М. ожетАКСИМУ Б. ытьОРОДИНУ?
ПРО ЖЕЛЕЗНУ ВАРЕЖКУ
У Максимки бога по варежке на кажном пальце – и все как есть разны. Вот на среднем – варежка железна, а про остальны нам не ведомо. И когда Максимка бог шибко гневатца начинат, он железну варежку ту снимат, а под ней, значитца, – ноготь самый большой да самый заточенный. Во-о-от такой! И царапат он тогда тем ногтем прям по небу слова непонятны, то ли наказы нам, а то ли ругательства даже.
Да так царапат – от скрежета зубы сводит. А небо крошитца да с руки его осыпатца, от снега не отличишь. А потом обратно железну варежку одеват.
И слова те подолгу висят, как узоры на белых совах над головой зависших – уже ни прочитать, ни отвернутца…
Однак отходчив Максимка – забыватца, губами вослед шевелит. И оживат кажно слово! А потом вниз падат, а потом как есть – кому волосами отросшими, кому шапка мехова, а кому и мыслями. Один раз оленями даже…
И народ тогда тоже оживат, пляшет про это всё. Говорит:
– Оу-у!
Говорит:
– Ай, спасибо, Максимка бог! Пешы исчо!
ПРО ЛУНУ-ПРОТАЛИНУ ДА ЧЁРНЫЙ ВОЗДУХ
Луна – это проталина така. Её Максимка бог выдуват на морозном небе.
И тогда смотрит в неё подолгу своим глазом жёлтым. И всё как есть в ту проталину видит! И тебя, и меня видит. И того, кто от всех схоронитца не прочь, того же еврашку…
А если луна белеть начинат, люди шепчутца:
– Вай, Максимка опять отвернулся от нас – чёрного воздуха жди теперь, однако!
И тогда, в самом деле, чёрный воздух наползат и проталина затягиватца. И тогда надо ближе быть, за руки взятца. И глаз с огня не сводить. И старатца не спать подольше. Да чёрный воздух помаленьку в себя вдыхать, не шибко. И выдыхать тут же, иначе осадок начинат скапливатца. А в ком осадок, тот храпеть начинат точно баруси-демон. И снитца ему, что и вправду баруси он – одноногий, однорукий да одноглазый. А тогда надо ему колотушкой в голову постучатца:
– Вай, не спи, совсем почернеш! А то ум короткий станет, сила короткой станет. А потом и тебя не станет. Лучше с женой играй, народ делай…
А ежели все уже захрапели, даже тот, кто с колотушкой – тогда беда. Тогда баруси – тут как тут, сам явитца. Но я про то не буду, а то сердце забоитца…
Лучше скажу, сколько-то потом Максимка бог всё равно про нас вспоминат. Приходит на старо место:
– Оу! Всё затянулось уже, опять дышать надо!
И уже в другом месте на небе луну продышит и к нам заглядыват.
И тогда плывёт по небу Максимки бога глаз жёлтый. Кажному внутрь заглядыват. И сердце у того боятца перестаёт.
Это не сказка, это старых шаманов рассказ. Тако только в тёмну пору быват…
ПРО НАРОДНЫ КОМЕНТАРИ
Всяк бог такой народ заслуживат, какой создать смог.
Максимка бог на этот счёт не переживат. Максимку его народ устраиват. Так, поворчит для порядку, не шибко. Буркнет вполголоса:
– Националисты хреновы…
Или:
– Глобалисты хреновы…
Или:
– Поэты хреновы…
Потом скажет:
– Ай!..
И рукой так. Тишиной исполнитца. И давай по небу всяку визуальну поэзию развешивать.
Народ внизу сопит, впитыват. Всякий коментарь пишет, выкрикиват даже.
Тот коментарь, што от души, он как молитва вверх подниматца, до Максимки долетат. Максимка его тогда читат, радуетца:
– Ай, какой народ создал! Шибко хороший…
А тот коментарь, што от худого места – тот не летит. Камнем падат на соседский чум. И тогда уже народу не до Максимки – сосед соседа коментироват. Чёрный воздух, каким за ночь надышался, выплёвыват. Измажутца, смотреть неохота. Максимка бог и не смотрит…
А если бы смотрел, то сказал:
– Соседи хреновы…
А только молчит Максимка. Не повод это от поэзии отвлекатца…
ПРО ЗВЕРЬ-ХОМЯК И СЛОВА
А то пришёл к Максимке богу зверь-хомяк и давай молчать. День молчит, два…
То по пятам ходит и молчит. А то в уголку примоститца и продолжат. Только глазёнками зыркат.
