— Иван Андреевич, Вы известный ученый, посвятивший себя насущной, по-хорошему амбициозной задаче — восстановлению подлинных русских смыслов в науке об отечественной литературе, очищению ее от советских плевел. К сожалению, до сих пор в широких научных, образовательных кругах, во многих «толстых» журналах исследования, подобные Вашим, вызывают раздражение, отвергаются, замалчиваются. Что сегодня мешает распространению и утверждению в нашей стране этого совершенно органичного, наиболее плодотворного — национального подхода в изучении национального же наследия?
— Я бы не формулировал это как «национальный» подход. Точнее сказать по-другому: изучение национального наследия в соответствии с его собственными фундаментальными ценностями, с уважением к этим ценностям, а не с отрицанием их.
«Мешает» же слишком многое: и инерционность советского времени, с его атавизмом ленинского отрицания единой национальной культуры, хотя при этом на самого Ленина уже и не ссылаются. Ведь если десятилетиями под флагом «интернационализма» сначала выкорчевывать самое главное в отечественной культуре — то, что делает ее русской, а затем это национальное подавать исключительно в редуцированном, усеченном виде, словно бы конвоируя при помощи «проверенных кадров», то это порождает иные формы культуры и даже иные формы жизни, для которых то, чем я занимаюсь, а также некоторые другие коллеги, прямо-таки враждебная активность: это же голос недобитой еще России, напоминание об утраченном, а также, в некоторой степени, и его восстановление. Неподконвойное восстановление.
Ну и еще необходимые уточнения: во-первых, не я один в нашей филологии от этих «плевел» стараюсь ее «очищать», во-вторых, не надо думать, что «плевела» эти самые исключительно «советские».
— Называя своих оппонентов «хозяевами дискурса», Вы подчеркиваете, что они выгодны нынешней власти в РФ, более того — плоть от плоти ее. Поясните, пожалуйста, в чем состоит эта выгода и какую функцию они выполняют.
— И опять я не вполне соглашусь с формулировками. Меня совершенно не интересует «политика» как таковая, ею не занимаюсь, ее не исследую; я, слава Богу, не «политолог» и не пропагандист насаждаемой — с какой угодно стороны — «идеологии». Речь не идёт у меня о «нынешней власти», речь идет о номенклатурном классе, который, в целом, тот же самый, подают ли его представителей в медиа в качестве «власти», либо «оппозиции». В сохранении этой несменяемости и состоит та «функция», о которой Вы спрашиваете. И, конечно же, ни в коей степени те, кто владеет медиа, не являются моими «оппонентами»: ведь, будь так, это означало бы, что я тоже был бы «оппонентом» им, а просто смешно, если бы я позиционировал себя в этой роли.
— Надо полагать, «наши», местные «хозяева дискурса», в свою очередь, реализуют волю международных, с большой буквы «Хозяев»?
— Может быть, но у меня недостаточно информации, чтобы это утверждать с уверенностью.
— Мне думается, что положение современного российского литературоведения, а также, например, исторической науки до известной степени сравнимо с ситуацией в науках естественных, точнее в их преподавании, когда в сознание молодых людей по-прежнему внедряются вульгарные, сомнительные и безальтернативные представления о «случайном самозарождении» Вселенной и жизни на Земле, межвидовой эволюции и тому подобном. Что, на Ваш взгляд, помимо «заветов советской науки» побуждает многих ученых и педагогов, над которыми давно уже не висит угроза репрессий, упрямо насаждать соответствующие (анти)ценности? Некая психологическая, духовно-нравственная инертность, банальный конформизм? Или чаще всего это именно сознательная идеологическая, мировоззренческая позиция?
— Опять-таки, здесь нужно проводить особые социологические исследования. Но те, кто их проводит, сами включены в систему, а поэтому вряд ли мы получим корректные, достоверные результаты. Наверное, возможны разные варианты ответов на Ваши вопросы — и все они так или иначе отражают общественную реальность, но каков «процент» конформистов — по отношению к «идейным» последователям, трудно сказать. Хотя жизненный опыт и подсказывает, что последние всегда в меньшинстве.
