***
Две дамы сидели на деревянной скамье и истово потели, наслаждаясь умиротворяющей атмосферой сауны. Банька была оборудована с тщанием, свидетельствующем о любовном отношении строителей и устроителей к доверенному им делу. Представляла она собой явный новодел, будучи лет на тридцать помладше остальных построек данного жилого комплекса. Словосочетание «жилой комплекс» используется здесь не столько по терминологической необходимости, сколько потому, что автору лень искать другое выражение, которое могло бы еще более адекватно определить эту совокупность домиков, окруженных высоким забором: двухэтажное главное строение, в стиле старых русских усадеб, с растянутым фасадом, а также два прилепившихся к нему флигеля, плюс еще один, отдельно стоящий. Левый боковой флигель представлял собой большую залу, в правом располагалась кухня и помещения для прислуги. Одноэтажный домишко, стоящий особняком, по всей вероятности предназначался для проживания свободных от дежурства бойцов ВОХР, поскольку общественное положение обитателя этой сооруженной на пороге пятидесятых и весьма комфортабельной дачи предусматривало наличие усиленной охраны. Этим же уровнем общественного положения определялось и наличие большого зала для заседаний, располагавшегося, как уже было отмечено, в одном из флигелей; с главным зданием его соединял крытый переход протяженностью в три окна. Таким образом, помещение было достаточно отдалено и вполне надежно изолировано от основного жилья, что позволяло проводить там самые серьезные заседания и переговоры, не опасаясь помех и подслушивания.
Добротность постройки заставляет предположить, что в качестве рабочей силы здесь использовались немецкие военнопленные — лишнее свидетельство в пользу высокого положения первого хозяина дачи. Столь значительно было его положение, что, по всей вероятности, ветры последовавших исторических перемен смели этого человека не только с политической арены, но, возможно, и с лица Земли. Во избежание ненужных толков было решено не передавать дачу кому-либо из руководителей новой волны, а устроить здесь скромный дом отдыха (впрочем, для лиц, занимающих достойное место в государственной иерархии). Когда же подошла к концу еще одна историческая эпоха, и ветры перемен задули с явно выраженным ускорением, дом отдыха (находившийся до того в ведении Четвертого главного управления при Минздраве СССР) был приватизирован, и новые хозяева оборудовали там комплекс для проведения мероприятий высокого уровня — международных конференций, юбилейных торжеств, а также закрытых семинаров и совещаний, участники которых прибывали со своей личной охраной, а накануне прибытия высылали группу специалистов для проверки всех помещений на предмет жучков… Успеху приватизированного предприятия способствовало всё — начиная с самих стен, которые еще изначально, при строительстве, были обшитых деревянными панелями, и вплоть до сооруженной в конце семидесятых сауны, отвечающей самым придирчивым требованиям. Фактически новые владельцы лишь сделали косметический ремонт и закупили новейшее оборудование для синхронного перевода. Ну, еще кое-что, по мелочи. И, разумеется, украсили крышу дома тарелкой спутниковой связи.
***
Итак, две дамы сидели себе в сауне и прели… Причем не так уж, чтобы поздно вечерком. Время было всего лишь после полудня. Одна из дам, кстати, и обреталась примерно в этом послеполуденном возрасте, то есть, перевалила за сорок, другой же едва исполнился тридцатник. Сорока- (ну, допустим, почти пяти) -летнюю звали Маргарита Павловна, а та, что помладше, отзывалась на имя Мариночка. Они несколько дней тому назад прибыли сюда из Москвы, по делу. Дело же это — семинар ООН, который правительство Советского Союза поручило провести той организации, в которой Маргарита Павловна занимает неплохой пост. А именно — заведует отделом. Не большим, но и не маленьким — в самый раз. Она, кстати, вполне отвечает этим же характеристикам — как женщина. Не высокая, но и не коротышка. И приятный сорок восьмой размер везде, кроме того места, где применима другая шкала отсчета — там полный третий. Характер ровный, но когда надо, умеет настоять на своем. Причем без нажима и уж тем более без визга. Плюс ко всему исполнительна и в меру инициативна. Словом — неудивительно, что высокое начальство поручает ей проведение вот уже какого по счету ооновского мероприятия, и всякий раз доверие она оправдывает в полной мере. У нее и репутация сложилась — как в соответствующих советских инстанциях, так и в кругах, близких к администрации ООН и ее специализированных агентств. Есть мнение, что еще годик-другой, и она сама отправится в штаб-квартиру одного из этих специализированных агентств ООН — по всей вероятности, в Женеву. Где и будет с достоинством представлять интересы своей родной страны на протяжении как минимум трехлетнего срока пребывания.
Что касается едва тридцатилетней Мариночки, то она формально никак не связана с той организацией, где Маргарита Павловна занимает свой неплохой пост, а просто прикомандирована к семинару в качестве переводчицы. Мариночка высока, худощава до худобы и постоянно обнажает в заразительной улыбке свои крупноватые зубы. Впрочем, думает Маргарита Павловна (поглядывая искоса на свою соседку по банной скамье), в раздетом виде она вроде и не кажется такой уж тощей. И даже наоборот — в этой вроде бы угловатой фигуре есть некий несомненный шарм. А грудь, уверенно выступающая за пределы узенького купальника, лишний раз говорит о том, что в верхней одежде бабья внешность обманчива и до сути можно добраться не раньше, чем раздев нас догола. Так думает Маргарита Павловна, при этом отчасти дивясь ходу своих мыслей. Потому что вообще-то всю жизнь была она достаточно скромной девушкой, а потом вполне скромной женой скромного же однокурсника и столь же скромной матерью двоих скромных девочек (по состоянию на настоящий момент — двадцати и восемнадцати лет). Все окружающие безоговорочно признавали скромность Маргариты Павловны одним из ее доминирующих — в рабочей обстановке и среде — качеств. Можно даже сказать, что ее эталонная скромность служила фоном, на котором явственнее проступали отчасти развязанные черточки и свойства этой самой Мариночки, не говоря уж о другом семинарском переводчике, по имени Артем.
Вскользь отметим: большинство как зарубежных, так и советских участников проходящего мероприятия были лицами мужского пола; что же касается десятка сотрудников советской администрации (включая переводчиков синхронных и линейных, бухгалтера и других специалистов, в том числе и представителя спецотдела, бугая с золотой фиксой) — то вся ее женская часть (естественно, из числа тех, кто удостоился чести проживать здесь, за высоким забором) как раз и находилась в настоящее время на скамье сауны. Таким образом, дамы с самого начала держались вместе, успев на протяжении подготовительного периода отчасти сдружиться. И обращались они друг к дружке, особенно наедине: «Рита» и, соответственно, «Мариша». И всё ладно бы, не будь этого Артема, который принялся было звать директрису «Марго», от чего вроде бы удалось отбиться, после чего перешел на еще более ужасающее «Пегги», так что предложенное им «Эм-Пэ» стало хоть каким-то компромиссом (хотя всё же и имеющим, на взгляд Маргариты Павловны, издевательский оттенок).
Правда, с Артемом они ровесники. Ну, почти ровесники. Вообще-то, он чуть помоложе. Хотя и ближе к ней, чем к Марине. По возрасту ближе, а не то, чтобы в каком другом или вовсе даже третьем смысле. Что касается смысла другого, то есть, профессионального, так здесь Артем по определению близок с Мариночкой, которая достаточно регулярно оказывается в одной с ним команде, пересекаясь на всяческих международных мероприятиях. Но, по признанию самой Мариночки, выступают они отнюдь не на равных, поскольку возрастной разрыв имеет определяющее значение: Артем уже слыл матерым волком в этой среде к тому моменту, когда совсем молоденькая Мариночка только робко приоткрыла туда дверцу. Он издавна имел определенную репутацию — как профессионал, умеющий ладить с самыми сложными и занудливыми клиентами, а вместе с тем как мужик, не упускающий своего в плане общения с коллежанками. Без тени смущения Марина пояснила Маргарите Павловне, что по отношению к ней лично он никогда не предпринимал никаких попыток — «ну, потому что мы в разных категориях. В смысле, я его на полголовы выше. Хотя это вроде бы единственное, что спасает меня от наскоков. Кстати, нам с ним и хорошо работается в тандеме — ну, раз никакие посторонние глупости нас не отвлекают…» Так что в смысле близости третьего рода Артем, как прикинула Маргарита Павловна, способен на многое, хотя до сего момента еще ни в чем таком замечен не был.
А может, просто подходящий момент еще не настал. Ведь начальная стадия любого международного мероприятия требует от администрации полной отдачи сил и всех резервов времени, не позволяя отвлекаться на посторонние штучки. Но вот позади суета встреч в Шереметьево и суматошный день открытия семинара, осененный присутствием немалого начальства, которое, к счастью, после рано начавшегося и столь же рано закончившегося банкета отбыло по домам (кстати, еще одно преимущество проведения таких мероприятий вне городской черты, подумала с облегчением Маргарита Павловна, помахав ручкой последней черной «Волге», выезжающей за ворота). Утренняя пленарная сессия следующего дня ознаменовала начало рутинной жизни, столь сладостной сердцу всякого устроителя-администратора, а на послеобеденное заседание некоторые участники уже заявились без галстуков. Убедившись, таким образом, что жизнь вошла в свою колею, из которой ей никак не вывалиться на протяжении предстоящих двух недель, линейная переводчица Марина сказала административному директору Маргарите Павловне: «Слушай, подруга, пусть они себе разливаются соловьями. Мне лично там делать нечего — на сессии работают синхронщики. Да и тебе там нечего отсвечивать, как я понимаю…» — «Допустим, — осторожно согласилась Маргарита Павловна, — и что из того?» — «А то, что велела бы ты затопить баньку, и расслабились бы мы с тобой часок-другой…» — «Вообще-то мысль интересная…» — «Тем более что после ужина грядет разбор полетов, где нам — хошь-не хошь — придется присутствовать…» — «И это верно…» — «А ты во время сессии все равно власти не имеешь». — «Ну да, командует всенародно избранный председатель». — «Что же до линейных переводчиков, то раз Темочка значится у нас старшим — пускай там и высиживает…» — «Всё, уговорила! — подвела итог Маргарита Павловна. — А Тема этот… в смысле, Артем, пусть действительно сидит там как…» Она запнулась, прищурилась и не без злости докончила: «Как мартышка!» — «Не, это вряд ли, — деловито откликнулась Марина. — Мартышкой на нашем языке знаешь кого зовут? Начинающего синхронщика. Который катается с бригадой, отвечает за подборку документации там, текстов выступлений и всякой хрени, за кофе бегает или за пивом… Попутно мартышку пускают в будку, на простенькие печатные тексты, привыкать и приручаться. К Темочке всё сказанное никакого отношения не имеет…»
***
И вот Маргарита Павловна с Мариной сидят на деревянной лавке сауны и прямо-таки физически ощущают, как выходят из организма и растворяются в горячем сухом воздухе всяческие вредные шлаки и прочие ненужные вещества, в том числе и внесенные туда своими же руками во время вчерашнего протокольного мероприятия. Некоторое время спустя Марина деловито расстелила махровую простыню на второй полке: «Я — туда. А ты?» — «Мне, пожалуй, рановато еще…» — лениво ответила Маргарита Павловна, боковым зрением наблюдая, как Марина развязывает лямки купальника со словами «Так-то оно полегче будет» и лезет на вторую полку, где и укладывается во весь свой немаленький рост. «Забавно, — продолжает свои рассуждения Маргарита Павловна, — вот сняла девка лифчик, так груди еще значительнее стали выглядеть. На хороший второй номер. А когда она в платье — так кажется, что там вообще ничего нет. Ну, это, небось, еще и потому, что она вон какая дылда. Между прочим, ножки у нее ничего. Интересно, тебе-то, дуре старой, какое дело? А Робинсон, который из ПРООН — он ведь поглядывает на эту Мариночку со значением. Может себе позволить, потому что и сам вон какой вымахал. Рассказывает, что в баскет играл за университетскую команду. Вообще-то похоже…»
Тем временем Марина осторожно спустилась с полки и сказала: «Ну, что, хватит для первого захода?» — «Ага. Давай под душик, и потом чайку». Они вышли в приятную прохладу предбанника, причем Марина не только не надела лифчик, но и вообще полностью разделась, прямо на ходу, как ни в чем не бывало. Невнимательно ополоснулась под душем и, не вытираясь, закуталась в махровый халат, стопка которых, тщаниями администрации, высилась на топчане, рядышком со стопкой махровых простынь. И сказала Маргарите Павловне: «Не мое дело, но я бы на твоем месте тоже разоблачилась. Дышится не в пример вольнее». И в самом деле, подумала та, чего это я. Стесняюсь, что ли, этой дылды? А ведь по жизни-то я не хуже. И сбросила купальник. А когда вышла из душевой, завернувшись в простыню, Марина и сказала ей: «Вот, так-то оно приятнее. И вообще ты баба в полном порядке. Это я тебе авторитетно заявляю. Недаром Тема на тебя оглядывается…» — «Да ладно тебе, — без особой убедительности отмахнулась Маргарита Павловна. — С какой бы стати…» — «А с такой… Сейчас чаек настоится, а я пока объясню тебе смысл жизни. Эти ребятки… ты с мятой? обязательно положи пару листочков, убедительно советую… Так вот, эти ребятки — я имею в виду ребяток вашего поколения — они проповедуют всеобщую любовь. Ну, хиппи там или кто еще — не главное. А главное, что когда они видят симпатичную бабенку в ситуации, близкой к критической…» — «Это ты про меня? — с изумлением спросила Маргарита Павловна, которую ко всему прочему неприятно кольнуло, сколь небрежно, не задумываясь, эта девица отнесла ее к поколению чуть ли не динозавров. — Да что там у меня критического?» — «Объясню и это, — охотно откликнулась Марина. И принялась терпеливо растолковывать.
«Тебе сколько? Сорок пять? Ну, около того, плюс-минус… Муж до тебя, небось, снисходит раз в неделю, причем по нечетным неделям… Так, что ли? Да ты не смущайся — се ля ви. Наша идиотская совковая жизнь. Невинность, которая от неграмотности. Ну-ка, честно: сколько у тебя любовников было? Молчишь? Значит, ясен ответ. Плюс ко всему супруг у тебя, небось, не только твой единственный мужик, но еще и первый — по определению. Верно?» — «Да ведь в наши годы большинство так и жило», — начала вяло отговариваться Маргарита Павловна. Будучи женщиной осторожной и к тому же имея репутацию профессиональной скромницы, она не собиралась выкладывать первой встречной девчонке про свои отпускные похождения. Преимущественно в бархатный сезон, особенно к его концу. Когда многое себе позволяешь, потому что московские знакомые в массе своей предпочитают июль-август, благодаря чему их на югах не встретишь. Стало быть, никто под ногами не мешается, и без проблем можно не только разные вещи проделывать в комнате, запертой на два оборота ключа, но и посидеть с новым знакомцем на ресторанной веранде или в каком другом месте, открытом взорам всей любопытствующей общественности. А скромный диапазон ее знакомцев был, вообще-то, куда как широк — от питерского секретного конструктора с ЛОМО до дирижера новосибирского симфонического оркестра. Включая и капитана дальнего плавания из Одессы, и того красавчика-казаха, читавшего ей поразительные стихи (мальчонка лет на десять младше ее, а какой любовник! никогда еще она такого не испытывала и никогда таких вещей не позволяла — ни себе, ни партнеру по отношению к ней). Мы еще посмотрим, детка, что ты сможешь вспомнить, доживши до моих лет — все более озверяясь, думала Маргарита Павловна. Вот будешь ты год за годом переходить из одной постели своего коллеги в другую… да ведь разница существует только между кроватями как таковыми, поскольку они находятся в разных гостиницах, расположенных в разных городах. А любовники как раз все на одно лицо. И тут Маргарита Павловна ухмыльнулась — по-видимому, не в лад с тем, что вещала Мариночка, потому что та запнулась на полуслове и спросила: «Чего смешного-то?» — «Нет, нет, ничего. Извини. Это я так, отвлеклась на посторонние мысли…» — «Да ты меня не слушаешь?» — «Слушала очень внимательно, потому что выступаешь по делу и с большой для меня пользой. Но только вот в какой-то момент мысли ускользнули в сторону…» — «Ну, ну, бывает, — без обиды отозвалась Марина. — Тем более и я, дурочка, хороша — начала тебя поучать, как… как эта…» — «Ладно, забудем. И пошли снова подогреемся малость…»
Маргарита Павловна встала и решительно сбросила простыню. И пошла, чуть покачивая бедрами — назло этому тощему выдренку. Подумав: пусть смотрит хоть кто — нам стесняться нечего. А вот гордиться — есть чем. Они снова уселись рядышком на скамью, и Маргарита Павловна, бросив несколько внимательных взглядов на Мариночку, почувствовала, как настроение ее заметно улучшается. Мариночка тем временем щебетала о каких-то делишках юных лет в комсомольской сауне. Маргарита Павловна рассеянно слушала, прижмурив глаза и расслабляясь в блаженном тепле. Вдруг Марина, прервавшись на полуслове, завизжала: «Идиот!» Маргарита Павловна очнулась от полудремы и услышала из приотворившейся двери спокойный голос Артема: «Чего вопишь! Не трону. Кто ж знал, что вы во всем голом? Сейчас кину халатики…» Дамы поспешно закутались в доставленную им казенную одежку и в таком виде вышли в предбанник. «Черти тебя принесли!» — без особой, впрочем, злости сказала Марина. — «А что же, все удовольствие только вам? — спокойно поинтересовался Артем. — Вот и мы с мистером Робинсоном пожаловали…» — «Черт вас принес…» — «Повторяешься, детка. И учти: нам вашего тепла не требуется — хватит и печного жара. Ну, мы туда. Если есть настроение — надевайте купальники и к нам…»
«Наглец какой», — сказала Марина в сторону закрывшейся за ними двери. — «Вообще-то он прав, — заметила справедливая Маргарита Павловна. — Сауна для всех, никакой монополии у нас на нее быть не может…» — «Что, пойдем к ним?» — уже деловито спросила Марина. Вместо ответа Маргарита Павловна достала из сумки сухой купальник и принялась облачаться. — «И впрямь, чего ж нам кайф-то ломать», — согласилась Марина и последовала ее примеру.
