КОКОН
Как рождаются вновь? Как встают из могил?
Как обычно. По воле Творца.
Тесный кокон, которым ты так дорожил,
Вдруг рассыплется. Вмиг, до конца.
И над бедной поляной, которую ты
Всю исползал на долгом пути,
Замаячит трепещущий свет высоты…
Ты свободен. Восстань и лети!
Кажется, всё очень похоже: ты всю жизнь ползаешь, подобно гусенице, по своей земной поляне и набиваешь утробу, а затем превращаешься в этакую неподвижную куколку. И, значит, впереди у тебя новая ипостась: через некоторое время ты превратишься в роскошную бабочку и станешь порхать с цветка на цветок, пить нектар и с энтузиазмом совокупляться…
Ан нет! При ближайшем рассмотрении эта аналогия не выдерживает критики — достаточно осознать, что твоему праху, в отличие от живой куколки, суждено истлеть в земле. Ну, или испепелиться в печи крематория.
Мое поэтическое «я» возражает: мол, гусеница, окукливаясь, тоже думает, что она умирает. А она всего лишь окукливается. Гм… во-первых, неизвестно, о чем она там думает. А главное — процесс полного превращения чешуйчатокрылых происходит у нас на глазах, не скрываясь в трансцендентальные туманы. Этот метаморфоз мы можем наблюдать, он доступен опыту, — а вот человеческий метаморфоз, столь любезный моему поэтическому «я», нашему опыту недоступен. Во всяком случае, пока недоступен. А значит, и о нашем бессмертии речь пока можно вести только гадательно.
Мое поэтическое «я» опять возражает: мол, в случае человека речь идет не о бессмертии тела, а о бессмертии духа. Я опять сопротивляюсь: тогда и говорить нужно только о жизни духа. Но ты-то ведь, мое восторженное «я», отождествляешь с жизнью гусеницы — жизнь всего человека, а не жизнь одного только его духа!
Мое «я» опять возражает: а что оно такое, человек, ежели не дух?..
В этих схоластических спорах очень легко забыть о том главном, чего из моего стихотворения не выкинешь — о воле Творца. Ведь если Бог существует — а Он существует! — то Его воле всё подвластно, в том числе и наша реинкарнация. А уж как она там происходит — по типу ли «гусеница-кокон-бабочка», или как-нибудь иначе — это дело десятое…
Господи, но почему же мы так жаждем бессмертия? неужели нам мало наших ста лет на Земле?
***
Земную победу судьба стережет:
Ров крут и мосток ненадежен,
И меч окровавленный, встав у ворот,
Чуть что, она тянет из ножен.
Так что же — она всемогуща? Вранье!
Пройди, осторожно ступая, —
И вырви победу из рук у нее!
И пусть она плачет, слепая!..
В юности мне была близка романтика средневековых замков, рвов, мостов, цепей, доспехов, благородных рыцарей и прочей готической белиберды. Мне грезилось, что слепая Судьба стоит у ворот замка с мечом, мгновенно реагируя на каждый неосторожный шорох смельчака, намеревающегося умыкнуть прелестную Победу…
Эти строчки раннего стихотворения отразили мою тогдашнюю инфантильную уверенность в том, что Судьбу можно обмануть, что она не всемогуща. Наверное, многие люди и ныне так считают. Но сам я давно уже убежден в обратном.
ВАХТЕР
За окном горит прожектор, вьется снег…
Померещился вахтеру человек.
Вышел он, звеня ключами, — никого.
Только сердце вдруг застыло у него.
Показалось: из окна глядит вахтер,
На него глядит — а он стоит, как вор.
Нервы, что ли? Он к окошку подошел,
Взглядом комнату знакомую обвел:
Плитка, чайник, стул казенный у стола.
А хозяин, видно, вышел: всё дела…
И на всем пустом объекте — ни души…
Ох, чего не померещится в глуши!
Это стихотворение, написанное в годы студенчества и навеянное впечатлениями от нескольких месяцев подработки ночным сторожем на автостоянке, было моей попыткой поэтически поставить проблему раздвоения личности, взаимоотношений «я» и «не я». Не ведая, что над оным вопросом бились тысячи куда более могучих умов моей планеты, я просто припомнил свои ощущения и попытался воспроизвести их, возведя в нужную для стихотворения степень.
Какие задачи я ставил перед собой? Во-первых, мне очень хотелось поселить в читательской душе, пусть хотя бы на миг, то ощущение «странности» раздвоенного бытия, которое порой посещало и меня самого. Во-вторых, я хотел указать на метод погружения в это ощущение — нужно занять противоположную точку в системе «свой-чужой», поставить себя на место Другого. И еще я стремился показать, что человек не может и не хочет долго пребывать в расщепленном мире — он стремится поскорее вернуться к своему привычному «я», на свою человеческую «вахту».
Увы, никто из прочитавших это стихотворение никогда не сказал мне о нем ничего вразумительного. Решив, что вещь не удалась, я оставил попытки двигаться в этом направлении.
Может быть, и напрасно.
