Часть 1
ФИЗТЕХ (1959 — 1965)
Вместо введения
В 1959 году мне повезло дважды: я стал студентом Физтеха и попал в институтскую газету «За науку». Сверху над названием газеты звучит боевой призыв: «Пролетарии всех стан, соединяйтесь!» Тогда это меня нисколько не смущало, ибо я сам только что был одним их этих пролетариев. Под названием чётко обозначено, чья это газета: «Орган партбюро, дирекции, профкома и комитета ВЛКСМ Московского физико-технического института». А чуть ниже: год издания 2-й, № 13, Среда, 2 сентября 1959 г. Цена 15 коп.
Возможно, поступление на Физтех было для меня всё-таки более важным событием, хотя бы потому что не свершись оно, вряд ли бы я попал в газету, но и появление в газете, тем более в «Органе …» — это тоже не хухры-мухры. Фотография, на которой я, (в центре, третий слева) недавний столяр, а в этот момент уже студент Физтеха, изображаю бывалого пролетария, делящегося «своим жизненным опытом» с новыми друзьями, помещена не где-нибудь, а на первой странице рядом с редакционной статьёй.
Да и называется сия статья очень даже не хило: «Задачи коллектива института в новом учебном году», а начинается она с напоминания: «Новый учебный год коллектив студентов, профессоров, преподавателей и сотрудников института встречает в обстановке небывалого подъёма в нашей стране, направленного на претворение в жизнь исторических задач, поставленных XXI съездом КПСС».
В соответствие с установившимися традициями все поступившие на Физтех в течение десяти дней (точно не помню, может быть двух недель) помогали благоустраивать территорию института и студенческого городка. Для починки уличных скамеек была собрана спец бригада, которую и запечатлел корреспондент «За науку». Под сделанной им фотографией сообщается: «На первый курс Московского физико-технического института пришло замечательное пополнение. Большинство принятых — производственники…». И так как «замечательное пополнение» ещё не приобрело достаточную известность, то, на всякий случай, перечисляются фамилии всех, попавших в объектив, первокурсников.
I
О Физтехе, как институте, где раньше других проводятся вступительные экзамены, я узнал на лекциях, читавшихся для абитуриентов в МГУ. Шансы на поступление в МФТИ, после того как в предыдущем году я, золотой медалист, провалился в Московский инженерно-физический институт, представлялись мне нулевыми. Более того я вообще не был уверен, что хочу заниматься наукой или техникой. Но внезапная мысль — а почему бы не довериться случаю, подвигла меня на подвиг: я поехал в Долгопрудный и подал документы.
Попал я в первый поток, но сдавал экзамены в последнем, четвёртом. Это изменение произошло по совету брата моего деда, главного «советчика» всех наших родственников и по совместительству известного в те времена московского гомеопата Теодора Липницкого, которому мама позвонила и рассказала о планах сына. Старый еврей рассуждал примерно следующим образом: вступительные экзамены на Физтех, по-видимому, очень сложные, а раз так, то мало, кто из абитуриентов первых потоков, пройдёт через все испытания; однако число будущих студентов запланировано заранее поэтому, чтобы обеспечить требуемое число, экзаменаторам придётся снизить требования для последнего потока. Вывод: Игорю нужно переходить в последний поток. Не сомневаясь в правильности рассуждений своего дяди, мама снабдила меня медицинскими справками о внезапной болезни, и очерёдность потока была изменена. До сих пор я уверен, что именно благодаря мудрому совету брата моего деда, экзамены и были благополучно выдержаны. Во всяком случае те мои знакомые, которые остались в первом потоке, провалились, а я проскочил.
II
Критическим моментом поступления на Физтех стал устный экзамен по математике. За день до этого абитуриенты на письменном экзамене в течение шести часов решали предложенные им задачи. На следующий день вся моя группа собралась у назначенной аудитории в ожидании результатов.
В десять часов появился преподаватель, представившийся Юрием Викторовичем Сидоровым. Он назвал фамилии двух абитуриентов, успешно прошедших через письменный экзамен, и попросил их пройти в аудиторию. К своему большому удивлению я оказался одним из двух везунчиков. Сидоров рассадил нас в разные концы аудитории и каждому дал новые задачки, а сам стал разбираться с оставшимися неудачниками. В результате ещё трое из сорока абитуриентов моей группы смогли отстоять свои письменные работы.
Первую задачу я решил и сразу же получил вторую, которую не решил. Третью задачу решил, четвёртую — нет, и в такой последовательности всё продолжалось до трёх часов дня, когда Юрий Викторович сказал:
— Пойдите, отдохните, зайдите в буфет, покушайте и приходите. Я вам дам последнюю задачу: решите — экзамен сдали, нет — не обессудьте.
В буфет я, конечно, не пошёл. Туалет, прогулка по коридору — и вот я снова перед Юрием Викторовичем. Новая задача практически совпадала с первой. Я с удивлением смотрю на экзаменатора, а он, улыбаясь, спрашивает:
— Ну, что — решим?
Остальные экзамены я прошёл шутя. Все задачи, предложенные по физике на письменном экзамене, решил, так что на устном — моя беседа с экзаменатором продолжалась не более пяти минут.
III
И вот первый семинар по матанализу. Входит молодой преподаватель, лет двадцати шести, оглядывает собравшуюся группу и произносит:
— Давайте знакомиться, Юрий Викторович Сидоров, впрочем, с некоторыми (взгляды наши встретились) я уже успел познакомиться.
Худощавый, ростом выше среднего, белобрысый, с бездонными, серыми глазами Сидоров всегда входил в аудиторию и приветствовал собравшихся студентов широкой улыбкой. На узком, несколько удлинённом его лице она выглядела настолько заразительной, что вся группа без исключения отвечала единой большой улыбкой.
Юрий Викторович не просто жил математикой, а любил её как нечто живое, радуясь любому общению с ней, получая истинное наслаждение от разгадывания даже самых маленьких её тайн. На семинар выносились задачи, которые студенты затруднялись решить при выполнении домашних заданий. Естественно, ни одна из этих задач не была для Юрия Викторовича тайной, но каждый раз ему удавалось продемонстрировать её решение так, чтобы не унизить её своим прежним знакомством, а искусно претвориться первопроходцем, как будто он только что с нею встретился.
