Кавказ0

Эльбрус — Сванетия — Колхида, 1968 год

Хоть и успел я побывать в Домбае, по-настоящему горы вошли в мою жизнь благодаря Высоцкому. В те годы поэт только начинал свое триумфальное шествие. Его любили все от простых рабочих до академиков, от диссидентов-правозащитников до стукачей и топтунов из КГБ. Магнитофоны доносили его песни до самых глухих закоулков огромной страны. Но мало кому посчастливилось услышать его вживую. И вот однажды по городу разнесся слух: фильм «Вертикаль» с Высоцким демонстрируется в каком-то заводском клубе на окраине Киева — большого экрана лента не удостоилась. И там, в переполненном зале, увидев башни Местии, осознал: это мое — я должен на них подняться!

Дни складывались в недели, недели — в месяцы, мечта моя слегка потускнела и, наверное, растворилась навсегда в будничной рутине, если бы не случай. Однажды, разбирая покупки, мы обнаружили, что блок душистого импортного мыла завернут в обрывок крупномасштабной карты Северного Кавказа. Здесь были Нальчик, Баксанское ущелье, Эльбрус, Домбай, гора Шхельда и столица Сванетии — Местия, где над домами возвышаются каменные башни. Не иначе, как напоминание свыше.

Аэропорт «Минеральные Воды» мы не увидели — самолет приземлился далеко в открытом поле. Багаж расставили на импровизированных помостах. Вот и мой рюкзак. В нем, кроме всего прочего, палатка, спальник, топор, литр спирта и транзисторный приемник «Салют» с растянутым коротковолновым диапазоном.

Едем автобусом в Нальчик. Балкарские деревни похожи на русские: такие же крытые тесом дома, окруженные фруктовыми садами. Мечети почти с русскими маковками издали можно принять за церквушки, если бы не венчающий их полумсяц. У ворот дома оседланный конь ждет своего хозяина, и кажется, что сейчас выйдет к нему сам Шамиль.

В Нальчике турбаза оказалась совсем пустой, ночуем на полу в своих спальниках. Утром в тесном маршрутном автобусе выезжаем в горы. Рядом гремит и грохочет Баксан. Отвернешься, и кажется, что справа мчится тяжелый товарный поезд. Упавшему в Баксан живым не выйти, река мгновенно унесет, разденет и выбросит обнаженный труп на галечную отмель где-нибудь далеко внизу по течению. Горы приближаются к дороге, и мы уже в глубоком ущелье, которое так и называется — Баксанское. На склонах среди редких кустарников легко скачут козлы с длинными сабельными рогами.

На турбазу «Эльбрус» приезжаем под вечер. Начальства на месте не оказалось, и пришлось нам, беспутевочным, проситься на ночевку в стоящий прямо над грохочущей рекой балкарский дом. Два молодых балкарца колдуют с паяльником над громоздкой стереорадиолой. Они предлагают мацони и показывают комнату, где  снова ночуем на полу. Дом пустовал с 43-го года. Он почти пуст и сейчас: семья только вернулась из казахстанской ссылки. Вот почему эти ребята говорят по-русски без акцента. А мы то думали, что с Кавказа выслали только чеченцев.

Утром на турбазе нам разрешают поставить палатку в тени большой, старой пихты у ограды. Здесь, на высоте 1800 метров над уровнем моря проведем неделю для акклиматизации, постепенно усложняя радиальные маршруты. Недалеко от турбазы альплагерь с маленьким кладбищем за оградой. Потом не раз видели такие, на пять-шесть могилок. В лесу редкие балкарские дома. Они похожи на русские. Но на перилах веранды непременный кувшин с длинным изогнутым носом для предписанных исламом ритуальных омовений. В лесу расположен и небольшой рынок, где местные жители продают свои изделия: толстые вязаные носки, свитера, козий сыр, войлочные шапки-сванки.

Много иностранцев. Немцев узнаешь сразу: добротные, яркие свитера, засаленные замшевые шорты, толстые шерстяные носки, тяжелые, крепкие ботинки и жесткие, высокие рюкзаки на металлическом каркасе. У некоторых еще и зеленые велюровые шляпы с цветным перышком. Эти воевать не успели — после войны прошло 23 года —.и теперь они знакомятся с местами, где воевали отцы. Их объединяет манера держаться: самоуверенные, немного развязные, говорят чересчур громко, словно у себя дома. Через много лет, в Германии, они показались куда более скромными.

Тренировка спасателей: отталкиваясь ногами, альпинист спускается на тросе с отвесной скалы. На спине в упряжке из плотных, со множеством карабинов и ремней пристегнута девушка. У нее эффектно распущенные волосы. Успеваю достать свой безотказный «Зоркий» и запечатлеть повисшую над пенной рекой пару.

Наш инструктор человек спокойный и немногословный. Воевал, был ранен, о себе говорить не любит, на прямые вопросы не отвечает и вежливо переходит на другую тему. К сванской войлочной шапке привязан тяжелый серебряный гульден — чтобы ветром не унесло. Он внимательно смотрит на немцев. Видно, хорошо их знает. Удалось его разговорить только на эту тему. Вот его рассказ:

За несколько предвоенных лет в рабочих, профсоюзных, спортивных делегациях немцы успели пропустить через Кавказ полный состав горнострелковых (егерских) дивизий «Эдельвейс». Многие побывали здесь по нескольку раз. Тренировки проводились зимой и летом, в дождь, снег, туман. Немцы ничего не делают просто так, без цели, и в результате изучили не только все перевалы, вершины и ущелья, но каждую тропу, ручей, дерево, камень, куст — до мелочей театр предстоящих сражений. Тренировки вели русские инструкторы-альпинисты. Всех их немцы знали по именам, и отношения складывались чисто дружеские — иначе в горах не бывает. С начала войны и до лета 42-го дивизии «Эдельвейс» в боях не участвовали и продолжали тренироваться в Альпах — их берегли. Но не пришлось немцам снова встретиться со своими инструкторами — немногие из них оставались в живых к лету 42-го — прорыву немцев на Кавказ.

В походе на Восток многие солдаты и офицеры Вермахта освоили азы русского языка. Этому способствовало общение русских инструкторов и солдат «Эдельвейса». Но были и такие, кто неплохо владел русским до войны. Знал русский язык и водрузивший на вершине Эльбруса вымпел Вермахта капитан Хайнц Грот. Гигантский красный флаг со свастикой в немецкой кинохронике «Wochenschau»— скорее всего, просто очередная геббельсовская фальшивка.

А перевалы пришлось защищать простой необученной пехоте. Не в альпинистских триконях, а в кирзовых сапогах, без ледорубов и крючьев цеплялись они за ледники.

«Эдельвейс» — не единственный пример обучения немцев в СССР перед войной. В России обучались летчики «Luftwaffe», танкисты во главе с Гудерианом. Но это отдельная тема.

***

После недели тренировок отправляемся на Эльбрус. Нам выдали трикони — альпинистские ботинки с частыми стальными шипами, в таких на леднике не поскользнешься. Подъем с набитым рюкзаком (кроме самого необходимого, несем еще и дрова) поначалу оказался не так прост, многие отстают, особенно тяжело полным женщинам. Кое-кто принимает валидол. Инструктор не торопит — спешить (тем более в первый раз!) нельзя, да и времени достаточно. Симпатичная пара молодых москвичей поднимается с восьмилетним Андрюшкой. В отличие от взрослых, малыш абсолютно не ощущает высоту, шагает легко и не устает. У него свой рюкзачок. С завистью смотрим на него и ругаем себя за то, что не взяли сына. Сейчас, когда ему 13, самое время. Еще пару лет и он уже не пойдет с нами.

Перед нами разворачивается грандиозная горная панорама. Дальняя лавина беззвучно, как в немом фильме, сходит в ущелье, приглушенный грохот доносится только через несколько секунд. То тут, то там видны белые пятна снега, вдали на склонах — сплошные ледники. Погода начинает портиться, тяжелые, мокрые облака ложатся на узкую тропу. Последние километры проходим в сплошных облаках по мокрому снегу, видимость нулевая, влага оседает и проникает внутрь штормовок. Под вечер промокшие, вконец исчерпав силы, поднимаемся к турбазе со странным названием «105 пикет». Это выстывшие и сырые двухэтажные бараки. Там переночуем. Ужин получаем едва теплый и, разложив спальники, укладываемся на двухэтажных нарах. В железной печке что-то без толку тлеет. Чтобы нагреть этот насквозь промерзший барак не хватит всех наших дров. А ведь они нужны еще завтра и послезавтра. Устали настолько, что никто даже не курит. Говорить не хочется. Зубы стучат от холода. Напяливаем все, что есть, даже мокрые штормовки. Начинаю ощущать свое непривыкшее к высоте сердце, но от валидола пока воздерживаюсь. От глотка спирта — тоже. И все же постепенно согреваюсь.

— Ребята, хотите, расскажу сказку?
говорит парень. Внешность его никак не для сказок, скорее для анекдотов.
— Сказку, так сказку. Давай, рассказывай — скорее заснем без особого энтузиазма отвечают сразу несколько человек. Начало сказки ничего особенного не предвещало.
— Жил-был старик. И было у него три сына..
— Два умных, а третий футболист, — съязвил кто-то, но рассказчик спокойно продолжил, и больше его не прерывали. А дальше пошла сплошная геометрическая прогрессия. Перед каждым из сыновей был выбор, сначала из трех коней, потом из трех дорог, далее каждого ждали три невесты, потом что-то еще умножалось на три… и так без конца. Речь текла гладко, он спокойно и обстоятельно перечислял девять возможностей, открывавшихся трем сыновьям на каждом этапе. Меня не столько заинтересовал сам сюжет, сколько выносливость рассказчика — как долго он выдержит? Этого узнать не пришлось — в голове забурлила сплошная каша из умноженных на девять невест, коней, развилок дорог, мечей, какой-то нечисти. Как рассказчик мог все это держать в голове? Окончательно запутавшись в математических выкладках, я уснул. Во сне разогрелся (даже штормовка просохла), и проснулся как будто совсем в другом мире.

Утро морозное, ясное, на небе ни облачка. Кругом снег, и не верится, что сейчас середина августа. Вчера поднимались в густом тумане и ничего толком не рассмотрели. Где же Эльбрус? Неужели эта маленькая белая горка, что показал сосед. Кажется, что она совсем близко. Разочарованный иду пилить дрова, которые мы принесли: до газовой плиты цивилизация здесь не дошла. Первый признак акклиматизации — дышится легко, и пилить совсем не трудно.

Приют одиннадцати альпинистов

Отдышавшись после завтрака, получаем ледорубы, готовим марлевые намордники — отраженный от фирна солнечный свет может вызвать тяжелые ожоги на лице, особенно у женщин. Несколько парней покрепче берут связки толстых альпинистских веревок — на всякий случай. Часть принесенных с турбазы дров несем дальше. Черной гусеницей растянулась наша колонна на ослепительно белом леднике. Хотя высота приближается к 3000 метрам над уровнем моря, идти намного легче. Постепенно начинаю осознавать размеры Эльбруса, но по мере приближения вершины его теряются за склоном. «Что такое Эльбрус поймете на спуске, когда оглянетесь» смеется инструктор. Никто не жалуется и не отстает — уже приспособились. Осторожно обходим глубокие трещины — из них так просто не выберешься. Вдали, наверху, на высоте 4200 метров блестит алюминиевой чешуей цель нашего восхождения — знаменитый «Приют 11-ти». Нам достался шикарный номер на двоих с видом на юг. В нем довольно холодно, и мы, не раздеваясь, прилегли на смятые одеяла. Под одеялами оказались — в жизни таких не видел! — грязные темно-серые простыни. Решил пойти к начальнику приюта. У стола за распахнутой дверью, опустив голову, сидел полупьяный начальник. Лицо закрыто ящиком самой дешевой водки «зеленая головка», или просто «керосин». Кто приволок этот драгоценный груз? Я кашлянул, он медленно повернулся, и лицо его прояснилось.

Мы сразу узнали друг друга: старый знакомый по Домбаю. Тогда он впал в немилость, и сейчас, после очередного несчастного случая, попал сюда. «Сука Зойка (начальник альплагеря «Красная звезда» в Домбае, мастер спорта СССР Зоя Крицкая) сама во всем виновата, а меня просто подставила» — говорит он, по-пьяному растягивая слова. «Отыгралась на мне, паскуда. А постель? Ну, что ты хочешь: ее положено менять раз в 10 дней, а сегодня только седьмой. Не веришь? Смотри, и у меня такая. Поспишь денек на такой — ничего с тобой не случится». Он не соврал: под одеялом темно-серые, как арестантская телогрейка, простыни. «Давай лучше по 100 грамм за встречу». «Выпить, конечно, можно, но только не в горах» — сказал я и попрощался. Не стал бы с ним пить и внизу, на равнине. Сбросив на пол грязные простыни (даже за десять месяцев они не стали бы такими!), не раздеваясь, мы улеглись на голых матрасах и укрылись с головой. Вернемся — отмоемся.