ПУТЬ НА СЕВЕР
Покидаю домашний уют.
— Ничего, — говорю, — ерунда!
Полтора этих года пройдут
И в душе не оставят следа!
Но плывет, словно шумный ковчег,
За окном ярославский перрон,
И молчит, как один человек,
До отказа набитый вагон.
И редеют леса за окном,
И всё чаще — кусты да песок.
И становится в поле темно,
И рассвет еще очень далек.
Хохочу, говорю невпопад,
В зыбкий сумрак смотрю до утра.
А колеса стучат и стучат:
— Полтора!
Полтора!
Полтора!..
В вузе, который я окончил, не было военной кафедры, и поэтому выпускники, не успевшие ранее отдать родине священный долг, должны были после учебы служить не офицерами, а рядовыми. Тут-то им (и мне в том числе) и пришлось хлебнуть горячего до слёз. Ведь тянуть солдатскую лямку «не со своим годом» всегда нелегко, а если тебя, великовозрастного молодого специалиста с высшим образованием, подчас уже отца семейства, отдают в подчинение 19-летним балбесам с двумя-тремя лычками на погонах, то и вообще получается тоскливо.
Правда, одно послабление отчизна сделала: служили мы не два года, как другие призывники, а лишь полтора. Но и этого хватило под завязку. Боже, как мы завидовали своим погодкам, которым посчастливилось окончить вуз с военной кафедрой, — все они отбарабанили свои полтора года лейтенантами!
Меня «советская армия» поначалу просто оглушила. Мужское общежитие — вообще не очень-то приятная штука, я это понял еще в свои 18 лет, когда сверстник, деревенский бугай, одолев в неравной борьбе, заломил мне за спину мою же руку и легко сломал ее в локте (а потом были месяцы хождения в гипсе). Но армия — это насилие мужчин над мужчинами, протяженное во времени. Не день и не два, а год (полтора, два, три) ты живешь в атмосфере сильнейшего давления на твое «я». А сопротивляться тебе запрещено.
Грубые души, привыкшие унижать и унижаться, принимают такой порядок на ура, гордые и тонкие — ломаются или надолго замыкаются в себе. Я умудрился проплыть между Сциллой и Харибдой. Голова на плечах у меня всегда присутствовала, да и физически я был не так уж слаб. Оставалось обрести (а точнее говоря, пробудить в себе) еще кое-что — смелость, хитрость, склонность к авантюризму и, самое главное, глубокое внутреннее презрение к нормам и установкам, навязанным извне.
Через боль, через страх, через страдание я полтора года шел к своему новому «я», навеки закладывая в свою душу пласт, на который могу, если придется, опереться и теперь…
ПО УЛИЦЕ БЕДЫ
Я шел по улице Беды —
И тьма была близка.
Никто не вынес мне воды,
Не подал ни куска,
Не внял ни стонам, ни слезам,
Своих не бросил дел…
Тогда решил я выжить сам —
И выжил, как умел.
Знать, небу было все равно,
Коль донесло с высот:
— Он должен был погибнуть… Но
Раз выжил — пусть живет!
Теряя темные следы,
Я тяжко шел на свет.
И люди с улицы Беды
Глядели мне вослед.
На «улицу Беды» я забредал в своей жизни часто, особенно в детские и подростковые годы. Позднее взросление, поражения в стычках со сверстниками, невнимание сверстниц, неудачи и хвори, полунищий быт родителей, — всё это я принимал слишком близко к сердцу. Утешали меня тогда только книги, первая и главная моя любовь.
Лишь годам к девятнадцати мое ощущение жизни стало, более или менее, комфортным: слезы и стоны остались позади, я научился выживать в мире людей, — как мог и умел.
Покидая улицу Беды, я шел мимо злобных, жадных, завистливых и тупых, мимо тех, кто в сердце своем давно уже поставил на мне крест. И мне не хотелось оборачиваться.
ХВОРЬ
Всё даст Господь!.. Любовь, победу, друга, —
Всё, что цветет на поле бытия!
Твое сомненье — это род недуга,
Всего лишь хворь постылая твоя.
Так излечись! И черпай полной мерой
Из закромов желанья своего.
Но для начала — в Господа уверуй
И попроси здоровья у Него.
Люди, живущие без Бога в душе, терпят в своей жизни самые жестокие, судьбоносные поражения — я видел таких людей, наблюдал их долголетние мучения. И желчно думал при этом: поделом вам, нехристи!
Но если в чьей-то грешной душе я замечал хоть толику страха Божьего, то всегда сожалел о судьбе такого человека. И, если имел возможность, протягивал ему руку помощи.
Помогали в этой жизни и мне — и, надо сказать, довольно часто. Из чего я заключил, что не я один так чувствую и так живу: нас довольно много и мы поддерживаем друг друга. Надо только не стесняться просить о подмоге, когда в твою жизнь приходит недобрый час. И, с Божьей помощью, подмога придет. Кто-то обязательно подаст тебе руку, выручит, посодействует.