Сидоров работал в Математическом Институте имени Стеклова, что привносило особое дыхание в его семинары, позволяя ощутить математику не как отвлечённый предмет, а как некий самодостаточный мир, законы и методы которого могут также использоваться, как инструменты к познанию другого, реального мира. Юрий Викторович проработал с группой в течение всех трех первых курсов и научил нас не только различным математическим методам, но и, что самое главное, не бояться никаких математических выражений, какими бы “матёрыми” или “матерными” они не казались с первого взгляда. Я же научился у Юрия Викторовича видеть в математике некую необыкновенно красивую игру, в которой человек из обыденной реальности переходит в некий иной, идеальный мир.
IV
Так как Физтех находится за городом, то каждый первокурсник получил место в общежитии. Со мной в комнате, имевшей вид продолговатого пенала, поселились: Вадим Выгон, Сергей Щуров и Алексей Блаут-Блачёв Все — москвичи, но учебная программа оказалась настолько насыщенной, что очень редко кто-нибудь на неделе выбирался домой.
Подавая документы на Физтех, я не надеялся на поступление и поэтому, заполняя полученные в экзаменационной комиссии бумаги, дойдя до пункта, где следовало указать название желаемого факультета, не долго думая, написал первый из висевшего передо мной списка факультетов, каковым значился радиотехнический.
На каждом факультете все первокурсники распределялись по группам. Принцип, по которому студент попадал в ту или иную группу не афишировался, и многие полагали, что всё решал случай. Я оказался в группе, студенты которой на старших курсах стажировались на базовом предприятии, являвшимся одним из закрытых научно-исследовательских институтов. Подобные организации определялись номерами своих так называемых почтовых ящиков, а потому студенты, у которых базами были закрытые институты, сами про себя говорили: “сыграли в ящик”.
На радиотехническом факультете было достаточно много групп с открытыми базами и то, что я, полукровка, попал в группу, подготавливавшую специалистов для работы по секретной тематике, поначалу воспринял как результат недосмотра соответствующих органов. Но одно событие заставило меня призадуматься.
Однажды в пятницу я и Вадим, возвращались в Москву. В электричке к нам подсел мужчина лет сорока. На нём была телогрейка, а на ногах грязные кирзовые сапоги. Незнакомец устроился напротив и демонстративно стал нас рассматривать, переводя взгляд с меня на Вадима и обратно. Вдруг ни с того ни с сего незнакомец заявляет:
— Чего это ты, жид, очки напялил, ни х—я не видишь! Пора тебе мотать отсюда!
Первая мысль, промелькнувшая у меня в голове:
— Что делать, что отвечать? Но за ней сразу же вторая — спасительная: очки! Очки — то у Вадика! Значит это не ко мне! И тут, сразу возникло неожиданное предположение: неужели Вадик — тоже?
После молниеносной серии вопросов и само ответов я успокоился и с интересом стал ждать, что будет.
Вадим хотя и был среднего ростa, но находился в отличной спортивной форме, и мне казалось, что вот-вот Вадик врежет этому антисемиту. Но прошла минута, другая, воцарилось общее молчание, и ничего не происходило. Тем временем электричка подошла к станции “Окружная” и начала останавливаться. Наш непрошенный сосед поднялся и, пожелав ещё раз Вадику идти туда, «куда Макар телят не водил», спокойно вышел. Теперь я решил, что ошибся, и Вадик совсем “не тоже”, а потому и спросил его:
— Чего это он к тебе пристал.
На что Вадим, помедлив, ответил:
— У меня отец еврей, а такие, как этот — всё чувствуют, у них нюх особый.
— Так почему же ты не проучил этого негодяя?
— А потому и не проучил, что ничему его не научишь, и нюх ни чем не отобьёшь, его только могила исправит — ответил Вадим.
Было ли это неким оправданием трусости или реальная позиция? — этот вопрос долгое время занимал меня. К сожалению, я так никогда и не смог на него ответить, но зато теперь знал, что не только я, не совсем русский, оказался в нашей засекреченной группе. Этот случай зародил справедливые сомнения относительно предположения, что я «сыграл в ящик» вследствие ошибки соответствующих органов.
V
О том, что почтовый ящик — это не просто название, а действительно серьёзное заведение, мне напомнили уже через пару месяцев после начала занятий. Дежурный при входе в аудиторный корпус остановил меня и сказал, что я должен зайти в режимный отдел. Здесь меня препроводили в комнату, где за столом сидели двое суровых на вид мужчин. Один из них сразу же задал вопрос:
— Где и когда вы общались с иностранцами?
— Нигде и никогда, — моментально ответил я.
— А подумав?
И тут я вспомнил. Уже после поступления на Физтех, в конце августа я был на выставке “Промышленная продукция США” в Сокольниках и заходил в павильон, где демонстрировались картины американских художников. Я рассматривал какую-то картину, и тут ко мне подошла весьма симпатичная моложавая женщина, которая на чисто русском языке представилась американским экскурсоводом и поинтересовалась, чем я занимаюсь, и какие картины мне нравятся. Я назвался студентом университета (что-то подсказало, не надо называть Физтех), и сказал, что нравятся мне картины импрессионистов.
— Дайте ваш адрес, и я пришлю из Нью Йорка альбом с репродукциями картин известных американских импрессионистов, предложила экскурсовод.
Опять же на всякий случай, я вместо своего дал бабушкин адрес. Американка аккуратно записала все данные и, пообещав принести каталог выставки, скрылась за служебной дверью. И вновь, опасаясь сам не зная чего, я решил не дожидаться каталога, а быстро смылся с этой странной выставки. Выслушав подробный мой рассказ о беседе с американкой около злополучной картины, другой мужчина, по-видимому, более высокого звания, напомнил, что теперь я студент Физтеха и любые беседы и встречи с иностранцами для меня полностью исключаются.
Лет этак через двадцать пять я привёл этот эпизод своему приятелю полковнику КГБ Анатолию Тишину, как пример идеальной оперативной работы его Конторы. Анатолий посмотрел на меня, хитро улыбнулся и покрутил указательным пальцем у своего виска.
— Эх ты, доктор наук, а ещё говорят, хорошо в карты играешь,
засмеялся Тишин — какая тут, к чёрту, оперативка, просто с тобой знакомились наши люди и взяли на пушку, а ты и поплыл! Ну не огорчайся, все плавают. Главное, что не утонул, — стал успокаивать меня Анатолий.