Некоторое время все четверо молча сидели на лавочке, ставшей уже тесноватой для коллектива такой численности. Потом Маргарита Павловна, вспомнив о своих приятных обязанностях хозяйки, спросила ооновского чина, как он оценивает баньку, на что американ с присущей ему прямотою заявил, что не совсем понимает суть происходящего. «Мне Артем сказал, что сначала может и не очень понравиться, но зато потом пиво отлично пьется…» — «В целом, верно, — растерянно согласилась Маргарита Павловна, — особенно вторая часть заявления. А что, есть пиво?» — «Разумеется!» — с энтузиазмом ответил г-н Робинсон. — «Я думаю, — вступил Артем, — что Джеку хватит для первого раза. Марина, отвела бы ты господина Робинсона в холодок, и попили бы вы пивка…» Марина, здраво расценив ситуацию и внутренне согласившись, что в данном случае старший товарищ прав и что надо выполнять свои профессиональные обязанности, заключающиеся, помимо прочего, в сохранении здоровья и обеспечении общего благополучия клиентов, встала и повлекла подопечного в предбанник, к явному его удовлетворению.
Маргарита же Павловна осталась наедине с Артемом. Некоторое время они сидели молча. Потом Артем отстранено и даже глядя при этом в сторону, сказал: «Эм-Пэ, можно замечание не для протокола?» Выждал приличествующие двадцать секунд и, не получив отрицательного ответа, продолжил: «Смотрю я на вас, товарищ начальник, в вашем нынешнем виде и просто диву даюсь…» — «Что такое?» — против воли спросила Маргарита Павловна, хотя и отлично понимала, что ни в коей мере не следует поощрять наглеца и что сейчас он непременно выскажется в нежелательном направлении. — «С удовольствием отвечу на ваш вопрос. Позволите развернуто? Известный опыт, накопленный за долгие годы жизни, дает мне возможность составлять верное представление о глубинных свойствах женщины, даже если она изначально предстала предо мною облаченной в мохнатую шубу, застегнутую на все пуговицы. Ну, в корень я зрю, что называется… До сих пор я имел счастье лицезреть директора семинара только в деловых костюмах — заметим при этом, очень достойного фасона. И уже успел сформулировать кое-какие соображения по этому поводу… Но я и не подозревал, насколько они неполны и неадекватны — пока мне не представилось удовольствие увидеть ее в купальном костюме…» — «У вас всё?» — сухо спросила Маргарита Павловна. — «Не совсем. Хочу отметить также, что в махровом халате на голое тело госпожа директор смотрится еще более завлекательно, чем даже в купальнике. Отчего бы это?» — «Я пошла!» — не без резкости заявила Маргарита Павловна. Артем кинулся открывать дверь даме, договаривая скороговоркой: «Все вышепреподнесенные комплименты прошу считать не комплиментами как таковыми, а лишь констатацией факта». — «Голый факт, так сказать», — подумала Маргарита Павловна и против воли улыбнулась. Хорошо, что шедший следом наглец Артем не увидел эту улыбку.
В предбаннике тем временем народу прибавилось: заявились оба синхронщика, а также представитель спецотдела, щеголявший своей мускулатурой; последний как раз демонстрировал потрясенному представителю Программы развития ООН, как в развивающихся странах открывают пивные бутылки с помощью коренных зубов нижней челюсти. При этом Маргарита Павловна лишний раз отметила профессионализм этого самого Константина. Устроенное им дикарское зрелище, несомненно, принадлежит к числу незабываемых и потому не изгладится из памяти мистера Робинсона — но, вспомнив его, мистер Робинсон тут же вспомнит и фоновую информацию: таким уникальным способом открывались именно что советские бутылки, лично принесенные спецотдельским Костей. Значит, вспомнит мистер Робинсон, этот кей-джи-би пил свое пиво, а не выставленное мною баночное. Значит, мистер Константин как минимум щепетилен. И еще: Артем, судя по всему, проделал сходную цепь логических рассуждений, поскольку подставил свой стакан Косте со словами: «Лей до верху!» и только после этого спросил ее: «Мадам директор, вам какого пивка прикажете? Народного или баночного?» — «Мне — чай», — сухо ответила Маргарита Павловна. Такой выбор был вызван совокупностью причин: и вышеназванных политико-идеологических, и морально-этических (нежелание одалживаться, тем более у Кости), но доминировала при этом самая простая: Маргарита Павловна после баньки действительно предпочитала чай. Да к тому же она не очень любила пиво.
Выцедив по стакану, Константин с синхронщиками пошли париться, а мистер Робинсон довел до сведения общественности, что с него довольно и что он, пожалуй, двинется на свежий воздух. Мариночка молча последовала за ним. Вернее сказать, подумала Маргарита Павловна, что не столько за ним или с ним, сколько отсюда. Видать, прикинув, на основе опыта комсомольской юности, что пивной запас достаточно велик, а вот баб — всего она одна на четверых. Ведь ясное дело, что к Маргарите Павловне никто подкатываться не станет. Значит, отдуваться придется ей — а настроения нет. Да и годы уже не те.
Так Маргарита Павловна снова остались наедине с Артемом. Париться больше не хотелось, уходить — глупо. Все равно, что обратиться в постыдное бегство. «Как, Эм-Пэ, еще чашечку? — предложил Артем. — Или все-таки пивка?» И тут у нее вырвалось, искренне и непроизвольно: «Скажите, Артем, зачем вы зовете меня всякими кличками?» — «Эм-Пэ — это сокращенно от Маргариты Павловны, — осторожно ответил он, почувствовав, что разговор пошел всерьез. — Никаких задних мыслей тут нет. И уж тем более без обиды. Поверьте. Да и как же мне вас называть?» Маргарита Павловна растерялась. Ясное дело, что по имени-отчеству — глупо. Не министерство все-таки, а относительно свободная атмосфера международного мероприятия. Маргарита — слишком длинно. Марго — тоже глупо, пусть и короче. Он, кстати, с этого и пытался начать, да не получилось. «Зови Ритой, как и все остальные…— пробормотала она. — При этом, естественно, никакого выкания. И, ладно, давай свое импортное пиво…» Высосав же довольно безвкусную жидкость (а сколько разговоров: ах-ах, голландский товар), она решительно встала со словами: «Пока. И к ужину не опаздывать — это всех касается. Начиная с тебя».
***
До ужина надо было еще заскочить к шеф-повару, обсудить и подписать меню на послезавтра. И впрямь, эта система питания — новые для нее хлопоты. В прежние годы всё было куда как просто: каждому участнику семинара выдавались суточные, которые тот волен был использовать по своему усмотрению. Но с этого года на дирекцию семинара возложена еще и кормежка зверинца: в смете задана определенная сумма, в пределах которой надобно хозяйствовать. Вышестоящие московские товарищи сказали ей напрямую, без всяких там экивоков: раз отчетность идет агрегировано, то подели кормовые деньги на всех участников поровну. И советских не обижай, включая переводчиков. Вокруг большого котла и полк будет сыт. Полк не полк, а рота, уж точно, вокруг них кормится — во всяком случае, как минимум вся ресторанная обслуга. Маргарита Павловна попыталась проследить хитрые расчеты шефа, понимая, впрочем, все тщету своих усилий — небось, тому и не таких ушлых проверяющих доводилось обходить. Во всяком случае, документацию ей выдали с первого взгляда вполне достоверную. Да и кормежка, нельзя не признать, получалась вполне приличной. Даже слишком. Шеф-повар так и сказал ей: «Знаете, Маргариточка Павловна, ваши клиенты просто физически не в состоянии съесть всё, что мы с вами закладываем в меню. Согласно нашим с вами же расчетам. На ваши безумные ооновские денежки. Слишком много остается…» — «Что же делать?» — растерянно спросила она. И получила совет: «А давайте уменьшим порции. Чтобы более рационально расходовать продукты. А на сэкономленные деньги я обеспечу скромный банкетный стол. У вас там совещания предусмотрены, в девять вечера, в Зеленой гостиной. Человек десять-двенадцать, как я понимаю. Вот на них можно сервировать легкую холодную закуску и сухое вино. А на десерт чай-кофе и пирожные в ассортименте. Как вы на это смотрите?» — «Прекрасная мысль», — ответила Маргарита Павловна. Подумав про себя: «А чего это он так старается?»
Ответить на этот риторический, в общем-то, вопрос труда не составило. Одно дело — объедки от трапезы, реально недоеденные бифштексы с гарниром. Куда их? Только свиньям. А вот недоиспользованная холодная закуска — другое дело. Ветчина, карбонад, сыр, маслины, овощи — все это можно и домой забрать. Плюс вино недопитое и пирожные, которые уж точно останутся практически нетронутыми. То есть, персоналу ресторанному прямая польза. Но ведь и нам это на благо — разбор полетов пойдет не в сухую, что хорошо как само по себе, так и с точки зрения благоприятной атмосферы международного сотрудничества. В ресторанный зал Маргарита Павловна вошла довольная собой, почти уверившись, что идея легкого банкета родилась не у шустрого шефа, а принадлежит ей и вот прямо сейчас, в ходе сложных переговоров, была претворена в жизнь. Именно в таком ключе она и довела новость до сведения ооновских боссов, с которыми она — ex officio — делила столик на шесть персон. Другим участникам вечернего совещания, в том числе и Марине с Артемом, она решила ничего не говорить заранее — пусть это будет для них сюрприз.
Действительно, собравшаяся пару часов спустя в Зеленой гостиной компания была приятно удивлена зрелищем накрытого стола. Маргарита же Павловна лишний раз порадовалась своей проницательности: разумеется, ресторанные бандиты всё сделали, блюдя собственное удобство и выгоду. Несколько больших блюд, на каждом из которых — продукты одного вида. Чтобы не перемешались и не подпортили друг дружку, не пропитались посторонними ароматами. Чтобы легче было их оприходовать по окончании пиршества. Естественно, никаких бутербродов — ломтики хлеба поданы на отдельном блюде. Чтобы даже хлеб, не запачканный колбасой, можно было использовать вторично. Винные бутылки все откупорены: пей — не пей, твое дело, а в счет поставлено. При таком раскладе уж лучше пить. Что все присутствующие и принялись делать. Под правильные тосты, за международное сотрудничество и дружбу народов.
Тем временем итоги рабочего дня были подведены, официальный докладчик (человек, специально выбираемый из числа самых уважаемых участников мероприятия, в задачу которого входит подготовка итогового документа семинара) согласовал основные положения концептуального характера и отправился к себе, писать окончательный текст — то есть, собственно, не окончательный, а подлежащий обсуждению на завтрашнем пленарном заседании. Но и это еще не всё: последние два дня семинара будут исключительно посвящены обсасыванию и конечной шлифовке итогового доклада, пока, наконец, ему не будет придан безупречный и внутренне непротиворечивый вид, пригодный для печати. Потом он будет издан в одной из ооновских серий, разослан по всем крупнейшим библиотекам мира и благополучно забыт. Целая полка над рабочим столом Маргариты Павловны отведена такого рода документации, а толку от этого — ха-ха! Ну, разве что полистать книжицу в глянцевой обложке формата А4 и найти в приложении С, в соответствующем списке, свою фамилию. Без отчества, естественно. С одним только именем и с пометкой Ms. И с указанием государственной принадлежности — USSR. Да, разумеется, и с весьма важным уточнением — Administrative Director. Все-таки не собачий хрен.