В тот вечер в приюте я долго не мог заснуть и вспоминал рассказы нашего инструктора о подготовке немцев прямо в будущем театре военных действий. А ведь здесь немцы побывали не только в гостях: летом 1942 года солдаты дивизии «Эдельвейс» вышли к приюту. И это все, что я тогда, в 1968 году, знал. Интересно, на каких простынях спали тогда горные егеря, — думал я, засыпая. С тех пор прошло полвека. Сегодня у меня обширный и неиссякаемый источник информации — интернет. Набрав в поисковике всего три слова «Немцы в приюте 11-ти», я открыл множество (часто противоречивых) воспоминаний, статей и документов. Так, имя капитана Грота меняется от Курта и Ганса до Гейнца и Хайнца. Известный бард, писатель и горнолыжник Юрий Визбор посчитал фальшивкой цветное фото, где у капитана Грота усы, борода и брови в сосульках. Неужели не знал он, что в августе на вершине Эльбруса, где бушуют ледяные ветры и снежные бури, температура падает до —50 градусов по Цельсию, а —20 считается высокой.

И множество других неточностей и противоречий. Но главное — ни в одном из просмотренных материалов нет того эмоционального накала, который захватил меня в рассказе Ирины Прозорськой «Трон богов». Вот почему, оставив в стороне нестыковки и фантазии, привожу рассказ, который Ирина под псевдонимом «Неринга», любезно разрешила включить в настоящий очерк. Ее рассказ представлен, как исповедь сына капитана — Пауля и основан на достоверных воспоминаниях отца. Вряд ли Пауль фантазировал и приукрашал его подвиги.

 

 Трон богов

«Меня зовут Пауль Грот. Вы озадачены?  Не знаете, кто я? Ну, не беда — немногие этнические немцы знают мою фамилию, а вы, мой читатель, почти наверняка не немец, так что вам это совершенно простительно. О, поверьте — я знаю, о чем говорю, ведь 21 августа 1992 года на улицах Берлина журналисты спрашивали у прохожих — что же произошло в этот августовский  день  пятьдесят лет назад? Ответа не было, и тогда вопрос попытались упростить: людям предложили назвать фамилию альпиниста, поднявшего немецкий стяг в этот день пятьдесят лет назад на вершинах Эльбруса.  Подзадоривая разгоряченную и разогретую пивом толпу, журналисты пообещали за правильный ответ новейшую модель «фольксвагена»… Машину так и не пришлось вручать. А ведь  в ту пору этот альпинист был еще жив…

Мой любимый отец с малолетства называл меня «своим эльбрусским мальчиком»…

Вы знаете, что такое Эльбрус? Географическая и мистическая точка, в которой объединяется начало и конец нынешнего человечества, место встречи положительных и отрицательных сил, Ось Мира, Трон Богов.

Родина арийского бога Гора.

Двуглавый потухший вулкан, возвышающийся над Европой более чем на 5600 метров. Вулкан, который  последний раз извергался в предпоследнюю пятницу в самом начале времен, но который до сих пор знает секрет непонятных пещерных газов,  кружащих голову, подламывающих ноги, заставляющих петь или плакать, делать глупости и несуразности — все, что угодно, только  не идти вперед. Гора, забравшая  жизни стольких людей, сколько все остальные самые высокие вершины всех континентов вместе взятых… Километры отполированных ветром очень крутых ледяных склонов, преодолеть которые можно только будучи опытным альпинистом; метели, облака, надолго окутывающие вершину, сводящие к нулю видимость, ветер ураганной силы и мороз до минус пятидесяти. Красота всегда коварна и недоступна, не правда ли?

И еще Эльбрус это бессмертный Пушкин:

Великолепные картины,
Престолы вечные снегов.
Очам казались их вершины
Недвижной цепью облаков.
И в их кругу колосс двуглавый,
В венце блистая ледяном,
Эльбрус огромный, величавый,
Белел на небе голубом.
Отец до конца своих дней любил поэзию А.С.Пушкина…

А тогда, в войну, после форсирования Дона в начале августа 1942 года мой отец — капитан  Хайнц Грот, командир высокогорной роты 1-ой горнострелковой дивизии, был вызван к генералу Хуберту Ланцу и озадачен возложенной на него миссией — от него потребовали захватить высокогорные участки фронта и водрузить боевые стяги Рейха над вершинами Эльбруса.

Отец, стоящий навытяжку перед боевым генералом, получил лично из его рук орлиное перо — символ воинской чести, гордого горного нрава и славное дополнение к металлическому знаку «Эдельвейс».  знаю, что впоследствии войска Ланца так и назывались не только в народе, но и в литературе «эдельвейсами» или «эдельвАйсами», но это не совсем верно — не было в Третьем Рейхе дивизий с таким названием, был просто маленький, не растущий на Эльбрусе альпийский цветок, вышитый на рукавах униформы, — старинная  эмблема горнострелковых дивизий. Если угодно, маленький цветок стал не просто эмблемой — он стал, говоря современным языком, НИКОМ дивизии.И еще была дерзкая и не совсем логичная операция вермахта по захвату Кавказа под названием «Эдельвейс», целью  которой были нефть и власть над непознанным…

«Есть многое на свете, брат Гораций, что и не снилось нашим мудрецам…»

Отец рассказывал мне, что и до войны бывал в Приэльбрусье, но именно  на перевале Хотю-Тау раньше ему быть не приходилось, а маршрут начался именно там.

Его группе из двадцати альпинистов не мешало вражеское охранение — горы практически не защищались, зато приходилось преодолевать взорванные мосты, крутые скалы и непроходимые осыпи. Это было нелегко и раздражало вынужденными задержками — великая цель разламывалась силою обстоятельств на мелкие, требующие усилий и труда кусочки.  Группа, вышедшая в поход к гордой вершине Кавказа, быстро разделилась на две неравные половины — одна с отцом во главе и разведчиками лейтенанта Шнайдера шла впереди, выведывая обстановку по очень приблизительным и малоинформативным картам, другая с Геммерлером, с  обозами и вещами шла сзади, мечтая поскорее добраться до обозначенных на карте приютов «Западного» и «Пастухова». Трудным и долгим был этот путь, как, впрочем, и вся война, — труд, пот, кровь, грязь, тоска по семьям и совсем немного романтики, — да и то больше потом — в воспоминаниях друзей под шнапс и крепкую сигару у домашнего камелька..

На самом деле не существовало ни Западного приюта, ни приюта Пастухова — карты Приэльбрусья были примитивны и предательски неверны. Измученные дневным ярким солнцем и холодом горных ночей, солдаты вермахта с трудом продвигались вперед, лелея надежду только на маленький, обозначенный на высоте 4160 м «Приют одиннадцати альпинистов».

Отец говорил, что не поверил своим обожженным глазам, когда посреди  выветренной, пересеченной многочисленными разломами ледяной пустыни, в шести километрах от себя на скале  увидел покрытый металлом, сверкающий на солнце отель, превращенный на время войны в казарму, но явно теплый и долгожданно живой… Это был заслуженный отдых!

Отец был абсолютно уверен в том, что Шнайдер со своими людьми захватили это заметное издали и, повидимому, необитаемое здание. На тропе он оставил письменный приказ главной группе немедленно следовать за ним.

Чем выше поднималось солнце, тем мягче становился лед и глубже снег на леднике. К середине дня каждый шаг давался тренированным и сильным мужчинам с большим трудом. Сверкающая на солнце цель очень медленно приближалась. И вдруг кто-то из солдат заметил, что на приюте из трубы поднимается гостеприимный дымок! Там мог быть только Шнайдер со своими людьми — там был рай на земле, постель, огонь и горячая пища. Всех охватила радость — слава Богу, скоро отдых… Группа облегченно прибавила шаг..

Вернувшиеся разведчики опечалили уставших друзей — здание приюта занято неприятелем. В тот момент отец всерьез задумался: что же делать? Атаковать? — Идиотизм. Сил на настоящую драку, да еще и с отдохнувшим противником у его людей  совершенно не было — он отлично понимал это…

Повернуть назад? Бессмысленно — впереди русские пулеметы.  И тогда он приказал своим верным товарищам залечь  в снег и затаиться, а сам достал из рюкзака белый платок и, размахивая им, с видом полного отчаяния, едва живой от усталости, тяжело зашагал по рыхлому снегу к ближайшей русской пулеметной огневой точке, позволив русским бойцам без сопротивления взять себя в плен. Красноармейцы, вооруженные винтовками с примкнутыми штыками, повели его к отелю, где  находилось всего-то пятеро бойцов, зимовщик-метеоролог  с женой и радист. Начались нехитрые пояснения и рисунки отцом на карте, где он пытался представить картину полного окружения «Приюта одиннадцати альпинистов», он, к своему удивлению, был понят. Немыслимое совершилось: после долгого совещания, которое устроили гражданские метеорологи со своим военным штабом, русское подразделение и ученые, захватив оружие, начали спускаться в долину Баксана.

Только тогда отец  позвал своих друзей. Уставший, но довольный Штайнер достал из кармана кителя имперский военный флаг, Шварц поднялся к флагштоку метеорологической станции и поднял на нем флаг в знак победы. Подошел разведывательный дозор Шнайдера, напряженно следивший за авантюрой, на протяжении  вечера подтянулись люди передового отряда. Подошел и Геммерлер с основным отрядом. К наступлению ночи собрались все двадцать человек — полуживые и разбитые, но очень довольные всем происшедшим.. Несколько дней бойцы отдыхали, отсыпались и тренировались в незнакомых горах.

В ночь на 21-е августа из приюта одиннадцати альпинистов вышли шесть связок по три человека на штурм Эльбруса, чтоб водрузить над его вершинами флаги Третьего Рейха. Двое из альпинистов не вернулись на базу..

Тот день мой отец помнил всю свою жизнь.

Утомленный непосильным переходом, с ушибленным коленом и зудящим плечом, он, тем не менее, внезапно четко понял, что сейчас стоит на Троне Богов и под его ногами лежит вся Европа… Капитан Хайнц Грот после этого восхождения стал героем дивизии «Эдельвейс» и легендой вермахта. Он был награжден «Рыцарским крестом», получил двухнедельный отпуск и поехал к жене. Теперь вы понимаете, почему меня называют «эльбрусcким мальчиком»?  Отец всегда говорил, что я — его главная награда за покорение вершин Эльбруса…Бойцы из  отряда отца получили по «Железному кресту» и по медальону с надписью «Пик Гитлера» — явно отчаянно поторопился скромный Адди с переименованием древнего Эльбруса… Престиж гитлеровской армии в глазах союзников, пошатнувшийся от начавшихся военных неудач, был ненадолго и ненамного поднят.

Но и только…

Увы.

Через пару месяцев, после сокрушительных поражений под Сталинградом и на Дону, гитлеровские войска покинули Кавказ. Эльбрус не был отбит— он был оставлен. А в середине февраля флаги Рейха были сорваны и заменены на советские красные стяги группой альпинистов под командованием капитана Александра Михайловича Гусева — на вершине мира, на Троне Богов стоял уже второй капитан — советский.

Вот что во всем этом интересно: моего отца и капитана Гусева разделяли линия фронта, идеология, воспитание, национальность, наконец, но связывала воедино крепкая, безотчетная и благородная дружба — одинаковое, нечеловечески трудное задание сделало их братьями. Они никогда не встречались, но хорошо знали друг о друге и даже несколько лет переписывались. Умерли они в 1994 году. Странно, не правда ли, — два капитана, профессионалы-альпинисты, покорившие Трон Богов, умерли в один год…

Отец знал и любил русский язык, читал Пушкина только по-русски, собирал книги о России и всегда близко к сердцу принимал все, что происходило в этой далекой холодной стране. И любил ее и скучал по ней — необъяснимой и непонятной для нас с матерью была эта ностальгия!

Мне было лет шесть, когда я вполне серьезно осознал, кем был мой отец. И именно тогда я понял, что буду всегда стараться походить на него.

Отец не мог поехать на встречу альпинистов под названием «Эльбрусиада примирения» — он был уже стар и болен на тот момент, но там был я, его маленький эльбруский мальчик, его Пауль.

И я видел там людей, оборонявших свою страну, я видел там и тех, кто на нее нападал, принеся горе, сиротство, страх…

И я видел вопрос в глазах их детей и детей их детей — что и почему наши близкие должны были делить в той войне в этих горах?

Ради чего?

По чьему приказу?

Зачем?

Разве всем не хватало места на многострадальной планете?

Разве все мы, храбрые и благородные дети уставшей от нас, но бесконечно любящей  Матери-Земли, не одинаковы перед ее взором?

Даже если у нас разные боги, языки и мифы, мы все равно живем одним — нашими любимыми, нашими детьми, делом, которому преданы и в котором рождены, стихами поэтов, идущими от сердца, радостью от покоренных горных вершин…

Вот помнить бы об этом, не забывая тех, кто пятьдесят лет назад, рискуя собой, поднимал над неприступными вершинами прекрасных гор флаги далекой или близкой, но до боли родной и любимой страны…

А еще лучше — создать бы то, что хоть отдаленно напоминает братство отважных воинов-альпинистов на горных вершинах: всегда рядом, всегда в связке, всегда поможет плечо, рука, веревка, альпеншток или просто усталая улыбка друга. Вне зависимости от национальности…

Главное — не бояться, не предавать, верить в победу  и идти вперед!

«Они любили горы, как жизнь, Но Родину любили больше жизни…»

***

Пришло время вернуться в год 1968. Мы все еще в приюте. К вечеру возвращается небольшая группа: две связки по три человека. В каждой связке одна женщина. С утра ушли по глубокому до пояса снегу (это в августе!) и к полудню достигли вершины. Вернулись, полностью исчерпав силы, не в состоянии даже говорить, женщины на грани истерики. Наскоро поужинав, они закрываются у себя. Завтра усталость пройдет, и они будут со смехом вспоминать свои приключения.