— 2015-й был у нас объявлен Годом литературы, нынешний — Годом Солженицына. Государство вроде бы не забывает вовсе о литературе, но делает ли для нее, то есть для писателей и читателей, что-то по-настоящему полезное? Или всё, что мы имеем хорошего в этой области — исключительно инициатива энтузиастов-бессребреников, как Вы выражаетесь — «кустарей-одиночек», действующих вопреки системе, по ее недосмотру?
— Такого, как в СССР, отношения к писателям со стороны государства, когда создавались целые писательские бригады, когда писатели жили в совсем уж привилегированном положении, сравнительно со своими согражданами, ожидать не приходится. По понятным причинам. Хотя бы из-за другой степени воздействия на общество прежних «инженеров человеческих душ». Может быть, до известной степени, это и хорошо. Печально другое: отсутствует по-настоящему государственное понимание значения русской литературы для самого существования России. Я имею в виду не писателей-современников, к этому же не сводится та отечественная литература, которая обрела мировую значимость. Она могла бы и для современной России стать одним из столпов, сохраняющих ее идентичность.
— Есть нехорошее ощущение, что власти РФ способны всерьез задуматься о национальном лишь в связи с общенародным бедствием, наподобие, не приведи Бог, большой войны, как во времена Сталина, в 1941-42 годах, с его запоздалым, лобовым, во многом ущербным (прежде всего в искусстве) возрождением национального патриотического духа. Говоря Вашими словами, в очередной раз может быть воспроизведена «советская матрица», по-другому ведь эти люди просто не умеют…
— Это ведь не вопрос, а Ваше суждение? Я думаю, что дело вовсе не в «этих» людях, а в более глубинной трансформации, которая затронула более или менее всех. В названное Вами время еще жива была память об исторической России, сейчас же этого нет. Так что не буду предсказывать возможное развитие событий.
— Если всё же помечтать о будущей победе русской филологии, то какой Вы ее видите применительно к школьному, вузовскому преподаванию? На каких принципах оно должно строиться, какие произведения войдут в программу, какие из нее выпадут или займут более скромное место? Можете привести несколько таких примеров?
— Русская филология существует и сегодня, а не в «будущем». Дело не в «программе», хотя я, как нетрудно догадаться, сторонник более широкого представительства именно классической литературы в школе и в университетах (не только на гуманитарных факультетах). Но и русскую классику, как мы все отлично знаем, можно так «преподавать», что к ней появится лишь отвращение. Я не люблю пустых прекраснодушных мечтаний, они только лишь отвлекают от собственного дела, от того, чем человек занимается, не очень-то беспокоясь о погоде в третьем тысячелетии. Со своей стороны, в своих книгах и публичных выступлениях (например, в цикле «Беседы о русской словесности с Иваном Есауловым» на радио «Радонеж») я стараюсь внести свой вклад в это «будущее», а когда оно наступит (если наступит) — нам знать не дано. Для меня очевидно, что литература должна преподаваться как часть русской истории и культуры. Но не «по десятилетиям», а в контексте «большого времени» общенациональной жизни, где православие — не «компонент» этой культуры, а сама ее основа — именно такому пониманию классики и посвящены мои книги. Но это слишком долгий разговор.
— Когда я учился на филфаке, у нас был совершенно замечательный преподаватель «литведа» — Олег Николаевич Щалпегин, ныне здравствующий, один из авторов нашего журнала, который очень увлекательно, с юмором и в своеобразной игровой манере вел свой предмет, благодаря чему, видимо, я до сих пор назубок помню определения многих литературоведческих терминов. А как Вы устанавливаете диалог со своими студентами? Есть ли какие-то особенные педагогические приемы, секреты?