Не выдержал тогда Максимка:
– Тебе штоли, зверь-хомяк, помолчать не с кем?
А тот продолжат.
– Тебе штоли помолчать негде?
А тот продолжат.
– Тебе штоли…
А тот…
– А может у тебя, зверь-хомяк, и вовсе языка нет?
А тот возьми да и высунь язык-то – на! смотри, Максимка бог…
Нехорошо получилось, дразнитца будто. Максимка бровь заершил, а тот – и вовсе, хоть и раньше молчал, теперь как онемел.
Така молчальня и длилась. Сколько-то дней прошло.
А надо сказать, раньше, когда Максимка бог ещё простым максимкой промышлял, был у него Научитель. А потом перестал. Говорит:
– Всё, максимка… Может чего и не рассказал, а тебе хватит, а меня наверху ждут. Звони ежели што.
И бубенчик оставил, максимка его в шапку зашил. А тот жердь приставил, на небо ещё выше полез. Там и живёт, не слазит.
– Вай… – думат Максимка бог.
Сам себе говорит:
– Однако, мой Научитель что-то мне скажет. Надо к нему звонить. Выпытать про зверь-хомяк как есть.
Бубенчик из шапки достал, связатца пробует.
Сколько-то прошло, отозвался Научитель, объяснят:
– Зверь-хомяк не потому молчит, что вредный. А потому как «закомплексованный», так у нас на Верхней земле говорят. Слова-то у него есть, и много он их знат, а выговорить опасатца. Ему всё кажетца – вот расскажет он и всё! Улетят слова. Потому носит во рту, бережёт. А то ли запасливый он, а то ли жадный. Отсюда нехорошо видно, беда как высоко…
Всё как есть тогда Максимка бог про зверь-хомяк понял!
– Вот тебе, – говорит он, – двойны щёки. Будешь туда самы ценны слова складывать, штобы выговорить их не боятца. Беда просторны щёки, сам бы носил.
Зверь-хомяк лапки так на груди склал, ладошки потират, благодарит. Глазёнками поблёскиват. Щёки берёт, к мордочке прикладыват, радуетца.
А только Максимка бог по делам отвернулся, он за своё. Продолжат!
А щёки под еду приспособил. Набил впрок, как мешки. И опять молчит, слова бережёт.
– Ай! – осерчал Максимка бог, махнул на него. – Иди. Здесь тебя не надо!
Тот и пошёл.
Такой вот ушлый зверь-хомяк. Беда какой находчивый! Теперь мне и карманы даже не нужны, так себе думат. Еда-то важней будет. А слова што? Не шибко я важный зверь, можно и помолчать…
ПРО ТОЛМАЧА И ТАЛДЫЧА
А вот скажи – богу библиотека зачем? Даже если он Максимка бог, который запросто. Так запросто, даже кажетца – он неподалёку живёт и как есть всё про тебя понимат.
Раньше так и Максимка сам думал. У него даже полка была пуста. Полка висит, а он ничего не ставит. Висит, а он не ставит! Разве што зверь-хомяк придёт – его размещал. Чтобы лучше видеть, как он молчит, а тому, штоб удобней. А в зверь-хомяк што прочиташ? А услышишь што? Молчок один…
Тогда задумал Максимка бог: нову тварь создать – книгу! Штоб размножилась потом в библиотеку, тако слово Максимка загодя придумал.
И вышла у него сперва – Толмачь-книга. Та, котора всё на свете разъяснят. И про тебя разъяснят, и про меня. И про того, кто от всех схоронитца не прочь, того же еврашку. А если никто у неё не спрашиват – она молчит. Как зверь-хомяк. Стоит на полке и молчит. Правда, и не размножатца. И слово, получатца, придумано без пользы – кака така библиотека?
Спрашиват тогда Максимка. У самой книги и спрашиват. А та возьми оживи да толмачит ему:
– Пара нужна, однако! Ещё одну тварь впарь. Штобы говорила-талдычила. Тогда игратца будем, библиотеку делать.
– Вай! – думат Максимка. – А ведь верно.
Впарил. И вышла у него тогда – Талдычь-книга.