«Приют 11-и» простоял еще 31 год, и в 1999 начисто сгорел по вине чешского туриста. Для нас — потеря невосполнимая.

 Возвращение в лагерь

Сверху на рюкзаках привязываем кульки с мусором — здесь некуда его убирать. Дальше предстоит пройти перевал Донгуз-Орун и спуститься в Сванетию. Есть еще перевал Бечо, но для начинающих он тяжеловат. Выбираем группу, с которой пройдем маршрут — в походе мы познакомились поближе. Обсудив детали, отправляемся на склад за сухим пайком. Услышав, что я говорю по-русски, стоявший рядом солидного возраста турист удивленно поднял брови. «Ну, вот, пожалуйста! А говорили, что они из ФРГ» — разочарованно сказал он кладовщице и, не взглянув на меня, вышел. Не знаю, почему нас принимали за немцев, и это, как видно, активно обсуждалось.

 Донгуз-Оргун

По канатной дороге поднимаемся на Чегет. К рюкзакам привязаны дрова. Внизу горнолыжные трассы — зимой здесь будет черно от лыжников. Сиденья подъемника одноместные, и рюкзак с дровами кладем на колени — иначе не сядешь. Но пояс безопасности уже не застегнуть. Красота вокруг сказочная, но фотографировать не пытаюсь: для этого нужно освободить руки, и тогда — прощай, рюкзак!

Собравшись на вершине Чегета, отправляемся по горной тропе на юго-запад, и через несколько километров перед нами открывается шеренга маленьких бревенчатых хижин Северного приюта. Здесь попрощаемся с инструктором, он поведет обратно группу из Грузии. Провинившийся москвич Пашка (застукали на пьянке) всю дорогу волочил целое бревно, но только после моего, подкрепленного рулоном синей изоленты (вещь в горах очень полезная) вмешательства удостоился прощения и получил справку о восхождении на Эльбрус.

Только сложили дрова и освободили рюкзаки, как тяжелое, черное облако выстрелило хлопьями мокрого снега так густо, что в двух метрах уже ничего не рассмотреть. Ребята скрылись в хижинах. А для нас, беспутевочных, мест нет, но успеваем поставить палатку. Расстилаем спальники и, нахлобучив капюшоны, бежим в приют обедать — это нам полагается. Потом с трудом находим палатку —

мокрый снег застилает все вокруг. Через час снегопад прекратился, открылось голубое небо. Снег быстро растаял и валуны просохли. Мы вышли, сгребли с палатки снег и осмотрелись. Приют лежит на относительно ровной площадке, окруженной черными уступами гор. Все выползли из своих укрытий. Среди камней играет быстрый, верткий, как ртуть, зверек. Он светло-серый, маленькие черные ушки, кончик длинного белого хвоста тоже черный, словно его обмакнули в чернильницу. Это горностай. Когда-то их шкурки шли на королевские мантии.

А сейчас он живой, рядом, прямо под ногами. Получив обрезок сухой колбасы, горностай исчез в камнях. Щелкнул выстрел, и взлетела зеленая ракета, инструктор чуть улыбнулся и продул ракетницу. Здесь, как видно, это дело обычное. Кто-то принес гитару, несколько голосов подхватили песню. Реабилитированный москвич

на радостях набирает в ручье ведро воды и начинает вращать его так быстро, что ни капли не выливается — центробежная сила прижимает жидкость к днищу.

Стемнело. Небо совсем очистилось, появились звезды. Пытаюсь настроиться хоть на какую-нибудь волну, но «Салют» в горах ничего не ловит. Очень хочется курить, и вдруг прямо под ногами нахожу почти полную и не успевшую промокнуть пачку сигарет «Chesterfield». Кто, из какой страны привез и уронил ее здесь в Приэльбрусье?

Стоим на маленьком черном островке-валуне, а вокруг и под нами разлилось и заклубилось молочно-белое море поднявшихся из долины облаков. Ощущение не из приятных: страшно сойти с валуна — кажется, что сразу провалишься в бездну.

Утро. Проходим по узкому ущелью и останавливаемся подавленные: за поворотом открывается четырехсотметровая снежная стена перевала — вчера ее не было видно. Стена кажется отвесной, но это не так: черные точки людей ползут по скло­ну. Одни движутся вверх, в Сванетию, другие спускаются в Кабардино-Балкарию. Их много, мы постепенно успокаиваемся и начинаем подъем по глубокой, протоптанной в снегу тропе. То справа, то слева красные пятна — кровь? Траверсируя склон, тропа идет зигзагом под сравнительно небольшим углом. И все чаще пятна крови по сторонам. Догоняем трех ослов с тяжелыми плетеными корзинами по бокам. Это их ноги, израненные острым, как стекло, настом, оставляют кровавые следы. Погонщики безжалостно колотят палками костлявые спины. Что только не говорят про ослов — символ тупости, упрямства. Но осел, скорее, символ безропотного терпения. Какое еще животное способно выдержать такую нагрузку, голод, постоянные побои? Как человек обошелся бы в горах без осла? Да только ли в горах?

Рюкзак весит 25 кг, но, ничего, иду, как все, хотя и не очень молод. Меня предупредили: спускаться будет намного труднее. Догоняем двух толстых старушек. Они наняли рослого парня-проводника, который легко несет их и свой набитые рюкзаки. Ночуют старушки, где придется: в овечьих кошарах, в палатке. Догоняем семью: симпатичные моложавые супруги с детьми: мальчику лет 13, девочка на год или два старше. Семья отлично экипирована — все на них новенькое, штормовки сидят элегантно, плотно пригнаны рюкзаки, цветные шапочки украшены значками, солнечные очки на широкой резинке. Лица молодые, свежие, приветливые. Они довольно часто останавливаются передохнуть — отец без ноги — потерял во время войны.

Наша группа в большинстве преподаватели и студенты престижных московских

и ленинградских вузов, инженеры закрытых «почтовых ящиков». Одним словом, элита. Многие не впервые в горах. Но их постоянные шутки и анекдоты о кавказцах начинают раздражать. Откуда это ничем необоснованное чувство превосходства? Ведь народы Кавказа сложились на много сотен лет раньше.

Мы на гребне. Перед нами, внизу, в разрывах облаков Грузия. Там черно — так кажется сверху. «Солнечная Грузия приветствует вас!», смеется кто-то. Начинаем спуск. На обращенном к югу склоне снега нет. Здесь светло и солнечно, совсем не то, что казалось сверху. Теперь тяжелый рюкзак тянет вниз, надо задерживать шаг и быть особенно осторожным на идущей по краю пропасти тропе. Спускаемся ниже, тропа вьется среди альпийских лугов. Появляются кустарники, деревья, справа зашумела вода — это река Накра, и мы вошли в хвойный лес. Стало прохладнее — громадные пихты и ели смыкают над головой свои кроны.

Южный приют стоит на открытой солнцу поляне. Чем-то он напоминает альпийское «шале». Приветливый, симпатичный начальник встречает нас на крыльце. «Слава богу, не чучмек», тихонько говорит кто-то сзади. «В Приюте тоже был русский — ты им доволен?» — парирует другой. Здесь сдаем полученные на турбазе тяжелые трикони — в них завтра пойдет на перевал группа из Местии, а мы обуваем свои, теперь непривычно легкие кеды. Малолетний и, как видно, уже оборотистый сынок начальника отправляется в деревню с туго набитым рюкзаком, в котором что-то позвякивает. Он скоро возвращается и отдает отцу увесистую баранью ногу.

Мы ставим палатку в узкой долине на берегу Накры. Рядом еще одна. Знакомимся. Соседа зовут Иван. «Марк — предлагает он — тут недалеко на склоне есть источник нарзана. Пойдем, наберем?». Захватив солдатские котелки, мы отправились. Быстро, как всегда в горах, стемнело. На мосту, под которым шумела Накра, замелькали огни фонариков. Группа девушек шла навстречу. Крепкие, как молодые дубки, с тяжелыми рюкзаками, веселые, шумные, они прошли перевал Донгуз-Орун, но путь занял у них часа на три меньше и нисколько не утомил.

Шум Накры постепенно затих, мы сошли с тропы и начали подниматься среди могучих пихтовых стволов. Впереди снова замелькали огни. Еще группа? — удивились мы. Но почему не на тропе? И в приюте мест уже нет. Неужели пойдут в темноте дальше? Огни, между тем, появились и по сторонам, однако голосов не слышно и ничто не нарушает тишину. Мы осмотрелись. Теперь множество огоньков окружало нас. Они были близко, рядом, беззвучно двигаясь на уровне наших глаз и ниже, под ногами, вдруг угасали и вспыхивали вновь. «Да это же светлячки!», наконец догадались мы, погасили фонари и, забыв о нарзане, стали наблюдать. Невиданное зрелище было захватывающим. Загадочные насекомые не просто светились — посредством сигналов они общались. Пара светлячков в полете поочередно включает бледно-фиолетовые огни: «Где ты?» — как будто спрашивал один. «Я здесь!» — отвечал другой. Еще пара ведет диалог, синхронно включая сигналы — они, видно, обо всем договорились и уверенно летят рядом. Открывая расположенные в брюшке клапаны, светлячки соединяют две жидкости — «люциферин» с «люциферазой» — вспомнил я прочитанный когда-то материал, — и возникающая реакция дает разных оттенков свет: от бледно-голубого до ярко-желтого. Мы неподвижно стояли, вглядываясь в снующих вокруг насекомых. У некоторых брюшко светилось постоянно. У других светились точечные огоньки, словно цепочки иллюминаторов на фюзеляжеавиалайнера. Светящиеся островки были и под ногами.

Я вдруг почувствовал, что кеды промокли: мы стояли в ручейке, текущем из расположенного чуть выше источника — это и был нарзан. Вода била из-под земли, с шипением лопались тысячи пузырьков, легкое облачко пара повисло над источником. Наполнив котелки, мы собрали по пригоршне светлячков, завернули в листья лопухов и двинулись к палаткам. В стороне, ворочая камни, шумела скрытая туманом. В небе повисла ущербная луна. Чуть дымился догорающий костер. Дамы наши давно спали. Напрасно их разбудили: ни нарзан, ни осветивший палатки голубой свет впечатления не произвели. Равнодушно взглянув сонными глазами, они моментально уснули. Устали после перевала. Да и нам пора отдохнуть.Утром, после завтрака «приветливый и симпатичный» начальник, не вспомнив о положенных в погреб наших запасах, тепло провожает группу. Удивленно переглянувшись, выходим. «Вот тебе и не чучмек», снова говорит кто-то сзади. Наглость обескураживает: скованные городскими приличиями, мы промолчали, не решившись потребовать возврата выданных на дорогу продуктов. Вот что позвякивало у сыночка в сумке. Кто-то вспомнил Пашу Эмильевича из «12 стульев» Ильфа и Петрова.

Спускаемся в деревню, которая, как и река, называется Накра, и прощаемся с группой, которая скована графиком. Мы же свободны и остаемся на денек — очень красиво здесь, куда нам спешить? Неустанно шумит пенная бело-голубая Накра. Дома здесь двухэтажные, крытые дранкой. Но вблизи дранка оказывается обрезками толстых пихтовых досок, половина второго этажа открыта — веранда. В ответ на приветствия суровые, молчаливые сваны с достоинством кивают.

В Сванетии все крупное, монументальное — дома, скот, люди. Вокруг лес. Гигантские лиственницы и пихты. Могучие волы тянут нагруженные бревнами сани прямо по земле. Сани сколочены из грубо обтесанных толстых досок и весят немало. Непонятно, почему сваны даже летом предпочитают сани, а не телегу. О ночлеге не беспокоимся: что-нибудь всегда найдется. Рядом, за наспех сколоченной дверью что-то похожее на закусочную. Однорукий парень отпирает замок и приглашает войти. Знакомимся — его зовут Гоги. В отличие от встреченных до сих пор сванов Гоги не умолкает ни на минуту. Говорит по-русски на удивление правильно и почти без акцента. На столе появляется бутылка темной красно-фиолетовой чачи, шашлык. Разговаривая с нами, он успевает зазывать в свою забегаловку каждого, кто проходит мимо. Но, увидев нас, потенциальные клиенты почему-то вежливо отказываются. На этом знакомство не кончилось — вскоре мы оказались в сванском доме у полыхающей жаром печи. К вечеру пришел охотник с двустволкой дулом вниз за плечами. Это молчаливый, как все вокруг, дядя Гоги. За весь вечер он не сказал ни слова. Его добычу — барсука быстро зажарили и в шипящей, стреляющей салом сковороде водрузили на стол. Оказалось вкусно. Запивали коварной аракой. В отличие от водки, она не имеет ни вкуса, ни запаха, пьешь, как воду, и поначалу совершенно не чувствуешь опьянения. Но через какое-то время эта ерунда валит с ног. Массивный, рослый младший брат Гоги пришел, когда от барсука мало что осталось. Стаканчик исчезал в его огромной лапе. Он подносил кулак к углу рта, закрывал половину лица и, откинувшись назад, опрокидывал, протягивал руку и на столе оставался пустой граненый стаканчик. Рядом с братом Гоги казался пигмеем. Старушка-мать приносит и ставит на стол миски, кувшины, забирает освободившуюся посуду и, сложив на груди руки, молча стоит в дверях.

