил, есть ли у них ордер на мой арест, мне было отвечено, что никакого ареста нет, а есть приглашение на беседу к начальнику милиции. После этого я увидел, что Нина несколько поуспокоилась, но было заметно, что сдержанная жена пытается скрыть волнение за невозмутимостью взгляда, и что ей было не по себе.
Я взял портфель с книгами и прибыл в отделение, держа его в руках. «Беседа» началась с откровенного запугивания меня милицейским начальником. Он заявил, что я сообщаю непрерывно неправду зарубежным коллегам, дипломатам и западным корреспондентам, что мои действия надоели властям, и поэтому я буду в соответствии с советскими законами скоро предан суду как тунеядец и выселен из Москвы за сотый километр без права возвращения в нее.
Выслушав его крик, я выложил перед ним мои книги, достал квитанции, назвал суммы гонораров и гордо заявил, что мог бы год содержать всю его команду ментов. Потом я повторил доводы адвоката Каллистратовой о невозможности моего осуждения советским судом. Начальник после этого выскочил из комнаты как ошпаренный, его место занял представитель КГБ, до этого молчаливо сидевший на диване позади меня, но и он от меня ничего не добился, и меня отпустили.
— А можете ли вы отвезти меня домой на вашей машине, как привезли? — спросил я гебешника в шикарном кремовом костюме по окончании «беседы».
— Это законом не предусмотрено.
Таким примерно был ответ этого чина, так и не назвавшего мне свою фамилию, не показавшего удостоверения личности, несмотря на мои повторенные дважды вопросы.
Я вернулся домой и этим успокоил Нину, нервничавшую в ожидании моего возвращения.
Как меня чуть не арестовали
Но один раз я чуть-чуть не угодил в тюрьму. В Москву приехал из США незадолго до этого получивший Нобелевскую премию по литературе писатель Эли Визель. Артур Хартман устроил в субботу, 25 октября 1986 года, у себя в резиденции посла США встречу московской интеллигенции с Визелем. Артур представил меня Эли, и мы стали говорить о его книгах, я рассказал о работе над своей книгой о Лысенко. Получилось вполне естественно, что Визель пригласил меня поехать с ним в Московскую Хоральную Синагогу на улице Архипова, неподалеку от зданий ЦК КПСС. Там вместе с известным отказником Володей Слепаком Визель собрался попеть популярные израильские песни. Втроем мы поднялись на возвышение, на котором хранится Свиток Торы, подошли к микрофону и, Эли с Володей, обнявшись, запели израильские песни на иврите, покачиваясь в такт мелодии и всё более воспламеняясь. Я стоял рядом. Раввин Адольф Шаевич по ходу пения то взбегал по трем ступенькам на возвышение, то бежал вниз к своему кабинету через коридорчик.
Зал уже слился воедино с певцами, и синагога, никогда еще не слыхавшая здесь таких песен, гудела и взрывалась аплодисментами. Наконец, Шаевич совсем раскипятился и начал шипеть своим подчиненным, стоявшим позади нас: «Прекратите это безобразие. Остановите их. Это сионистская провокация!»
Эли заметил эту возню, но, ничего не понимая по-русски, спросил меня, повернув вполоборота лицо в мою сторону: «Чего он бушует?» Я начал методично переводить и шептать на ухо Визелю распоряжения Шаевича, и это взорвало раввина еще больше. Он бросился вниз со ступеней и подскочил к какому-то человеку в коридоре, не видимому в зале синагоги и стоявшему отдельно от всех. Видимо это был представитель КГБ. Тот выслушал Шаевича, что-то ему объяснил и вышел в боковую дверь во внутренний двор синагоги. Минуты через три штатский вернулся, а вскоре Визель и Слепак решили остановить свой импровизированный концерт. Эли коротко распрощался с верующими евреями, теперь около него сиял как намазанный улыбчивый Шаевич, источавший благодушие и приглашавший гостей на чай в свои апартаменты. Я был ближе всего к лестнице, Визель попросил меня идти первым, я сошел вниз, но затем подождал и пропустил его вперед. Все повернули в коридорчике налево к дверям в кабинет раввина, а в правой части коридора столпились западные корреспонденты, многих из которых я хорошо знал.