VI
Первый год учёбы на Физтехе был очень трудным. Угнетала неуверенность: смогу ли справиться с предстоящими экзаменами. А опасность была вполне реальная. После первого и второго семестров отчислили более четверти студентов.
Обычно я ложился спать в полночь, а вставал в семь утра. И ничто меня не отвлекало: только домашние задания и подготовка к зачётам. Так жили все мои соседи. Некоторым исключением был Вадим. Он составил жесткое расписание, регламентировавшее время, посвящаемое каждому предмету, и точно его придерживался. Ровно в полночь Вадим откладывал в сторону все учебники, накидывал на плечи старенькую, серую курточку и на письменном столе, располагавшемся между моей и его кроватями, появлялась “Этика” Спинозы. Не более, чем через десять минут голова Вадима низко склонялась над Спинозой, курточка сползала с плеч и, падая, застревала на спинке стула. Я, только-только задремавший, открывал глаза и негромко, так чтобы не разбудить соседей по комнате, говорил: “Вадик, пора спать”. Вадим вздрагивал, поправлял курточку, смотрел на часы и со словами: “ещё рано” — продолжал общаться со Спинозой. Ровно в час ночи это общение заканчивалось, и Вадик отходил ко сну.
Ярким, запомнившимся на всю жизнь, был первый экзамен по матанализу. Проходил он в актовом зале, куда собрали всех студентов первого курса. На сцене стояли столы, за каждым из которых сидел преподаватель. На центральном большом столе лежали экзаменационные билеты, зачетки всех студентов и их работы, выполненные накануне во время письменного экзамена. Освободившийся преподаватель брал наугад зачетку, вызывал её владельца, который поднимался на сцену, тащил билет, находил свою письменную работу и затем вместе с преподавателем устраивался за его столом, где они вначале обсуждали результаты письменного экзамена, а затем студент отвечал на вопросы, содержавшиеся в полученном билете.
Удивительно было, что никто не мешал друг другу. Не то чтобы стояла идеальная тишина. Нет. Просто сочетание напряжения, обусловленного игрой актёров на сцене, и волнения зрителей, ожидавших своей очереди подняться на сцену, так накаляло атмосферу, что звук в ней практически не распространялся. Артисты играли, не замечая зрителей, а зрители смотрели на актёров, но были настолько поглощены собою, что не видели их. Главным же во всей ситуации была динамика: смена чувств, настроений, желаний, ощущения неизвестности … Это был воистину незабываемый спектакль. По силе своей магии и эмоционального впечатления не сравнимый ни с одним из впоследствии виденных мною представлений. Я просмотрел большую половину спектакля, но вот меня вызвали, и я из зрителя превратился в артиста. Моё выступление прошло удачно. Правда, без аплодисментов, но это меня нисколько не огорчило.
Единственным значительным событием, вышедшим за рамки жесткого учебного процесса, был бойкот студенческой столовой. Её скромное меню состояло из трёх, максимум четырёх одних и тех же мало пригодных для употребления в пищу блюд, и так как постоянные жалобы не помогали, то студенты старших курсов решили бойкотировать посещение столовой. Как-то у столовой появились несколько активистов, вежливо предлагавших отказаться от её посещения. Многие, но далеко не все соглашались.
Кто-то воспользовался радиопередатчиком, находившимся в студенческом общежитии радиотехнического факультета и соответствующее обращение — поддержать бойкот столовой — передал в эфир. Говорили, что сразу же эту информацию подхватил Голос Америки, превратив физтеховский бойкот в забастовку московских студентов. Понятно, что порядок был сразу же восстановлен. Но к чести руководства Физтеха всё произошло очень тихо, без каких-либо открытых разбирательств и собраний. Меню же в столовой существенно улучшилось. Правда, радиопередатчик из общежития радиотехнического факультета убрали, но это мало кого озаботило.
VII
Второй курс был столь же трудным, как и первый. Хотя общую ситуацию смягчала всё возрaставшая уверенность, что удастся выдержать, и меня не отчислят. Третий курс я одолевал уже без больших напряжений, так что, наконец, стали проявляться первые проблески нормальной студенческой жизни.
Зимой по воскресеньям я и Вадим стали часто катались на коньках в парке «Горького». Здесь мы познакомились с симпатичной, рыженькой Леночкой. Она была сестрой тренера по фигурному катанию, и сама прекрасно “фигурила”. Свободного времени у нас было мало, так что обхаживали мы Леночку по очереди. Училась она в Энергетическом институте, а жила в центре города на первом этаже старого, предназначенного на снос деревянного дома. В её крохотной комнатушке с трудом помещались кровать, тумбочка и один стул. Единственным украшением комнаты было большое окно, выходившее на спортивную площадку. Я попал в эту комнатушку как-то весной по приглашению приболевшей Леночки.
Время позднее. Сижу я на единственном стульчике около её кроватки, а она со словами: “как бы я тебя не заразила”, мило улыбаясь, отодвигается к стенке. Заботливые слова милой девушки окрашивают освобождающееся пространство особенной притягательной силой, не поддаться которой было просто невозможно. Я привстаю со своего стульчика, и в этот самый момент открывается дверь, и с вопросом: “Леночка, не пора ли тебе принять лекарство?” — входит её мама. Конечно, я очень скоро отбыл, но, как истинный друг, предупредил Вадима о ловушке, в которую чуть было не попал.
Весна в разгаре. Чувства прут изо всех щелей. И вот Вадик тоже в комнате у Леночки, но даже единственного стульчика, на котором я так недавно сиживал, и того нет. Мысленно проведя работу над ошибками своего друга, Вадик, как бы для свежего воздуха, приоткрыл окно, затем закрыл дверь на щеколду и, чувствуя себя теперь в полной безопасности, смело занял место на кровати рядом с Леночкой. И когда, казалось бы всё, к чему призывала природа должно, наконец, свершиться, за дверью раздался голос мамы: “Леночка, я вам чай принесла, а войти не могу”. Вадим вскочил, моментально натянул свои брючки и, как птичка из клетки, выпорхнул из настежь открытого окна.