По воскресеньям в Накру привозят кино, и после ужина идем смотреть фильм, который показывают в большом, похожем на амбар здании. Как оказалось, это амбар и был, но, кроме склада зерна и забегаловки Гоги, в нем размещалась еще и школа. Шумит Накра, стрекочет мотор генератора, какой-то дурацкий фильм потихоньку крутится. Фильм цветной, но время от времени киномеханик вставляет катушки совсем из другого, черно-белого. Никто этого не замечает: разместившись среди мешков, молодежь занята друг другом и на экран не смотрит. Младшая сестра Гоги настолько красива, что даже в полутьме трудно отвести от нее глаза.

— Я бы такую сестру одну из дома не выпускал — говорю я Гоги.

— А я пускаю и не боюсь, потому что в Накре каждый знает: у Гоги есть «парабеллум», Гоги сразу убьет каждого, кто только посмеет до нее дотронуться.

Он приподнял полу куртки, и я увидел торчащую из-за пояса рукоятку.

— А если бы не было «парабеллума»?

— Все равно убью, не застрелю, так зарежу, — смеется Гоги, — у нас оружие всегда найдется.

После кино опять застолье. Арака начала действовать, язык мой развязался, и я, не стесняясь, начал разговор о Сталине. Меня никто не прерывал.

— Что ты понимаешь? — сказал Гоги, когда я, наконец, умолк, и показал на отца весь вечер молча сидевшего в стороне у жарко пылающего очага. — Ты лучше его спроси — 15 лет провел в лагерях. Он многое может рассказать». И помолчав, Гоги взглянул на стоящую в дверях мать: — Ты у мамы моей спроси, как она с кучей детей ждала его все эти годы. Ты спроси, как они жили. Сейчас, когда ты в горах и в моем доме, можешь говорить все, что хочешь про Сталина, про Берию, про кого хочешь. Но я не советую, очень не советую повторять это, когда ты спустишься в Грузию. Там, внизу, другие порядки и другие люди.

Утром прощаемся — нам еще много надо увидеть, а в блокноте с моими зарисовками появилось трогательное послание: Гоги написал в Киев письмо одной из своих многочисленных возлюбленных на обратной стороне моего рисунка — писчей бумаги под рукой не нашлось. Послание осталось неотправленным — было жаль расставаться с рисунком

Новая группа ждет грузовик на Местию. Ждем и мы, а пока снова заходим в амбар, в котором, оказывается, есть еще и библиотека. Библиотекарь молодая, красивая женщина. Что делает она в этой глуши? Книги в основном на грузинском языке. Среди немногих на русском брошюра Сталина «Вопросы ленинизма». Для смеха покупаем ее за рубль. Первое произведение классиков марксизма-ленинизма, которое мне довелось прочесть. Что за убожество!

Грузовик прибыл вовремя, но возникла задержка: в группе недосчитываются одного человека. Шофер нервничает — у него сегодня еще рейс. Минут через сорок пропавшая девушка возвращается. Блуждающий взгляд, в растрепанных волосах колючки, на измятой одежде трава и солома. Она не одна: с ней молодой, рослый сван. Старший группы обрушивается на нее с угрозами. Девушка в трансе и как будто не слышит: что значит эта словесная трескотня перед тем, что так неожиданно открылось ей сегодня в этой глухой сванской деревне, о которой никто не слышал, и на карте ее не найти. Сван запрыгивает в грузовик, садится рядом, положив руку на талию девушки. Его пытаются согнать, но что-то в лице парня останавливает. Остальные девицы внимательно разглядывают свана. На их лицах плохо скрытая, смешанная с любопытством зависть. На выезде из Накры шофер привычно тормозит (такие сцены происходят ежедневно), сван целует мимолетную свою подругу и спрыгивает на ходу. Больше они не встретятся: завтра у него будет другая из следующей группы. И послезавтра, и через неделю, месяц… До осени. А следующим летом все повторится, и будет продолжаться до женитьбы, возможно, и позже. Но на фоне этой группы парень выглядит настоящим джентльменом. А девушка всю дорогу до Местии погружена в себя и не реагирует на окружение.

 Местия

Ущелье постепенно расширяется, открывается величественная панорама, и первое, что видим: башни. Те самые, что так поразили нас в фильме «Вертикаль». Высокие, сложенные из грубо обтесанных скальных обломков, они еще сохранились во многих дворах.

Едва услышав суровое грузинское многоголосье, я понял, что так быстро мы отсюда не уедем. Вообще, о присущей Грузии культуре пения хочется поговорить отдельно. Сочетание грузинской мелодии, неповторимой певучести языка и потрясающей гармонии не может оставить равнодушным. Это не просто хоровое пение. Человек на ступеньках автобуса, словно прочищая горло, вполголоса, нараспев произносит несколько слов, они сливаются в мелодию, и вдруг к нему присоединяется еще голос, за ним еще. И вот песня уже разливается во всю силу.

От Местии нас отделяет глубокое ущелье, где шумит Ингури. Турбаза большая, публика разнообразная. Команда из подмосковного п\я в Новом Иерусалиме. Они собирались спуститься на байдарках к морю. Ребята хорошо экипированы. Ярко-оранжевые спасательные жилеты. На элегантных пластиковых касках фамилии красными латинскими буквами. Но Ингури не для хрупких байдарок. Здесь нужны тяжелые многоместные лодки-плоты из прочной литой резины — тогда, в конце 60-х, в СССР таких еще не было. Пришлось ребятам ограничиться походами в горы.

В башнях высотой с восьмиэтажный дом после очередного акта вендетты укрывались убийцы. Перед нами дом семьи Хергиани. Над входом из чисто выбеленной стены торчат турьи рога. Сверху кто-то написал углем по-русски: «Карло». Михаил Хергиани знаменитый проводник и инструктор-альпинист. Постучавшись, мы вошли, но передать привет от нашего домбайского инструктора, Сан Саныча Кузнецова не пришлось — Михаил надолго в горах. Жить ему оставалось один год. Он погиб в Итальянских Альпах. Камнепад перебил страховочную веревку и «Тигр скал» упал с высоты 600 метров.

Спросив разрешение, поднимаемся на башню. Это совсем не просто. По высоте она разделена на три этажа. Но лестницы или ступеньки в башне отсутствуют. Втаскиваем лестницу со двора. До сих пор не понимаю, как мы заволокли это восьмиметровое чудовище — бревно из цельного ствола лиственницы. Перекладин в сванской лестнице нет, вместо них в бревне выдолблены ступеньки. Поднявшись на первый этаж, втащили за собой лестницу, поднялись на второй,на третий и вышли на окруженную крепостными зубцами площадку. Люки в перекрытиях расположены каждый в другом углу, так чтобы пущенная снизу пуля или стрела не достигли верхней площадки. На этажах хранились запасы еды, кувшины с водой, дрова. Так укрывались от мстителя убийцы. Они проводили в башнях несколько месяцев, пока не заключалось перемирие или до следующего убийства.

Площадка заросла травой, зацепившиеся в расщелинах стен деревца тянутся вверх, застывшие, как сфинксы, ящерицы греются на камнях. Засняв открывшуюся панораму, делаю зарисовки. Вглядываюсь в ставшие привычными сванские дома на другом берегу Ингури. И вдруг странное видение возникает в глазах: нависшая над балконом крыша превращается в длинный козырек кавказской кепки-аэродрома. Глубоко под козырьком — глаза-окна, широкие наличники-брови, и явственно проступает усатое мужское лицо. Чье — грузина или свана — не знаю. Ведь на новом месте видишь то общее, что объединяет уроженцев незнакомой страны. Национальные различия начинаешь чувствовать и понимать позже, а сейчас ясно одно — дома похожи на своих обладателей.

На полках магазина абсолютный вакуум, но народ почему-то толпится. Женщин не видно. Группы по три-четыре человека что-то оживленно обсуждают, спорят, ударяют по рукам. За пустым прилавком стоит продавец. Он чисто выбрит, в белоснежной нейлоновой рубашке. Чем он в пустом магазине торгует? Я спрашиваю, есть ли сигареты. Продавец удивленно глядит на меня. «Вот, еще! Нашел, что спрашивать», прочел в его глазах, прежде чем он отвернулся, не удостоив меня ответом. Никогда не забуду того, что произошло дальше. «Тебе нужны сигареты?» — повернулся ко мне элегантно одетый, седеющий сван. Пустой левый рукав его выше локтя застегнут булавкой. «Опять однорукий», подумал я, вспомнив Гоги. Правой рукой сван достал из нагрудного кармана пачку «Fillip Moris» (откуда здесь?), прижал ее культей и вынул две сигареты. Единственная рука его двигалась быстро и плавно, как у дирижера. «Ого, целых две», обрадовался я. Но вынутые сигареты он вложил в карман, а почти полную пачку протянул мне: — «вазми, пажалста» —  сказал он и вернулся к своим собеседникам раньше, чем я успел поблагодарить.

Длиннорылые сванские свиньи горбатые, плоские, тощие, черные, на спине, как у диких кабанов, длинная щетина Мясо свиней почти не содержит жира и ценится высоко. На лето свиньи уходят в леса и там кормятся самостоятельно, а к осени возвращаются с шумным приплодом.

 

Над Местией, на обращенных к югу склонах желтеют маленькие прямоугольни­ки полей пшеницы. Черная лента медленно продвигаясь, пересекает поля. Впереди что-то несут. Беру бинокль. Во главе процессии священник в черной рясе, за ним несут гроб. Черная лента продолжает ползти, и конца ее не видно. Можно рассмотреть и окруженное чахлыми деревцами маленькое кладбище.

Опускаю бинокль и смотрю на улицы. Там пусто, ни души — весь город провожает кого-то в последний путь. Проходит час, и группы по нескольку человек начинают покидать кладбище. Их все больше, и постепенно они вновь сливаются в черную ленту. Потом лента начинает понемногу редеть, тропинка пустеет, но нет — еще группа, наверное, последняя: священник и с ним несколько человек — семья. Теперь пуста тропинка, безлюдны желтые поля. Я опустил бинокль. Но появляется еще человек. Один. Кто он? Что несет? Снова смотрю в бинокль: могильщик с лопатой на плече…

ЭЛЛА СМОТРИТ В БИНОКЛЬ НА ПОХОРОННУЮ ПРОЦЕССИЮ

Молодые сваны все время пытаются пригласить нас, но после Накры мы на сближение не идем.

Дорога проложена на склоне глубокого извилистого ущелья, где шумит Ингури. Она узкая — встречным машинам не разъехаться. Перед поворотом водители сигналят, и тот, кто ближе к площадке для разъезда, сдав, насколько возможно, назад, ждет. Кузов зависает над пропастью, задние колеса останавливаются в сантиметре от края. Так остановился и наш, с полным кузовом, грузовик. Я глянул вниз, и в животе что-то оборвалось — прямо подо мной, на глубине в несколько сот метров бесновалась Ингури: шум ее сюда не достигал.

Девчонки визжат от страха, водитель с напарником посмеиваются и пускают колечки дыма. Не по себе и нам, но молчим и облегченно вздыхаем, когда грузовик оставляет опасную площадку.

***

Но и сама дорога не менее опасна. Об этом свидетельствуют деревянные кресты там, где машины срывались в пропасть. Кресты с козырьком от дождя и снега. На перекладине застекленная, в черной траурной рамке фотография погибшего водителя. Есть что-то трогательное в сложенных рядом пустых поминальных бутылках. Здесь не забывают тех, кто погиб. К мертвым относятся, как к живым. Спускаемся. Гигантские пихты сменяются дубами, вязами. Снова доносится неумолкаемый шум Ингури, теперь не такой уже грозный. Знаю — скоро нам будет недоставать его.

Прощаемся с группой, которая следует дальше по своему маршруту. А мы продолжим свой, заранее намеченный к морю — у нас еще неделя отпуска.

Оставив позади горы, автобус сворачивает на юг в Колхиду. Маленькие грузинские города похожи друг на друга, как близнецы. Дома строятся с гаражами, но не во всех стоят машины. Вместо «Волги», часто «Москвич» или «Запорожец», а то и мотоцикл, иногда пока еще пусто. На въезде станция автообслуживания и магазин «Автозапчасти». В центре площадь с бетонным постаментом, оставшимся от памятника Сталину. Прутья арматуры напоминают скульптуры абстракционистов. В огородке на постаменте остался сапог вождя. Левый.

Первое, что спрашивают на Кавказе — какой ты национальности. Спрашивают везде: в трамвае, на остановках автобуса, в магазинах, кафе, а то и прямо на улице. А для нас пока что на Кавказе «все на одно лицо», и мы удивляемся, почему у некоторых грузинок на шее золотая звезда Давида.

Очень колоритны старики в разных районах Грузии: все без исключения с большими усами и почти все в военной форме. Не берусь определять этническую принадлежность, судите сами, удалось ли мне выразить присущие только им черты.

Колхида

Цель нашей поездки Цихидзири. На переполненную турбазу нас не пускают. Вдоль берега непроходимые заросли, настоящие джунгли, сквозь которые мы в поисках места для палатки с трудом продираемся. Наконец находим. Сколоченная из досок площадка со стороны моря опирается на столбы над крутым склоном, сверху к ней ведет едва заметная тропинка. Застилаем доски наломанными побегами бамбука, ставим алюминиевые шесты, натягиваем палатку и привязываем растяжки с одной стороны к толстому стволу бамбука, с другой — к мандариновому дереву.