А разговорчива кака вышла! Не захлопнешь – не умолкнет. А капризна кака. Да ещё с изъяном, не доглядел Максимка бог – червий завёлся в этой Талдычь-книге. И в соблазн большой ввёл её – говорить не по писаному, а то, што он, червий этот, узорами выгрыз.
Взялись Толмачь и Талдычь за руки, обчаютца. Вроде как и Максимка им уже не нужен, сами во всём разберутца.
Осерчал тогда шибко Максимка бог, прогнал обоих. Сбросил с полки вниз – на Нижню землю.
А эти оба два отряхнулись, пошли куда глаза, как люди.
Букроссинг какой-то, подумал Максимка. А потом – ай! – махнул рукой. Он некоторы слова как будто наперёд знал, а нам это не нужно. Што за слово тако – букроссинг?
Так те оба два – Толмачь да Талдычь – и бродят меж нами. А им навстречу разны попадаютца. И люди с шитыми лицами попадаютца. И те, што дикими промышляют. И которы в тёмну пору молчат страшно, куда там зверь-хомяку!
А как истолмачить то, што в любом человеке наталдычено? Они же разны попадаютца. И слова у них не совпадают. И много их, как лес. Кому нужна така библиотека?
А вот когда они, Толмачь и Талдычь, воедино в одно сходятца – тогда с них шаман получатца. И талдычит. И толмачит. И в голове будто прояснятца.
А только сам шаман, когда камлать начинат и в бубен бьёт – всё голову запрокидыват, всё наверх смотрит на ту полку. Как будто проситца. А Максимка бог всё одно обратно не зовёт. Верно гневатца до сих пор.
Про то нганасаны талдычили. А я вам толмачу. Может чего и напутал…
ПРО СУХУ КАПЛЮ
Максимка бог беда как любил дождь делать! Сначала с земли на небо воды натаскат-натаскат. Только не мешками кожаными, а как-то по-своему поднимат. Шибко много воды у него получатца! И как она там помещатца вся? (Ум-то у меня есть, а понять не могу, буду ещё думать).
Сколько-то потом, когда подготовитца Максимка – народ зовёт. Беда людей сколько, как комара! Максимка сверху им кричит, разъяснят:
– Оу! Я вам сейчас дождь говорить буду.
– Как так, дождь говорить? – сомневатца народ.
– А вот так. Дождь – те же слова. Это просто я вам водой говорю. Теперь меня всем лицом слушать надо, однако. Кажну капельку как есть слушать!
– Ну ладно, как не слушать, послушам.
Колотушкой помашет Максимка бог, постучит в небо, как в бубен. Три раза крикнет:
– Хук! Хук! Хук!
И начинатца!
Как в старом дырявом чуме – отовсюду на голову вода льётца. Вай!
Каждый думат: «Небо штоли прохудилось? Почему Максимка его не латат, не зашиват?»
Сколько-то потом думат: «А может это Максимка водой говорит, не словами? А зачем не словами?»
– Эхэ-хэй! – слышит их ум Максимка. – Так вы словами только ту часть меня, котора «Максимка», поймёте. Ту, котора тоже словами. А ту, котора «бог», как поймёте? Слушайте лучше, я вам уже столько дождинок сказал!
Потом надоест ждать Максимке:
– Э! Как-то неладно молчат. Пойду, спрошу любого.
Подходит к любому человеку. Человек ему и отвечат:
– Лицо в морщины собрал, жду пока ум дождинки поймёт. Шибко мокро, однако. Ничего пока не понятно.
– Ай! – машет на него рукой Максимка. – Не услышал, иди. Тебя здесь не надо!
К другому подходит, тот отвечат:
– Лицо в морщины собрал, жду понять. Шибко мокро, однако…
– Ай! – машет на него. – Уходи куда попало.
К другому другому подходит.
– Шибко мокро однако…
– Ай!..
Всех других обойдёт, устанет ходить Максимка бог, сядет.
Теперь так говорит:
– Мой ум совсем рассердился! Все, кому шибко мокро – уходите. Попейте варёной воды. Буду себя сам слушать, вас не надо.
Сколько-то посидел. Поговорил с собой. Встал на ноги и, в какую сторону было лицо, в ту и пошёл. Смотрит, а один человек не уходит. Лицо раскрыл, замер. Дождь впитыват, не шевелитца. Как будто умер, только лечь забыл.