***
После ухода докладчика начало расползаться и остальное начальство. Маргарита Павловна, естественно, вынуждена была оставаться до самого конца, чтобы подписать счет и тем самым завершить свой рабочий день. Совграждане также оставались в полном составе, потягивая винцо. Некоторое время спустя в Зеленую гостиную заглянули синхронщики. На огонек, как пояснил один из них. А другой спросил: «Официальная часть закончилась? Тогда разрешите присутствовать?» — «Да, разумеется, — отозвалась Маргарита Павловна. — Заходите и присоединяйтесь…» И обвела рукой стол со всем его содержимым. Константин, имея в правой руке стакан, бодро спросил: «А откуда такая воинская терминология?» — «Это в смысле «разрешите присутствовать»? — спросил синхронщик постарше, наливая себе вина. — Ну, очень просто. Ведь, в отличие от ряда участников этой тайной вечери, мы имеем формальное военное образование…» — «Почему «тайная»?» — спросила Маргарита Павловна. — «Какое— такое военное?» — наивно поинтересовалась Мариночка. — «Тайная — потому что секретно организованная. Без посвящения большинства участников семинара, — с готовностью пояснил другой синхронщик, также наполняя свой стакан. — Ну, за главного вдохновителя и организатора всех наших побед!» Он сделал стаканом жест в сторону Маргариты Павловны. — «Что же касается естественного любопытства нашей юной коллеги, — сказал с полупоклоном в сторону Мариночки синхронщик постарше, — так это элементарно. Наша альма-матер изначально имела воинскую ориентацию, и секрета из этого мы не делаем вот уже… сколько лет, Боря?» — «Да, почитай, года три… Ну, с половиной…»
«Ага, — сказала про себя Маргарита Павловна, — значит, тот, кто постарше — Саша. Пора бы все-таки запомнить, а то неудобно. А насчет пьянки втихую, так абсолютно правы мужики. Надо будет довести до сведения общественности, что по окончании ежевечернего совещания в Зеленой гостиной устраиваются клубные посиделки. Ведь не хватало только, чтобы завтра какой-нибудь представитель борющейся и победившей Африки поставил вопрос о дискриминации. С занесением в протокол…» Тем временем Саша продолжал, потягивая винцо: «Видите ли, коллега, наше поколение носило погоны, скажем так — изначально, но при этом всю жизнь стремилось к мирным должностям…» — «Песня такая даже существует, — подхватил Борис. — К черту лейтенантские погоны…» — «Пусть о них мечтают карьеристы…» — согласно кивнул Саша. — «После пятьдесят шестого года мы с тобой навеки пацифисты…» — вдруг вмешался Артем. — «А ты что кончал? — встрепенулся Борис. — Это я к тому, что вроде бы лицо не очень знакомо…» — «Я-то? Вообще филфак. Но песню эту знаю…» — «А откуда?» — заинтересованно спросил Саша. — «В смысле — кто научил?» — «В смысле: кто обучил», — наставительно поправил Борис. — «Отвечу, — необидчиво сказал Артем. — Жила-была такая девушка по имени Оксана…» Борис явственно насторожил уши и сказал с оттенком наставительности: «Ну, для тебя — тетенька и по имени Оксана Владимировна, если мы об одном и том же лице…» — «Владимировна — в учебное время, это верно. А вне стен…» — «Когда же ты с ней познакомился?» — «В сентябре шестьдесят четвертого…» — «Вот как? В начале учебного года, стало быть. И, значит, сразу после вашего знакомства она с этим?..» — «Не то, чтобы сразу, но…» — «Эге, да ты — музейный экспонат, — сказал Саша совершенно дружеским голосом. — Надо же, кто бы мог подумать, до чего тесен мир. А ведь она с Борей училась. Правда, он кончал уже, а она только поступила. Но все-таки — соученики. Ну, давай по этому поводу… На правах звеньев одной цепи…»
Присутствующие слушали, широко раскрыв глаза. Наконец, Маргарита Павловна не выдержала: «Может, кто-нибудь объяснит, о чем речь? Интересно же!» Саша утвердительно кивнул: «Разумеется, интересно. Но только для посвященных…» — «А вы посвятите…» — пискнула Марина. — «Долгая история. Причем некоторые ее составляющие до сих пор еще не рассекречены. Но в целом можно сказать, что двое из присутствующих в свое время были знакомы с поразительной женщиной…» — «А что значит: не рассекречены?» — деловито спросил Константин. — «Вот то и значит. В самом прямом смысле, представляющем для тебя узко профессиональный интерес», — не без резкости ответил Саша. — «Что-то я припоминаю…» — «Я бы на твоем месте сразу же и забыл, — оборвал его Борис. — Советую тебе как старший по званию…» — «И я присоединяюсь, как еще более старший», — веско сказал Саша. — «Да что это мы, в самом-то деле? Такой стол, такие женщины — а мы про какую-то малоинтересную старину, — резко тормознул Борис. — Давайте лучше выпьем за новое поколение. За Мариночку, например…» — «Тут еще есть дамы», — строптиво заявила Марина. — «Ну, за госпожу директрису мы выпьем особо — это уж как водится, — заверил Борис. — Начнем же с Марины, поскольку речь до сих пор шла о переводчицах. А потом перейдем к административным работникам. Про них тоже много чего можно сказать…»
Дружно выпили. «Ну, так что же вы скажете про административных работников?» — отчасти игриво поинтересовалась Маргарита Павловна, с готовностью подставляя Борису свой опорожненный стакан. — «Ооновское начальство, — элегически начал Борис, — это особая порода населения планеты Земля. В самом положительном смысле. Умны, деловиты, коммуникабельны. А уж если к тому же и хороши собой — так просто хочется плакать от счастья…» — «Я бы предложил вообще возрыдать, — поддержал тост Саша, — поскольку наш директор ко всему прочему еще и элегантна…» — «Надеюсь, что все это говорится без тени иронии?» — «Ну, Маргарита Павловна, — укоризненно отозвался Саша, — какая же тут ирония! Чистый и голый пафос! Одно жаль — когда вы станете по-настоящему большим человеком на Ист-ривер, я уже не буду вписываться в возрастные рамки этого учреждения. А то бы обязательно попросился работать под вашим началом…»
Тут стал подтягиваться иностранный народ, в Зеленой гостиной сделалось шумно и тесновато. Расходиться начали не ранее половины двенадцатого, высказав надежду, что и назавтра столы будут накрыты на благо неформального общения. Директор семинара и старший переводчик, памятуя о своих служебных обязанностях, покидали помещение последними. Перед уходом они внимательно исследовали, что именно из угощения осталось нетронутым или слабо тронутым. Естественно, практически никто даже и не прикоснулся к мясным блюдам. Зато бутылки были опорожнены практически полностью. «Я резюмирую, товарищ начальник, — сказал Артем. — С колбаской будем завязывать. Глянь — вон сколько добра уйдет на благо обслуживающего персонала. А они и без того не очень истощены. На завтра надо будет попросить ребяток прямо с утра, чтобы раздобыли орешков, что называется, в ассортименте…» — «Тоже, кстати, белковая пища, — согласилась гастрономически образованная Маргарита Павловна, — к тому же намного лучше колбасы. Далее — сыр, и побольше. Маслины. Фруктов каких ни на есть…» — «И смотри — винище высосали полностью. А ведь завтра народу набежит больше. Сегодня-то всё было экспромтом, а завтра притащатся с заранее обдуманными намерениями…» — «А мы не распустим их? — поинтересовалась осторожная Маргарита Павловна. — Я в том смысле, что через пару дней тут будет весь семинар ошиваться, включая слаборазвитые страны. Не напасешься…» — «Справедливые опасения. Значит, надо ориентировать шефа на пищу подешевле. Пусть, к примеру, сулугуни выставляет вместо швейцарского. Оно и лучше, к сухому-то…» — «Он пошлет нас куда подальше. Зачем ему лишние хлопоты?» — «Может и послать. Значит, надо по-умному действовать. Захвати с собой на переговоры Константина — для устрашения». Тут в гостиную заглянул официант: «Вы закончили? Можно зачищать столы?» — «Да, спасибо. Всё в порядке. Давайте, подпишу счет».
«Ты что, спать собралась?» — спросил Артем, когда они вышли из гостиной. — «Естественно. Посмотри на часы…» — «Да время-то еще… Может, погуляем минут четырнадцать, перед сном. Чисто в медицинском смысле?» — «Ну, пожалуй…» — лениво согласилась Маргарита Павловна. А когда вышли на улицу, она как бы между прочим спросила: «Ты лучше мне объясни, о чем это вы с синхронщиками беседовали? Или впрямь дело не для непосвященных?» — «Да как тебе сказать… Если честно — то история и взаправду не для открытой печати. Ну, в общем, мужики верно сказали: секретность пока снята не полностью…» — «А когда же всё вылезет на свет Божий?» — «Для таких дел срок обычно полвека…» — «Господи, сплошные тайны Мадридского двора!» — «А ты думала! Кстати, учти — если действительно намереваешься работать в ооновской системе: там таких таинственных делишек вагон. Больно уж хороша крыша — голубой паспорт, не хуже дипломатического. Ни досмотров, ничего: в любом аэропорту мира — зеленый коридор». — «А эта… Оксана? Она что, была ооновской дамой?» — «Видишь ли, всё и проще, и сложнее. Я тебе расскажу, только конспективно. И не потому, что от тебя какие-то секреты, а потому что и сам не знаю толком всех деталей. Но учти, что даже краткая версия рассказа может занять не один вечер. Правда, у нас впереди две недели…» — «Ты меня прямо как Шахерезада улещиваешь. Ладно, считай, что завлек. Давай, только в двух словах — и пошли спать!» — «Ну, если совсем вкратце, то вот как оно было: преподавательница филфака, дама из хорошей семьи…» — «В смысле, из гебешной?» — «Господь с тобой! Кончено же, ГРУ! Ты и в самом деле разницы не ощущаешь?» — «Как-то не вполне…» — «Тогда попробуй назвать того же Сашу гебешником — он тебя на месте прикончит, да потом еще и глаза выцарапает. Шутишь, что ли!» — «Надо же. С какой ты страстью…Сам-то, что ли, тоже из этих?» — «Куда мне!» — «Ладно, закрыли тему, — скороговоркой сказала Маргарита Павловна, осознав щекотливость обсуждаемого вопроса. — Лучше вернемся к Оксане. Ну?» — «Вот тебе и ну. Дочка старшего офицера. Жена старшего офицера. Сама, по-видимому, также не без погон. И вот закрутила роман с англичанином, с факультетским преподавателем. Который по обмену у нас обитался. Сначала вроде бы ничего такого. Дальше — больше. И в конечном итоге она исчезла…» — «Как исчезла?» — «С концами. Летом уехала с мужем на месячишко. В командировку. То есть, это муж в командировку, а она при нем. В Женеву. А в новом учебном году приходим мы на занятия — а там новый преподаватель…» — «Так что случилось-то?» — «В том и секрет. Не то она с этим англичашкой удрала. Изменив престол-отечеству. Не то вовсе наоборот — внедрилась через любовника куда следует. Но это — в двух словах, как и просила…» — «А ты-то здесь с какого боку?.. Чего молчишь?» — «Никто и не молчит. Тебе могу сказать. Тем более что дело прошлое. Ну, дружили мы с нею… Еще до англичанина. И, как мне кажется, некоторое время параллельно. Так сказать, наряду…» — «Врешь!» — «С какой бы стати? Ты спросила — я ответил. Не веришь — давай и эту тему прикроем…» — «Если хочешь знать, — медленно ответила Маргарита Павловна, — то я тебе почему-то верю…» — «И правильно делаешь. Учти, что я обычно девушек не обманываю. По пустякам, во всяком случае». — «Воображаю…» — «Да, уж представь себе…» — «Ладно, всё. Баиньки!» — «Пожалуй. Время уже позднее. Ну, я пошел. Спокойной ночи, Рита…» Маргарита Павловна приоткрыла дверь и уже на пороге тихо сказала: «Спокойной ночи…»
***
А Артем побрел к себе, в домик для охраны. Где он сразу по приезде облюбовал удобную комнатку с одинокой кроватью. Можно было, конечно, поселиться и в главном здании, где уровень комфорта повыше — но это означало наличие соседа, причем по всей вероятности, Константина. А тут ты сам по себе, сам себе хозяин. Душ, правда, в коридоре, но умывальник в комнате имеется. Артем почистил зубы, простирнул носки и улегся. Сон, однако, не шел. Он лежал с закрытыми глазами, вспоминая во всех подробностях день первого сентября одна тысяча девятьсот шестьдесят четвертого года. Когда он в новой рубашечке табачного цвета, с погончиками и кармашками, пришел на родной факультет, дабы приступить к занятиям по программе третьего курса. Выслушав какую-то лекцию, прочитанную в Коммунистической аудитории, в здании экономического факультета, и восприняв посильную долю содержавшейся в ней премудрости, Артем вместе с соучениками пересек улицу Герцена и вернулся в свой факультетский дворик, пообщаться с народом. После перерыва предстояло отсидеть две пары английского, причем фамилия преподавателя, обозначенная в расписании, была новой и никому не известной. Артем и предположить не мог, что через буквально считанные минуты он встретит женщину, которая перевернет всю его судьбу. Ну, это если прибегнуть к возвышенному штилю. А если говорить попросту — сделает из него, маменькиного сынка со склонностью к расслабленному раздолбайству, настоящего мужчину. В самом широком смысле, кстати. Обучит всему: и как следует вести себя с женщиной, будь то в постели или вне постели, и как быть счастливым, и как с достоинством переносить муки ревности. С нею он узнает, что такое трепет свиданья. И слезы разлуки. Цитируя ее любимого поэта. Она и на Лермонтова ему открыла глаза…
***
После начала утренней сессии Маргарита Павловна, как рачительный руководитель, предприняла обход своих владений и в рамках этого обхода подошла к кабине синхронщиков. Сидеть в будке была Сашина очередь, а Борис развалился в кресле, лениво перелистывая какие-то семинарские материалы. «Всё в порядке? — осведомилась Маргарита Павловна заботливым директорским тоном. — Оборудование? Наушники удобные? В кабине — не холодно, не жарко? Водичку подносят?» — «Видно опытного человека, — отозвался Борис, вставая. — За водичку отдельное спасибо. И вообще — все вопросы по существу. А ответ у нас один: всё о-кей, сказал дед Мокей. Пока что, разумеется. В смысле: чтобы не сглазить…» — «Если какие проблемы — прямо ко мне. Но, думаю, что и далее всё будет в том же порядке. Как вам невинные развлечения? Банька? Выпивка вечерняя?» — «Всё без претензий. Если, конечно, ни тот, ни другой источник не иссякнет до конца контракта…» — «Я думаю, что запасы здесь неисчерпаемые…» — «Ну, были бы денежки… А у ООН они пока еще водятся, не так ли?» — «Водятся, водятся, — подтвердила Маргарита Павловна, — непонятно только, откуда…» — «У каждого — свои тайны», — философски заметил Борис. — «Кстати о тайнах, — как бы невзначай сказала Маргарита Павловна, — вы нас вчера прямо-таки заинтриговали своими разговорами. Ну, насчет этой вашей соученицы. Которая — знакомая Артема…» — «Да уж, история сложная. Или, скажем так: непростая…» — «Вы прямо-таки Мату Хари из нее делаете…» — «Не мы — жизнь. А мы, Маргарита Павловна, лишь следуем ее законам». — «Красиво уходите от разговора». — «Еще бы — нас этому столько лет учили. И какие педагоги!» — «Какие же?» — «Да разные. А главным учителем та самая жизнь и была. Впрочем, исходя из личного к вам уважения, готов ответить на сравнительно простые вопросы. Если они имеются…» — «И спрошу! Скажите, а она… ну, Оксана эта… она какой была из себя?» До сих пор Борис поддерживал беседу, имея на лице улыбку непринужденную, вполне дежурную, хотя и вежливую. Но тут он улыбнулся не только кончиками губ, а всем лицом, и глаза его засияли. А сказал он одно только слово: «Красавица!»
***
Вечером этого дня в Зеленую гостиную действительно набежали многие участники семинара — в полном согласии не то, чтобы с опасениями, но предсказаниями осторожной Маргариты Павловны. Выставленного вина действительно не хватило, и заботливая директриса уже собралась было кликнуть слуг и выкатить еще одну бочку, но ее охладил Артем. Сказавши: «Не поваживай их. А то и в самом деле на голову сядут. Запасы-то были вполне приличными — а коли вылакали, так пусть тормознутся. Глядишь, завтра меньше халявщиков будет, что само по себе хорошо…» Народишко еще потолкался вокруг столов, подъел — едва ли ни со злости — все пирожные, после чего по одному стали расходиться.
Подписав необходимые бумаги, Маргарита Павловна как бы между прочим спросила Артема: «Ну, что, на боковую?» — «А можно еще поболтать, время-то детское…» — «Здесь, что ли?» — «Можно и у тебя в хоромах». — «Можно и у меня… Если ты расскажешь про свои шашни с Оксаной. Давай-давай, потешь старушку…» — «А знаешь, — решительно сказал Артем, — с удовольствием. Для разгона, старушка, замечу только, что вы с Оксаной — практически ровесницы…» — «Только она красавицей была…» — «А ты-то откуда знаешь?» — «Навела справки. Уточняю — у Бориса…» — «Это он тебе прямо так и сказал?» — «Так и сказал. Он еще много чего мне сказал, — соврала Маргарита Павловна. — Ну, будешь раскалываться?» — «А что тебе рассказать-то?» — «А всё. С самого начала…» — «И до конца?» — «Естественно. А я тебе чайку заварю, хочешь?» — «Нет, спасибо, сколько ж можно. И так уже из ушей капает. Но еще раз спасибо — за заботу. Ты, видать, и впрямь баба добрая…» — «Добрая, добрая… Давай, рассказывай!»
***
«Ну, я уже говорил, — сдался, впрочем, не без готовности, Артем, — что познакомились мы в первый день учебного года. Третьего моего университетского года, если быть точным. Первое сентября — это всегда день широкого общения. Ведь народ не виделся, почитай, всё лето. И вот толчемся мы у нас во дворике, перед факультетом. Где Герцен с Огаревым стоят. Дворик, кстати, известен был тогда в народе под названием «психодром». Все, кто не на занятиях, расселись по скамеечкам. Курят, болтают. Была там у нас такая компашка девиц — Танечка-Мариночка — которые продолжали ходить на психодром по старой привычке, хотя и пребывая в статусе выпускниц. Причем некоторые уже с пятилетним стажем. Одна у нас даже латынь преподавала… Но не это главное…» — «Ты, небось, в этой компании своим человеком был?» — вдруг спросила Маргарита Павловна, подавшись в его сторону. — «Да, был. Это ты в укор?» — «Отчего же. Напротив, в качестве комплимента. Но не отвлекайся…» И она снова откинулась на спинку кресла. — «Так вот. Сидят три девицы из этой группы на лавочке, курят. Подошел я к ним, тоже закурил. И рассказываю, что сейчас перерыв и что потом будет английский с неизвестной училкой. И вдруг одна из сидящих как заорет: «Оксана!» Смотрю — приближается к нам такая… ну, скажем, эффектная дама.
«Привет-привет», поцелуи пошли — с их участием, естественно. Я отодвинулся в сторонку, чтобы не мешать дружеской встрече. А Танечка и говорит: «Кстати, подруга, познакомься со своим ученичком. Артемом звать…» И эта самая блондинка… Только знаешь, она не блондинкой была, вообще-то, а цвет волос у нее такой — пепельный. Я бы сказал: жемчужно-пепельный… Она посмотрела на меня мельком и говорит Танечке: «Тёма и Жучка?» А я, надобно сказать, терпеть не могу, когда меня Тёмой зовут. Ну, окрысился малость. А она: «Бога ради, пусть будет Артем. Даже Артемий…» А Танечка: «Ты с ним построже — он малый нахальный. Вон Сонька у них латынь вела — до сих пор плачет…» Я стою и думаю: озлиться, что ли? А Оксана: «Нечего тут на моих учеников напраслину возводить! Заведи своих — и измывайся, сколько угодно. А моих не тронь!» Танечка эта — вообще-то стерва порядочная и палец в рот никому положить не даст, а тут она заткнулась сходу. Причем вроде бы Оксана смехом все сказала, а все-таки… И такая тишина на секунду повисла, как перед грозой. А Оксана мне: «Ничего, если я заберу вас минут на пять из этого цветника. У меня пара вопросов, абсолютно деловых…» Отвела меня в сторонку и заботливо стала расспрашивать: чем мы занимались на английском, какие тексты читали, и всё такое. Потом говорит: «Спасибо за то, что ввели в курс. Я могу рассчитывать и в дальнейшем на сотрудничество? В смысле — на обратную связь?» Я ей: «Можно и на прямую…» То есть, сказанул-то машинально, и только потом сообразил, что ляпнул. А она внимательно меня оглядела и, спокойненько: «Это как заслужите…» И пошла себе».