Большие, темно-зеленые мандарины убийственно кислые.

Закат. Море спокойно. В дрожащем, нагретом воздухе опускается огромное, красное солнце. Возле нас редкой красоты черноволосая и сероглазая девушка-грузинка бросает с обрыва камешки. Взмах правой ее руки сильный, резкий, совсем мужской, и вместе с этим полон какой-то первозданной женской грации. Солнце касается воды, и замирает все живое. Опустив большую красивую руку, замирает и наша соседка. Темнея на глазах, огненный диск погружается в море, вот уже только узкий сегмент тает, тает, сверкнул и скрылся, выбросив расходящиеся веером лучи.

Вспыхнули и засветились расплавленным золотом легкие облачка. И тогда волна трепещущей жизни пробежала над водой, море вскипело: провожая уходящий день, рыбы стайками выскакивали из воды и с легким, как мелкий дождь, плеском падали. Тяжело плюхнулись два дельфина. С тоскливым криком, словно хотели снова взглянуть на солнце, засуетились над морем чайки. Прошла минута, другая, успокоились рыбы, умолкли чайки, померкла огненная кромка облаков, стемнело небо и затихло море. Я оглянулся: прекрасная соседка наша исчезла.Прощай, день…

Уснули мы быстро, но долго спать не пришлось. Удар грома раздался так близко, что задрожали доски под нами, и через секунду обрушился тяжелый, как водопад, тропический ливень. Я выглянул из палатки — сплошная белая стена застилала все вокруг. Вспыхнула молния, и я увидел, что нас заливает стекающий по склону сплошной поток темной от глины воды. Спас топорик — я успел прорубить широкое отверстие в плотно пригнанных досках настила, и пол остался сухим.

Граница, как всегда, на замке не только на суше, но и на море. После заката на берегу запрещено ставить палатки, разжигать костры и даже вообще находиться. Берег постоянно патрулируют. Наивные туристы этого, очевидно, не знали и ночью, в грозу храбрые пограничники им объяснили, что к чему. Результат перед нами: утром на берегу у залитых костров разбросаны одеяла, мыло, зубные щетки, консервы, полотенца, бутылки, кружки, носки, раскисшие пачки печенья и сигарет.  Потерявшие пару кеды одиноко белеют то здесь, то там. Нехорошо быть мародером, но кто нас осудит за то, что подобрали банку лечо и мокрую карту Грузии.

Грустно расставаться с морем

В Батуми пытаюсь получить билеты на самолет (продавать авиабилеты в оба конца тогда еще не додумались), но тщетно. «23-го я должен быть дома — мне исполняется сорок лет», говорю я голубой аэрофлотской девушке в кассе и показываю паспорт. Она пытается помочь, звонит в Тбилиси, Минводы, Ростов, но до конца августа билеты давно проданы. «Попытайтесь на вокзале, думаю, на поезд билеты есть. Желаю вам успеть добраться», говорит она. К моему удивлению, билеты действительно были. Послезавтра, 21 августа 1968 года, мы уедем вечерним поездом Батуми — Харьков и там пересядем на киевский — с востока на запад проблем с билетами пока еще не бывает.

Батуми. Последний вечер

Обстановка на вокзале нервная, спешка, чувствую, что-то произошло. Лица напряжены — у тех, кто возвращается из отпуска, лица обычно другие. На перроне, загородив вход, толстый, усатый и добродушный милиционер задает порядком уже надоевший вопрос: какой вы нации? Обходим его и влезаем в вагон, в первый раз не ответив. Тронулся поезд, в желтом свете фонарей поплыли назад батумские пальмы. Выхожу на площадку. Пытаясь что-то услышать, два парня, прижимают к ушам транзисторы. Включаю свой: такого давно уже не было — все станции забиты сорвавшимися с цепи глушилками. Но из отдельных слов и фраз уясняю: армии стран Варшавского договора вторглись в Чехословакию…

Не встав на ноги, умерла наша надежда, раздавленная гусеницами советских танков.

 Азербайджан, Дагестан, Грузия, 1969

На этот раз указание свыше я увидел в киножурнале «Новости дня». Великий Дюк Эллингтон принимал в Нью-Йорке уроженца Дагестана — композитора Мурада Кажлаева. В очень крепком джазовом сопровождении показали Каспийское побережье, города, аулы и горы. Теперь берем с собой сына: после слабого сопротивления он милостиво соизволил себя уговорить.

Путешествие начинается с Баку. Кое-где сохранились остатки былой роскоши: вдоль выложенных цветной плиткой тротуаров пальмы, украшенные витражами застекленные ворота. Блестит накатанный шинами синий асфальт. Магазины не вмещают товары, их наваливают прямо на тротуарах. Горы обуви, посуды, спортивных костюмов, разноцветных рубашек и разного другого добра приходится обходить по мостовой. Качество всех этих изделий вряд ли на высоком уровне, но количества очень впечатляют.

У азербайджанцев прирожденная страсть к торговле, и продавец на рабочем месте чувствует себя королем: на прилавке цветы в элегантном сосуде, сам он чисто выбрит, в белоснежной рубашке с галстуком. Но и на улице бакинцы не зевают: Старик в белой мусульманской ермолке с трудом обхватил бумажный кулек, из которого выглядывают головы каспийского леща. «Вот это рыбка!» — негромко говорю жене. Но старик услышал и среагировал моментально, «Купи! Рубль штука», — сказал он, развернул кулек и золотистые лещи рассыпались прямо на тротуаре. Мы зашли в чайхану. Чисто, опрятно, работает телевизор. Пахнет хорошо, как в московском «Чаеуправлении». Женщин, кроме моей жены, в этом заведении не видно. Не успели сесть, как на столе появились сахарница с настоящим колотым рафинадом и большой заварочный чайник. Ничего другого здесь не предлагают. «Я вас знаю», — говорит официант Элле. — «Откуда?» — удивляется она. «Видел в Киеве». Чай очень крепкий — настоящий «чефир». Постепенно одолеваем литровый чайник, расплачиваемся, выходим и обнаруживаем, что опьянели — тротуар упруго вздымается под ногами. Вот так чай! С трудом поднимаемся в трамвай и, помогая друг другу, пошатываясь пробираемся к свободной скамейке. Голова, правда, остается ясной, только чуть-чуть кружится.

Вагончик фуникулера поднимает в парк. Вид на город и набережную очень на­поминает Киев, только вместо Днепра внизу уходящее за горизонт море.

В 20-х годах в Азербайджане арабскую вязь заменили кириллицей, и мы начинаем разбираться в афишах и вывесках. Китабхана — библиотека и книжный магазин. Балыкхана — рыбный. Чурек — хлеб.

В старых кварталах одноэтажные с плоскими крышами дома прячутся за стенами, тянущимися вдоль пыльных, без единого деревца улиц — типичная для мусульманских стран застройка. Но внутри дорогая мебель, роскошные ковры, люстры, хрусталь. Кое-где вдоль стен разложены традиционные подушки. На этих с   виду убогих улицах живут совсем небедные люди.

 Набрань

Три дня пролетели быстро, и мы без особого сожаления отправляемся поездом в Набрань — зону отдыха в двухстах километрах севернее Баку. Ставим палатку на берегу. Море здесь теплое, спокойное, песок чистый. В сотне метров от берега настоящие джунгли. С деревьев свисают лианы, какие-токрупные цветы светятся в зеленом сумраке чащи. На поваленном дереве лениво крупными кольцами извивается большая, толстая, похожая на питона змея. Я воздерживаюсь сообщать своим об этом. Здесь проведем неделю. В километре деревня или рыбачий поселок, где можно купить овощи, фрукты, хлеб, рыбу. Первые три дня на берегу мы одни.

Соседи начинают появляться в конце недели. Их все больше, и в пятницу здесь негде ступить. Кругом палатки, автомобили, мотоциклы, костры у которыхтомятся привязанные за ногу к деревьям бараны. Жить им осталось недолго — до обеда. Здесь баран — только мясо. И шкура. Зарезать его не больше, чем открыть банку консервов. Шестилетний мальчик придерживает связанного барана и весело смеется, когда отец, чуть подкатав рукава белоснежной рубашки, ловко перерезает баранье горло. Подвесив на дереве, барана свежуют, снятую шкуру распинают на колышках и оставляют сохнуть под солнцем.

Вдоль берега множество выброшенных прибоем осетров, которых здесь называют «шайтан-балык». В месяцы, названия которых содержат букву «Р», их не ловят: хорда осетров ядовита и может вызвать тяжелое отравление. Под вечер отправляемся в деревню купить осетрину. Как оказалось, такие покупки надо выполнять осторожно. С нами долго не хотели разговаривать, пока не нашелся один храбрый украинец. Узнав, что мы из Киева, он отвел нас в сарай, где под стропилами висели десятки выпотрошенных безголовых осетров длиной до метра. Мы купили двух. Цена смехотворная — рубль кило. Возвращались в темноте. Один из соседей забеспокоился и выехал на машине искать нас. «Здесь не принято ходить с красивой женщиной одним в темноте», — сказал он.

Половина осетрины пойдет на уху и шашлыки, остальное засолим и оставим вялиться на солнце. Наша задача — отгонять мух.

У костра собирается довольно большая компания. Учимся различать кавказские национальности. Пожилой русский показывает, кто есть кто.

— Вот эти — говорит он, — наши евреи из Баку. Рядом тоже евреи, но горские. Справа (в голосе его появляются иронические нотки) — лезгины. О существовании даргинцев я никогда не слыхал — о них небрежно, без эмоций; остальные (презри­тельно) — наши «чушки».

— Кто такие «чушки»?

— Это же азербайджанцы! — удивляется наш гид. Пытаясь понять, в чем разница между бакинскими и горскими евреями, вглядываюсь в лица, но пока для меня и те и другие ничем не отличаются от азербайджанцев, даргинцев и лезгин.

Так бывало не только здесь и не только со мной. Вот рассказ демобилизованного солдата: танковый полк расположился в Забайкалье на территории Бурят-Монгольской АССР. Однажды в лагерь пришел старик-бурят и обратился к командиру: — Один танкист ходил раз в нашу юрту, ходил два, много ходил, а когда дочка родила — перестал.

Майор построил полк в одну шеренгу и вместе с бурятом несколько раз прошел вдоль строя, пока вконец уставший старик не остановился.

— Извините, товарищ командир, — сказал он, — не могу узнать солдата: у вас все на одно лицо!… И, помолчав, добавил: — Но все равно — большое спасибо за внука!

А: назавтра благодарный старик пригнал десять баранов в подарок!

Еще эпизод: В культовом фильме «Мимино» цензура вырезала короткую сцену: В лифте о чем-то спорят Вахтанг Кикабидзе и Фрунзик Мкртчян. Два японца смотрят на них, и один говорит другому: — посмотри на этих русских: все на одно лицо!

***

Неделя на берегу пролетела быстро. Пора собираться в горы. Ждем на остановке. Проходит час, другой. Кроме набитых мужчинами грузовиков, никакого транспорта не видно. Вооруженные барабанами, бубнами и зурной то ли на свадьбу, то ли на другой какой-то праздник едут они в сопровождении невообразимого гвалта.

Барабаны, зурна и пение слышны еще долго после того, как грузовик исчезает в облаке пыли. Пешком идти бессмысленно. Какой-то парень подошел к нам и пригласил переночевать. «С утра поймать автобус будет легко» — говорит он. Так оно и было. Автобус довез нас до Хальхуля, дальше в Ахты трясемся в грузовике. Догоняем четырех женщин, вернее исполинские охапки хвороста и сена, кото­рыми они нагружены. Шофер берет женщин в кузов. Женщины молоды и пока кра­сивы, но это ненадолго — к 35 годам бесследно исчезнет обаяние молодости, увянет красота и к 40 превратятся они в хриплых, крикливых, усталых, жилистых старух. Нам стыдно на них смотреть. Стыдно за свою праздность.

Ахты

Районный центр Ахты уже в горах. Грязь на улицах заставляет вспомнить первые слова в книге Ренана «Жизнь Иисуса»: «Если оставить в стороне ту отвратительную неопрятность, которую везде несет с собой Ислам…».

Здесь есть «гостиница». Это одноэтажный, плохо оштукатуренный дом. Грязный коридор ведет в большую темную комнату. В ней двадцать железных кроватей. Для женщин комната поменьше. Туалет во дворе заперт висячим замком, и судя по тому, что вокруг — навсегда. Заржавевший умывальник — бачок со штырем, какие я видел еще перед войной, прибит к покосившемуся столбу рядом с туалетом. В уставленном кроватями коридоре неумело выполненный маслом портрет осанистого белобородого старика. Под ним надпись по-русски: «Народный поэт Дагестана, Гомер 20-го века — Сулейман Стальский». Захотелось оставить свои впечатления и мне. Но не на стене — в блокноте:

«Заунывный крик муэдзина.
  Ночь. Закрыт на ключ туалет.
   И храпят в коридоре лезгины.
       Но висит на стене портрет:
          «Гомер двадцатого века
               — Дагестана народный поэт«.

Не раздеваясь, укладываемся. Шофер рейсового автобуса Абрашка Исаков (так он потом представился, протянув руку) из Дербента учуял что-то в наших обгоревших на солнце физиономиях. «Ты еврей?» — тихонько спросил он Сашу. Знакомимся, и узнаем много интересного. В армии его сына обозвали жидом. Парень, долго не думал и всадил обидчику штык в живот. Евреи Дербента собрали и вручили кому надо достаточно денег, и теперь сын спокойно досиживает в тюрьме минимальный срок. Сам Абрашка сбил автобусом внезапно выскочившего на дорогу мальчика, и в этом случае тоже откупился — только из партии (велика беда!) исключили.