Вообще коридор оказался в эту минуту заполненным какими-то людьми, внезапно откуда-то взявшимися. Шаевич прошел вперед, широко растворил дверь кабинета внутрь и, придерживая её, приглашал гостей войти внутрь кабинета. Я последним из всех приготовился сделать шаг вперед, но тут произошло нечто неожиданное: с перекошенным от злобы лицом Шаевич рванул дверь от себя, захлопнув её, а я мгновенно был крепко захвачен повыше локтей мощными парнями, заполонившими коридор. Кто-то позади меня скомандовал «Во двор!»
Боковая дверь в коридоре открылась и, как в немом кино, меня беззвучно поволокли внутрь двора, в дальнем углу которого стоял «Воронок» с уже открытой задней дверью.
На конференции по молекулярной биофизике, организованной ленинградскими биофизиками братьями Александром и Леонидом Носкиными в Усть-Нарве. Слева направо: член-корреспондент АН СССР М.В. Волькенштейн, Фазиль Абдулович Искандер, его супруга Антонина Михайловна Хлебникова-Искандер,Валерий Сойфер. 1986. (Из «Очень личной книги» В. Сойфера, 2011,Новосибирск, «ИНФОЛИО», стр. 664)
Я начал сопротивляться, во всяком случае, передвигать ногами не стал. Это замедлило движение на секунду, но её хватило на то, чтобы западные корреспонденты, находившиеся в коридоре и видевшие, как меня схватили и потащили гебешники, высыпали во двор и рванули с микрофонами в вытянутых руках ко мне. Том Шенкер из «Чикаго Трибьюн» и Антеро Пиетила из «Балтимор Сан» со всех ног бежали за нами и кричали: «Профессор Сойфер, профессор Сойфер, несколько слов для нашего издания».
Конвоиры мгновенно отпустили мои руки, я оказался окруженным корреспондентами, и они, сыпя вопросами и даже не дожидаясь моих ответов, начали потихоньку оттеснять меня от фургона в сторону — к открытым воротам со двора синагоги на улицу Архипова. Антеро даже прошептал на английском, что они поняли, что меня арестовывают и решили меня отбить. Как только мы оказались на улице, мы вскочили в припаркованную невдалеке машину Антеро, и я был спасен. Я хорошо знал, что, если кто-то оказывался за решеткой тюрем КГБ, вырваться оттуда было практически невозможно.
Горбачев обещает Рейгану дать нам разрешение на выезд из СССР в США
В ноябре 1987 года на одной из встреч в Москве ко мне подошла дама, которую я никогда раньше не встречал, и спросила, я ли Валерий Сойфер. Я ответил утвердительно, и она представилась одной из помощниц президента США Рональда Рейгана, приехавшей в Москву на несколько дней и сказала, что она уполномочена сообщить мне важную конфиденциальную новость.
Она сказала, что во время недавней встречи президента Рейгана с господином Горбачевым в Рейкьявике состоялся обмен мнениями о возможности эмиграции меня и моей семьи из СССР. Горбачев впервые согласился обсудить с Рейганом вопросы прав человека, а Рейган передал ему список тех, на эмиграции кого США настаивают. Она сообщила, что это уже третий список, переданный Рейганом Горбачеву, второй он вручил ему при их личной встрече. «В первом вы были пятым или шестым, во втором ваша фамилия стояла второй, а на этот раз первой, и Горбачев пообещал Рейгану, что Сойферу дадут право выехать из СССР на постоянное место жительства».
Вернувшись домой, я рассказал Нине о нашем разговоре с этой дамой, мы были обрадованы тому, что в конце туннеля появился свет. И действительно, вскоре мне сообщили из ОВИРа, что ограничения на отъезд в отношении меня и моей семьи сняты.
Но нам надо было собраться, кроме того в это время журнал «Огонек» взял для публикации мою статью «Горький плод» о вреде, нанесенном советской науке действиями Лысенко, поддержанного вопреки мнению грамотных ученых, о нелепом запрете генетики Сталиным, о незаконном аресте академика Н.И. Вавилова и заключении его в тюрьму, закончившемся его смертью от голода. Опубликовать эту статью главному редактору «Огонька» Виталию Алексеевичу Коротичу порекомендовал писатель Фазиль Абдулович Искандер, который читал мои рукописи и обсуждал их со мной. Ему, прославленному автору выдающейся книги «Созвездие Козлотура», высмеивавшей нелепости аграрной политики СССР, понравилась моя рукопись, доказывавшая фактами правоту его заключений. В течение трех месяцев статью готовили для двух первых номеров журнала в 1988 году, и мы решили подождать положенные законом полгода в СССР, купив билеты на выезд на 13 марта 1988 года.