История на этом должна была бы и закончиться. Но буквально на днях сотрудник режимного отдела проводил в нашей группе беседу о том, что скоро мы окажемся в «ящике», а потому должны быть сверх «аккуратны» с нашими знакомствами. Неудивительно, что когда назавтра мы обсуждали Вадикино приключение, то, вспоминая разные обстоятельства, обратили внимание на некоторую странность в поведении нашей Леночки. Мы вдруг открыли, что и у меня, и у Вадима случались вечера, когда Леночке нужно было оказаться дома к десяти часам. После прошедшего инструктажа, мы сразу же заподозрили нашу Леночку в связях с иностранной разведкой, стремящейся заполучить в свои сети будущих секретных учёных. Срочно требовалось разоблачение. И мы начали действовать. За мной был первый ход.
Однажды, когда Леночка спешила домой, я, проводив её, не отправился к метро, а спрятался поблизости. Через несколько минут Леночка появилась и, сев в такси, укатила. Мне удалось сразу же поймать машину и начать преследование. Миновав Петровку, такси остановилось и Леночка исчезла в одной из подворотен большого дома.
Вскоре, во время одной из прогулок Леночка предупредила Вадика о просьбе мамы вернуться домой к десяти вечера. Вадим позвонил мне, и мы условились ближе к одиннадцати встретиться у подворотни того самого дома, где наша Леночка так загадочно исчезла.
Леночка появилась около одиннадцати, прошла через ту же самую подворотню и направилась к небольшому домику, что стоял посреди двора. Мы дождались, когда она вошла, и кинулись к этому домику. На железной табличке, висевшей около входа, значилось: Электроподстанция № 1323. Облегчённо вздохнув, мы вошли во внутрь и увидели нашу Леночку в синем рабочем халате с карандашом и рабочей тетрадью. Она, внимательно всматриваясь в показания висевших перед ней электросчётчиков и аккуратно списывала с них важную, но, очевидно, не очень секретную информацию, в свою рабочую тетрадь.
Описать её удивление невозможно. Оказалось, она стеснялась сказать нам, столь успешным физтехам, что по ночам она иногда дежурила здесь на подстанции, зарабатывая кое-какие деньжата. Леночка угостила нас чаем с печеньем, и мы уехали: вначале в общежитие на Физтех, потом отдыхать на юг. Дальнейшие свои романтические похождения мы уже никак не связывали с нашим «засекреченным» будущем.
VIII
Четвёртый курс для физтехов был переломным, кардинально изменявшим весь уклад студенческой жизни. Закончилось изучение общих основополагающих предметов (дисциплин), и начиналась специализация.
Первая цифра номера моей группы 914 совпадала с последней цифрой года поступления, а две следующие — указывали на базовое предприятие (или попросту — “базу”), где студенты после третьего курса должны проходить преддипломную практику и куда после окончания института направлялись на работу. Так как базой моей группы являлся один из закрытых научно-исследовательских институтов, то в соответствии с положением о секретности, до начала преддипломной практики студентам не сообщалось ни её местоположение, ни то, над чем там работают. Однако студентам 914 группы, если можно так сказать, повезло: кое-что мы узнали о своём “ящике” намного раньше, чем полагалось, и произошло это (как ни странно) на семинаре по теоретической механике.
Семинар вёл старший преподаватель Коренев, внешне весьма неординарный мужчина. Небольшого роста, полноватый, он всегда носил темно-коричневый кожаный шлем и такого же цвета кожаную куртку, которую не снимал даже во время проведения занятий в аудитории. Однажды Коренев вошёл в аудиторию, окинул взглядом собравшихся студентов и, многозначительно помолчав, спросил:
— Вы хоть знаете, куда пойдёте работать?
На заданный вопрос никто не ответил, и тогда последовало весьма подробное описание ожидавшей нас базы. По Кореневу выходило, что это — бывшая Бериевская шарашка, в которой он, Коренев, когда-то работал, правда, не совсем по своей воле. Последние слова он произнёс с особым ударением и постарался придать своему лицу такое выражение, которое должно было всем однозначно объяснить, что означает “не по своей воле”. Из описания Коренева следовало, что большой дом, в котором размещается сей ящик, находится там, где Ленинградский проспект делает резкий поворот в сторону Химок, и что он имеет столько же этажей под землёй, сколько и над ней. Все комнаты закрываются кодовыми замками. Проход на территорию только через специальные проходные, и выйти за ворота даже во время обеда невозможно.
Закончил Коренев словами:
— И ещё, до посещения этого заведения, вам придётся подписать бумаги о неразглашении того, чего вы даже не знаете и возможно никогда не узнаете. Вам будет запрещено всякое общение с иностранцами. Подумайте, скоро вы добровольно окажитесь там, где людей держали насильно. Бегите из этой группы пока не поздно — вот вам мой совет.
После такого монолога кто-то из студентов задумался, а кого-то описанная перспектива, наоборот, даже заинтриговала. Я скорее принадлежал ко второй группе. Главное, что тогда удерживало меня на Физтехе, так это престижность. Студент Физтеха — звучало не просто громко, а громче некуда! Узнать же, что есть наука и способен ли я ей заниматься, у меня просто не было времени, и потому к рассказу Коренева я отнёсся с любопытством, но услышанное никак меня не озаботило. Скорее даже наоборот: представлялась возможность узнать то, чего другим узнать не дано. Разве это не любопытно?
IX
В средине сентября вся 914-ая группа была собрана в одной из комнат именно того самого НИИ под кодовым наименованием п/я 1323, о котором так красочно повествовал Коренев. За столом сидели два профессора базовой кафедры, представившиеся: Георгий Петрович Тартаковский и Владислав Георгиевич Репин. Они поочерёдно рассказывали о специальностях, которые студенты могли выбрать для своей стажировки, и каждый рассказ заканчивался вопросом:
— Кто хочет работать над дипломным проектом в данной области?
Те студенты, которых интересовало обсуждаемое направление, поднимали руки, после чего они направлялись в соответствующее подразделение.
Уже были перечислены и антенны, и приёмники, и передатчики, и различные системы управления, и вообще все специальности, существующие на данном предприятии, а вот пять человек, в числе которых были я и Вадим, так и не подняли руки. Переглянувшись с Репиным, Тартаковский заговорщицки предложил:
— Ну что ж, нерешительные, пошли.
Теперь все оставшиеся пять студентов отправились в другую комнату, где за длинным столом сидели два молодых человека, которых Тартаковский представил:
— Наши сотрудники, кандидаты технических наук Александр Александрович Курикша и Пётр Алексеевич Бакут. Оба бывшие физтехи.