Подкрался к нему тогда Максимка. Спрашиват шёпотом:
– Ты почему такой тиховатый?
– Как тиховатый не буду? – шепчет человек в ответ. – Суха капля на меня упала! Моим глазам тесно теперь. Так тесно, што заместо них щущ у меня раскрылся. Вот не двигаюсь, щущенье спугнуть боюсь…
– И што тебе твой щущ показыват?
– Беда как много показыват, слов таких не знаю. А только знаю теперь: даже если шибко мокро будет – ум сухой остаётца...
– А смыслы смутны ощущаш?
– Как не ощущать? Даже сердце забоялось!
– Во-о-от! Я же говорил! – обрадовался Максимка бог. И на месте запрыгал-заплясал. И человек тот встрепенулся. Не отстаёт, пляшет.
Как будто ум у них испортился. Прыгают, поют под дождём:
– Ий! Эхэхэйро – радуетца Максимка.
– Хокой, хокой! – не отстаёт человек.
А народ думат: «Вай!». И больше слов не находит.
А того не знат – всё дело в сухой капле! Их всего три быват. Про то Максимка народ когда-то вперёд ещё научит. Одна суха капля перед первой мокрой падат. Друга суха капля – за последней мокрой падат. Однако, ещё одна суха капля есть – сама важна. Она внутри дождя, это его суть. Её шибко слушать надо. Тогда щущ открыватца!
Тот, кто её слышать научитца – про того Максимка бог специальным словом думат, но вслух не произносит. Слово то – «поэт». А что оно точно означат, нам не ведомо вовсе. Только, думаю, не будет Максимка бог с кем попало чай пить! А человек тот, которого он внутри себя поэтом обозвал, подолгу теперь у Максимки бога гостит. Чай пьют, матёрого чиря строгают, юколу и варку едят…
А если бы народ то слово знал, обязательно подумал бы: «Зачем поэты, когда шаманы есть?».
А так только плечами народ пожимат, и в одно лицо сливатца. И лицом этим вверх смотрит – ждёт. Чего ждёт, сам знат?
Теперь рассказ уходит от них. Теперь всё…
ПРО РАНЬШЕ И ПОТОМ
Пока не родишься, про тебя кто знат? А откуда начнёшься, кто скажет?
Даже Максимка бог всё это одним непонятным словом называт – Раньше.
Совсем-совсем Раньше нигде ничего не было. И не знал никто про нигде. И сказать никому не мог про ничего. И земли не было. Только тёмна вода. А над ней висит светло облако – Святоместо.
Из того облака Максимка и родился. По сторонам смотрит, привыкат.
Тёмна вода его спрашиват:
– Ты кто?
– Я-то? – отвечат он. – Максимка, штоли не знаш?
– А Раньше ты где был, Максимка?
– А я за Раньше не отвечаю. Только за Потом.
Так вот Потом и началось. А потом – продолжилось.
Потом Максимка стал мальчиком двенадцати лет.
Потом дальше рос.
Потом у него щущ открылся. И тогда много всего напридумывал он. Землю придумал, устал по воде ходить. Всяко друго тоже.
Потом придумал стать ростом прямо с амбар. Шибко шалить любил. Когда бежит, така пурга подниматца – чума быват не видно. Когда увидит дерево, не обходит, а прыгат через него, держит совсем прямой путь.
А потом надоело. Громко вслух думат:
– Эхей, меня кто слышит? Или видит кто?
Тишина. Cлышать кто будет? А видеть кто? Нету же никого, это, по-вашему, ладно? И ничего непонятно, што происходит?
Сделал тогда Максимка из льдинок себе другие глаза – пенсны. Вставил поверх прежних, штоб по-другому про себя узнать. Отошёл, смотрит совсем со стороны, така картина открыватца. На льду стоит ледяной чум. В нём один человек, зовут его Максимка. У этого человека всё белого цвета – руки, ноги, волосы. Глаза и те белые. Товарища у него нет, жены нет, собаки нет. Только имя Максимка и то – непереводимо. Вай, как живым тут быть?
Залез на облако обратно, а глаза не менят, сверху смотрит. Пока так смотрел, совсем зима стала. Смотрит: бредёт внизу Максимка по пояс в снегу. (Зима если стала, как иначе, снег разве не выпадет?).