Статьи были напечатаны, произвели хорошее впечатление, Коротич мне сказал, что через день после выхода первой части статьи 1 января 1988 года Горбачев вызвал его. Они встретились 4 января, и в личной беседе Михаил Сергеевич отметил их важность (Нина повторяла много раз, что моя статья была первой в открытую обвинившей НКВД в преступлениях, а Лидия Корнеевна Чуковская позвонила мне и сказала: «Вы не можете уезжать из страны после такой существенной публикации»).
Горбачев предлагает нам не уезжать из СССР навсегда, а сохранить советское гражданство
Важной частью разговора М.С. Горбачева с Коротичем 4 января 1988 года было то, что Генеральный секретарь ЦК партии сообщил главному редактору «Огонька», что я с семьей смогу уехать из СССР для работы в западных исследовательских институтах или университетах, но нам могут сохранить советское гражданство, и мы сможем позже вернуться на родину на законных основаниях. Мне лишь надо написать письмо на его имя, что я согласен на такое предложение.
Мы с Ниной начали обдумывать слова Горбачева. Речи о перестройке звучали по телевизору и радио непрерывно, газеты были полны красочных репортажей на эту тему, питая надежды на то, что страна, измученная зверствами и погружением огромного числа ее жителей в мерзости и преступления, вздохнет свободно.
Мы к тому же понимали совершенно ясно, что никто о нас ни в США, ни в других странах заботиться не собирается. Нам надо будет самим устраиваться на новом месте в неведомом нам мире. Как сложится там жизнь, представить было невозможно, удастся ли вернуться в профессию, оставленную почти на 10 лет, также было неясно, а в СССР мы хоть на пенсию уже заработали. А вдруг и действительно страна преобразится?
Мы надеялись, что, оказавшись на Западе, мы сможем увидеть возрождение нашей Родины, превращение кровавого коммунистического монстра в демократическое государство. В конце концов, у нас вызрела мысль, что надо использовать этот шанс и появилось желание ответить Горбачеву на его призыв осторожным и взвешенным согласием. Мы написали письмо, что перестройка дает основание думать о прекращении личных преследований нас, о создании условий для будущей нормальной жизни и работы в професиональном плане. Нам хотелось бы вернуться к научной деятельности, особенно учитывая тот опыт, который мы, скорее всего, приобретем во время работы исследователями и преподавателями на Западе.
Я отвез письмо в отдел писем ЦК КПСС на улицу Куйбышева и сдал в окошечко по приему писем от граждан страны. Через непродолжительное время мне позвонила какая-то дама из УВИР МВД СССР, сообщившая (правда, каким-то злым голосом):
— Сойфер, вы должны сдать немедленно в Московский ОВИР по 24 фотографии каждого члена семьи, выезжающего в США. Вам разрешено покинуть страну на два года с советскими паспортами.
Политбюро ЦК КПСС все-таки лишает нас советского гражданства
В конце января или начале февраля 1988 года мне позвонил заместитель главного редактора «Огонька» Л.Н. Гущин и предложил незамедлительно приехать к нему. Когда я появился у него в кабинете, он огорошил меня сообщением, что Коротичу вчера звонил с госдачи член Политбюро ЦК партии А.Н. Яковлев, сообщивший, что они катаются на лыжах с Горбачевым и вспомнили о Сойфере, который видимо обманывает Политбюро, потому что он не выполнил обещание, данное Коротичу, ответить письменно на предложение, сделанное ГорБачевым, и согласиться на сохранение советского гражданства.
Такой интерес двух секретарей ЦК партии к моей персоне я объяснял одним: Рейган просил персонально за меня, Горбачев ему ответил обещанием выпустить Сойфера с семьей из СССР на Запад. Теперь, если бы я сам отказался от выезда на постоянное место жительства из СССР, Горбачев одержал бы пусть маленькую, но победу. И ведь пообещал Сойфер Коротичу, а обещания не сдержал, соответствующего обращения на имя Генерального секретаря не поступило.