Сомнение в вышесказанном — есть болезнь духа. Мое стихотворение свидетельствует о том, что мне и самому случалось страдать этим недугом. Но с одра своей болезни я кричал именно эти слова — никакие другие!..
ГЛАЗА ГЛУБИНЫ
Пруд застелил опавший лист,
И два листка червяк прогрыз.
Глядела в дыры глубина,
И понял я, что нету дна
У водоема… Но вопрос
Точил к сомненью склонный мозг:
Так неужель для взгляда вверх
Необходим грызущий червь?
Бездонное пространство человеческого «я» глядит вверх, в бездонную глубину мироздания, человек всматривается в Бога. Но без дыр, проточенных червем сомнения, мы ничего не разглядим, поскольку каждый устремленный в небеса людской зрачок плотно застелен иссохшей мудростью земных веков. Этот опавший опыт мешает нам видеть истину.
Так в своем раннем стихотворении я оправдывал необходимость вечного сомнения, нашу потребность в черве, неумолимо прогрызающем всё то, что не дает нам смотреть вверх. И образный ряд для поэтической передачи своих мыслей мне удавалось без труда находить в окружающей природе.
Если бы я остался верен этой, условно говоря, тютчевской традиции, моя творческая судьба сложилась бы, возможно, совсем иначе. Но тогда, в конце 70-х, я счел верными упреки в «кузнецовщине», звучавшие в мой адрес, — и пошел в другую сторону.
Может быть, и напрасно. Во всяком случае, сегодняшний я послал бы всех, кто меня упрекает, очень далеко — и продолжал гнуть своё.
ПАМЯТЬ
Дитя на пепелище
На корточках сидит.
То что-то в пепле ищет,
То хмуро вдаль глядит.
Разроет пепел темный
И уголек найдет…
И вновь о доме вспомнит,
И вновь слезу прольет.
Неподцензурная литература была в конце 70-х для меня недоступна, западные радиоголоса я слушал редко, вполуха, не доверял им. Сведущего человека рядом не было. Душа моя жаждала полной правды обо всем, но получала лишь какие-то крохи, фрагменты, обломки…
Я чувствовал, что не знаю чего-то самого главного. Но чего именно?
Порой я казался себе ребенком, сидящим на пепелище родного дома и пытающимся вспомнить, каким был этот дом. Я выгребал из пепла уголек за угольком и до рези в глазах всматривался в них…
***
А что, если нету за зло наказанья —
И всё как попало идет в мирозданье,
И все душегубы пребудут в тепле,
А те, что погублены, — в пепле, в золе,
И все, кто исчезли в пучине войны, —
На мрак и забвение осуждены?
Гоню я подальше мысль черную эту…
А что, если нету? А что, если нету?
Зло, совершенное людьми, должно быть отомщено — в этом у меня никогда не было сомнений. Но если на мщение у людей нет сил, кто отомстит? Иисус Христос говорит: не мстите, оставьте отмщение мне, я сам воздам за каждое зло. Но когда еще это будет, да и будет ли? А душегубы — вот же они, совсем рядом!
Такие вопросы занимали меня в конце 70-х годов, когда рождалось это стихотворение. К мысли о том, что в итоге все равно побеждает добро, а сатана является всего лишь слепым орудием в руках Господа, мне предстояло прийти только лет через десять…
ОБИДА
Разное было в жизни…
Что же, судьба, спасибо
За оплеухи злые
И золотые сны!
Многое было в жизни,
Даже обидно как-то —
Больше не испытаю
Радости новизны.
Кажется мне порою:
Был я в саду огромном,
Много плодов красивых,
Пробуя, надкусил.
Горькими я гнушался,
Сладкими — наслаждался.
Съел бы и самый вкусный,
Да не хватило сил.
Вопль миллионов слышу:
«Ух ты, какой, гляди-ка!
Нам вот одно досталось —
Горечь и кислота…»
Братцы, я понимаю,
И говорю спасибо.
Но все равно обидно,
Что не сбылась мечта.
Всё это ирония, конечно, самоирония… Однако, земная жизнь и в самом деле представляется мне очень похожей на плодоносящий сад: так много в ней — несмотря ни на что! — хорошего, доброго, красивого, притягательного. Если когда-нибудь все наши войны будут перенесены за пределы планеты, Землю вполне можно будет сделать чем-то вроде библейского Эдема — и разрешение людям пожить в этом раю будет выдаваться только за особые заслуги перед человечеством.
А мне вот, грешному, вкупе с моими собратьями по историческому времени, довелось побывать в этом райском саду просто так, за здорово живешь. Повезло, что уж там кривить душой.
А вопли миллионов… ну, я тоже вопил в свое время. Да и сейчас еще иногда постанываю. Но больше по инерции. На самом-то деле, начиная с конца 80-х годов прошлого столетия, когда и было написано это стихотворение, я каким-то краешком души всегда ощущал — мы все живем в райском саду. А страдаем, кричим и злимся потому, что не научились в нем жить. И не желаем учиться, вот что удивительно!..