Подумал тогда Максимка бог с облака вниз: «Этот Максимка, который человек, видно, што-то знат, если идёт куда-то. Пусть, штоб ему не скучно, люди заведутца, штоли зря землю делал. Пусть их станет, как комаров. И каждый пусть от чего захочет, от того и родитца, я не вредный».
И стало так. И люди стали как вода прибывать, и землю собой затапливать.
И назвал всё это Максимка бог – Великий Потом. А про то, что у каждого Потом своё Раньше быват – никому не сказыват, даже не проси…
ПРО ЕВРАШКУ
Подслушал как-то еврашка чужу пословицу: «Не свисти – денег не будет!» – шибко расстроился.
– Вай! – думат. – Делать-то што? Неладно это. Служба у меня така – смотреть в оба глаза да свистеть. Свисток-то зря штоли выдали?
А потом спохватился:
– А деньги-то што будет?
Не знат.
– Пойду к Максимке богу, спрошу.
(Нет, ну как повадились к нему, гостят без устали!)
Пошёл. День идёт, два. Потом куда-то там дошёл. Смотрит – не туда. В другу сторону, может, идти надо было? Пошёл в другу, однако. Сколько-то там прошло. Совсем в пусту землю ушёл, насилу вернулся.
А того не знат, што к Максимке вверх надо идти, в том месте, где дыра в небе.
Ходит туда-сюда, свистеть забыл.
А денег как не было, так и нет.
Ещё вариант есть:
Максимка бог, как и еврашка, в норе живёт. Только нора та в небе, а дыра колючим воздухом заросла. Если бы еврашка мог всё вверх ногами переставить, в ту нору Максимки зайти бы у него получилось. Или хотя бы возле неё постоять. А так откуда он знат, всю жизнь под землёй живёт? А откуда переставлять умет?
Пришлось ждать, пока забыл и про деньги, и про пословицу. Опять свистеть начал.
Вот и пусть. Вот и Максимка бог думат: зачем слушать чужое, если смотреть поставлен?
ПРО АСТЕРКЛАС
Там, далёко на небе, в насилу видных отсюда местах – астеры живут. Видиш, как мерцат над головами? Они.
Максимка бог про астеров так сказал:
– Эти шибко мудрёные… С ними молчать лучше. На лебедей штоли они похожи. И кричат так же, пока горло совсем узким станет: «Эюёй! Юй! Юй!»… Так кричат, пока слово их не оставит и к тому кто дальше не уйдёт. И слово их теперь – свет. Его надо слушать да впитывать. Если он на вас ложитца – это лучше чем кожа…
Для того Максимка бог сколько-то раз в году людям астерклас устраиват.
Вот когда самые матёрые астеры в темноте проступят – самое время для астеркласа!
Соберёт Максимка охочих под открытым небом, тундра большая – все помещаютца! Подождёт пока рассядутца. Потом постучит в небо, как в бубен. Трижды крикнет:
– Хук! Хук! Хук!
И торжественно объявлят:
– Говорит и показыват Максимка бог! Начинам…
И тут же берёт – включат небо на полну громкость. И больше ничего не говорит. И не показыват больше ничего. Как будто в себя уходит. Будто внутри у него такой большой чум, што даже от самого себя спрятатца можно. А все на него молчат. Думают, если даже Максимка запрятался – нам и вовсе лучше потерятца. Так сколько-то сидят. Потом перестают. Постепенно обнаруживаютца.
А напоследок Максимка опять словами говорит:
– С вами был, есть и будет Максимка бог. Не переключайтесь. Оставайтесь с нами. Встретимся после…
Со стороны может показатца, што астерклас – это просто с Максимкой богом помолчать. Но так думают те, кому баруси несвежий ум принёс.
А сам Максимка сколько–то потом про астерклас так объяснят:
– Разве я могу вам умнее сказать, чем што из меня молчит или што светом опускаетца? Могу только автограф написать, штобы пребывать с вами.
А автограф-то што, кто знат? Люди с ноги на ногу переминаютца, из тишины ни шагу ступить не могут.
Иногда по-другому объяснят Максимка:
– Оно или совпадёт, или затопорщитца… Сначала помолчи о своём. Потом о моём помолчи. А потом уже помолчи про всех. И слово твоё будет – тишина. А там и свет астеров до тебя дойдёт…
И точно! Кто до этого места доживат, у него астеры над головой как-то по-другому мерцать начинают: «Эв-в-ва! Эв-в-ва!» И одновременно: «Юй! Юй!» Но уже тоньше и тише. А кожа – теплеть начинат и светитца…
Чуть не забыл совсем, от чего Максимка бог предостерегат.