Я возразил Гущину, что это неправильно, что я написал письмо на имя Горбачева и отвез его в отдел писем ЦК, и что мне уже перезвонили из УВИР и сообщили о разрешении выехать из СССР в США на два года как советским гражданам.
Гущин поднял трубку внутреннего «Огоньковского» телефона и позвонил Коротичу, сообщив, что я у него в кабинете, что письмо я написал и отвез лично в Отдел писем ЦК, так что звонок секретаря ЦК Яковлева был странным. После этого он мне сказал, чтобы я прошел к Коротичу в его кабинте (он был рядом с гущинским).
Коротичу я повторил рассказ, сделанный Гущину, после чего Виталий Алексеевич, на боковом столе которого стояло несколько телефонов, включая аппарат Кремлевской связи, поднял трубку именно этого телефона, сказав мне, что звонит напрямую заведующему отделом писем ЦК партии. Он спросил этого человека, получал ли его отдел мое письмо (он назвал число, когда я сдал письмо в окошко в приемной этого отдела). Начальник на это ответил, что Коротич должен позвонить сотруднице такой-то по городской связи (её номер телефона был назван). Коротич попросил меня самого набрать этот номер и спросить о судьбе моего письма. Я сел за соседний стол, на котором стоял городской телефон, набрал нужный номер, к телефону подошла дама, а Коротич, подняв трубку параллельного телефоне и слушал наш разговор. Дама в довольно грубой форме сообщила:
— Сойфер, все письма, которые вы направляете в любые адреса в ЦК партии, мне приказано отправлять только в один адрес: «УВИР МВД СССР». Поэтому в секретариате Генерального Секретаря не могло оказаться Вашего письма. Я выполнила данное мне распоряжение.
После этого Коротич снова взял трубку Кремлевского телефона, набрал номер Александра Николаевича Яковлева и объяснил ему, что произошло с моим письмом.
А в это время в Политбюро мнения о моей судьбе разделились на взаимо исключающие друг друга, Горбачеву, видимо, хотелось с моей помощью уйти от выполнения обещания, данного Президенту США, Яковлев был на его стороне, но ряд членов Политбюро взъярились на меня и требовали выкинуть меня за пределы страны. Их гнев вызвала вторая половина статьи «Горький плод» в «Огоньке», вышедшая неделей позже в следующем номере журнала. Е.К. Лигачев и председатель КГБ В.М. Чебриков возмутились тем, что я назвал чекистов ответственными за незаконное преследование и гибель многих ученых. Эта группа членов Политбюро настояла на заседании, чтобы меня выдворили из страны как врага. Я был лишен советского гражданства (а вместе со мной гражданства лишили жену и сына Владимира).
Валерий Сойфер, Елена Георгиевна Боннэр и Нина Сойфер во время встречи в Вашингтоне. 2006. Публикуется впервые
Отношение секретаря ЦК партии по идеологии Лигачева ко мне стало резко отрицательным за полгода до этого. Предлогом послужила моя статья, опубликованная 17 августа 1987 года в западногерманском журнале «Шпигель». В ней я рассказал о разгуле в СССР антисемитского общества «Память». Статью я написал по заказу корреспондента этого журнала Йорга Меттке. в редакции ей дали броское название «Бей жидов — спасай Россию», и она вызвала гнев Лигачева, потому что я упомянул о личной поддержке им этого общества. На первой странице статьи редакторы поместили прекрасную фотографию этого секретаря ЦК с проглядывающим за ним слегка затуманенным Горбачевым. Получилось, что именно Лигачева в «Шпигеле» сделали главным антисемитом.
В это же время газета «Московские новости» заказала мне две статьи для их издания, и я несколько раз встречался с главным редактором этой газеты Егором В. Яковлевым, который бывал тогда регулярно у Лигачева. Егор Владимирович рассказал мне, что на столе этого секретаря ЦК партии теперь всё время крассовался номер «Шпигеля», открытый на странице с моей статьей и с его фотографией. Секретарь нервно швырял, по словам Егора Владимировича Яковлева, его то в одно место стола, то в другое, но не убирал долгое время (видимо показывал приходящим к нему, какую злобную клевету на него состряпал Сойфер).