«Я вернулся в цветник, а девки все в один голос: «Ну, и повезло же вам, дурачкам!» И открывают мне глаза. Эта самая Оксана — дочка внешторговского босса, и родилась-то в Англии, и полжизни там провела, не считая Америки. И выговор у нее потрясающий, и диктором она на московском Иновещании, и муж у нее — о-го-го… А на факультет пришла, потому что хочет диссертацию сделать. И вообще в академических кругах потереться. На случай, если мужа пошлют в Штаты — чтобы могла с чистой совестью говорить, что она — университетская преподавательница».
«Ну, поднимаюсь я на факультет, и начинается у нас первая пара. Оксана — ха-ха, хи-хи, всех в разговорчик втянула, все довольны. А на второй паре она закатывает жуткую контрольную. Назавтра приносит наши листочки — мама родная, все исчерканные. Раздала их и говорит: «Посмотрите внимательно и сделайте необходимые выводы!» А потом: «Имейте в виду — разгильдяйства не допущу. Вас тут чертова дюжина — но я доведу состав до десятка. И вот с оставшимися буду работать…» Так началась у нас каторга. Одна девка немедленно сама удрала — в другую группу. Еще парочку она выжила. А остальные… Остальные получили такой фундамент, что на всю жизнь хватило». — «Сколько ж ей было тогда?» — «Не больше двадцати пяти». — «Ты уже тогда специализировался на старушках?» — «Пять лет разницы, делов-то. Позволю себе напомнить, что у нас с тобой такая же картинка…» — «За тем исключением, что сорок и сорок пять — это не двадцать пять и двадцать. Согласен?» — «Допустим…» — «Ладно, давай к делу. А то всю ночь только сказки рассказывать будешь…»
Возможно, реплика насчет перехода к делу имела смысл типа «Короче, ближе к сути», но Артем воспринял ее в ином ключе, и потому, одним прыжком преодолев расстояние в полтора метра между диваном и креслом, немедленно полез к директору-администратору семинара с поцелуями. И не был ни оттолкнут, ни отвергнут. Впрочем, поцелуями на этот раз всё дело и ограничилось, поскольку Маргарита Павловна держалась ряда твердых принципов. Главный из которых: в постель не раньше, чем на третьем свидании. Но с другой стороны, у нее было обыкновение даже и не целоваться с теми, кому доступ в ее постель закрыт по определению. То есть, Артем, еще знать того не зная, уже попал в список избранных, поскольку после первого хорошего поцелуя Маргарита Павловна сказала себе: «Ну, не завтра, разумеется, а вот послезавтра — почему бы и нет. Если он будет вести себя достойным образом…»
***
На следующий вечер в Зеленой гостиной народу собралось меньше ожидаемого, каковой факт, впрочем, советская администрация восприняла без особой грусти. Маргарита Павловна пила очень активно, из чего Артем сделал неправильный вывод. Он-то решил, что госпожа директриса заливает сознание, в смысле, затемняет и отключает его — дабы устранить морально-этические препятствия на пути своего укладывания в койку. Плохо же он знал эту женщину. Совсем наоборот: уж коли Маргарита Павловна принимала решение идти до конца, то непосредственно в предвкушении любовной ночи она старалась воздерживаться от питья — дабы не заниматься таким важным делом очертя голову, чтобы можно было прочувствовать всё как следует. И сказать самой себе, прямо и открыто, последует ли продолжение. Вот в преддверии следующей после грехопадения ночи она могла выпить, но в меру, для развязности — вдруг партнеру придет в голову прибегнуть к нетрадиционным методам. Чтобы тогда проклятая скромность совслужащей не связывала ей руки, равно как и ноги, и прочие части тела. А сейчас она пила демонстративно, с целью активизировать Артема. Пусть он делает с ней, с полупьяной (по его мнению) бабой, разные вещи. Пусть полуразденет ее — хотя вообще-то после сауны особых секретов между ними уже не оставалось. Пусть поцелует ее почти везде — оставив, разумеется, решающие поцелуи на завтра.
Все прошло точно по ее плану. Едва они переступили порог директорского люкса, как Артем накинулся на нее со всем мыслимым усердием и пылом. Маргарита Павловна сдавала позицию за позицией, да только это было не паническое бегство, а обдуманное отступление на манер кутузовского. Когда с нее сняли лифчик, она практически протрезвела («Это, значит, я сдала Москву — но Москва еще не вся Россия») и решила, что на сегодня хватит. Потому она позволила еще пару поцелуев, после чего сказала (завлекательным шепотком): «Артем, давай не сегодня, а?» — «А почему?» — ответствовал он шепотом скорее удивленным. — «Ну, потому что я так хочу…» Она прижалась к нему и выдохнула в самое ухо: «Завтра у нас будет всё. Я тебе обещаю. Но только если ты пообещаешь, что на сегодня больше никаких безумств. Ну, обещаешь?» И встала с дивана, и поправила свой туалет. После чего сказала заискивающим голоском: «Темочка, я сяду в кресло, ладно? — «А почему в кресло?» — спросил Артем, сдаваясь. — «А потому, — улыбнулась Маргарита Павловна, почувствовав победу своего курса, — что на диван ко мне ты можешь и забраться, а в кресле места мало…» — «Да нам бы хватило…» — но в голосе его уже звучало отчаяние побежденного. И Маргарита Павловна не стала бессмысленно торжествовать викторию, а напротив, сказала тихим голосом: «Ну, Артем, ведь ты же мне обещал. Так держи слово — если хочешь завтра не обмануться в своих ожиданиях. А пока — продолжай свой рассказ…»
***
И Артем — ничего не поделаешь — сел на диван и продолжил свою историю. «Наступил октябрь. Исполнился месяц моего знакомства с Оксаной. Но всё еще лишь как с Оксаной Владимировной. Хотя на занятиях мы и имели возможность перебрасываться разными репликами и прочими фразами, в том числе и отчасти двусмысленного характера. Она, вообще-то, поощряла всяческую раскованность, считая, что такая свобода только на пользу учебному процессу. И вот как-то после четырех часов языка мы вышли на улицу вместе. Знаешь, потом мы спрашивали друг у дружки: случайно это получилось или кто-то из нас подгадал. Ответ так и не был найден. Но не в этом дело. Вышли, и я говорю: погодка-то! А она: в такую погоду только и гулять по Москве. Действительно — небо чистое, ни ветерка, листья желтые под ногами… И я так нагловато спрашиваю: а вы где живете? — На Смоленской, отвечает, в доме, где «Руслан». А я, совсем обнаглевши: так не прогуляться ли нам до вашего дома? А она, с усмешкой: проводить хотите? Я, честно говоря, чуть сбавил обороты — но не идти же на попятный. И говорю нахально: хорошо бы. А она, отчасти отрешенно: ну, что ж, пошли. И мы пошли, переулочками, переулочками. С Арбатской — по бульвару, до Сивцева Вражка. Несем какую-то хренотень. Я потом несколько раз пытался вспомнить, о чем мы говорили в тот первый вечер — так и не припомнилось. Двинулись по Сивцеву Вражку, а когда проходили мимо величественного здания поликлиники Четвертого управления, я не удержался от реплики: о, знакомые до боли места! — А почему до боли? — спрашивает так заинтересованно. — Потому что этим летом сюда таскался как на работу… — А что стряслось? — Палец нарывал. — Отчего? — Да так, пустяки… — А все-таки? — настойчиво и участливо спросила она. — Какая вы заботливая… — пробормотал я. А она тут же сменила тон и спрашивает с привычным сарказмом: в грязном носу, небось, ковырял? — Ну, в целом, как всегда, вы рисуете правильную картину… — отвечаю я столь же саркастическим тоном. И тогда она сказала — что называется, с чувством глубокого удовлетворения: так выходит, что вы, молодой человек, из наших будете? — В смысле? — Да вот в том самом смысле. Золотая молодежь. Детки Четвертого управления. Вскормленные на Кремлевке… — Ну, и что? — окрысился было я. — Да ничего, глупый. Сама такая. Причем с детства. И что характерно — ни капельки не стыжусь. — А вот я еще не очень-то успел привыкнуть. Потому что не с детства, а всего лишь с десятого класса. Но стыда тоже не ощущаю… — А что с пальчиком? Резали? — Нет, физиотерапией обошлись…
Дошли мы до Садового, и она говорит: «Ладно, через дорогу я сама перейду. До завтра…» Помедлила, и: «Спасибо за то, что настояли на прогулке…» И вот с тех пор мы принялись чуть ли не каждый день курсировать по этому маршруту. Ну, естественно, что разговоры становились раз от разу всё менее формальными. Тем более что дни всё короче и короче, и вот уже прогулки пошли практически в темноте. Как-то идем по бульвару, и она вдруг: сто лет не сиживала на скамеечке… И, после паузы: с молодым человеком… Сели. Сидим. Я поглядываю на нее искоса. А она, без особой даже иронии, вполне серьезным тоном: только не вздумай лезть целоваться… Я, честно говоря, опешил. Во-первых, я бы и не осмелился… Так ей и говорю: я бы и не осмелился… А она: ну, отчего же. Ведь это я была бы виновата — ребенка совратила. На «ты» к нему обратившись… И тут же встала. Со словами: пошли-ка, а то ты и впрямь о себе возмечтаешь… Идем мы по Сивцеву, молчим. Я — растерянно, она — самоуглубленно. Как вышли на Веснина, она и говорит: разговорчики дурацкие всякие… забудь-ка всё это. — Уже забыл, отвечаю. — Быстро же ты… Исполнительный какой… — Трусливый, говорю, потому что боюсь строгих училок. — Глупый… Строгих не видывал…
А назавтра пошел дождик. Ну, думаю, кончились наши прогулки, естественным образом. Может, эти осадки и кстати… Потому что я в идиотском положении со своей училкой… Училка-то реально строгая. К тому же я и сам понимал, что наши прогулки арбатскими дворами не то, что никаких прав мне не дают, а скорее наоборот. В том смысле, что Оксана ко мне в рабочее (свое рабочее, мое учебное) время еще придирчивее станет относиться. Вообще-то так оно и было — разве что во время прогулок она мне как бы дополнительные уроки давала. В смысле, уроки английского. Ну, в общем, выхожу я на улицу — а там стоят под моросящим дождем две дамочки: Оксана и неизвестная в берете. И Оксана говорит той: вот тебе и перст судьбы. Сейчас я заставлю своего ученика… А я так, отчасти игриво, отчасти угрюмо: чего это вы меня заставите? — Не заставит, а взмолится, говорит эта неизвестная, и я вас тоже очень-очень попрошу. Помогите бедной слабой женщине… — А в чем проблема, спрашиваю. — Да мы договорились вчера с приятельницей кое-что перевезти. Тут, недалеко, на Арбате. У меня и машина за углом. Только муж меня подвел — а без посторонней помощи нам с Оксаной не справиться… — Какие проблемы, говорю, естественно, поехали… А Оксана: вы только учтите, что это она вас уломала. А я эксплуатацией детского труда сроду не занималась… Сели мы в машину, дамочка эта — Ларисой звали, как помнится, и говорит: смотри, Ксанка, не комментируй мою езду. Вожу, как умею… И ко мне: вы знаете, ваша преподавательница, ко всем ее достоинствам, еще и классный водитель. Но уж очень строга к чужим ошибкам… — Я это успел заметить, отвечаю. И тут Оксана — а мы сели на заднее сидение, потому что на переднем какие-то сумки лежали — как толкнет меня коленом. И не толкнула даже, а пхнула. Не столько игриво, сколько, пожалуй, со злостью. И говорит: чужие ошибки я как раз склонна прощать. А вот свои… И уж тем более своих учеников — потому что считаю их ошибки своими. Так-то вот, дамы и господа… Дальше мы ехали молча. Да и езды каких-то семь минут. Подъехали к симпатичному домику, где жила эта Лариса, забрали книжные полки, я погрузил их в багажник — благо, дождик перестал, и повезли их на расстояние вытянутой руки. Приехали, Лариса и спрашивает: а Галка дома, кстати? Оксана, резковато: она мне ключи дала, так что дома— не дома, без разницы… — Ну, тогда я выгружу вас и поеду. Извините, ребята, дела…
Только мы внесли все полки в квартиру, как дождь припустил вовсю. Оксана, со злостью: вот, пожалуйста, ни одно доброе дело безнаказанным не остается. Ладно, сейчас чаю попьем с пирожками. Галка хвасталась, что пирожков напекла. — Да я пойду, пожалуй… — Под дождь собрался? Училка твоя, конечно, зверь, но не до такой же степени… Я все-таки направился к двери, а она: куда! сказано — раздевайся! И подходит ко мне и расстегивает молнию куртки. Со словами: сказала, что попьем чаю — значит, попьем. И держит меня обеими руками за борта куртки. И тут я ее поцеловал — сам не понял, как это получилось. А она вцепилась в куртку, не отпускает. Я, прямо-таки в отчаянии, еще раз ее целую. Она засмеялась своим ангельским смехом, просто колокольчики, и говорит: а ты наглец. На все идешь, только бы с педагогом оставаться на «ты». И сама меня поцеловала. А потом говорит: ну, снимай свою дурацкую куртку, идем за стол. Пришли на кухню, там на столе стоит здоровая миска с пирожками. Она заварила чай, еще всякую всячину достала из холодильника. Сидим, лопаем пирожки. Действительно, вкусные. Потом она прибрала посуду и говорит: ну, какие планы? И смотрит на меня своими глазищами. Я, как под гипнозом, подхожу к ней. Снова целуемся. После чего она говорит: я, между прочим, замужняя дама, и мне дома надо быть не позднее десяти, семейные обязанности исполнять. А тебе — тем более. Уроки делать. Если завтра заявишься неподготовленным — плохо придется. Перед всем классом растерзаю и осрамлю! Я говорю растерянно: ну, поцелуемся на прощанье, и я пойду… Поцеловались, а она: ты куда это? Опозорил девушку, принудил ее к лобызаньям, а потом на попятный? Нет уж, голубчик, начал дело — доведи до конца… И учти, что Галка вернется домой только завтра к обеду…
«Ну, и что?» — спросила Маргарита Павловна. — «То самое. Что у нас с тобой на завтра намечено…» — ответил Артем. Прозвучало резковато, но Маргарита Павловна то ли действительно не обратила внимания на интонацию, то ли решила пропустить всякие нюансы мимо ушей. Она глянула на часы и сказала в притворном ужасе: «Боже мой, что про меня подумают! Иди-ка к себе!» — «Сейчас, — сказал Артем, выбираясь из кресла. — Только поцелуемся на прощание…»
***
Артем и в эту ночь долго не мог уснуть. Все вспоминал тот октябрьский вечер. Как он позорнейшим образом осрамился с первого раза и в панике кинулся было бежать куда глаза глядят. И как Оксана схватила его за руку и силком втащила под одеяло. И сказала: «Лежи и молчи. Глупый. Но ладно ты — а вот я-то, старая дура… Просто идиотка. Полежим немного, успокоимся, и всё у нас получится как надо. Я тебе точно говорю…» И как он забился к стеночке, сжавшись в комочек, подыхая со стыда, а Оксана обняла его и тихонечко стала гладить по голове. Приговаривая: «Бедный маленький верблюд… Бедный-бедный… Маленький-маленький… Верблюжонок ты мой…» И он понемногу стал приходить в себя, а потом она шепнула: «Ну, давай же… Сейчас всё будет отлично…» Ну, положим, отлично получилось далеко не с первого раза. И даже не с пятого. Но ведь получилось же. А в тот вечер, когда они уже стояли, одевшись, в прихожей, Оксана шепнула: «Ты молодец. Правда, Артем, молодец. Настоящий мужчина…» А он с трудом выдавил: «С твоей помощью…» — «Ну, и что тут такого? Я ведь твоя учительница, не правда ли?» И потом, уже на улице, когда они подходили к Садовому, обходя свежие лужи и болтая о разном — главным образом, о завтрашних занятиях, она вдруг оборвала себя на полуслове и сказала очень серьезно: «Мой педагогический долг — ты только не смейся, Артем — мой долг педагога в том и заключается, чтобы обучить тебя. В том числе и английскому. И вообще: учитель, воспитай ученика. Мудрая мысль, между прочим…»
***
Как я и предполагал, в постели Маргарита Павловна оказалась очень и очень — с точки зрения как формальных (они же природные) данных, так и имеющихся (то есть, накопленных) практических навыков. И всё было бы прекрасно, если бы не разговорчики мемуарного характера, начавшиеся после того, как мы впервые оказались в ее комнате, за закрытой дверью, и продолжавшиеся там же, в промежутках между прочими занятиями. Эти разговорчики только разбередили былую рану. На протяжении двадцати лет (пролетевших, правду сказать, совсем незаметно) память, конечно же, услужливо сгладила почти все воспоминания об Оксане — причем даже счастливые, не говоря уж о тех, других… Относимых к тому периоду, когда на факультете появился оксфордский докторант, красавчик Джим, с прической как у Оскара Уайльда. Только с прямо противоположной сексуальной ориентацией. Этот Джим принялся активно вписываться в жизнь английской кафедры и взял шефство над нашей группой, преподавательница которой была ему, что называется, вровень. В языковом, разумеется, смысле. Впрочем, кадриться к ней он начал буквально с первого же дня. Принес его черт в самом начале апреля, когда уже полностью стаял снег и на липах в нашем факультетском садике появились первые листочки. И вот в первый же день, отсидев у нас от звонка до звонка сдвоенную пару, он вышел со всеми на улицу и, что называется, не сходя с места, пригласил Оксану на чашку чая, по национальному обычаю. Поскольку время было как раз к пяти. Очень мне не понравилось такое поведение — и вообще, и особенно в частности, потому что день этот был — среда. Наш с Оксаной день, когда мы, согласно сложившейся уже традиции, после занятий отправлялись по проторенному маршруту, на квартиру к Галке, где и проводили божественные пару часов. Они же безумные, они же волшебные, они же несказанные, поскольку что ни скажи, всё будет мало, всё будет недоговоренность. Пригласил, значит, этот Джим Оксану — и сердце у меня упало. Она же спокойно ответила, что среда у нее занята, что в среду она со студентом-активистом (кивок в мою сторону) навещает пожилую преподавательницу, которая теперь на пенсии, и помогает ей по дому. Это не помешало Джиму увязаться с нами и отконвоировать вплоть до Галкиного дома. Собственно, прямо до подъезда. Где он напоследок предложил свои услуги, сказав, что помощь в четыре руки — хорошо, но шесть рук — еще лучше. На это Оксана суховато заметила, что ситуация пока не столь сложна, чтобы прибегать к помощи шестируких богов индийского пантеона, на чем мы и расстались.