— Георгий Петрович, у нас бывших не бывает,
поправил начальника Репин, закончивший Физтех примерно в то же время, что Бакут и Курикша.
Тартаковский сел во главе стола, Репин пристроился между «бывшими», а напротив разместились юные физтехи. Подчёркнуто иронизируя, Тартаковский сказал:
— Так как не определившаяся “великолепная пятёрка” ничем не интересуется, то ей придётся заняться теорией. А если серьёзно, то мы берем вас на стажировку в наш теоретический отдел, конкретно в лабораторию Репина, которая занимается синтезом оптимальных систем, создаваемых нашим КБ. Вся лаборатория состоит из бывших, простите, просто физтехов, так что вам здесь будет вполне комфортно. К сожалению, должен предупредить, что по окончании практики возможно не все смогут остаться в нашем отделе. Однако обещаем постараться помочь вам перейти в то подразделение, тематика которого будет наиболее соответствовать вашим научным устремлениям, а пока, давайте, определимся с научными руководителями.
После того, как Вадим получил Курикшу, а Сергей Шуров — Бакута, Тартаковский обратился ко мне с вопросом:
— Что вам больше нравится: физика или математика ?
Ответ последовал молниеносно:
— Математика.
— Тогда, — вмешался Репин, — если не возражаете, Георгий Петрович, запишите его ко мне.
Так я сыграл в ящик и стал учеником Репина. Александр Меньшиков оказался у Тартаковского, а Виктор Буреев — у Кузнецова.
X
Член-корреспондент Г.В. Кисунько
Теоретический отдел, возглавляемый Тартаковским, входил в ОКБ-30, которое совсем недавно выделилось из Конструкторского Бюро (КБ-1), появившегося, по рассказам старожил, на рубеже сороковых — пятидесятых годов при весьма любопытных обстоятельствах. В то время группа преподавателей и слушателей Ленинградской Военной Академии Связи под руководством профессора П.Н. Куксенко предложила, как им тогда казалось, ряд новых методов для наведения радиоуправляемых ракет. Чтобы обратить внимание разработчиков на эти методы, Куксенко, будучи руководителем дипломной работы Сергея Берии, сына всесильного руководителя КГБ, предложил своему ученику включить эти методы в его дипломный проект. Сей дипломный проект был отослан на отзыв в два московских специализированных научно-исследовательских института. Нетрудно догадаться, что отзывы были исключительно превосходными. Через пару месяцев после получения диплома Сергей защитил кандидатскую диссертацию (некоторые старожилы утверждали, что кандидатская была присвоена прямо во время защиты диплома), а ещё через пару месяцев специально для реализации изложенных в ней технических предложений в Москве было создано КБ-1, главными конструкторами которого оказались недавно защитивший диплом и диссертацию С.Л. Берия и руководитель его дипломного проекта П.Н. Куксенко. В новое конструкторское бюро из Ленинградской Академии были переведены доктора наук Н.А. Лившиц и Г.П. Тартаковский.
Академик А.А. Расплетин
Когда арестовали отца Сергея, а вслед за ним и самого Сергея, КБ-1 возглавили А.А. Расплетин и Г.В. Кисунько, между которыми сразу же началась борьба за лидерство. Расплетин сумел захватить все основные направления работ КБ-1 кроме работ по созданию экспериментального образца системы ПРО, что досталось Кисунько. Несколько лет Кисунько не вылезал с полигона, но все эксперименты заканчивались неудачно. И вот, наконец, (когда уже был подготовлен приказ о смещении Кисунько) 4 марта 1961 года во время очередного эксперимента противоракета, запущенная из Казахстанского полигона, сбила боевую часть баллистической ракеты, стартовавшей из Астраханской области.
Вскоре специально для работ по ПРО из подчинения Расплетина было выделено ОКБ-30, начальником которого назначили Кисунько, а его заместителем по науки — Н.А. Лившица. Для теоретических исследований проблем ПРО Г.В. Кисунько создал специальный отдел, который возглавил профессор Г.П. Тартаковский. Сюда и попала “великолепная пятёрка”. Вскоре ОКБ-30 было преобразовано в ОКБ “Вымпел”.
XI
Лаборатория Репина размещалась на втором этаже в большой комнате с окнами, выходившими на строившееся здание Гидропроекта. Каждый из дипломников получил в этой комнате свой стол, который служил как бы его материализованной пропиской.
Лаборатория представляла собой некий, небольшой отросток Физтеха от общего корня, только этот корешок стал самостоятельным и питали его два профессора: Тартаковский и Репин. Первый, обладая большим жизненным опытом и врождённой интеллигентностью, решал все административные вопросы, что обеспечивало тепличную жизнь его подопечным физтехам, а второй — украшал и цементировал эту жизнь своим талантом и (что свойственно всем настоящим талантам) бескорыстностью и честностью.
Если бы теперь кто-то из «великолепной пятёрки» вспомнил о Кореневских страшилках, то искренне над ними посмеялся. Вскоре все физтехи, проходившие практику в отделе Тартаковского, получили пропуска со свободным выходом, а кодовый замок на двери в лабораторию служил хорошей защитой от чужих глаз. В углу лаборатории стоял стол, на котором лежала шахматная доска. Каждый в любой момент мог “размяться”, т.е. подойти к “шахматному” столу, раскрыть доску и расставить на ней фигуры. Это служило молчаливым приглашением “размяться” кому-нибудь из “уставших” сотрудников. Кто-то обязательно откликался, и тогда, не нарушая общей рабочей обстановки, между двумя партнёрами выяснялись отношения, после чего игравшие возвращались на свои рабочие места и продолжали разбираться с соскучившимися по ним формулами.
И всё-таки кое-что из Кореневских страшилок явно реализовалось — это режим секретности. Хотя вновь прибывшие, да, и все старые физтехи не воспринимали сей режим как некую страшилку, тем не менее он был и серьёзно влиял на их работу и взаимоотношения.
Каждый сотрудник имел свой чемодан, который хранился в первом отделе. Приходя на работу, сотрудник брал чемодан и сдавал его, когда покидал предприятие. В чемодане лежал секретный блокнот, в который записывались результаты исследований. В первом же отделе выдавались секретные документы, включая технические отчёты, которые в течение рабочего дня должны были храниться в чемодане. Конкретный технический отчёт можно было получить только по специальному разрешению соответствующего начальника. Получивший отчёт не имел права показывать его никому, кроме своего начальника. В принципе, это относилось и к той работе, которую выполнял сам сотрудник. Таким образом, работало правило: дружба — дружбой, а секреты — врозь. И ещё — никакого лишнего любопытства.