Спустя 30 лет, я узнал, что мое имя не сходило тогда с его уст, и Лигачев меня постоянно поругивал. В тот момент он узнал о подготовке моих статей в газете «Московские новости» и запретил печатать мои материалы, а заместитель Е.В. Яковлева Юрий Николаевич Бандура сказал мне 17 сентября 1987 года буквально следующее (путая журнал «Der Spiegel» с журналом «Stern»): «В Центральном Комитете партии рассматривают Вашу статью в “Штерн” как серьезное обвинение СССР в государственном антисемитизме».
С тех пор моя фамилия у Лигачева вызывала только раздражение, причем он не раз в то время нападал на Коротича за публикацию моих статей.
В начале февраля 1988 года В.А. Коротич попросил меня встретиться с ним в метро на станции «Ботанический сад», рассказал, что Лигачев бушует по моему поводу, требуя, чтобы я поскорее убирался из страны, и чтобы в «Огоньке» поместили подборку писем, подготовленную в аппарате Лигачева. В них меня бичевали как изменника Родины и злопыхателя. Коротич передал мне копию этих писем, подготовленных в аппарате Лигачева, но на страницах журнала они так и не появились. Вместо этого были опубликованы отрывки писем крупных ученых в мою поддержку.
В том разговоре на станции метро с главным редактором «Огонька» я сказал ему, что мы вылетаем из страны 13 марта, и он огорошил меня сообщением, что теперь 300 сотрудников аппарата КГБ, которые были вовлечены в постоянное слежение за нашими с Ниной действиями, останутся без работы. Я так до сих пор не знаю, откуда у Коротича могли появиться подобные сведения. Я понимал, что наша квартира, все четыре комнаты, кухня и коридор прослушивались 24 часа в сутки, значит достаточно много людей сидело где-то с наушниками, что за нашими разговорами по телефону также следили специальные «слухачи», что какое-то немалое число сотрудников вскрывало всю почту, поступавшую на наш адрес, копировало её, что-то отбирало, что-то заклеивало обратно в конверты и доставляло в наш почтовый ящик, что за нами постоянно ходили всюду представители этой службы, что каждое посещение нас западными корреспондентами и дипломатами было под еще более пристальным контролем КГБ, что еще немалое число кагебистов отвечало за сбор всей информации и её анализ в центральном и районном офисах КГБ. Но все-таки цифра триста показалась мне преувеличенной, хотя я понимал, что Коротич был не маленькой и к тому же хорошо информированной фигурой в том государстве, которое мы оставляли, и что выдумки и преувеличения вряд ли были ему свойственны.
За завтраком перед началом заседаний конгресса, созванного в Праге в декабре 1990 года президентом Чехии Вацлавом Гавелом: Нина и Валерий Сойфер, Даниил А. Гранин и его дочь Марина. Публикуется впервые
Примерно за пару недель до вылета из СССР в Вену, где мы должны были ждать разрешения на въезд в США, нас вызвали, причем в субботу, а не в рабочий день, в ОВИР Москвы. Нам было сказано в ультимативной форме, что перед появлением в этой конторе ОВИР Москвы я должен зайти в сберкассу на улице Куйбышева и уплатить там по 700 рублей за каждого выезжающего за якобы добровольный отказ от советского гражданства. Мне было сказано, что, хотя сберкасса будет закрыта на выходные, я должен буду постучать в дверь, мне откроют, дадут войти внутрь и оформят уплату огромной суммы денег за троих. Сопротивляться этому явному беззаконию было бесполезно, так как меня предупредили, что когда мы прибудем в ОВИР, вместе с паспортами, трудовыми книжками и военными билетами мы должны будем представить квитанцию об уплате этого сбора. В ОВИР у нас потребовали прежде всего сдать советские паспорта (нам объяснили, что мы лишены советского гражданства), затем трудовые книжки и военные билеты, показать справку об уплате всех денег, только после чего вручили длинные беленькие бумажки «лиц без гражданства».
Билеты на выезд уже были приобретены, вещи собраны, мы в целом были готовы покинуть родину. Только спустя десятилетие до меня дошли кое-какие детали того, как было принято решение Политбюро ЦК КПСС отнять у нас гражданство страны, в которой мы родились. Как мне поведал один из присутствовавших на том заседании Политбюро, Горбачев с Яковлевым не были сторонниками этой акции, но Лигачев, Чебриков, предсовмина РСФСР Воротников настаивали на таком решении.