Едва закрыв дверь Галкиной квартиры, Оксана расхохоталась и потребовала, чтобы я оценил ее находчивость. Но мне почему-то уже в этот день стало не до смеха. Наверное, зря я так себя повел. Может, мне следовало с самого начала обратить все дело в шутку — но молод я был. И зелен. И не понимал, что скорченная мною трагическая физиономия ревнивца обязательно вызовет реакцию Оксаны, в высшей степени для меня неблагоприятную. Она, кстати, попыталась поставить меня на путь истинный, сказавши (в самый подходящий момент, когда мы уже стабилизировали дыхание, но еще не вылезли из постели): «Глупый маленький верблюд! Ты-то ведь со мной, а все прочие где-то там…» Она неопределенно махнула рукой и уточнила: «Неизвестно где…» Мне бы, дураку, поцеловать ее покрепче и сказать в ответ что-нибудь вроде: «Ты со мною, и пусть весь мир летит в тартарары…» А я продолжил корчить из себя венецианского мавра, себе же на горе.
***
Решающие события произошли, как это ни смешно звучит, в день коммунистического субботника. Джим, будучи стихийным этнолингвистом, вполне искренне пытался уяснить себе суть этого мероприятия. И, судя по всему, остановился на простейшем и самом очевидном толковании: «праздник труда». После чего решительно высказал пожелание поучаствовать в праздничных мероприятиях. Его инициативу поддержали другие иностранные стажеры (числом три человека), вознамерившиеся испробовать на своей шкуре и этот вид экзотических российских занятий. Точно так же, как они осваивали прочие штуки, выходки и эскапады, почитаемые ими традиционно российскими — или вовсе русскими народными. На Ленгорах нам выделили участок газона смехотворно малых размеров, который часам к одиннадцати мы без труда привели в полный порядок, после чего Джим заявил, что трудовой энтузиазм остался неудовлетворенным и затребовал у комсомольского начальства новое задание. Наша комсомольская богиня, эдакая смурная девица по имени Люся, в течение получаса безуспешно пыталась получить наряд на еще хоть какую-то работу, а около двенадцати к нам подошел представитель райкома, явно утомленный ее притязаниями, и высокопарно поблагодарил за вклад в общее дело. По пути к метро Джим принялся было высказывать свое недовольство, на что Оксана сказала: «Имею встречное предложение. Поехали ко мне и там продолжим трудовую деятельность. Не бойтесь, окна мыть не заставлю. Но мне давно уже пора разобраться с книжками, пропылесосить полки и вообще…» В пределах слышимости в этот момент находились, кроме меня, также Джим и человек пять из нашей группы. И еще Жанетта, представлявшая на факультете Сорбонну. Имевшие уши и слышавшие согласились — при этом самую значительную активность, если честно сказать, проявил именно я. Поскольку, несмотря на уникальную своеобычность наших отношений (а может, и вследствие их специфики), мне еще ни разу не довелось побывать у Оксаны дома — а очень было интересно.
Квартирка оказалась не такой уж большой — две комнаты и коридор, выглядящий вполне просторным, несмотря на то, что одна стена его была до потолка занята полками. Полки были и в спальне, и в гостиной, где к тому же красовался красного дерева явно старинный книжный шкаф. С резьбой, на фигурных ножках, и дверцы изнутри занавешены темно-зеленой материей — как это принято в кабинетах больших советских начальников (сужу по кинофильмам и произведениям живописи) и в библиотеках тех домов отдыха, что находятся в ведении Четвертого управления (сужу по личному опыту). Жанетта, пока мы оглядывались и осматривались, не преминула заметить (с явно различимой язвительной интонацией) насчет того, что семья Оксаны, судя по всему, принадлежит к интеллигентским кругам, на что Оксана резковато ответила, что никогда этого не скрывала. Тут же вмешался Джим и подхалимским голоском заметил, что ничего страшного здесь не видит. Оксана сказала, что на эту тему можно будет поговорить вечером, поскольку она представляет наши планы следующим образом: сейчас мы попьем чаю, после чего постараемся за пару часов раскидать книжки в определенном порядке, затем разбежимся по домам, чтобы привести в порядок себя, а к семи часам снова соберемся здесь. «Зачем?» — спросил Джим. — «Она угостит нас водкой, — проявила свою эрудицию Жанетта, живущая в Москве уже второй год. — Так в России принято оплачивать работу…» После чего мы попытались разъяснить представителям двух крупнейших университетов мира смысл простенькой фразы: «поставить бутылку». И вроде бы преуспели в случае с Джимом, потерпев, впрочем, полное фиаско с Жанеттой, которая, на наше общее несчастье, хотя и владела русским в такой степени, которая обеспечивает понимание трех-четырех значений глагола «ставить», но была еще не в состоянии осознать всю фразу целиком. И мы уже встали из-за кухонного стола, а она все еще продолжала лингвистическую дискуссию: «Если я поставила бутылку — это значит, что я ее убрала. Например, поставила в буфет. Или в холодильник. Так разве из этого следует, что я намерена дать кому-то ее выпить?..»
Оксана тем временем детализировала наши планы. «Снимаем всё с полок и сортируем вчерне: периодику и специальную литературу — в коридор, английские книги — в правый угол гостиной, русские — в левый, французский и прочие языки — в спальню. Я осуществляю общий контроль за сортировкой и работаю с пылесосом. Потом пылесосим полки и расставляем. Сначала по авторам, а внутри — по их алфавиту. Но впрочем, как получится. Ладно, поехали!» Действительно, за пару часов какой-то порядок был наведен, и все разошлись до вечера. Мне Оксана сказала: «Приходи хотя бы к половине седьмого? Поможешь мне по мелочам — посуду расставить и всё такое. Мужа-то нет в Союзе…» И, в ответ на мой вопрошающий взгляд, улыбнулась: «Да-да, так и скажи мамочке: ночую, дескать, у приятеля…» Надо ли уточнять, что я прилетел в пять. Оксана встретила меня в халатике, со словами: «Господи, только успела душ принять после трудов праведных…» Взяла меня за руку и вздохнула: «Ну, пошли, пошли, поизмывайся над бедной училкой. Для того ведь и прискакал в такую рань?» А потом, уже в супружеской кровати, она сказала: «Понял, для чего я затеяла всю эту кутерьму? С Галкиной квартирой сейчас временные трудности — так я найму студента, который в течение месяца— другого— третьего займется разбором семейной библиотеки. Будешь приходить сюда пару раз в неделю, на законных основаниях, чтобы не подавать соседям повода к разеванию пасти. Ясно?» Мы поцеловались, и она решительно заявила: «Всё, встали! И марш на кухню — готовить закуску. Чтобы вы тут у меня не перепились, детки в клетке…»
Ну, что касается советской студенческой молодежи, включая и деток женского пола, то она показала свою привычность к испытаниям огненной водой, Жанетта, притащившаяся с каким-то мрачным французом, особо не пила, а вот Джим — увы — позволил себе лишнего. То есть, не то, чтобы позволил, а так получилось… Видимо, не рассчитал. Сначала все шло по вполне стандартному сценарию: первым делом принесенную водку загрузили в морозилку, затем вдумчиво проанализировали запас принесенного спиртного и съестного, с учетом приготовленных Оксаной при моем посильном участии горячих закусок, потом достали охлажденное спиртное и принялись за дело. Через часок народ впал в состояние благодушия, и девицы запели на три голоса. Оксана терпеливо выслушала неизбежные «Люди идут по свету» и «Дым костра», сопровождаемые стандартным попурри из Окуджавы и Визбора, потом в какой-то момент вскочила и через минуту вернулась из спальни с гитарой. Вот тут-то я впервые услышал, как она поет. Начав с «Типерери» и тем доведя уже захорошевшего Джима едва ли не до слез умиления, она продолжила в том же ключе. Надо признаться, что из всего ею спетого я знал тогда разве что «Климентину» да «Шестнадцать тонн». После пятой или шестой песни она сказала: «Нет, так скучно — когда никто не подтягивает», и отложила гитару. — «Ой, еще, Оксана Владимировна, — заскулили наши девицы, — ну, пожалуйста…» — «Никак вам понравилось?» — спросила она с улыбкой, которую до сих пор доводилось видеть из всех присутствующих только мне. Естественно, в постели. И в ответ на хор умоляющих голосов сказала: «Ладно! Но сначала пошли, кто трезвые, со мной на кухню, приготовим еще чего-нибудь, а потом продолжим. И пьянку, и пение…»
На кухне мы принялись резать хлеб и прочие продукты для новой порции тартинок. Потом Оксана поставила противень в духовку со словами: «Всем спасибо, все свободны…». А меня, чуть задержавшегося на кухне, спросила: «Тебе тоже понравилось?» — «Что, закуска?» — не врубился я. — «Да нет же, — с легким раздражением сказала Оксана. — Как тебе поющая училка?» И я сказал ей, абсолютно искренне: «Я-то думал, что знаю тебя совсем— совсем. А оказалось, что я вовсе тебя не знал…» Она обхватила меня за шею и выдохнула в ухо: «Значит, певица еще лучше любовницы?..» Оттолкнула меня и ринулась в комнату. А потом, когда на стол водрузили новое блюдо с тартинками, и достали из морозилки оставшуюся водку, и выпили, и повторили — потом Оксана схватила гитару, и вот тогда-то я впервые услышал это, «К черту лейтенантские погоны…» А потом мы споро допили всё, что было, и народ стал потихоньку разбредаться по домам (Жанетта со своим мрачным соотечественником отползли уже давно) — вот тут-то мы и обнаружили, что Джим находится в отключке. При виде этой поучительной картинки все еще остававшиеся слиняли мгновенно, создав в дверях нечто вроде давки — и вообще-то понять их можно: кому интересно разбираться с иноподданным в такой щекотливой ситуации. «Ну, не переживай, — сказала Оксана, коротко поцеловав меня. — Он здесь поспит, на диванчике, а мы — там. В кроватке…» — «А к утру он проспится, и пойдут разговоры…» — проявил я себя не в лучшем стиле. Ох, не следовало мне такое говорить, даже если и подумалось. Но сказанного не воротить. «Можешь тоже идти, — отозвалась Оксана не без резкости. — Иди, иди. А он, значит, как очухается среди ночи, пускай приходит ко мне в спальню. За рассолом и утешением. Так, что ли?» Я не нашелся, что сказать, а Оксана усмехнулась: «Ладно, не горюй. Всё не столь страшно. Ты же ведь остался здесь, чтобы защитить меня от огнедышащего дракона. Или я ошибаюсь?» — «Да, именно так, — сказал я упавшим голосом. — Именно что от огнедышащего…» — «Тогда бери дракона за задние лапы, а я возьму за крылья. И положим его на диванчик. Раздевать не будем — обойдется. Прикроем пледом, и хватит с него. И так слишком много чести…» А потом она сказала: «Давай-ка всё приберем как следует. И посуду помоем. Как раз минут сорок на это и уйдет. А за сорок минут красавец или очухается, или мы поймем, что он продрыхнет до утра…» — «И что тогда?» — «А тебя-то с какого бока это волнует? Ты при любом исходе будешь спать в моей кроватке. Под одеялом. В тепле и уюте. Понял? Тогда за дело!»