Быват так. Человек какой-нибудь себя астером возомнит. Соберёт всех кого сумет в свой чум, и давай его классом обзывать. А чум – он чум и есть, сколько вверх не смотри – ничего не мерцат, всё шкурами завешано. И человек тот им – не светом, а словами:
– Я! – говорит.
– Так думаю… – говорит.
И говорит-говорит. Даже больше, чем в нём помещатца.
– Я вас научу… – настаиват на своём, настырный такой! Перечислят – всё он знат и умет, вроде как Максимка бог! И обязательно не удержитца – скажет таки слова:
– Стихи писать тоже научу!
Вай! Тут его можно сразу в лоб колотушкой бить, как в бубен. Потому што даже баруси последний знат: такому как научиш? Ежели от астеров тебе света не сказано, ежели щущ у тебя не открылся, ежели суха капля не упала, ежели Максимка бог тебя поэтом не назвал – каки таки стихи?! Иди оленей паси, да диких промышляй. Да хоть и траву еш, лишь бы молчал подольше.
И человек тот, скажу вам, никакой не астер, а вовсе даже – грашаман. Есть таки неможные люди, совсем ум у них хворат. Грашаманы! Они только в бубен колотить могут да слюной брызгать. Хотя, с виду от шаманов по-первах не отличиш. Но их только комары любят. И глаза постоянно сухой травой зарастают. И дождя вокруг них никогда не быват! Откуда суха капля-то упадёт, сами бы подумали? Ум-то есть у вас, почему не пользуетесь?..
ПРО ЗВЕРЬ-МЫШ МАЛЕНЬКО
А то, немного раньше, откуда-то зверь-мыш пришла, говорит:
– Мне как живой быть? Все меня одолевают. Что-нибудь мне посоветуй, Максимка бог.
А Максимка сидит, как раз старатца Время придумать. Не шибко и получатца. Нервничат.
А тут ещё эта зверь-мыш. Говорит будто скребётца:
– Мне как живой быть? Что-нибудь мне посоветуй.
– Ай! – Остро посмотрел на неё Максимка бог. – Неладно как-то говоришь! Какой ты зверь?
– Зверь-мыш средних лет! – отвечат. – Ты хоть и бог, глаза-то есть у тебя? Смотри, не видишь?
– Кака така зверь-мыш, не помню таку зверь?
– А я приблудилась.
– Ну, раз так – садись, чай пей. А то словно болезнь гостиш, надоедаш.
Раз так, села зверь-мыш. По сторонам зыркат, чай ищет.
– А где чай-то, нету?
– Ну, раз нету, не пей. Просто сиди, на сухой живот.
Не сидитца зверь-мыши. Надоедат.
– Мне как живой быть?
– Ещё сколько-то скажеш – никак не будеш! – сердитца Максимка. – Ты сама одолеш кого хош!
Не униматца зверь-мыш, будто сердце грызёт.
Видит Максимка бог: не шибко получитца сегодня Время придумать.
– А умеш-то ты што, зверь-мыш? – спрашиват сколько-то потом.
– А терятца умею. Смотри…
Пересмотрел Максимка всё в чуме, все кули, все одеяла – и правда, нет зверь-мыши. Думат:
«Потерялась штоли, нету?»
– Как нету, вот я! – обнаружилась зверь-мыш. – Я ещё обнаруживатца умею.
– Ай, нам тако умение вовсе без пользы. Вот если бы ты насовсем потерялась!
Теперь так думат Максимка бог:
«Незначительный какой зверь. Шибко мелким умом про этот мыш думать надо, где такой возьму? Пусть лучше народ скажет».
Взял Максимка бог кусок белой кожи. (Откуда знаю, где взял? Оторвал от кого-то!)
Теперь так делат – по ней пишет: «Как нам обустроить зверь-мыш».
А ниже таки слова: «За самозваный характер и настырность – зверь-мыш следует пресекать. Но не шибко, штоб живой ей быть».
А с другой стороны – другу надпись делат: «За мелкий ум и незначительность – снисходить. Но не шибко, штоб по чужому не кружала».