Не берусь судить, насколько правдивы его рассказы, но в одном не сомневаюсь: такую бы солидарность всем разбросанным по свету евреям.

— Сталина любишь? — уже немного знакомый с местными нравами и предпочтениями, осторожно спросил я. Мой вопрос очень удивил Абрашку.

— Конечно, люблю! — с недоумением ответил он.

— Да ты что, в своем уме? Он же евреев убивал!

— Что ты будешь мне рассказывать! Сталин сам еврей — его фамилия Джугашвили. — Знаешь? Нет? А все на швили — евреи! — безапелляционно заявляет Абрашка. Я не стал с ним спорить.

Детей у него то ли 10, то ли 12, на зароботок водителя их не прокормить, поэтому Абрашка активно сотрудничает в подпольном производстве фальшивого конь­яка. Этот процветающий бизнес не только кормит значительную часть жителей Дербента, но также помогает найти выход в критических ситуациях.

Книжный магазин, он же промтоварный и писчебумажный. Скоро сентябрь и Абрашка закупает школьные принадлежности ящиками. А мы — подписное собрание Фейхтвангера (кому он в Дагестане нужен?) и, хотя не очень доверяем местной почте, (которая тут же в магазине), отправляем в Киев посылкой — в рюкзаке 12 томов не утащишь! Опередил нас дагестанский Фейхтвангер, и ждал в Киеве на почте, а через 11 лет — добрался до Израиля.

Побывали мы в первый раз на мусульманском кладбище. Среди множества бесформенных, грубо обтесанных камней, гордо возвышается один: на нем полумесяц с пятиконечной звездой и арабская вязь надписи. На одном из рядовых могильных камней надет алюминиевый обруч хула-хупа. Я представил себе, как в лунную ночь, виляя бедрами и пританцовывая под завывания муэдзина, скелет свершает намаз: а затем вращает обруч минуту по, и вторую — против часовой стрелки. Закончив танец, скелет послушно возвращается в могилу и костлявыми руками водружает над собой могильный камень.

На улице встречаем группу грузин: трое парней и молодая жена одного из них. Они тоже собираются в дагестанский аул Кубачи, который славится кустарной бижутерией. Знакомимся и решаем идти вместе. Высокий плечистый Вахтанг недавно демобилизовался. Он в солдатской форме без погон, на голове выгоревший «стетсон». Гоги, его жена Манана и самый молодой — Ной. Теперь нас семеро.

Свадебное путешествие

Путь лежит вдоль течения горной реки Самур, где расположены большинство аулов. Тогда здесь еще не было благоустроенных дорог, только конная тропа, не было электричества, телефонной и радиосвязи. В верхнем течении свернем на север и после визита в Кубачи спустимся к столице Дагестана Махачкале. А оттуда поездом домой. Так мы наивно планировали, не ведая, где закончим путешествие.

В первом же ауле нас пригласили в дом. Хозяин набросал на пол подушки, усадил нас семерых, приволок кипящий самовар, горку настоящего колотого рафинада и налил каждому по стакану. Как только чей-то стакан пустел, хозяин немедленно наполнял его снова, не забывая вежливо беседовать с каждым, и возвращался на свой стул. Мы, уставшие и голодные, безропотно пили стакан за стаканом и утешали себя, думая: хорошо, что хоть чаем угостили. Чаепитие это продолжалось, наверное, больше часа, количество выпитых каждым из нас стаканов приближалось к десяти, пока кто-то не догадался поставить пустой стакан верх дном и положить на него огрызок сахара. Остальные дружно последовали его примеру, и тогда хозяин поднялся со стула и вышел. Он вернулся с охапкой лепешек и блюдом нарезанного овечьего сыра. Теперь мы знали, как вести себя в гостях. На лепешках, которые в каждом ауле давали нам на дорогу, свой, специфический узор, нацарапанный куриным пером на сыром тесте, и по этому узору новые хозяева безошибочно определяли, откуда мы пришли. Мы уже знаем, что лепешки эти не черствеют. Лепешки поручаем нести в рюкзаке сыну. Однажды голодный Саша (он шел последним) не выдержал, украдкой вытащил и съел одну. Потом сознался маме, и получил жесткий выговор.

В аулах можно купить рога туров и козлов, толстые вязаные носки. Но за сыр и хлеб здесь денег не берут. Много покупать не стоит — полный рюкзак нести придется на себе. Вахтанг расплачивается винтовочными патронами из своего рюкзака, а мы деньгами. Несколько раз попадались примитивные закусочные, где в отличие от азербайджанских не было даже попыток нас обсчитать.

Ной ведет подробный дневки похода, пунктуально записывая в толстой тетради пройденный за день километраж, названия аулов и национальность их обитателей. Он внимательно осматривает развалины, в некоторых аулах обнаруживает заброшенные сотни лет назад церквушки и потом долго беседует со стариками.

Вторая половина августа — период уборки довольно скудного урожая и свадеб. Путь наш лежит вдоль русла реки Самур. Как только приближаемся к очередному аулу, нас обгоняют спешащие на свадьбу гости. Женщины в длинных до земли, на­рядных, расшитых узорами платьях. Голова покрыта белым атласным платком. Мужья доверяют им нести не только тяжести, но и подарки: это подушки, постельное белье, рулоны тканей, пласты испеченных лепешек и разные угощения. Я бы не назвал эти свадьбы многолюдными.

На плоской крыше в окружении ребятишек три, четыре музыканта: зурна, тар или кяманча, барабан или бубен, иногда еще маленькая гармошка. В других аулах музыканты стоят во дворе, а на крыше аксакалы-старики и ребятишки. Гости в домах не помещаются и рассаживаются на подушках перед домом. Коврики с угощением разложены на земле. Бутылки с чачей, фальшивым Дербентским коньяком и водкой в окружении стограммовых стаканчиков. В мисках шампуры с шашлыками, нарезанные полукружия арбузов, овощи. На Кавказе даже в глухих аулах и на пастбищах не едят мясо прямо с шампура, а снимают и кладут на блюдо.

Не принято и, заливаясь красным соком, вгрызаться в полукружия огромных арбузов. Рукояткой ножа выбивают косточки, разрезают на кубики, корки уносят скоту. Едят и мясо, и арбузы, пользуясь ножом и вилкой. Танцуют на свадьбах не слишком активно: нехватает ровного места. Одна-две пары пройдутся, исполняя что-то похожее на лезгинку, и усаживаются, уступая место другим.

Зрелище молотьбы на току заставило остановиться надолго. Сцена достойна кисти Питера Брейгеля-старшего. Я вспомнил его знаменитую картину «Жатва». Две лошадки тянут по кругу сколоченный из толстых досок щит, на котором для тяжести уселась, наверное, дюжина ребятишек. Снизу в щит вмонтированы отшлифованные в горных реках плоские камешки. Они-то и выбивают зерна из рассыпанных на току колосьев. Старик идет следом, широкой деревянной лопатой подбрасывает обмолоченное зерно, и ветерок уносит мякину.

Еще сцена, заставившая остановиться: девушки у ручья набирают воду в большие — с ведро, медные кувшины и, продев руку, несут на плече. Идут они с этими тяжелыми кувшинами, выпрямившись, стройные и веселые.

В горах организм интенсивно теряет влагу, пропитанные потом штормовка и даже рюкзак промокают насквозь, и послесушки на них остаются белые разводы соли. Пить хочется все время, и приходится часто наполнять прокопченный солдатский котелок — ручейки на каждом шагу, вода прохладная и кристально чистая. А в реке вода мутновата.

Впереди аварский аул. Ной предупреждает: аварцы — народ суровый и строгий. Прирожденные воины. Знаменитый Шамиль, с которым десятилетиями не могла справиться русская армия — аварец. С ними нужно вести себя скромно и вежливо. Не шуметь, разговаривать вполголоса, не смеяться. Но в своем ауле аварцы оказались такими же спокойными, гостеприимными, как и другие дагестанцы.

Расположившись на привал, мы сняли тяжелые рюкзаки, разулись и опустили ноги в прохладную воду Самура. Застучали копыта и два всадника выехали из ущелья. Увидев нас, спешились и забросили уздечки на холки коней. Обменявшись рукопожатиями, назвались и разговорились. Алибек и Мурад —лезгины.

— А где ваши лошади?
удивленно спрашивают они. Наш ответ шокирует горцев:
— Вы идете из Ахты?
Они переглянулись.
— Пешком всю дорогу?
Они переглянулись снова, явно считая нас сумасшедшими. Сфотографировались. Вижу, что наши дамы произвели глубокое впечатление.

Всадники предлагают сфотографировать их верхом на конях. Манана и Элла надели папахи, и уселись в седлах, но Алибек и Мурад стали слишком активно прижиматься к их оголенным ножкам, и фотосессию пришлось срочно прекратить.Разочарованные лезгины лихо вскочили на коней, пересекли Самур и скрылись за скальными изгибами. А фотографии не получились, о чем я не ничуть жалею.

Время от времени встречаются увешанные цветными лоскутами деревца. Это святые места, где когда-то побывал или похоронен, а, может, убит или умер знаменитый шейх. Часто попадаются отбеленные солнцем и дождями рогатые черепа козлов и баранов. Реже — лошадиные.

На берегу горной речки Саша находит «золото», но на самом деле это пирит — плоские черные пластины с металлическими прожилками

В этот аул мы пришли, когда совсем стемнело. Полусонные обитатели с включенными фонариками разбежались будить соседей. Наш визит для них — событие! Огни засветились в окнах прилепившихся один над другим домов, и стало казаться,что мы чуть ли не в Манхэттене. Нас стали растаскивать по домам, но ссылаясь на то, что нужно уйти на рассвете, мы с трудом уговорили хозяев позволить переночевать в пустом доме школы или клуба, чем очень обидели их. «Что мы, собаки?» — говорили они. Особенно возмущался парень по имени Хуссейн. Услышав это имя, Саша удивленно смотрит на меня. Из новостей шестидневной войны ему знакомо имя короля Иордании. Растелив спальники, утраиваемся на скамейках.

Но засыпаем не скоро: Саша устраивает концерт с полным репертуаром Высоцкого. Его гитара часто привлекала внимание, а однажды мне с трудом удается успокоить пьяного азербайджанца, требовавшего устроить концерт в кузове несущегося по узкой дороге грузовика.

А в одном ауле мальчишка принес тар, чтобы поиграть и сфотографироваться вместе с Сашей. Навсегда запомнился четырехлетний мальчик, ведущий за повод оседланного коня на водопой.

Закончились аулы. Уже второй день идем, не встретив живой души. Кроме. свежих отпечатков медвежьих лап, никаких признаков жизни. Догонять медведей мы не спешим.

Тропа все чаще пересекает Самур. Течение все быстрее, в нем трудно уже устоять, берега круче, а река глубже. Несколько раз переходим Самур вброд по пояс в холодной воде. Гоги усаживает Манану на плечи и переносит на другой берег. Тропа сужается настолько, что приходится прижиматься к отвесной стене, иначе свалишься с тяжелым рюкзаком в воду. В одном из таких мест Ной напорол­ся на острые, как бритва, выступающие пластины твердой слоистой породы. Из глубокой раны хлынула кровь. Вахтанг успел подхватить Ноя и перенес на другой берег. Вот что значит идти в шортах по горным тропам. А ведь его не раз преду­преждали. На этой переправе из моего рюкзака выпал и уплыл один рог тура.

Стемнело, ставим палатку подальше от скал на довольно широкой отмели и первым делом укладываем Ноя. Пытаемся развести костер, но здесь нет ни куста, ни даже веточки.

Саша отправляется искать топливо вдоль берега, но быстро возвращается перепуганный и бледный: в метре от него, среди свежих следов медведя упал со скалы полупудовый камень. Придется греть для Ноя чай на спиртовке. Послышался стук копыт и из темноты возник лермонтовский всадник в мохнатой папахе, бурке, с винтовкой в таком же мохнатом чехле из бараньей шкуры.

— Тебе нужны патроны? — спросил Вахтанг.

— Какие? К винтовке или автомату? — после затянувшейся паузы ответил всадник.

— К винтовке.

— Что ты за них хочешь?

— Есть у тебя чача?

Всадник молча достал бутылку, получил две полных пригоршни (а ладони у Вахтанга со сковородку!) патронов из неисчерпаемого рюкзака и, стегнув коня, растворился во тьме. Приложившись к горлышку, каждый делает добрый глоток. В Ноя вливаем побольше. Саша колеблется, но Элла настаивает, он, содрогаясь, глотнул и чуть не задохнулся.

— Ну, мама, — тут он запнулся, — больше никогда не возьму в рот эту гадость! — произнес он, когда отплевался и отдышался.

Ной бредит, язык его заплетается, в неразборчивой грузинской скороговорке вдруг отчетливо слышится русская матерщина, и наши женщины смущенно опускают глаза. Утром отправляемся дальше — здесь оставаться нельзя.

Скалы постепенно расступились, расширился Самур и течение его ослабло. Впереди открылась гряда покрытых зеленью гор. Сверяемся по карте. Это массив Сарыдаг. На изрезанных тропинками склонах пасутся стада овец. Высота 3200 метров над уровнем моря. Мы с облегчением вздыхаем: здесь нанесколько дней найдем приют и помощь.