Джим действительно очухался часам к трем и легонько поскребся в дверь спальни. В принципе, время было выбрано удачно. Объявись он десятью минутами раньше — мы бы его просто не услышали, будучи слишком занятыми друг дружкой, а десять минут спустя могли бы уже провалиться в глубокий сон. А так мы среагировали нормально, и даже с упреждением: услыхав его неуверенные шаги в коридоре, Оксана скомандовала быстрым шепотом: «Голову под одеяло! И ни звука!» И потом обратилась к Джиму, вполне сонным голосом: «Ну, как дела?» — «Ой, Оксана, мне так стыдно, так стыдно. Я хочу принести свои глубочайшие извинения…» — «Забудь и наплюй!» — бодро отозвалась хозяйка дома. — «Я пойду восвояси, ладно?..» — «Подожди секунду в коридоре. Я сейчас оденусь и выпущу тебя. Только умоляю: тихо. Иди на цыпочках. Сам понимаешь — мне только не хватало, чтобы соседи заметили, что от меня среди ночи пьяный иностранец ушел…» Оксана накинула халат и вышла в коридор. Там они какое-то время переговаривались приглушенным шепотом, после чего наступила пусть недолгая, но чем-то неприятная пауза, и, наконец, едва слышно щелкнул замок. И Оксана вернулась под одеяло, со словами: «Слава Богу, никто никого не видел. Так что можешь не переживать…» — «Я вообще-то за тебя беспокоился, в первую-то очередь…» — «Я так и поняла. За это тебе и благодарна…»
Из постели мы вылезли где-то около десяти. За стол же сели и вовсе к одиннадцати — потому что Оксане захотелось обязательно сделать на завтрак блинчики с творогом. А когда допивали кофе, зазвонил телефон. Оксана с видимой неохотой взяла трубку и коротко бросила: «Да!» После чего перешла на английский, при этом немедленно оставив раздраженную интонацию. И говорила не менее десяти минут. Это если по секундомеру — а мне так показалось, что и все полчаса. Собеседника я вычислил с первых же реплик — кающийся Джим. Ну, он-то, естественно, вилял хвостом и извивался ужом. Однако и Оксана была с ним вполне мила. Хотя, по-моему, не следовало бы так разливаться с посторонним мужчиной в присутствии любовника, да еще и после такой ночи. К тому же счастливый любовник на несчастье свое сообразил, что Джиму и номер этого телефона известен — в отличие от него, якобы счастливчика. Извинялся Джим лишь первую половину беседы, а вторую, судя по всему, посвятил уговорам. И Оксана явно на что-то согласилась. Положив же трубку, она сказала: «Ну, а теперь марш домой и садись за уроки. Между прочим, завтра мы встречаемся в девять утра, и будь любезен подготовиться лучше всех!» — «А когда мы займемся расстановкой книг?» — спросил я почти без тайного умысла. — «Боюсь, на повтор такой ночки вряд ли можно рассчитывать в обозримом будущем. Хотя бы потому, что послезавтра возвращается супруг и повелитель. Или ты действительно озабочен судьбой библиотеки?» — «Книги я тоже люблю…» Брякнул я эту фразочку совершенно на автомате, и осознал весь ее подспудный смысл только после реакции Оксаны. Она резко выпрямилась и погрозила пальцем — жест привычный, так она стыдит нерадивых студентов на занятиях. И сказала с резкостью, сильно меня задевшей: «Вот что, голубчик! Об этом мы не договаривались. И чтобы я таких песен от тебя не слышала! Переспать с училкой — Бога ради. А насчет чувств — ни-ни! Ты понял?» Уши мои загорелись алым пламенем. «Ну вот, — сказала Оксана тона на три ниже, — я рада, что у тебя хватило ума покраснеть. Так-то оно лучше…» Она подошла к своему незадачливому ученику и не то, чтобы обняла, а неловко обхватила меня: «Ты всё понял, верблюжонок?» Я вдруг почувствовал, что сейчас разревусь у нее на плече, и потому только кивнул головой. «Вот и прекрасно. Иди домой и сразу за письменный стол. А насчет разборки книг…» Она улыбнулась своей заразительной улыбкой, и я тоже робко улыбнулся в ответ. «Ну, разумеется, мы этим займемся. Сам посуди — нельзя же всё оставить в таком беспорядке…»
У двери она поцеловала меня — долгий прощальный поцелуй. И сказала: «Ты, кстати, подумай насчет системы. Ну, что куда ставить. Ты же ведь умный мальчик, с хорошим вкусом…» И погладила меня по голове. Как котенка. И тут я совершенно непроизвольно спросил: «А чего Джим от тебя хотел?» — «Джим-то? Да так, глупости. Ну, извинялся, разумеется. И на обед пригласил…» — «И ты пойдешь?» — спросил я и подумал: всё, сейчас она меня вышвырнет за дверь или вообще убьет — ведь и взаправду, мое-то какое собачье дело! А Оксана ответила спокойно, чуть пожав плечами: «А как же! Вполне естественный ход, строго по этикету. После подобного безобразия самое оно: прислать букет цветов пошикарнее и пригласить на ленч к Эспинозе. С шампанским. Ну, за неимением флористов, равно как и с учетом отсутствия посыльных в московских цветочных магазинах первая часть по определению отпадает. К тому же сегодня воскресенье, и магазины закрыты. Остается обед. Разумеется, пойду, какие дела! И очень кстати — готовить не надо будет. Тем более, — тут она еще раз одарила меня улыбкой, — я сегодня уже напрыгалась на кухне. С блинчиками…»
***
И ведь нельзя сказать, что после этого воскресенья всё у нас с Оксаной кончилось или зашло в тупик. Отнюдь. На протяжении последней недели апреля, который с обильными дождями, и первой половины веселого месяца мая мы занимались расстановкой книг по полкам, а потом перестановкой — согласно требованиям (собственно говоря, пожеланиям) хозяина квартиры. Надо ли добавлять, что в постель мы с Оксаной прыгали сразу же после моего прихода, и потом еще разок, по завершении дневной порции библиотечных дел. Но на факультете Оксана держала себя с Джимом куда как вольно. Допустим, со стороны и постороннему человеку вряд ли было что заметно, но я-то, я, знавший (как мне казалось) каждый ее жест, каждую интонацию, каждый оттенок ее улыбки…
А где-то двадцатого числа закончились работы по обустройству библиотечных полок. В тот день, едва переступив порог, я сразу же поцеловал Оксану и, приобняв ее, направился было привычной дорожкой в спальню. Но она сказала со вздохом: «Знаешь, Верблюжонок, сегодня вряд ли что у нас получится…» И в ответ на мой вопросительный взгляд пояснила: «По причинам естественного характера. Так что нам предстоят исключительно интеллектуальные усилия. А дорогой ты идешь правильной, потому что мы должны, наконец, разобраться с этой комнатой…» Полки в спальне были, как и по всей квартире, до потолка, но короткие, не более метра. По обе стороны туалетного столика, над которым красовалось трюмо в старинной раме. Здесь Оксана собрала свою любимые книжки, в основном поэзию. И мы занялись сортировкой: на верхние полки тех, кого перечитываешь реже, на высоте глаз — самых любимых. Работали в привычном темпе, почти не переговариваясь, втянувшись за всё это время в производственный процесс. Сначала вчерне набирали книжный ряд длиной в полку, потом приступали к сортировке — по сути дела и по алфавиту. На самый верх поместили немецкие и французские издания, под ними — англо-американские, потом пошла российская поэзия. На лучшие места встали три издания ее обожаемого Лермонтова, а также академический Пушкин и Большая серия. Массу времени заняла расстановка по алфавиту маленьких книжечек современных авторов. Наконец, Оксана сказала: «Будем считать, что вчерне закончили. Пошли пить чай, а потом отшлифуем…»
На кухне разговор у нас как-то не клеился. Одно это должно было бы меня насторожить — будь у меня мозги. Но на нет и суда, как известно… Тем более, что когда я спросил Оксану о причине ее невеселья, она легонько пожала плечами: «Муторно мне, Верблюжонок…» И примолкла. Покончив с чаепитием, мы снова отправились в спальню и заново прошлись по всем полкам. Кое-что переставили. «Ну, вот, вроде и всё. Не знаю, как тебя и благодарить…» — «Ты таким тоном говоришь, будто мы прощаемся. Причем навеки…» — пробормотал я. — «Навеки — не навеки, а… Сейчас сессия, потом каникулы…» — «А потом — новый учебный год». — «И это верно. Ты у меня оптимист, глупый маленький верблюд…» — «А ты?» — «А я — неюная реалистка. Со склонностью к пессимизму и отчасти ипохондрии…» Она взяла с полки томик Лермонтова, открыла на явно знакомом — а может, и заложенном — месте и прочла:
«Мой друг, не плачь перед разлукой
И преждевременною мукой
Младое сердце не тревожь…»
Резко захлопнула книжку и аккуратно поставила ее на место. «Ты меня гонишь?» — спросил я дрогнувшим голосом. — «Да, пожалуй, Верблюжонок. Иди-ка домой. А я полежу. К тому же и муж может вот-вот заявиться…» — «Нет, ты скажи, — уперся я, — ты что же, насовсем меня прогоняешь?» — «Перестань глупости болтать! Мы как минимум еще два раза увидимся — на консультации и на экзамене!» — «А потом?» — «А потом — наверное, каникулы…» Она глубоко вздохнула: «Да подожди ты! До «потом» еще надо дожить…» Схватила меня за руку, резко притянула к себе и поцеловала долгим поцелуем. Потом сказала: «Всё-всё! Домой!»
***
Эти грустные картинки прошлого Артем с каким-то мазохистским удовольствием рисовал из вечера в вечер, вернувшись в свою уединенную келью после очередного распутного вечера, проведенного с М.П., Маргаритой Павловной, семинарским директором. Так продолжалось на протяжении первой недели их, скажем мягко, знакомства — когда хозяйка номера люкс после полуночи еще отправляла старшего переводчика ночевать к себе. На второй же неделе М.П. приняла решение оставлять Артема до утра.
***
Времяпрепровождение в директорском люксе стало еще более содержательными — потому хотя бы, что, напрыгавшись всласть, представители совадминистрации теперь не разбегались по своим углам (ну, в смысле, Артем не уходил к себе в одинокую келью), а продолжали общение. На уровне вербальном, он же коммуникативный. Круг тем, впрочем, был вполне житейским, поскольку М.П., при множестве несомненных ее положительных качеств, особым размахом фантазии не отличалась. Тщательно перемыв косточки сначала участникам семинара, затем семинарской администрации, а на закуску обсудив обслугу временного обиталища, она перешла к самому месту проживания.
«Слушай, говорят, здесь Паулюса держали… ну, когда он был в плену…» — «Если судить по всем этим разговорчикам, — отозвался Артем, — то в те годы существовало никак не менее десятка полоненных генерал-фельдмаршалов. Согласно числу мест их гипотетического содержания. Ерунда всё это. Действительно, проживал он на одной из таких подмосковных дачек. Но единственное, что роднит все эти места — способ последующего их использования. В смысле, переоборудование под господские дома отдыха…» — «Всё-то ты знаешь». — «Многое. Кстати, я почитай во всех таких гадюшных местах побывал. От Воронова до Валдая…» — «И что же ты там делал?» — «Отдыхал. Преимущественно на студенческих каникулах». — «Интересно, каким ветром тебя туда заносило?» — «Попутным. У меня ведь папочка в свое время принадлежал к кругам. На низшем уровне, правда, но и этого хватало: дома отдыха эти, кремлевка и прочие мелкие радости…» — «Что, в самом деле?» — «А чему ты удивляешься. По тем временам и твоей должности хватило бы для кремлевки. В союзных министерствах это был как раз уровень зав отделом, а в учреждениях посолиднее, типа Госплана-Госснаба, даже замзавы были удостоены. И начальники подотделов. Вот такие дела, подруга…» — «Рассказал бы поподробнее. Интересно же, все-таки — целая ушедшая эпоха…» — «Да без проблем. С чего начнем?» — «Хотя бы с этой самой кремлевки…» — «Ну, давай, слушай… Значит, формально это система именовалась Столовой лечебного питания. Основных точек обслуживания было две — на улице Грановского, преимущественно для «владельцев», и во дворе «дома на набережной», вход справа от «Ударника» — главным образом для «членов семей». — «Владельцы — это?..» — «Ну да, те самые товарищи, которые лично и непосредственно были удостоены чести пользоваться благами спецобслуживания. Ты заметь, кстати, замечательную универсальность другого термина. В рассматриваемом контексте он имеет вполне положительный смысл, не так ли? А ведь употреблялся и в совсем— совсем другом контексте. Это когда входил в состав известных аббревиатур ЧСВН или ЧСИР…» — «Член семьи врага народа» и «член семьи изменника родины», — пробормотала М.П. — «Выходит, помнишь?» — «Когда еще вырастет счастливое поколение, начисто забывшее все эти прелести…»
М.П. взбила подушку, устраиваясь поудобнее, и со вздохом сказала: «Ладно, хватит про политику. Давай-ка к делу. Чего там было лечебного в этом питании?» — «Ровным счетом ничего, — усмехнулся Артем. — Обычный советский новояз. Вроде бы забота о здоровье трудящихся руководителей. Они же — руководящие труженики. Впрочем, имелся тут и лечебный элемент. В том смысле, что продукты были высшего качества и тем самым безусловно полезные для здоровья. Значит, дело обстояло следующим образом: в конце каждого месяца владелец получал талоны, сброшюрованные в книжечку, небольшую такую, примерно четыре на шесть…» — «Чего?» — «Сантиметров, естественно. Талонов в ней по количеству дней в следующем месяце. Каждый украшен круглой печатью и разделен пополам, по горизонтали. Перфорацией разделен, чтобы легче отрывать было. Верхняя половинка — «Обед», нижняя — «Ужин». Приходишь в эту самую столовую, а там, на раздаче — меню висит. Обед — такие-то наборы продуктов, ужин — вот эдакие. К обеду в основном мясо. Ну, антрекоты, или отбивные, или котлеты готовые. Хотя бывал и мороженый судак, скажем. Плюс пачка масла и пирожное. А на ужин — более разнообразно. Например, полкило докторской колбасы и килограмм селедки. Или сыр и печенка говяжья. Или полукопченая колбаса и какие-то консервы, из числа напрочь исчезнувших к тому времени с общенародных прилавков. Ну, и так далее. Сосиски молочные, карбонад, язык… Всего добра на два с полтиной. А обед тянул на два двадцать. И еще разные варианты были, а также комбинации… Например, набор продуктов на два дня — там тебе и мясо, и рыба, и колбаса с сыром, и консервы — лосось или печень трески, и фрукты. Или на четыре дня — еще более увесистый, с обязательной банкой красной икры. Да, была отдельная раздача — там только фрукты и конфеты с печеньем. Всяческие наборы производства близлежащей фабрики «Красный Октябрь» — закачаешься. Я разные коробочки видывал с тех пор, от пресловутой английской Black Magic и далее, включая бельгийские и голландские изыски — и прямо тебе скажу: никакого сравнения…» — «В чью пользу?» — «Естественно, в нашу, советскую…» — «Это ты все очень информативно излагаешь. Одного я так и не поняла: в чем суть-то этой системы?» — «Да в том, что у граждан питающихся удерживали из зарплаты за эту книжечку аккурат половину ее фактической цены. Ну, притом, что свежайшие продукты в широчайшем ассортименте и, разумеется, без очереди…»
«Помнится, как отец впервые приволок пайковый сверток. В такой плотной коричневой бумаге. Собралось семейство на кухне, смотрим во все глаза. Ну, там мясо-колбаса — не больно интересно, хотя ясное дело, что на пользу. Кстати, ценность не только пищевая, но еще и сопутствующая… Стандартный килограмм говядины там обычно был завернут в целлофан и стянут двумя-тремя круглыми черными резинками. Вот эти резинки мать собирала, а потом они очень даже пригодились мне, когда диплом писал. Диплом-то у меня был по словарям, и вот я выписывал каждое значение необходимого слова на отдельную каталожную карточку, а тематические группы карточек скреплял этими резинками. Ладно. А из свертка тем временем достаются всякие более интересные вещи, вроде большой, на 250 грамм, банки красной икры («Это на Новый год!» — говорит отец). И всё такое. Плюс еще банка халвы. Отец, надо тебе сказать, просто обожал халву. После ужина сели пить чай и вскрыли банку. Думаю, это был счастливейший момент в его, честно сказать, непростой жизни: вот он достиг таких карьерных высот, о которых, может, даже и не мечтал. И пьет чай со своей любимой халвой из кремлевского пайка…» — «Похоже на «Крыжовник» Антона Павловича», — тихо сказала М.П.
***
«Ты тут, подруга, высказывалась насчет того, что я всё со старухами, — начал Артем свой очередной ночной монолог. — Вроде бы при этом на себя с Оксаной намекая…» Смиренно поцеловал М.П. ручку, как бы принося извинения за слово «старухи», и решительно продолжил: «Но у нас, как мы уже установили, разрыв всего-то в пять лет. Семечки. А если хочешь знать, то впервые по-человечески — ну, в смысле, по-взрослому — я поцеловался уж точно со старухой. Могу рассказать, если интересно…» Маргарита Павловна погладила его поощряюще по плечу и ответила: «Мне всё интересно, что связано с твоей распутной жизнью. Давай-давай, только без купюр. И будь добр, со всеми подробностями…» — «Это — пожалуйста. Итак, дело было на Валдае, в школьные каникулы. Ну, я тебе говорил, что отец получил повышение, ознаменованное кремлевкой и прочими благами, как раз под Новый год. Перед этим он пару лет не был в отпуске, и решил сходу воспользоваться возможностями, что открываются в рамках нового его статуса. И поехать в один из самых шикарных домов отдыха, а именно, на Валдай. Местечко-то просто замечательное. Формально типа того, где мы сейчас находимся, только помасштабнее. Вроде бы построил его товарищ Жданов как дачу для товарища Сталина. В качестве, так сказать, дара Валдая. На берегу одноименного озера, о чем свидетельствует и само название. Места обалденные: виды, климат и всё прочее. Естественно, за забором — причем не чета нашему. И от основной магистрали прямехонько к воротам ведет одинокое шоссе, не показанное на картах. Ну, идея вроде бы такая: в случае не дай Бог чего, одну-единственную дорогу оборонять легче. Это как Фермопилы — просто и эффективно. Однако у товарища Сталина был своеобразный взгляд на вещи. К просьбе дарителя — посмотреть, оценить, разобраться — он, так и быть, снизошел. Сама по себе усадебка ему в принципе понравилась, но вот тот факт, что она стоит на берегу довольно глубокого озера, в лесной глуши и соединена с внешним миром едва ли ни тропинкой… Короче говоря, ознакомившись с обстановкой, он покачал головой, сел в машину и уже оттуда, из автомобильного салона, вынес свой приговор: «Нет, братец, — или как там еще он обращался к соратникам по Политбюро. — Нет, это ловушка…» И уехал. Правда, без негативных последствий для карьеры соратника. То есть, решил не расценивать его действия как прямую попытку покушения. Всего лишь недопонимание опасности, которую таит мировое зло. А поскольку вступать в личное владение усадьбой, изначально предназначавшейся лично для сами понимаете кого, было бы, по меньшей мере, нескромно, то приняли решение отдать ее, в рамках стандартной схемы, Четвертому управлению. То есть, вроде бы всем — и никому в отдельности.