Конечно, подобные барьеры в теоретической лаборатории не были полностью непроницаемыми, но то, что они существовали и ограничивали возможности исследователей — это без сомнения.
XII
Если я продолжал сомневаться в том, что поступление на Физтех — это благо, то распределение в лабораторию из бывших физтехов было определённо большой удачей. Никто из наших научных руководителей не тащил никого в науку. Каждому предоставлялась уникальная возможность осмотреться и самому определить свой дальнейший путь. И я как, наверное, наиболее сомневавшийся, был особенно рад этой открывшейся возможности.
В институте Нейрохирургии имени Н.Н. Бурденко я слушал лекции по особенностям функционирования головного мозга, а в Институте Проблем Передачи Информации участвовал в работе дискуссионных семинаров на тему “Могут ли машины мыслить”. В университете на мехмате посещал лекции по теории вероятностей академика А.Н. Колмогорова, а на Физтехе — факультативные лекции по статистической радиофизике профессора С.М. Рытова.
Слушать Андрея Николаевича было трудно. Говорил он невнятно, часто перебивая сам себя, и я, наверное, бросил бы это занятие, если бы не понимание, что присутствуешь на лекции одного из основоположников современной теории вероятностей. Удивительно, но всё, что было не понятно со слов, заставляло думать, разбираться и часто оказывалось гораздо полезнее, чем проглатывание «разжёванных» формул.
Совсем иное впечатление производили лекции Сергея Михайловича, проходившие в дружеской, лёгкой, почти домашней атмосфере, со стопроцентной ясностью изложения. Бодро похрамывая и перемещаясь от одного края доски к другому, лектор успевал не только написать необходимые математические выражения, но и описать их яркими, запоминающимися словами. Уникальной особенностью Сергея Михайловича было умение на протяжении всего цикла лекций многократно возвращаться к наиболее важным физическим закономерностям или математическим формулам и с разных сторон демонстрировать их суть. Если до Рытова, я полагал, что лекции нужны только для облегчения восприятия нового материала, то здесь я впервые почувствовал исключительную важность живого общения студента с преподавателем, демонстрирующим динамику рождения и развитие излагаемой идеи, и то, что помимо пользы это общение может доставлять истинное удовольствие.
XIII
Прежде в покер и преферанс играли избранные, а ныне в редкой комнате студенческой «общаги» не слышались: «ещё одну», «пасс», «пики»… Я с Вадиком и Веней Логиновым тоже стали часто расписывать пульки. Веня учился в нашей группе, но пришёл в отдел Тартаковского не сразу, прогулявшись вначале по разным другим подразделениям «Вымпела».
Самым старшим студентом в нашей группе был Борис Полторацкий. Он проучился два года в военном радиотехническом училище, откуда ему ещё до принятия присяги как-то удалось скрыться, и пока его искали, он успел блестяще сдать вступительные экзамены на Физтех. Его близкий приятель Алексей Игнатьев попал на Физтех после третьей попытки. Оба высокие, крупные, но совершенно непохожие друг на друга. Борис производил впечатление уверенного в себе парня, с явным опытом военного училища. В независимости Алексея проглядывала его интеллигентность. Неспортивного вида, с широким, добрым лицом он напоминал молодого Пьера Безухова.
Время приближалось к выборам в местные Советы, и по комсомольской линии Алексею было поручено разносить и бросать в почтовые ящики местных жителей открытки с приглашением на посещение соответствующих выборных участков. Накануне Борис и Алексей не пошли на ужин в столовую, а уютно устроились в своей комнате и мирно под скромную закуску попивали водочку. С разговорами за жизнь они как-то естественно перешли к выяснению, кто больше знает настоящих матерных слов. Чтобы зафиксировать своё знание они вспоминаемые слова записывали на яркие пригласительные открытки, стопкой лежавшие на их столе. Утром, ещё не опохмелившись, Алексей разнёс исписанные открытки по адресам.
К чести советских избирателей, в партком института с полученной открыткой заявился только один человек, зато какой — начальник цеха номерного Долгопрудненского завода. Предъявив полученное послание, обильно украшенное матерными словами, начальник потребовал обидчика к барьеру (извините, к ответу). Моментально вычислили автора. Начальник цеха принял незадачливого студента в своей подсобке и после часового раскаяния стальное сердце старого партийца дрогнуло. Но было уже поздно, как потом сказали бы, процесс пошёл.
Состоялось комсомольское собрание, и уже был поставлен вопрос на голосование об исключении Алексея из членов этой организации (что автоматически означало исключение и из института), когда поднялся оскорблённый начальник цеха и произнёс:
— Дорогие товарищи, студент Игнатьев совершил ужасный поступок, прощения которому нет и быть не может, но после выяснения всех обстоятельств мне кажется, что он просто, не подумав, свалял дурака. Я предлагаю дать Игнатьеву возможность исправиться. Пусть возьмёт академический отпуск и год поработает в моём цеху. А там посмотрим.
После годового перевоспитания на Долгопрудненском заводе Алексей вернулся на Физтех и успешно защитил диплом.
XIV
Свобода, так неожиданно дарованная, позволила мне выйти и за пределы Физтеха. С сотрудниками музея изобразительных искусств им. Пушкина я побывал в церквях и монастырях русского севера, во Владимиро-Суздальских землях, а на зимних каникулах в доме отдыха ВТО «Руза» подружился с молодыми журналистами и актёрами.
Однажды, оказавшись с Мариной, молодой сотрудницей Пушкинского музея, в гостях у её друзей искусствоведов, я даже пообщался с одним из тогдашних диссидентов. В отличие от всей компании, шумно веселившейся за столом, сей господин сидел в соседней комнате и, как говорили, работал. В какой-то момент Маша, хозяйка квартиры, попросила меня помочь ей на кухне, и когда я вышел, заговорщически тихо сказала:
— Хочу тебя представить одному человеку.
Предварительно постучав, она открыла дверь в таинственную соседнюю комнату.
— Алик, познакомься, — сказала Маша, — это наш новый, молодой друг, Игорь, без пяти минут физик.