– Вот! – говорит Максимка бог. – Трахтат. Иди, почитай. А потом собирай народ. Пропустим тебя через референдум!
– Вай! – запричитала зверь-мыш. – Ты хоть и бог, а туда же? Я, может, зверь незначительный, а всё ж таки средних лет. Отродясь никаким паскудством не занималась. Ничего подумать не могла, што будешь меня к своему референдуму склонять, на людях позорить.
– Ай! Што за неладный зверь! – сердитца Максимка. – Референд-ум – это когда один большой ум на всех. Только штобы им пользоватца, его сначала в одно место собрать надо. Вот и ходи, собирай подписи: кто как думат. А потом этим общим референд-умом и будем знать, как тебя обустроить. И всё! Иди. Больше тебя здесь не надо. Даже не извиняюсь, времени нет. Ни у меня нет. Ни вообще его нет. Не придумал ещё…
(А надо сказать, ещё в непридуманы времена сверху было видней, но незначительные вопросы, для виду – у народа спрашивали).
А только задумался про то Максимка бог – опять зверь-мыш обнаружилась:
– Вот это место шибко непонятно! – и протягиват трахтат Максимкин.
Вай! А он весь – в мелку дырочку! Ни единого слова – все буквы повыгрызла зверь-мыш средних лет.
– Так я ж по-вашему читать-то не обучена! – опрадыватца. – Мы, зверь-мыши, по своему читам. Зубами. И один раз всего. А потом в себе носим, правда, недолго. Но сколько-то успевам запоминать, в особо вкусных местах.
– Ну, зверь-мыш… – позеленел Максимка как мох. – Твой ум совсем для меня чужой! Ничего не думал я, что ты так сделаш, не думал. Такой трахтат в первом чтении угробить! То ли баруси тебе голову приделал, шибко мало ума помещатца! А расписыватца люди штоли на тебе будут? Иди куда попало, сама себя теперь изучай да обустраивай! А то ли к геологам сходи на мышинно-тракторну станцию. Пусть они в тебе отвёрткой поковыряютца, апгрейд тебе сделают. Может и доживёш до времени своей смерти…
И дальше таки непонятны слова стал говорить – потупила настырны очи зверь-мыш, совсем за голову взялась. Тихо так по жерди спустилась, ушла куда-то. Даже снег не помяла.
Эта зверь-мыш до сих пор где-то кружат, по людям скребётца. Выгрызат буквы по памяти, как Максимка писал. На чём попало выгрызат – на шкурах, на стенах… На съестных припасах, особо, – читайте, люди, расписывайтесь! А люди што? Они зубами-то читать не обучены. Так голосуют, што от крика голос срыватца да всё по зубам норовят расписатца. Со всех сил на чём попало и чем попадут расписываютца. Одолевают, одним словом. Как тут живой быть? Лучше уж паскудством заниматца, чем таким референдумом, так себе зверь-мыш думат на бегу.
Да и Максимка с той поры беда не любит, если кто про зверь-мыш напоминат. Особо про ту особь мышского полу, што до средних лет доживат. Как-то не шибко сложились у них отношения.
Ну вот, хотел про зверь-мыш маленько сказать, а вышло беда много. Вы уж Максимке не сказывайте…
ПРО ФЕЩКРЩМ
В наших местах всяко случатца.
Быват ходит человек давешний такой, будто проснутца забыл. Будто там, на Верхней земле, никто про него сказать не хочет. А в Нижней, наоборот, сразу все – до самого плохонького баруси! – вспомнили, заговорили. Худо от такой неладной известности! Тогда и руки тому человеку зачем – всё из них валитца. Тогда, человек тот, ни одного дикого на поколке не возьмёт. А с кем-нибудь поговорит – уже следы товарища из глаз уходят и лицо травой заростат. И сколько хрунликов в воду человек тот не кидат – ни один не всплыват пузырьком. И даже кажетца ему, ежели сзади баруси подкрадётца и его самого в воду кинет – пузырьков тоже не будет! О, как…
Приходит такой человек за советом к Максимке богу. Смотрит на него глазами давними. Всё равно што бодырбо-мертвец на солнце. А Максимка тоже не в себе, будто сколько-то вперёд живёт, не совпадат с ним. И говорит всяко непонятно, словами как землёй ум забрасыват:
– Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, – ты один мне поддержка и опора, однако, о великий, могучий, правдивый и свободный – ФЕЩКРЩМ!