И вот тридцать первого декабря отец приходит с работы и говорит мне: «Завтра вечером поедем с тобой в дом отдыха на пару недель. На лыжах покатаемся…» Встретили, значит, Новый год в семейной обстановке, на столе икра из кремлевского пайка и прочие радости. А вечерком первого числа отправились на вокзал. Езды часов пять. Причем, поскольку место назначения по определению находится в глуши, то и поезд соответствующий. Почтово-багажный, который останавливается на каждом полустанке. В народе ласково зовется лохматым. Или веселым. А у англичан, кстати — молочным. Потому что его задача в первую очередь — забрать утренний надой у фермеров, для чего надо, естественно, тормозить у каждого столба. А уж пассажиры — потрясутся лишний час, не развалятся.
Прибыли, наконец, на станцию, где граждан отдыхающих встречает спецавтобус и доставляет прямо к центральному подъезду. После нескольких часов сна тащимся на завтрак. Оглядываю окружающий коллектив и убеждаюсь, что прав я был в своих ожиданиях. То есть, в опасениях. Студентов, естественно, нет — да и откуда бы, ведь самый разгар сессии. А уж сверстников — так и подавно. Иными словами, контингент преимущественно из числа отцовских коллег, которые по тем или иным причинам взяли отпуск в зимнее время. После завтрака пошли в библиотеку, запастись чтением. Отец, справедливо полагая, что в таком месте могут оказаться самые неожиданные вещи, стал выспрашивать сидевшую на выдаче девицу о структуре фонда — на что она объявила: «Я вообще-то медсестра. Просто подменяю библиотекаря, который в отпуске. Кстати, библиотекарь он по совместительству, а главная его должность — массовик-затейник. Значит, и никаких развлекательных программ. Только кино…»
Вечером отец засел в курительном салоне за шахматы, а мне говорит: «Пойди, попрыгай на танцах…» Прихожу я в соответствующий зал — а там буквально пять человек. Один мужичок, шустрый такой, и — счетом — четверо дамочек. Не то, чтобы в матери мне годятся, но уж, ясное дело, в старшие двоюродные сестры. Увидели меня — обрадовались. Вот, дескать, и молодое пополнение. Дескать, повеселимся. А из техники развлекательной — только радиола. Причем заметь — тогда еще пластинки были в основном на семьдесят восемь. И репертуар вполне уникальный. То есть, по нынешним временам уникальный, а для тех денечков — самое оно. В основном вещицы в исполнении ансамблей, поскольку употребление слова «джаз» не поощряется. Но ансамбли те еще, будь здоров: п/у Утесова, п/у Цфасмана, и всё такое… То есть, что называется, сливки советской легкой музыки. Тетки, стало быть, перезнакомились со мной и говорят этому шустрячку: «Вот вам, Георгий Андреевич, и помощник. Нас веселить…» А одна, вроде бы помоложе остальных, которая представилась как Алина, заявляет: «Сейчас Артем выберет пластинку, и чур я первая с ним танцую!» А танцор из меня — сама понимаешь… Говорю: «Ну, во-первых, я вальс не умею…» А Алина эта: «Выбирайте, выбирайте!» И показывает на ящик картонный, где пластинки стоят, одна к одной. И, не дожидаясь моей реакции, сама достает пластинку и решительно протягивает мне. «Вот, — говорит, — попробуем эту. Вполне медленное танго. Как раз для начала…» А столик с радиолой, надо сказать, расположен в одном углу зала, тогда как вся компания сидит на диване в другом углу, наискосок. И эта самая Алина шепчет мне — так, что остальным и не слышно на фоне музыки: «Ну, пошли, не бойся. Если и не умеешь — я тебя сходу обучу…» И поволокла меня, и продолжает шептать: «Правой — полшага вперед… Левой — полшага вперед… Правой… Левой…» Ну, нельзя сказать, что это был мой первый в жизни танец — хотя ведь даже и не десятый. Если честно, то примерно шестой. Но как бы то ни было, Алине-благодетельнице я ноги не отдавил. А вот следующая возжелавшая меня партнерша — та получила сполна, и это не осталось незамеченным, так что остальные дамы оставили меня в покое. На какое-то время. Тем более что еще народ подтянулся, на звуки музыки. Но я, чуть очухавшись после первых опытов, снова полез в воду. С Алиной-благодетельницей. Это ведь как плавание — раз понял, что держишься на воде, то тебя уже не остановить…»
Артем улегся поудобнее и спросил: «Тебе не надоело слушать эти россказни?» — «Совсем даже наоборот. Только во вкус вхожу. Ты замечательно всё излагаешь…» — «А мы не отвлекаемся от основной темы?» — «Вовсе нет. Тем более что эта тема нам уже вполне привычная, чего не скажешь про твои истории… Кстати об историях — скажи честно, ты трахнул эту Алену в конечном итоге?» — «Не Алену, а Алину. И о чем ты — разве сама не помнишь те времена?» — «Как не помнить. Мой четвертый курс, если я не ошибаюсь… Но времена тоже разные бывали. И люди разные в тех временах… Тем более ты, такой шустряк…» — «Да Алина-то была девкой почти моих лет. Секретарша министерская, школу буквально вчера кончила. А я тебе про старух начал рассказывать…» — «Пока еще ничего не рассказываешь, а только интригуешь». — «Разве это интригование? Ты интриг не видывала!» — «Ничего я не видывала. И вообще я невинная замужняя дама, которую наглец и бабник затащил в свои липкие паучьи сети. Пользуясь своим богатым, хотя и духовно бедным опытом. Правильно я излагаю?» — «В самую точку…»
***
На следующую ночь М.П. решительно сказала: «Ну-ка, давай насчет поцелуев со старухами! А то всё куда-то не туда сворачиваешь…» — «Признаю, что случаются отклонения от генеральной линии, но ведь исключительно по просьбе слушателей. И вообще — ты как детективы читаешь? Сразу заглядываешь в самый конец или плавно получаешь удовольствие от развития интриги?» — «Ни-ни-ни! Никаких дайджестов! Только полный, несокращенный текст. Как это пишется в покет-буках — «Complete and unabridged». — «Ладно. Тогда начнем с прогулки по морозцу. В деревню Долгие Бороды…» — «Это что еще за дела? Родовое поместье Карабаса-Барабаса?» — «Почти. А вообще-то ближайшая к дому отдыха деревушка, где жила основная часть обслуги». — «И черта ты туда потащился?» — «Я бы и не потащился, как ты изящно выражаешься, если бы меня не позвали. А интерес чисто этнографический. Плюс посещение тамошнего сельпо…» — «Вот это — действительно повод, — оживилась М.П. — В деревенской глуши иногда такие вещи можно было отыскать! Умопомрачительные! Зачем их туда завозили, вовсе непонятно, но своего часа они дожидались, рано или поздно. Я как-то, помнится, была у приятелей на даче, и вот пошли мы прогуляться в пристанционный магазин. Пока хозяева закупали хлеб и сахар, я от нечего делать шарила глазами по всем полкам и наткнулась в полутемном углу на обалденные французские кувшинчики. Собственно говоря, молочники из каких-то разрозненных сервизов. Они и о сю пору украшают мой кухонный интерьер. Один — нежно-голубой, с мелкими цветочками, другой — осенняя листва на белом фоне, третий — белый, с тонюсенькой золотой полоской и с витой ручкой… Как они попали на полку подмосковного магазинчика за восемьдесят километров от столицы — продавщица объяснить не смогла. Или вот еще был вариант… Ой, извини, я тебя перебила. Ты давай, рассказывай, меня не слушай, потому что я на эту тему могу до утра болтать…» — «До утра не получится — нам надо будет еще кое-чем заняться, да и поспать не помешает. Но свою пару слов можешь сказать — с удовольствием послушаю…» — «Нет уж, не будем отвлекаться от порносюжета. А невинные россказни — как-нибудь потом. Если время останется…» — «Ладно, порнуха так порнуха. Итак, выхожу я после завтрака, размышляя о дальнейших планах. И подходят ко мне две дамочки, из числа тех, с кем я в первый вечер танцевал. Одной — Антонине Петровне — я как раз ноги и отдавил. А другая не очень пострадала, потому что я ее ближе к концу вечера стал приглашать, когда уже чуть-чуть освоился — за что спасибо Алине. Звать Аллой Григорьевной. И предлагают сопроводить их в эти самые Долгие Бороды. Пошел — делать всё равно нечего. По дороге они меня принялись пытать — чем занимаюсь и всё такое. Узнав, что перед ними невинный школьник, несколько растерялись. Ну, во всяком случае, так мне показалось. А я их тоже стал расспрашивать. На основе взаимности и исходя из неведомого мне тогда еще, но интуитивно ощущаемого Right to Know. Как я понял, они только здесь и познакомились, будучи поселенными в одну комнату. А работают совсем в разных местах: Тонечка в каком-то промышленном ведомстве, а вот Аллочка вовсе даже в министерстве культуры. Тонечка явно постарше, посолиднее, и должность у нее покруче. Но что забавно — у обеих сходные усики, которые мороз явственно очертил инеем. Но об этом, разумеется, ни слова — беседуем в основном про кино. Аллочка задает тон, намекая, что многие наши звезды известны ей с разных сторон. Тонечка больше помалкивает, вставляя время от времени всякие шпильки типа «Ну, еще бы тебе не знать» и «У вас там, конечно…» В общем, прогулялись и без особых приобретений вернулись к обеду. Тонечка конфеток купила, «Коровку» местного производства — свежие и очень вкусные. Я от угощения отказался, объявив, что сладости перед едой — нехорошо. Аллочка говорит: «Какой послушный ребенок…» А Тонечка — «Какой благоразумный!»
После обеда отец, накатавшийся с утра на лыжах, отправился спать. А Тонечка меня перехватила по пути из столовой: «Ну, теперь-то можно конфетку?» — «Теперь, — говорю, — можно». — «Тогда пошли к нам. Заодно и погуляем немножко…» Дело в том, что мы жили в основном корпусе, где была столовая, а они — в одном из тех, что поменьше. Более, кстати, уютном. Принесла она кулек с конфетками, сильно похудевший. И предлагает: «Двинем в сторону озера, пока не стемнело…» Походили вдоль берега, по расчищенной дорожке, потом она говорит: «Пошли в беседку, посидим, погреемся…» А там, на взгорке — скромная такая беседочка, примерно пять на пять, с двойными рамами и с отоплением. Посредине — стол вполне банкетного вида, вдоль стен — полумягкие диванчики. Сели на диванчик. Тонечка расстегнула шубку, со словами: «Хорошо тут…» Ну, сидим и греемся. Между тем потихоньку темнеет. Я встаю и оглядываюсь, со словами: «А где тут выключатель?» А Тонечка эта тоже встает, со словами: «А зачем тебе выключатель?» Заметь — до сего момента мы на «вы», и обращаться друг к дружке стараемся в отстраненной форме, поскольку у меня отчества вроде бы нету, а она своим пользоваться как бы избегает. И не успеваю я отреагировать на ее, в общем-то, праздный вопрос, как она повисает на мне и целует несчастного мальчика. Я, понятное дело, обалдеваю, а она: «Ну, что же ты… Обними меня как следует…» Интересное дело — «как следует». Да откуда мне знать, как именно следует — если до сих пор все лица противоположного пола, с которыми я якобы имел якобы контакты, были еще менее опытные, чем я сам. А Тонечка, как ни в чем не бывало: «Знаешь, здесь вполне тепло. Я думаю, можно снять пальто…» Что мы и делаем, и садимся на диванчик, и она принимается обучать меня технике поцелуев. Так мы проводим некоторое время, с пользой и удовольствием, после чего я взбадриваюсь и начинаю распускать руки. На это Тонечка хладнокровно говорит: «Знаешь, давай-ка пока остановимся. Тем более что здесь прохладно для всего прочего…» И надевает шубу, со словами: «Ладно, пошли, а то еще, не дай Бог, принесет кого…»
На танцах в этот вечер я чувствовал себя весьма уверенно. В смысле, танцевал со всеми без разбору — тем более, что Тонечка во время первого же нашего танго страстным шепотом объявила: «Поменьше меня приглашай, Танцуй с другими. Чтобы про беседку никто не догадался…» А когда я послушно пригласил ее где-то минут через сорок, она сказала с еще большей страстью: «Ну, совсем-то меня не забывай. Ведь все-таки есть что вспомнить…» И прижалась ко мне, но тут же сама и отпихнула, со словами: «Ты что! Не при людях же!»
Ну, согласись, что до сих пор история выглядит вполне тривиально. Однако последовавшее продолжение оказалось как минимум забавным, чтобы не сказать большего. Я уже говорил тебе, что бабы эти были в чем-то неуловимо похожи: рост, фигура, даже усики. Мало того — у них были еще и одинаковые свитера: очень фирменные, темно-зеленые, с какой-то красно-белой птичкой, вышитой слева на груди. Наверное, купленные на некой предновогодней межминистерской распродаже финских товаров. Ладно, продолжаем нашу историю. Утром отец потащил меня кататься на лыжах, так что общение с моими прелестницами возобновилось только после обеда. И они говорят мне: «Приходи к нам через полчасика. Погуляем или в картишки сыграем. У нас и конфетки еще остались…» Я, вообще-то, предпочел бы получить приглашение на прогулку от Тонечки лично, дабы снова затащить ее в беседку — но вынужден принимать ситуацию такой, как она есть.
Прихожу я в их домик — впервые, кстати, оказываюсь там, внутри. Домишко, между прочим, отделан почище нашего: панели темного дерева, медные дверные ручки, светильники эдакие… Повесил я свое пальто в прихожей, на общей огромной вешалке — внизу, смотрю, такие ячейки, или ящички, я не сходу даже сообразил, что это для галош. Вот уж и в самом деле стародавние времена… Стучусь к ним в комнату. Глядь, а из двух обитательниц там присутствует лишь одна. Которая и говорит: «А подруга еще не подошла. Садись пока что. И съешь конфетку…» Только мне не до конфеток, когда имеется кое-что послаще. Я и спрашиваю: «А скоро она будет?» — «Кто ее знает. Она в Москву дозванивается. Это вообще может до ужина…» При этих обнадеживающих словах я сгребаю ее в объятия и продолжаю вчерашнее. Разок поцеловались, перевели дыхание и еще разок. И тут она заявляет: «Вот ведь какой шустрый. А Антонина меня уверяла, что ты нецелованным ей достался…» Сказать, что у меня отнялись руки и одновременно ноги — это ничего не сказать. Ситуация как в третьесортном французском водевиле: герой перепутал любовниц. Но там-то он обычно лажается, поскольку обе дамы в одинаковых карнавальных масках — а я чего же? Вообще, если честно, то подвела меня, видать, схожесть свитеров. Что отчасти оправдывает ситуацию, приближая ее к карнавально-водевильной. Ну, ладно еще, что я ухитрился не растеряться, не вскочил как ошпаренный с криком «Ай, не она, не она!», не упал без памяти, на манер литературных героев. Напротив, я сгруппировался, сосредоточился и сказал — бодро и небрежно: «Вот болтушка!» — «А, значит, ты с ней и в самом деле целовался?» — «Да с какой бы стати ей врать…» — вступился я за Тонечку, будучи честным человеком. — «Так ты опасный тип, — медленно и оценивающе проговорила Аллочка. — С тобой и впрямь страшно оставаться наедине…» — «Что, испугалась?» — спросил я торжествующе. — «Нет, наоборот. Можешь считать, что я заинтригована. А мы-то, дурочки, его танцевать учим… Да он сам нас чему хочешь научит. Так, что ли?»