 

Нас будит стадо, Кашляют овцы и чихают совсем, как люди, только в паузах раздается блеяние, Откашлявшись, самцы начинают утренние поединки. Это у них вместо зарядки. Сделав несколько неспешных шагов, козлы становятся на дыбы и, грациозно изогнувшись, скрещивают в ударе длинные свои рога. Удар не в полную силу, но достаточный, чтобы по своим, козлиным, критериям решить, кто сильней. Побежденный послушно покидает арену. Его не преследуют. У баранов поединок выглядит иначе: они разбегаются и на полной скорости с костяным стуком сшибаются пудовыми, закрученными в улитку рогами.

Только бараний, разделенный одной извилиной, мозг способен выдержать такой удар! Но хватает их раунда на три, не больше. После третьего побежденный оседает на ослабевшие задние ноги и покидает поле боя, пошатываясь и орошая его мочой. Выяснив отношения, стадо разделяется на маленькие, в несколько десятков овец группы и отправляется на пастбище. Каждую группу ведут аристократы-козлы строго по принадлежащей им тропинке. Весь склон в этих, десятилетиями протоптанных тропинках. Возвращаясь вечером, овцы по тем же тропинкам послушно следуют за вожаками.

За гостеприимство надо платить.

— Поможете сделать маркировку стада?

просит старый чабан. Барану или овце защелкивают с помощью компостера металлическую бирку с номером, протыкая ухо насквозь. Наша задача подтащить упирающегося барана к чабану, выпрямить и придержать правое ухо. Дело пошло довольно быстро. Увлекшийся Саша перестарался: вместо бараньего уха самоотверженно подставил под компостер свой большой палец и получил бирку. И тут мы стали свидетелями чудесного врачевания: чабан поджег клок чистой козьей шерсти, на несколько минут приложил его к ране, нарвал какой-то травки, разжевал, смазал Сашин палец зеленой кашицей и перевязал вынутой из кармана грязной тряпкой.

— Наше дело правое, победа будет за нами! — утешил Сашу старик. — Это дядя Сталин сказал. Я не стал спорить: слова принадлежали Молотову. А вчера этот чабан спустился к нашей палатке и выполнил ту же процедуру с Ноем. К обеду, когда закончили маркировку двух тысяч овец, Саша уже играл на гитаре. Быстро заживала рана и у Ноя. Он прижимает к уху транзистор — «Голос Америки» вдруг прорвался сюда, в горы. Сегодня первая годовщина вторжения в Чехословакию. В Праге бурные демонстрации, стычки. Есть погибшие. Осторожно спрашиваю: — Сколько наших?

— Надо еще решить, кто наши
недовольно проворчал Ной.

Ночью уже подмораживает, но нам тепло: чабаны наваливают на нас свои телогрейки и бурки. Этого добра у них достаточно и для гостей и для себя.

Предназначенный на обед баран-«вертушка» привязан рядом с нами. Это прозвище получают животные, зараженные чем-то вроде ехинокока. Червь проникает в мозг и нарушает координацию движений, На определенной стадии развития паразита баран теряет чувство равновесия, начинает вращаться и, как правило, падает в пропасть. Дагестанцы — мусульмане. Они соблюдают кашрут, кое в чем похожий на еврейский: не едят, например, свинину.

Им также запрещено употреблять в пищу мясо погибшего животного, если не выпустить кровь. Вот почему «вертушкам» (а их в стаде немало) перерезают кинжалом горло в первую очередь. Сейчас очередной обреченный баран пытается жевать мой заиндевевший снаружи спальник, а завтра он окажется в корыте. Температура кипения на такой высоте низкая, и мы едим полусырую баранину — не доваривается, хоть и стоит на огне полдня. Топливо — сухая трава, какой от нее жар? Да и огонь не так легко поддерживать — ветер сдувает. Но кусочки теста — «хинкали», которые бросают в котел вместе с мясом получаются съедобными.

«Так, — сказал бедняк, — и полез на печку» — любимое изречение старого чабана. Он повторяет эту прибаутку после каждого законченного действия и обязательно вместо пожелания спокойной ночи.

Ночуем на крутом склоне и всю ночь удерживаем угол Сашиного спальника, чтобы не съехал в пропасть. Держу я, а меня — устроившись сзади, Элла.

После шестидневной войны прошло два года, но разговоры о ней продолжаются. Обычно, мы в таких дискуссиях не участвуем, предпочитая слушать. Вот и сегодня, отдыхая у костра, мы услышали много интересного.

— Во время шестидневной войны — рассказывает Манана — невозможно было купить газету. Ни в одной республике так не болели за Израиль, как в Грузии.

***

Каждый вечер сверяемся по карте, намечаем маршрут на следующий день. В один из последних вечеров мы сидим над картой. И вдруг я увидел, что наши грузины из Института географии республиканской академии наук держат карту вверх ногами. Отпускные дни тают, чувствую, что нам не по пути, и мы разделяемся: грузины поворачивают на север в Кубачи, а мы, отказавшись от дагестанских драгоценностей, на запад — через Азербайджан в Грузию.

Долго стоим и смотрим вслед грузинской четверке, пока она не исчезает. Саша даже прослезился.

На горной тропе плотный туман. Чтобы не слететь в пропасть ищем следы подков, но не всегда находим. Проще двигаться, ориентируясь на катышки конского навоза — их много. Навстречу спускается караван из трех нагруженных тюками лошадей. Всадник один. Он, удивленно пожав плечами, смотрит на нас, что-то говорит, но мы не понимаем. Просто машем ему на прощанье, но он не обернулся. Саша идет впереди — он ниже ростом и скорей увидит ориентиры. Туман все гуще, мы словно в молоке. Впереди темнеет столбик. Такие, обычно, складывают из камнейчабаны. Саша подходит, наклоняется, и… столбик вдруг вырастает, расправляет метровые крылья и величественный орел, медленно взмыв, растворяется в тумане. «Ух ты!», крикнул я и подбежал к сыну. Элла за мной. Лицо Саши бело, как мел. Ждем, пока он (да и мы!) придет в себя, и отправляемся дальше.

Туман вдруг рассеялся и далеко внизу открылась залитая солнцем зеленая равнина: вот он, наконец, перевал! Подняв руки, Саша радостно пританцовывает. Тропа идет теперь по острию хребта. Впереди несколько палаток. Это лагерь геологов. Ребята славные, с ними две девушки. Их работа — перспективные исследования, разработка недр в обозримом будущем нереальна, — район недоступен для транспорта.

Получив подробный инструктаж и пачку дорогих армянских сигарет «Ахтамар» на дорогу, отправляемся дальше и начинаем спуск в Азербайджан. Далеко внизу видны палатки и сложенная из камней ограда с узким входом — загон для овец. Агрессивные кавказские овчарки пытаются атаковать. Чабаны-азербайджанцы успокаивают собак и угощают нас сыром собственного изготовления, а недоваренную баранину, которую дали дагестанцы, советуют приберечь на дорогу. Ночью вооруженные чабаны и злые псы стерегут стадо. Идти нам 40-50 км через заповедник, в котором полно медведей, рысей и волков, но редко встретишь человека. Там опасно. Впервые встречаю людей не знающих русского языка.

Говорит по-русски только один, самый молодой чабан: — Медведь вчера ночь приехала, покушала баран — сказал он после ночного дежурства, снимая с плеча тяжелый карабин.

Позавтракали, и попрощавшись с чабанами, двинулись в путь. Высоко в небе застучал геликоптер. Мы подняли головы, я, сам не зная зачем, взмахнул штормовкой и вдруг увидел, что геликоптер развернулся, начал снижаться и через минуту стоял рядом с нами. «Вам куда? — закричал летчик, — в Закаталы? А из какой вы партии?» Поскольку всем известно: партия у нас одна, я понял, что речь идет о геологической (кого еще, кроме таких сумасшедших, как мы занесет сюда по доброй воле?) и ответил уклончиво, но летчик ответа не ждал. «Заходите, ребята — времени нет, и так опаздываем». Придерживая шапки, мы забросили рюкзаки и поднялись.

Я успел бросить чабанам подаренные геологами сигареты. Склонив нос, геликоптер легко оторвался от земли, испуганные овцы, разделившись на два потока, разбежались, растеклись в стороны, а мы полетели над зелеными джунглями. Жаль, что не увидим заповедник, но, может, это и к лучшему: старое туристское правило гласит: от попутного транспорта не отказывайся никогда. 15 минут и мы на аэродроме Закаталы. Вряд ли бы нам удалось пройти 40 км меньше, чем за два дня. Забираемся в кузов грузовика, который сразу тронулся. Русский старик разговорился со мной, познакомился с Сашей и спросил: — «а девочка тоже ваша?» Я оглянулся: Элла стояла чуть в стороне. На черном от загара лице светились глаза и облупленный нос, на ключицах лежали сложенные вдвое, как у восьмиклассницы школьные косы, — это настолько изменило ее внешность, что представление о настоящем возрасте полностью терялось. «Моя», — помолчав, ответил я и улыбнулся. Жалко было разочаровывать старика. Да я, собственно, не соврал — ведь и в самом деле моя.

На автобусной станции грузовик остановился рядом с маршрутным автобусом Закаталы — Тбилиси. Маленький, тесный «газик», будто специально ждал и, только мы втиснулись, тронулся. Горы остались позади, и теперь вокруг плоская, как доска, пыльная скучная равнина, почти нет зелени, маленькие, заброшенные безжизненные селения, на пустынных улицах застыли одинокие, унылые ослы, тощие козы провожают автобус желтыми глазами, Когда автобус остановился в каком-то селении, у свернувшейся клубком собаки чуть приподнялись уши и дрогнул кончик хвоста.

Постепенно местность стала меняться. Дорога, спускаясь все ниже, теперь вилась среди лесистых склонов, появились сады, виноградники. Веселые ручейки стекали с кудрявых зеленых холмов и прятались под мостами. 

Тбилиси

Заблестел среди клумб синий, масляный асфальт, под деревьями нарядная, оживленная толпа. Масса цветов. Пальмы. Вот и знакомая бело-голубая тележка на велосипедных колесах. С одной стороны непонятное, грузинской вязью слово. С другой — русскими буквами: «марожни». Много лет прошло с того дня, но мы до сих пор так и произносим это слово.

В Тбилиси с первой минуты нас охватило необъяснимое чувство радостного изумления. Певучая, богатая интонациями речь вокруг, улыбающиеся лица прохожих, горячий, агрессивный спор (думаю: ну, все! сейчас схватятся за кинжалы!) вдруг прерывается смехом и дружескими объятиями. И самое главное, (и самое странное!): среди этих, говорящих на незнакомом языке людей почему-то не чувствуешь себя чужим. Здесь отношение к людям совсем другое: грузины не смотрят сквозь тебя. Осознаешь: даже тот, кто видит тебя впервые понимает: ты личность, ты важен.

Но все по порядку: на автовокзале группа русских женщин предлагают комнаты. Нашлась комната и нам. Первым делом отмылись, выгладили одежду и отоспались.

Утром я успел постричься в парикмахерской, Элла убрала косы в «бабетту» и теперь мы с трудом узнаем друг друга. Чистые и отглаженные отправляемся в город. Прошли пешком проспект Руставели. Перед нами широкая площадь. Подошли к группе туристов и прислушались.

— В Тбилиси сотни лет дружно, одной семьей живут грузины, русские, армяне, азербайджанцы, евреи и представители других народов. Здесь никогда не было проявлений национальной вражды, — говорил гид. — Пример: прямо перед вами мечеть, рядом с ней синагога, а напротив православный Сионский собор.

Услышав последние слова, некоторые туристы удивленно переглянулись. «Как может православный собор называться еще и сионистским?» было написано на их лицах. Отпустив группу на час, гид присел покурить. Мы подошли и разговорились. Симпатичный гид говорил без кавказского акцента. Семья эвакуировалась из Гомеля и после войны осталась в Тбилиси. Здесь они не сталкивались с антисемитизмом, и возвращаться в Белоруссию не думают. По его словам евреев в Тбилиси 27 тысяч, община крепкая, умеет за себя постоять. Кое-кому (правда, пока за большие деньги) уже удалось репатриироваться в Израиль. Многие ждут своей очереди.