— Я просто стараюсь, в первую очередь, учитывать характер аудитории. Не слишком придавая значение (или, скажу прямо, вообще не придавая никакого значения) тому, что называют «педагогическими приемами», «методикой», «педагогикой» или «психологией». У меня какое-то стойкое предубеждение к этим дисциплинам, к их значимости для реального преподавания литературы (да и не только литературы). Много раз убеждался, что зачастую те, у которых всё в полном «методическом» порядке, согласно «отчетным документам», совершенно беспомощны (или неинтересны) живой аудитории. Человек ли для субботы или все-таки суббота для человека? Кажется, наши предки в свое время согласились со вторым ответом, а потом ему столетиями и следовали. Нашествие же новых — и весьма влиятельных — субботников-законников на наше отечественное образование не только заводит это образование в тупик, оно противно самому духу русской школы.
— Основной предмет Ваших исследований — русская классика. Остается ли у Вас время следить за новинками художественной литературы, в том числе зарубежной? Что бы Вы порекомендовали нашим читателям?
— Я отвечу приблизительно в том же духе, как ответил мне один умный человек, мой европейский друг и коллега, когда я с удивлением узнал, что он не только никогда не был в Америке, но и не собирается туда вовсе: «В Европе так много чудесных мест, которые я еще не посетил, жизни не хватит, зачем мне Америка?». Дело не в «отсутствии свободного времени». Мне просто значительно интереснее читать (и перечитывать) как русскую классику, так и зарубежную (в том числе XXвека), чем «следить за новинками», которые чаще всего забываются если не на другой день, то на следующий год.
— А в области литературоведения, критики… — может быть, истории, культурологии, философии?..
— У Вас вновь слишком глобальный вопрос. В данном случае следить мне приходится, я же ученый-филолог, должен знать, что пишут другие исследователи. Но здесь, боюсь, мои интересы слишком специфичны, чтобы я мог «рекомендовать» научные работы широкому читателю.
— Вы читаете лекции по всему миру, общаетесь с зарубежными коллегами. Что можете сказать об их понимании русской культуры, вообще об отношении к России? Наверняка европейцы, американцы, китайцы смотрят на нашу страну совершенно по-разному…
— Ну, «по всему миру» — это все-таки некоторое преувеличение. Например, в Африке я не читал лекций, в Австралии, в Южной Америке. Мой круг общения, в основном, университетская публика. Проблема одна общая — гуманитарные факультеты по всему миру скукоживаются, сокращаются позиции, дурно понятный прагматизм наступает. Русистика не исключение. Больше изучают язык, чем литературу. Хотя в некоторых странах, например, в Китае, русистика бурно развивается. Но и там тоже изучение языка доминирует.
Я не считаю правильным «обобщать»: нет «европейцев, американцев, китайцев» с каким-то общим отношением к России. В целом, понятно, если для кого русская культура — дело его жизни (а не только «профессия»), то он заведомо не может относиться слишком негативно к предмету своих занятий. Но именно в области русистики есть, действительно, одна особенность — в этом смысле. Дело в том, что в последние десятилетия достаточно много «позиций» в университетах по всему миру заняли бывшие советские граждане, наши соотечественники. И вот именно в рядах этой публики, как ни странно на первый взгляд, достаточно много таких, для кого русская история — какая-то «неправильная», да и русская культура (может быть, за исключением ее советского отрезка, да и то — весьма фрагментарно) — также страдает глубинными, возможно, и непоправимыми изъянами. Этот феномен я рассматриваю в книге «Постсоветские мифологии».
— Чему, на Ваш взгляд, нам сегодня следует поучиться у иностранцев?
— Уважению к своей собственной культуре.
— Иван Андреевич, благодарю Вас за интересную беседу, желаю сил и вдохновения для продолжения Вашей очень нужной работы!
Вопросы задавал Ренат Аймалетдинов