— Александр Сергеевич Есенин-Вольпин, — не без гордости в голосе, приподнимаясь с кресла, представился незнакомец.
— Вот, работаю, исправляю свою обезображенную статью. Присаживайтесь, — указывая на рядом стоящий диван, пригласил Александр Сергеевич.
О Есенине-Вольпине я уже слышал во время посиделок у костра в Ферапонтово. Он считался хорошим знакомым Маши. Она даже называла его своим другом, на что Фая, одна из наших спутниц, резко возражала, утверждая, что псих, которому уже в юности поставили соответствующий диагноз, конечно, может быть хорошим знакомым, но уж никак не другом. Маша объясняла, что психоз Александра вызван его неадекватным сопоставлением себя со своим великим отцом, и в доказательство приводила его слишком высокую самооценку своих стихов, изданных недавно в Нью-Йорке.
В свою очередь Фая настаивала, что Алик переоценивает не только стихи, но и свои философские возможности, которые выглядят просто смешными в его “Свободном философском трактате”, также изданным в Нью-Йорке. Для меня не было важно ни качество стихов, ни уровень философских изысканий Есенина-Вольпина. Был интересен сам факт, что человек, с отличием закончивший мехмат МГУ и вскорости после окончания защитивший кандидатскую, пишет и издаёт свои стихи и философские трактаты.
Я удобно устроился на диване в ожидании интересных откровений столь неординарной личности. Вначале Александр долго возмущался редакцией украинского журнала “Кибернетика”. Публикуя статью Есенина-Вольпина по математической лингвистике, журнал внес несколько корректорских правок. Интересно, что исправления носили чисто литературный характер. Были изменены всего два-три слова и столько же знаков препинания. Но именно эти исправления и возмутили автора, полагавшего себя безупречным знатоком русского языка. Сейчас автор заканчивал ругательское письмо в редакцию, превышавшее размер самой опубликованной статьи. Предполагая, что Александр сейчас начнёт чтение письма, Маша заблаговременно исчезла из комнаты.
Оказавшись наедине, я решил поинтересоваться идеями, изложенными в статье. Вместо чёткого ответа автор стал объяснять основы математической лингвистики, а затем внезапно перескочил на изложение своих философских или скорее политических воззрений.
Он вышел из-за стола и, быстро перемещаясь по комнате, стал убеждать меня, что наша конституция идеальна и что, если бы государство соблюдало её, то никаких проблем с правами человека у нас не возникало бы.
— Нужно только, чтобы граждане активно боролись за соблюдение законов страны, — настаивал Есенин-Вольпин.
В момент наиболее громких призывов Александра в комнате появилась Маша и под каким-то предлогом увела меня. Вскоре, попрощавшись с хозяйкой, я и Марина незаметно исчезли. Увидев, что всё происходившее не вызвало у меня никакого интереса, Марина более не устраивала мне подобных сюрпризов.
XV
Пятый курс мало чем отличался от четвёртого, разве что прибавилось ещё больше свободы. По его окончании физтехи проходили военные сборы на учебном ракетном полигоне под Волоколамском недалеко от бывшего имения Гончаровых.
Как-то под вечер полковник Ищенко предложил мне прогуляться и зайти в это имение. С первого курса полковник выделял меня среди других студентов, интересуясь успехами в учёбе, и каждый раз напоминал о своей готовности помочь, если вдруг возникнут какие-либо проблемы. Поэтому я не удивился приглашению и сразу же согласился.
По пути Ищенко заглянул в свою палатку и захватил шинель, объясняя что вечером может быть прохладно. Мы прошли не более половины пути, когда на небольшом пригорке полковник раскинул свою шинель и предложил отдохнуть. Предложение показалось мне странным, и я застыл в изумленьи. Тем временем Ищенко прилёг и протянул мне руку. Конечно, я слышал о мужиках — извращенцах, но то, что они могут оказаться рядом, а я могу оказаться предметом их внимания — даже в самом ужасном сне не могло мне присниться. Не говоря никаких слов, я развернулся и отправился назад к лагерю. В последствие, когда мы невзначай сталкивались, Ищенко делал вид, что меня не замечает.
XVI
На сборах каждый факультет представлял собой одно большое военное подразделение, а каждая его группа отдельный отряд. Подразделение имело свой марш, а отряд — свою песню, которую, направляясь в столовую, студенты горланили во всю мощь, стараясь перекричать друг друга.
Наш отряд всегда отличался тем, что рядом со взводным, роль которого исполнял Борис Полторацкий, шел студент Володя Десимон. Как солдат, Владимир оказался уникален, что проявилось в его неумении ходить строем. Небольшого роста, весьма упитанный он, маршируя, обязательно время от времени сбивался с ритма, что сразу же разрушало весь строй. Удивительным было то, что чем больше Десимон старался, тем быстрее происходил нежелательный эффект. Начальник сборов лично убедился в невозможности исправить ситуацию и негласно разрешил Десимону ходить вне строя.
Любимая песня нашего взвода была про Маршала. Здесь Десимон был первым. Широко размахивая руками он начинал:
У лошади была грудная жаба,
А лошадь как известно не овца,
И лошадь на парады выезжала,
Но маршалу про это — ни словца.
После куплета маршировавшие кричали несколько раз в такт: турум-бурум, турум-бурум… что придавало, как всем казалось, особый шарм, и Владимир продолжал:
А маршал тоже мучился от рака
И тоже на парады выезжал,
Он мучился от рака, но однако
Он лошади про это не сказал.
Опять следовали турум — бурум, турум — бурум… но заканчивали уже все хором:
Нам песню ту великая эпоха
Воспеть велела в песнях и стихах
Хоть лошадь та давно уже издохла,
А маршала сгноили в Соловках.
НА СБОРАХ: слева направо: В. Десимон, Б. Полторацкий, В. Выгон, И. Троицкий
Задача студентов радиотехнического факультета состояла в подготовке и проверке радио-управляющих систем ракеты перед её стартом. Студенты были разбиты на расчёты. Я и Вадим умудрились попасть в один расчёт, состоявший из двух человек.
В процессе сборов студентам читали лекции, где, в частности, объяснялись задачи каждого расчёта. Зачёт по военной подготовке планировался на осень, поэтому мы не утруждали себя слушанием лекций, а всё больше поигрывали в морской бой. И вдруг за день до окончания сборов всех студентов поднимают ночью по тревоге, и начинается учебная подготовка ракеты к запуску.