Представь себе общую картинку: уютная такая комната, стены обшиты панелями, широченные кровати, за окном, заросшим морозными узорами, северный денек идет к закату, и в комнате приятный полумрак. При этом я девушку из объятий не выпускаю, да и она не вырывается. И только я вознамерился впиться в нее очередным поцелуем, как в коридоре послышались шаги. Аллочка, отпрянув от меня, пролетела по воздуху те пару метров, что отделяли ее от выключателя, и восстановила в помещении благопристойный уровень освещенности. Вовремя, потому что тут же дверь растворилась, и вошла Тонечка. И с порога обратилась ко мне: «Ты уже здесь — а я тебя там искала, в библиотеке…» — «Дозвонилась?» — заботливо спросила Аллочка. — «Да, спасибо, всё в порядке. Ну, чем займемся?» — «Гулять неохота, — продолжила Аллочка. — Может, в картишки?» — «Только не здесь. Пошли в каминную — там уютнее…» — «А во что играть будем? Втроем-то?» — деловито поинтересовался я. — «Пока — в дурачка. А как прибудет какое-нибудь подкрепление — можно и в кинга…»
«Знаешь, я не против твоего растянутого рассказа, — сказала раздумчиво М.П., — потому хотя бы, что подробности придают ему определенный шарм. Но все-таки хотелось бы знать — в двух словах — концовку. Дальше поцелуев у тебя с ними что-нибудь вышло? Хотя бы с одной?» Я вздохнул. — «Ну, так чего же ты?» — «Боязно было. И вообще, и тем более с тетками старше меня лет на десять… То есть, это Аллочка — лет на десять, а Антонина — так и на все пятнадцать…» — «А чего боялся? Что отцу пожалуются?» — «Зря смеешься, между прочим». — «А я и не смеюсь. Потому что у меня была история… ну, не то, чтобы аналогичная… Словом, история. На первых моих летних каникулах. Ну, студенческих, как ты понимаешь. Поехали мы с матерью на Взморье. И там был малый, ровесник, из Риги. И вот он чуть ли не в первый вечер стал проявлять бешеную активность. А я, в отличие от тебя, была девушкой чище горних снегов. И настолько растерялась, что не нашла ничего лучшего, как пожаловаться его отцу. И что же ты думаешь, сделал этот достойный латвийский господин? Выдрал ребеночка. Ремнем. Чтобы, дескать, было неповадно. А потом косвенным путем, полунамеками, дал знать нашей соседке по столу — ну, видать, чтобы та передала моей матери. Причем ни соседка, ни мать и понятия не имели о сути дела, о его, так сказать, подоплеке. Тот господин просто сообщил, с солдатской — а вернее, с офицерской — простотой, что поучил сына за безнравственное поведение. В детали при этом не вдаваясь. А мать мне изложила историю в очень своеобразной огласовке: дескать, вот какие замечательные патриархальные нравы царят в Латвии и неплохо бы им следовать в Москве…» — «Ну, а мораль рассказа?» — «Какая ж тут мораль — когда сплошная аморалка!» — небрежно отозвалась М.П. Подумав который раз: «А ведь, наверное, мои последующие похождения на югах — прямой отголосок этого скандала. Сублимация и компенсация…»
Вслух же она спросила: «Ну, неужели вовсе ничего не добился — хотя бы от одной?» — «Это ведь как смотреть. По тогдашним меркам — достижения, считай, что грандиозные. Декада сплошных поцелуев, причем с двумя взрослыми бабами, попеременно. К тому же Тонечка не очень противилась тому, что я руки распускал, в разных направлениях». — «Тонечка — это постарше?» — «Именно. Аллочка была более сдержанной, а вот Тонечка стала первой женщиной в моей истории, допустившей меня до некоторых сокровенных мест. Все в той же нашей любимой беседке над озером. Как там нас никто не застукал — непонятно. Учти, кстати, что ведь и замужние дамы начала шестидесятых были не чета нынешним. Для нее, небось, такие эскапады тоже были на грани возможного. Может, я вообще был первым, после мужа, мужиком, с которым она рискнула зайти аж вплоть до раздевания. Хотя и частичного…» — «Всё в той же беседке?» — «Что ты! В предпоследний вечер, когда все пошли в кино… А кино там показывали обычно перед ужином — то есть, народ поспит после обеда, потом приходит на полдник, попить чаю с булочкой или ватрушкой местной выпечки, а потом — кино. Ну, все туда, а Тонечка мне и говорит, шепотком таким завлекательным: «Минут через пять после начала выходи из зала — и к нам!» Я переспрашиваю: «К вам?» А она: «Ко мне. Алла в кино будет сидеть…»
Ну, прилетел я как на крыльях, хотя сердечко и замирает. Однако, несмотря на подспудное волнение, веду себя с уверенной мудростью. Например, пальтишко не стал вешать на общую вешалку при входе, — чтобы никто не засек наличия посторонних в доме. Вошел — а Тонечка мне и говорит: «Молодец, что пальто там не оставил. Тайный визит, как и положено…» Мало этого прозрачного намека, так она и вовсе запирает дверь на ключ. После чего садимся на диванчик и, не теряя даром драгоценного времени, приступаем к уже привычным поцелуям. Затем столь же привычно запускаю руки под свитер. А затем делаю шаг в новом направлении — стягиваю с нее финскую одежку. Не собственноручно, правда. С ее же помощью. Но помощь была чисто технического рода. Собственно, не помощь даже, а содействие. А еще точнее — непротивление. То есть, она локти не растопыривала и не мешала. На заключительном этапе, впрочем, сказала, с нервным смешком: «Погоди, я сама. А то ты мне все волосы повыдергаешь…» — «А дальше?» — «Дальше я стянул с нее рубашечку — такую, как помнится, бледно-лимонную, отделанную кружевами, и стал возиться с застежкой лифчика. Тонечка была прогрессивно-передовой женщиной, и потому уже не носила лифчики на пуговках, как подавляющее большинство женской части населения страны Советов. С пуговками-то я, наверное, справился бы. А тут пыхтел, сопел, и всё без пользы дела. В какой-то момент она, наверное, испугалась, как бы этот неуклюжий идиот не сломал ее гэдээровскую диковину и, хихикнув, расстегнула чудо-застежку собственноручно.
И вот, вообрази себе, впервые в жизни я вижу — в полумраке, при свете луны, едва проникающем в морозное окно — полуголую женщину. Извини — полунагую. Так точнее будет». — «Это почему же?» — «Да потому что будь она полуголой, так можно было бы и продолжить раздевание. До самого догола. Но только дальше у нас дело не пошло…» — «Что так?» — «По-моему, оба участника элементарно перепугались…» — «В самом деле? И чего же?» — «Да всего. Причем по совокупности. Она — возможных последствий. Это, думаю, в первую очередь. На меня же страх навел сам предстоящий процесс, о котором я имел лишь общее представление. А может, и она процесса устрашилась: одно дело с привычным мужем, и совсем другое — с непонятным мальчишкой. Который неизвестно, способен ли на что-то — или, наоборот, на такое способен…» Маргарита Павловна фыркнула: «Воображаю себе этот пейзаж перед битвой…» — «Будто сама не бывала в сходной ситуации?» — «Мало ли в каких ситуациях я бывала…» — «В каких же, к примеру?» — «Да в самых разных!» — буркнула М.П. и после краткой паузы как бы небрежно поинтересовалась: «Лучше вот что скажи: ты с Тонечкой так больше и не общался? Ну, когда стал постарше?» — «Знаешь, потом, курсе на третьем-четвертом, сильно жалел, что не взял телефончик. Ей ведь тогда всего-то тридцать с хвостом было, самое бы оно…» — «Ну, да, вроде как нашей Маришке…» Они долгое время лежали молча, потом М.П. спросила: «У меня-то телефончик возьмешь?» — «А когда позвоню — что ты мне ответишь?» — «Позвони — там посмотрим. Но ты ушел от темы. Чем у вас все кончилось, в тот лунный вечер?» — «Сказал же тебе: ничем. Посидели мы в обнимку какое-то время, но без особого толку. Я даже не поцеловал ее как следует. То есть, куда следует. Попытки продолжить раздевание были пресечены, причем спокойно, чуть ли не деловито. Как говорится, без гнева и порицания. В конце концов, она заявила: «Пошли назад. Чтобы успеть до конца фильма… В смысле, в зал просочиться…» При этом заметь: поведение, лексика, интонация — ну, буквально всё — заставляет предположить, что девушка полностью удовлетворена результатами свидания. То есть, как бы получила желаемое. Поставленную задачу выполнила — перед мужиком разделась. И в то же время ничего страшного с ней не произошло…» — «Словом, не обманулась в ожиданиях: и рыбку съела, и все остальное поимела, к этому причитающееся… — усмехнулась Маргарита Павловна. — Главное, будет о чем подружкам на работе рассказать, причем с минимальными преувеличениями…» — «Вот ты какая циничная!» — «Разве?» — «А кто же ты, в таком случае?» — «Я-то? Да самая обыкновенная баба. Без особых примет, без особых иллюзий. С нормальным, в общем-то, сексуальным аппетитом. В меру нежная, в меру грубоватая. Короче — не фея из сказки с пепельными волосами…»
***
Заключительную сессию семинара удалось провернуть до обеда, а банкет назначили на шесть часов — чтобы московское начальство, прибывшее с утра для участия в торжествах, могло и выпить всласть, и пораньше отправиться домой. Синхронщики договорились со своим знакомцем из ГКЭС, что тот заберет их в Москву, поскольку свои труды они здесь вроде бы закончили. К трем часам запустили сауну — чтобы погреться на прощанье, а потом шлепнуть на банкете — и кочумай. Поскольку теперь работа осталась только Артему с Мариной: провожать клиентуру в аэропорт. По ходу дела выяснилось также, что кое-кто из московских высоких гостей и не прочь бы попариться, да только вот не захватил с собой плавки. Проблема была разрешена принятием волевого, но единственно возможного решения: объявить этот сеанс чисто мужским. Таким образом, присутствие Артема в сауне стало обязательным — вдруг кто из иностранных гостей захочет присоединиться к коллективу. Опасения эти, однако, оказались напрасными, и мероприятие получилось чисто отечественным по составу — как, впрочем, и по форме, поскольку кое-кто из довольно высокого начальства приволок с собой коньяк, каковым и предложил злоупотребить вопреки всем разумным традициям и обычаям. То есть, не после, а до. И вот тут-то нетрадиционно проявил себя спецотдельский Константин, не только демонстративно отказавшись от коньячной дозы, но и внятно осудив этот, по его словам, бессмысленный перевод добра, от которого ни уму, ни сердцу. А когда высокое начальство — да чего там, гласность так гласность! — когда замминистра (правда, из другого ведомства), махнув свой стакан, высказался в том смысле, что будут тут всякие учить, то Константин ответил. Вслух, внятно и с расстановкой всех точек над всеми буквами. Что, дескать, именно его ведомство на протяжении последних лет пытается удерживать хоть какое-то подобие порядка и здравого смысла в стране, и что если бы они не учили безмозглую администрацию уму-разуму, страна давно уже была бы в той самой заднице, в которую ее кое-кто пытается затолкнуть. Выступив со своим программным заявлением, он отправился в парную — создав таким образом благоприятную обстановку для того (или тех), кто пожелал бы растолковать чужому замминистра, на кого тот в неведении поднял руку. Каковое разъяснение и было дано Сашей — старшим синхронщиком, в смысле, более старшим по воинскому званию. С присовокуплением комментария насчет того, что он лично в полной мере поддерживает предыдущего оратора.
Сказав свое веское слово, Саша в сопровождении Бориса также двинулся в парную, и Артем пошел за ними следом. Не столько даже демонстрируя солидарность с коллегами, сколько из нежелания присутствовать при господских разговорах, которые неизбежно должны были начаться в сложившейся обстановке и которые давно уже стояли ему поперек горла. Практически тут же к парящимся присоединился жилистый мужик в шикарных плавках, некий среднего уровня начальник из МИДа, который, едва переступив порог, сказал: «Отлично вы им влепили, мужики!» Константин махнул рукой: «Толку-то!» И больше к этому разговору никто не возвращался, ни в бане, ни на пьянке.
Банкет прошел в атмосфере, свойственной мероприятиям такого рода; всё было вполне стандартным — от содержания произносимых речей до меню и карты вин. Планируя вместе с М.П. это протокольное мероприятие, Артем настоял на фуршете — исходя из того простого соображения, что сидящий за столом народ обычно рвется к публичным выступлениям, а в больших количествах этот вид занятий вреден для здоровья переводчика. Напротив, стоящие и ходящие в состоянии общаться сами по себе, без торжественных здравиц.
Когда пожар веселья выгорел, и были опустошены практически все бутылки, содержимым которых питался и одновременно тушился этот огонь, к Артему, стоявшему в сторонке и не без нетерпения ждавшему окончания всей этой самодеятельности, подошел Борис. С первого взгляда вполне в себе, и только незначительная небрежность в одежде, плюс легкая испарина на лбу могли сказать опытному взгляду, что он не просто много выпил, а даже перешел за свою привычную черту. «Уезжаем, — сказал он, отчетливо выговаривая каждый слог. — Налей себе. Попрощаемся…» Артем оглядел ближайший участок стола. «Не верти головой — закружится. Вон тебе джин. Ну, давай!» Они сдвинули стаканы и какое-то время стояли молча, пристально глядя друг на друга, после чего Борис сказал, тихо и внятно: «Между прочим — только учти, ты ничего не слышал, тем более от меня — ее видели в Штатах. После пластической операции и всё такое, как положено. С первого взгляда и не узнаешь. Правда, малый этот… ну, который ее встретил, он был таким же счастливчиком, как и ты… То есть, знал ее очень хорошо. Ты бы, небось, тоже ее узнал, несмотря ни на какую пластику. Значит, пошел этот малый в Мэйсиз, где носом к носу с нею и столкнулся… Что ты глаза растопырил? Всё по Дейтону, или, скажем, по Ле Карре. Преподает французский в провинциальном университете, живет в кампусе. Замужем, двое детей. Привезла старшую дочку в Нью-Йорк, малость отовариться в большом городе… То есть, разумеется, и она глазом не повела при встрече, и он к ней не кинулся, так что всё сказанное на уровне догадок. Девчонка, впрочем, с ней была, это факт. Светленькая, локоны до плеч, в джинсовом костюмчике, на карманах курточки вышиты желто-оранжевые бабочки… Главное ведь, что нельзя даже сказать, причем хоть с какой-то достоверностью, на кого она работала и кто ей в знак благодарности американское гражданство устроил… А уж этот разговор наш с тобой — он точно на уровне пьяной болтовни. А на деле ничего не было. Ни встречи этой, ни…» — «Ни универмага этого, который стоит себе, если идти по Бродвею вверх, до пересечения с Пятой…» — «Ну, точнее, с Шестой…» — «Не важно, потому что не было его, и всё тут. Несмотря на то, что он описан — у Довлатова, что ли? — Светит Мейсиз, светит, ясный…» — «Всё точно. Соображаешь! Видать, малый ты неглупый. Да ведь с дураком она бы и не связалась…» Саша сделал паузу, обдумывая сказанное, после чего решительно заявил: «По сути-то дела, ведь и Оксаны никакой тоже не было. Кроме как в нашем воображении. Давай за это и выпьем!» — «Выпить-то выпьем, только за что именно?» — «Я же тебе сказал: за наше прихотливое воображение…»
***
Ну, разумеется, всем нам Оксана только привиделась — а мне так уж и вовсе пригрезилась. Потому хотя бы, что не бывает в действительности такого причудливого соединения многовековых штампов. Волосы — пепельные и летящие. Глаза — зеленые и бездонные. Профиль — тоньше камеи. Груди — как кисти винограда. И стан, как у леди Годивы. И лобзания слаще мирра и вина, и под языком — молоко и мед. Чтобы всё это соединилось в одном человеке… Как говаривали в старину: быть нельзя!
***
Английский в ту сессию мы сдавали предпоследним, потом оставалась еще какая-то чушь, вроде истории педагогики, на которую нам выделили всего два дня. Оксана позвонила накануне — вещь сама по себе редчайшая в наших отношениях, которые были какими угодно, но уж только не телефонными. И сказала повелительно: «Постарайся сдать экзамен в числе первых, а после изволь дождаться меня. Пойдем на Арбат. И — до утра. Понял?» Мы провели у столь удачно отсутствующей Галки незабвенную ночь, а утром Оксана жарила гренки с сыром, и всё вроде было прекрасно. Вот если бы только она уже со вчерашнего вечера, разговаривая со мной на всяческие темы, постоянно не отводила взгляд. После завтрака, тщательнейшим образом устранив все следы нашего пребывания на кухне, она напористо потащила меня за руку, к двери. И сказала: «Иди первым. Меня не жди…» — «Совсем не ждать?» — «Что значит — «совсем»? — «В смысле, совсем— совсем?..» Она покачала головой: «Ничего я тебе не скажу…» — «Почему же?» — «Да потому что never say never. Хоть в таких объемах я тебя обучила языку?» — «И не в таких объемах, и не только языку…» — «Вот я и говорю… То есть, не я — Лермонтов… Помнишь?
Слишком знаем мы друг друга,
Чтоб друг друга позабыть…»
«Поцелуемся на прощание?» — севшим голосом сказал я. — «На прощание знаешь когда целуются?» — спросила она с неожиданной злостью. Я мотнул головой. — «Так я тебе объясню. Когда один из расстающихся в гробе лежит. Вот это — на прощание. Ты всё понял?» Я кивнул. — «Тогда иди…» Я вышел в арбатский переулочек. Слезы душили меня — как, наверное, было бы сказано при описании сходной ситуации у Лермонтова. А может, где-то и сказано — ведь я же не знал его так, до строчки, как знала Оксана.
Много раз с тех пор я перечитывал, от корки до корки, четыре голубых томика, но буквально такой фразы найти не смог. Впрочем, я нашел кое-что другое. А именно — объяснение ее поведения в наше последнее утро, когда она просто-напросто вытолкала меня за дверь: «Один горький прощальный поцелуй не обогатит моих воспоминаний, а после него нам только труднее будет расстаться…»
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2018-nomer11-gopman/