А потом тягостно подумат и добавлят:
– ЫАШТЛЫ…
А потом и вовсе:
– У! АЙНЭЙ! ЛДНФЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗ…
И по всему лицу пятны, а по небу – трещины!
Вай! Лучше бы колотушкой того человека по лбу ударил, он бы хоть как-то это понял!
Человек даже сомневатца начинат – может и вправду он уже бодырбо, только на ледовку свезти забыли. С опаской спрашиват:
– Максимка бог, а с кем это ты сейчас разговаривал? Шибко непонятно, даже сердце забоялось?
– А што тут понимать – ФЕЩКРЩМ!
– Как так ФЕЩКРЩМ?!
– А вот так! – разводит руками. – Он самый случился.
– А што ФЕЩКРЩМ значит? – думат человек.
– То и значит – КОДИРОВКА сбилась! – молчит Максимка, а слова на его голосе самостоятельно вылетают, на морозе чернеют.
«Шибко умный Максимка бог! Надо же слово неможное выдумал – КОДИРОВКА! Где столько ума взять? Лучше уж пусть будет этот – ФЕЩКРЩМ! Напоминат, как лёд под ногами трещит…» – это человек тот дальше думат.
– Лёд, говориш… – молчит ему Максимка бог. – А пусть будет лёд, штоб понятней. На вот, пиши своё имя!
И льдину человеку протягиват. А разве человек тот Максимка бог, писать он разве умет? Так, царапат…
– Вот и царапай! – соглашатца Максимка. – Всё што про имя своё думаш, то и царапай.
– Ну, попал в дело! – сердце у человека инеем покрылось, не шевелитца.
А куда деватца – царапат. А потом смотрит – вай! Хоть и читать не обучен, сам видит – таки неладны кривы царапины только одно означать могут:
– ФЕЩКРЩМ… – выдыхат из себя человек, будто с жизнью прощатца.
– Он самый… – подтверждат Максимка. – И што бы ты теперь ни писал, ни царапал – всё одно ФЕЩКРЩМ получитца. Такой вот мохнатый зверь-песец, штоб не сказать страшней… (Это така поговорка у Максимки была!)
– А делать-то што теперь с этим ФЕЩКРЩМ?
– А ничего ты уже не сделаш… – говорит Максимка бог. – Теперь на меня вся надежда, а мне спешит некуда. Пока найду причину, пока ум переменю – так и будет ФЕЩКРЩМ…
А быват и вовсе.
Слово человек сказать захочет, а во рту заместо него – камень. Только он камень выплюнет – язык змеёй в горло уполз, оттуда молчит. Смотрит человек тогда из себя наружу, а в глаза ничего не видно, как испортились. Вытащит глаза, пощупат – а может тоже камни? Ничего понять не может (как поймёт, глаза-то вытащил?). А с именем и того хуже – не помнит на што отзыватца. Ум свой спрашиват, а там только одно слово – ФЕЩКРЩМ! (А ФЕШКРЩМ разве имя?)
Забоитца тогда сердце у человека, шерстью начнёт покрыватца, изнутри царапат, как лапой.
Тогда к Максимке богу опять бежит, кричит издалека:
– Вай! Никак опять ФЕЩКРЩМ?!
А у того уже чемодань годовая в сани уложена, да и сам съежжать наладился!
– Отнюдь – говорит. – Много хуже – ПОЛНЫЙ ФЕЩКРЩМ!
Вздохнёт так, будто последний воздух из него вышел. А потом обернётца издалека, губами пошевелит, будто разжевать чего хочет.
А до человека того сколько-то потом доходит. Как свет астеров опускатца на лицо.
– Это Поэза из жизни нашей ушла. Немогает. Теперь лицо к голове покрепче пришивай, штоб не утерялось. Да огонь последними словами неиспорчеными корми, штоб не погас. А имя – глубоко-о-о в себе молчи, носи без упоминания. Оно ещё само себя скажет. А я отбываю, может получитца Поэзу уговорить назад вернутца. Ежели што – не поминайте всуе. А само главно – ЛДНФЗ! ЫАШТЛЫ…
– ЫЕЩ? – запоздало спрашиват человек.
– ЫЫ-ЕЕ-ЩЩЩ! – отзыватца темнота. – ЩЫДЩМШУ…