Ночь. Я и Вадим находимся в блиндаже и стараемся выяснить, что должен делать наш расчёт. Никто ничего толком не знает. Звучит команда, по которой наш расчёт должен прикрепить к подготавливаемой ракете какие-то мостки. Мы подбегаем к ещё лежащей ракете и кое-как (главное — быстро) заворачиваем болты на указанных мостиках, Вадик — с одной стороны, а я — с другой. С чувством выполненного долга мы гордые спустились в блиндаже. Команды звучат одна за другой, все выбегают, что-то делают и тоже возвращаются. И вдруг, мы слышим команду, по которой наш расчёт должен провести проверку радио-цепей.
Выбегаем и видим, что теперь уже ракета стоит на запускающем столе и поддерживается она опорной стрелой, которая одновременно служит и лестницей. Командир запускающего расчёта объясняет, что каждый должен подняться на свой мостик, открыть соответствующий люк на корпусе ракеты и протестировать радио цепи. Пару минут и мы оказываемся на своих мостиках. Высота соответствует примерно пятому этажу. Я не люблю высоты и стараюсь не смотреть вниз. Хорошо бы увидеть Вадика, но он висит с противоположной стороны ракеты, и только слышно его учащённое дыхание.
— Вадик — уточняю я — ты хорошо прикрутил болты, когда устанавливал свой мостик?
— Не прикрутил, а чуть-чуть наживил — отвечает Вадик — но я держусь за стрелу и советую тебе сделать тоже.
И буквально в эту же минуту раздалась команда:
— Проверить отделение стрелы.
И стрела начала медленно удаляться от ракеты. Ночь, внизу мерцают огни, бегают одетые в солдатскую форму студенты. Мы висим между небом и землёй, и дрожа от страха, рассуждаем о том, как глупо устроен мир, ибо из-за какой-то стрелы и, что особенно обидно, вовсе не вражеской, можно так бездарно его покинуть. Пока мы обсуждали детали неразумности мироустройства, стрела вернулась на место, и мы мгновенно оказались на земле.
XVII
К шестому курсу мои сомнения исчезли, и я однозначно поверил, что путь, указанный мне судьбою, является единственно правильным.
Справа налево: В.Г. Репин, В. Выгон, И. Троицкий, В. Бурев
К такому выводу я пришёл не потому, что за пару свободных лет успел посмотреть по сторонам и не нашёл ничего особенно привлекательного. Казалось, что интересное должно быть там, вдали. А оно оказалось здесь, совсем рядом! И почувствовал я это не сам, а только благодаря своему Учителю!
Настоящий Учитель это тот, кто сам себе создаёт ученика. Он не учит мыслить, а мыслит вместе со своим учеником, он соучаствует в его творческом процессе, пытается, ищет, работает, а потом дарит своему ученику то, что нашёл… Именно таким и был Владислав Репин.
Тема моей дипломной работы формулировалась, как распознавание маломощных оптических изображений с учётом квантовых эффектов света и дискретной природы его регистрации. Когда возникали вопросы, я всегда обращался к Репину. Он брал чистый лист бумаги, и вскоре на нём появлялись математические формулы, определяющие путь их решения.
После двух лет подобных “посиделок” Репин посоветовал мне подготовить по полученным результатам две статьи. Нечего и говорить, с каким большим воодушевлением я принялся за работу. Но тут оказалось, что между пониманием и изложением понимаемого лежит целая пропасть. Мост через эту пропасть я наводил в течение трёх недель. Затем написанное “литературно” редактировал с двумя своими приятелями — журналистами. После чего, вполне удовлетворённый результатом, положил подготовленные статьи на стол Репина. Через пару дней Репин подозвал меня и со словами:
— Неплохо, но кое-что я поправил, — вернул статьи.
С первого взгляда на возвращённые листки я не увидел ни одного исправления. Заметив радостное выражение моего лица, Репин сказал:
— Посмотри на обороте.
Я перевернул страницы и обнаружил полный текст, написанный четким почерком Репина, заново переписанных статей. Не было никаких новых формул, но то, что я прочёл, было абсолютным совершенством. Теперь я имел два образца: один — как надо излагать и второй — как не следует. Впечатление было настолько сильным, что у меня даже почерк изменился и стал походить на Репинский.
Какие чувства испытал я, получив свои листочки с заново написанными на них статьями? Наверное, стыд за то, что так плохо выполнил задание руководителя. Возможно, какие-то ещё и другие эмоции, соответствующие подобным ситуациям, но все эти переживания были для меня тогда не очень важны. Я был озадачен другим: Репин не написал имена авторов подготовленных статей.
— Может быть, Репин не хочет, чтобы я был его соавтором? Кто — Репин, а кто — я. Да и сделал всё он, а я даже не смог ничего путного написать, — мучился я.
И хотя Репин сказал, чтобы исправленные статьи были напечатаны, я решил повременить.
Проходит несколько дней и Репин спрашивает:
— Ты что — всё ещё не напечатал статьи? Тебе что-то в них не нравится?
— Нет, что вы — всё нравится
ответил я, но опять постеснялся спросить об авторах.
Больше медлить было нельзя, и я принял, как мне тогда казалось, Соломоново решение: напечатать статьи вообще без фамилий. Назавтра я принёс готовые бесфамильные экземпляры. Репин пролистал их и там, где ставят фамилии авторов, карандашом написал — “Троицкий”.
— А вы?
тихо спросил я.
— А я здесь не при чём, я только помогал найти ответы на вопросы, которые ты мне задавал. Так что впечатай свою фамилию и отдай статьи в редакцию.
Всё это Репин произнёс еле слышно, после чего вновь углубился в чтение лежавшего на столе научного отчёта.
XVIII
Три года преддипломной практики пролетели быстро и все пятеро студентов, попавшие в лабораторию Репина, после защиты дипломов были оформлены на работу в эту лабораторию. Все они получили рекомендации для поступления в аспирантуру. Бывшие темы их дипломных проектов превратились в темы их диссертационных работ, а бывшие научные руководители дипломных проектов стали научными руководителями их кандидатских диссертаций.
(продолжение следует)
Лас-Вегас Апрель 2018
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2018-nomer11-itroicky/