Во время обеда в честь М.С. Горбачева — гостя XII Международного конгресса информационных технологий в Университете имени Джорджа Мэйсона. В центре: В.Н. Сойфер, М.С. Горбачев, Р.М. Горбачева, 11 июня 2000 года. Публикуется впервые
А в 2006 году в Москве были изданы стенографические записи разговоров на Политбюро, из которых следовало, что через десять дней после нашего выезда из СССР на встрече членов Политбюро ЦК КПСС 23 марта 1988 года мое имя опять склоняли (по поводу поведения органов печати тогда высказались Лигачев, Громыко, Чебриков и Воротников). Им не понравились публикации в «Огоньке», появившиеся уже после нашего отъезда из страны и содержащие благоприятные отзывы о моих статьях в этом издании. Член Политбюро и председатель Совета Министров РСФСР В.И. Воротников, используя ругательство в мой адрес требовал что-то предпринять против органов печати, предоставляющих таким, как я, возможности высказываться на страницах советской печати (в опубликованной записи выступлений имеется несколько пропусков сказанного, замененных отточиями; видимо речи были насыщены непечатными словами):
— Опять этого Сойфера в «Огоньке» вытащили, этого прохвоста. Что с этой печатью делать? Но надо что-то делать…
Но оказалось, что Горбачев хорошо помнил мое имя и знал все перипетии вокруг публикации как моих статей, так и писем многих ученых в поддержку высказанных мной выводов о науке в СССР, и осадил горячившегося Воротниковое:
— А что? Они же напечатали потом ученых, которые возразили первой публикации… Ну что ты хочешь? Одни так, другие по-другому. Это же ученые. Их среда… И пусть! Что ты нервничаешь? Мы не можем, как прежде. (В Политбюро ЦК КПСС. По записям Анатолия Черняева, Вадима Медведева, Георгия Шахназарова. 1085—1991. Изд. Горбачев-Фонда, Москва, 2006, стр. 307).
Этот обмен мнениями в Политбюро произошел 23 марта 1988 года. Но недовольство Сойфером в ЦК партии не прекратилось. Через два месяца разговоры о Сойфере в Центральном Комитете КПСС еще раз вырвались на всенародный уровень, когда были опубликованы речи, произнесенные на XIX-й партийной конференции Коммунистической партии.
В предпоследний день работы этого высшего форума КПСС, 1 июля 1988 года, член ЦК КПСС, первый секретарь Ростовского обкома партии Б.М. Володин взял слово, чтобы обсудить вопрос о перестройке в подведомственной ему области, а заодно о предателе родины В. Сойфере. Похоже, других тем у ростовского секретаря не осталось, других проблем не накопилось. Мы уже покинули СССР, обосновались в Коламбусе, в Ростовскую область, как известно, не входящего, но кто-то сверху потребовал от Володина потратить время делегатов Всесоюзной Партийной конференции на Сойфера. Вместо того, чтобы рассказать о жизни руководимой им области, он “проехался” по мне, заявив:
«В первом и во втором номерах журнала “Огонек” некий Сойфер бичует лысенковщину, а в двенадцатом номере журнал знакомит нас и с самим автором статьи. Он, оказывается, уже готов давать советы из-за рубежа, куда дезертировал, покинув Родину, как нам поступать в тех или иных случаях и ситуациях…”
Газеты страны, начиная с «Правды», воспроизвели эту речь и сделали это тоже весьма своеобразно. Как мне рассказал один из моих друзей-редакторов из Москвы, формулировки Володина было приказано ужесточить, часть речи опустить, чтобы прямо перейти к словам Ленина, стращавшего редактора «Известий» выгоном с работы за публикацию материалов о Парвусе, снабдившего перед октябрем 1917 года Ленина средствами для переезда из Европы в Россию в запломбированном вагоне и бывшего финансовым агентом семьи Ульяновых до смерти Ленина. Получилось так, что будь жив “добряк” Ильич, он просто бы меня расстрелял без лишних словопрений.
Вслед за Володиным слово на партконференции предоставили тогда еще первому заместителю председателя Госкомитета СССР по строительству Б.Н. Ельцину, которому Егор Лигачев устроил обструкцию после того, как Ельцин потребовал реформ в партии.
(продолжение следует)
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2018-nomer11-sojfer/