Прощаемся и отправляемся к синагоге. У кованной ограды останавливаемся. Первое, что удивило: мальчики в кипах один за другим несли к шойхету белых субботних курочек. К нам подходят несколько любопытных евреев, спрашивают, кто мы и откуда. Рассказываем о себе и количество слушателей растет. Настала наша очередь спрашивать и первое, что я сказал: — знаете, по-моему, все вы очень похожи на грузин. Эти слова вызвали бурную реакцию. Каждый возбужденно спрашивал: «Я пахожи на грузина?». «И я пахожи на грузина?». Почему-то не устраивало их такое сходство. Последний голос прозвучал где-то сбоку. Он был без акцента. «А я тоже похож на грузина?» Я оглянулся: сероглазый блондин, улыбаясь, глядел на меня. Тут все рассмеялись. Нам предлагают зайти и познакомиться с раввином. Мы соглашаемся, но как быть без головных уборов? Проблему быстро решает Рафик Джинджихашвили — наш гид в последующие дни. Постучав в чье-то окно, он одолжил кепку для Саши, мне отдал свою, и носовым платком покрыл голову себе. В таком виде мы и зашли прямо в кабинет раввина. Раввин нас принял настороженно. Долго и обстоятельно выяснял кто мы и откуда, зачем приехали в Грузию. О чем-то говорил по-грузински с Рафиком. Наконец, я уловил в чем дело: несколько месяцев назад американские евреи посетили синагогу и опубликовали обширный материал. Неприятная беседа в КГБ закончилась предупреждением, и теперь раввин боится сболтнуть лишнее. Мы успокоили его и долго рассказывали о наших семьях, о жизни в Киеве. Расстались дружески, но Рафик нас не отпустил, усадил в машину и повез на еврейские кладбища. Их в Тбилиси целых два! Расскажу только о втором: Его окружает высокая каменная ограда с вмурованными осколками бутылок наверху, русский сторож, у него громадный черный волкодав. Рафик рассказал, кто где похоронен и, в заключение привел к участку для избранных «VIP». Привожу полностью его слова: «Здесь лежит хороший человек: у него был миллион рублей, а здесь лежит очень хороший человек — у него было 2 миллиона рублей, а здесь лежит уже совсем хороший человек — 5 миллионов рублей у него было». Памятники на всех могилах поражают своей роскошью, но на этом участке миллионеров мы просто обалдеваем!

Еще несколько слов о нашем Тбилисском гиде: Рафик не стал, как многие евреи, ждать чуда и начал кампанию за выезд в Израиль сразу после шестидневной войны. За год у него накопилась внушительная пачка копий заявлений и официальных ответов из высоких (вплоть до канцелярии Брежнева) правительственных инстанций. Текст всех ответов был абсолютно одинаковым и гласил примерно так: «ваше заявление переслано по такому-то адресу, куда вам и надлежит обратиться».

В ответ на мой вопрос об антисемитизме, он ответил так: — У нас не Россия или Украина и мы не чувствуем такого отношения, как там у вас. А если какой-нибудь дурак посмеет оскорбить — сразу порвем ему горло! И они об этом знают.

Через два года Рафик ввалился к нам в Киеве с двухпудовой, наполненной фруктами сумкой. Он все еще ждал разрешения на выезд. Пачка его переписки продолжала расти.

***

Рыночное изобилие просто ошеломляет! Поначалу не меньше ошеломляет и многоголосый рыночный гвалт! Но, вслушавшись, начинаешь улавливать какую-то гармонию, голоса сливаются в хор, где каждый исполняет свою, веселую партию

Жизнь здесь совсем другая. Люди живут не для Партии и Государства, но для себя, для семьи, для друзей. Принцип очень простой: «я тебе — ты мне!». Все решают деньги. Может, так и надо, но нам привыкнуть к такому образу жизни нелегко. В трамвае билеты не берут, но, выходя, просто кладут 3 копейки водителю. На конечной остановке водитель открыто, на глазах у всех отматывает с катушки несколько метров билетной ленты и выбрасывает в урну для мусора. Каждый свое получит. Так, очевидно, проще. Широко распространены «мертвые души»: их вписывают в ведомости на зарплату. Разницу делят. Научились у Гоголевского Чичикова, — вот что сразу приходит в голову, но, если подумать, то вряд ли здесь кто-то читал Гоголя и нуждался в советах Николая Васильевича. Сами додумались!

— И никто не капнет? — спросил я. Мой вопрос настолько ошеломил собеседника, что он на несколько секунд потерял дар речи.

— Исключено! — Наконец, ответил он. — Это у вас капнут! Грузия не Россия, где все капают друг на друга! У нас такого не может быть

Сигареты в киосках, как и в России, Украине обычные советские «Прима» и, если повезет, болгарские «Шипка». Но многие грузины курят американские «Lucky strike», «Fillip Moris», «Marlboro», еще какие-то. Как и где умудрялись их доставать в Грузии в 1969 году?

Пропахшие насквозь серой Тбилисские бани. Вероятно, так пахнет в аду. Серебряное колечко Эллы стало угольно-черным. Кто-то окликнул меня. Обернувшись, я увидел шевелящуюся гору крупных пузырей мыльной пены. Это Рафик. Намыленный с головы до ног, он похож на снежную бабу. Я с ужасом наблюдаю напоминающую средневековые пытки процедуру: Терщик (так в Тбилиси называют массажиста) усердно трудился, выворачивая Рафику суставы, которые громко щелкали.

— Сколько ты заплатил терщику? — спрашивает из-под пены Рафик.

— 60 копеек за билет, — удивленно ответил я

— Ты ничего не понимаешь. Я, знаешь, сколько заплатил? 7 рублей — вот, сколько я заплатил.

Над еврейским кварталом возвышается гигантская, сверкающая нержавеющей сталью баба с мечом — мать Грузия. При всем советском безобразии, она все-таки намного элегантней чудовищ Вучетича в столицах республик и городах-героях.

На мой взгляд, в Грузии женщины в большинстве не соответствуют нашим критериям красоты, природа отдает свое искусство немногим избранным. На такую глянешь — и о других уже не думаешь. Нежное лицо, огромные влажные, удлиненные, с припухшими веками глаза — такие больше ни у кого не встретишь — только у избранных богом грузинок. Но зато почти каждый грузин красавец — что-то перепутал в Грузии творец всего живого.

У моего любимого Пиросмани теперь отдельный музей. Через несколько лет его картины из Тбилиси экспонировались на персональной выставке в московском Музее искусства народов востока. У столика с книгой отзывов толпа, сквозь которую с трудом удалось протиснуться. На первой странице запись только одна:

«Он жизнь любил не скупо,
Как видно по всему.
Но не хватило супа
На всей земле ему«.
   Булат Окуджава

Нужно ли после этого что-то добавлять?

Сталин

Кладбище-пантеон монастыря Давида на склонах горы Мтацминда. Мы подошли к экскурсии из России. Красивая грузинка-экскурсовод рассказывает у могилы Грибоедова: — Памятник и надгробия работы ученика Родена, Василия Ивановича Демут-Малиновского — улыбаясь, говорит она. Что-то рановато для Родена, подумал я, но вмешиваться не стал. Сомнения подтвердились позже: Демут-Малиновский практиковался не в Париже у Родена, а в Риме у божественного Антонио Кановы с 1803 по 1806 г, за тридцать с лишним лет до рождения Родена

В 1829 году Грибоедова — посла России в Тегеране линчевала толпа исламских фанатиков (которые и в 21-м веке ничуть не изменились. Только вооружены они теперь до зубов). Семнадцатилетней вдове Грибоедова, Нине, урожденной Чавчавадзе, оставалось прожить в глубоком трауре еще 28 лет. В 1857 году в Тифлисе вспыхнула холера. Ухаживая за больными родственниками, не убереглась, заразилась и умерла Нина. Ее похоронили рядом с мужем.

Дальше цитирую из википедии:

«Высоко над Тбилиси покоится их прах. Сюда, к увитой плющом нише с двумя могилами, приходит много людей. На одном из надгробий, обхватив распятье, рыдает коленопреклоненная женщина, отлитая из бронзы. Все свое великое и трепетное чувство вложила Нина в слова, горящие на холодном и тяжелом черном камне: «Ум и дела твои бессмертны в памяти русской, но для чего пережила тебя любовь моя!«

Постояли растроганные туристы и двинулись дальше.

— Теперь перед вами могила матери Сталина — услашали мы. На лицах появились иронические улыбки, кто-то негромко засмеялся. Милая девушка преобразилась мгновенно и на глазах превратилась в злобную мегеру:

— Здесь покоится мать великого человека, —прошипела она как змея. — Вы все вместе — ничто! Понимаете? — Ничто! Ноль по сравнению с ней!

Шестнадцать лет прошло без Сталина, но, как видно, не для всех этого достаточно, чтобы осознать его роль в судьбе хотя бы родной Грузии.

Спеть бы для нее неизвестно откуда появившуюся песенку:

Там в горах, вдали от моря на-ни-на, на-ни-на, Приютился город Гори на-ни-на, на-ни-на
Там средь копоти и пыли на-ни-на, ни-на
Уродился Джугашвили, на-ни-на, ни-на! .

Дальше ничего, кроме последней строки не помню:

Сила есть — ума не надо, на-ни-на, ни-на!

Тогда в России и Украине ее уже распевали хором  у костров, в ресторанах и даже на палубах прогулочных катеров. Правда, после хорошей выпивки.

Продолжать экскурсию с этой группой больше не имело смысла, и мы свернули к могилам грузинских поэтов, писателей и артистов.

Закончив с пантеоном, мы надолго замерли, повернувшись к городу. Далеко внизу раскинулась панорама вечернего Тбилиси.

В наши дни в свободной Грузии разгорелась дискуссия: суперпатриоты требуют перезахоронить Грибоедова и Екатерину Джугашвили на другом кладбище, поскольку первый вообще не грузин, а вторая ничего выдающегося не сделала.

Все верно, все так и есть, но как по мне: оставьте мертвых в покое!

А вот другая девушка. Рядом со мной в троллейбусе листает она толстую, в мягкой обложке книгу.

— Извините, что это за книга у вас?
спросил я.

— Университетский сборник современной западной литературы в переводах на грузинский язык.
ответила она с милым грузинским акцентом

— Чьи произведения опубликованы в этом сборнике?

Заглянув в оглавление, девушка назвала имена: Джон Апдайк, Сол Беллоу, Харпер Ли, Уильям Фолкнер, Трумен Капоте. И другие, недоступные нам в те годы писатели. Заботятся о молодежи в грузинских университетах, подумал я.

Интересно, глотнув чистый воздух свободы, смогла ли эта студентка освободиться от сталинского смрада?

Памятники Сталина по всей Грузии убрали в одну ночь. В маленьких городах в центре сохранились бетонные постаменты, из которых торчит арматура. Как и в прошлом году, свободные места все еще ждут новых правителей, Хотелось бы знать, кого и как долго. Только в Гори берегут памятник и музей вождя. Но культ остался. Надолго? Его портреты спокойно продают в электричках. В сберкассе на внутренней стороне дверцы сейфа фото: генералиссимус со свитой уселся на палубе линкора под орудиями главного калибра. Мрачный уличный сапожник работает под большой панорамной фотографией, где Сталин сидит рядом с Василием. Сын его в генеральской форме. Нафото рядом Сталин с трудом держит на руках Светлану. Сапожника не смущает соседство вождя с множеством обнаженных красоток. По вечерам окна широко открыты и портреты вождя видны в ярко освещенных комнатах. Их множество. Почти все фотографии видим в первый раз — в московской прессе они никогда не публиковались.

Тогда грузины еще любили Сталина, но так и не стали антисемитами, и во время шестидневной войны болели за Израиль

***

Хемингуэй назвал Париж «Праздник, который всегда с тобой». А для нас, несмотря на еще сохранившийся культ вождя, таким праздником навсегда стала неделя, проведенная в грузинской столице. Тому, кто со мной не согласен, рекомендую познакомиться поближе с большой, дружной израильской общиной грузинских евреев. В отличие от многих репатриантов со всего света они сохранили свой язык и культуру, относятся к «доисторической» родине с трогательной любовью и охотно расскажут почему. В Израиле сотни тысяч выходцев из Украины и России, но трудно представить себе, например, ансамбль украинских народных танцев «Гопак» или израильский аналог «Березки». А вот в небольшой грузинской общине такие ансамбли есть. Желающих быть принятым в ансамбль множество. Конкурс очень высокий. На заре перестройки в Израиль прибыли первые гости из (тогда еще существовавшего) СССР: большая группа грузинских артистов. Община устроила им триумфальную, незабываемую встречу, засыпала гостей подарками и цветами. Их буквально носили на руках. Ни одна группа гастролеров из СССР (а потом из России) такого приема не удостоилась.

И трудно забыть мудрые слова Шеварднадзе — последнего советского министра иностранных дел. «Пусть уедут не как враги, а как друзья!» — подумав, сказал он, узнав о стремлении евреев покинуть Грузию.

***

Прошло почти полвека. Рассыпался Союз нерушимый. Теперь Азербайджан и Грузия свободные страны. Дагестан пока еще входит в состав Российской Федерации. Вдоль Самура проложены автомобильная дорога, линии электропередачи и связи. Жителей затерявшихся в горах труднодоступных аулов постепенно переселяют в прибрежные равнины. Цивилизация входит в нелегкую жизнь горцев. По вечерам в домах стало светло, появились холодильники, телефоны, телевизоры и даже компьютеры.

Но именно теперь агрессивный ислам захватывает все более широкие слои не только разноплеменных народов Дагестана и Кавказа, но и  республик Средней Азии. В горах создаются тайные тренировочные лагеря, где будущие террористы проходят военную и религиозную подготовку. Их обучают инструкторы из «Эль Кайды», «ИГИЛа» и чеченские ветераны. Самые продвинутые студенты столичного университета вдруг исчезают. Поначалу никто не знает, где они. Но их находят среди погибших в стычках террористов. Не все идут в горные лагеря. Обучаться «теории» можно и, не вызывая подозрений, сидя за компьютером в Махачкале: интернет полон инструкций на всех языках. Вот почему теперь стоит хорошо подумать, прежде чем собраться путешествовать вдоль Самура даже в автомобиле.

Нам повезло познакомиться с патриархальным укладом жизни дагестанцев, еще не собравшимся под зеленые знамена Пророка.

 

Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2018-nomer11-msechtman/