***
… А когда невозможное станет похожим на зло,
не на радость, не на воплощенье мечты идиота,
всё равно проявлю о душевной квартире заботу:
я закрою её на ключи, непонятно зело
для чего, ведь останется только идея замков,
зам[ыкающих]ков, замыкающих наши оковы,
только знаю: разбить их ни я, ни она не готовы,
хоть она и душа, ей положено, белой, легко
воспарять над землёй, ни минуты не ведать земли,
ни минуты не ведать, ни часа, ни дня и ни года…
Но она уже знает: чуть-чуть этот мир разозли –
он ответит тебе невозможностью всякого рода.
Невозможное. Нет. Никогда. Ни за что. Не тебе!
Ты ещё помечтай, а на большее и не надейся.
Все желания – будто попытка немого индейца
доказать дяде Сэму, что прерия, горный хребет
и леса – территория предков не Сэмовых, а…
Впрочем, что объяснять: дробовик объясняет доступней.
Невозможное. Руки в крови, измозолены ступни…
Невозможное. Мертворождённое. Спи-отдыхай.
Но когда невозможное станет похожим на зло…
Невозможное зло – вот тогда и откроются души
и глаза заблестят, у таких безнадёжных старушек
заблестят, заискрятся, и – вспыхнет родное село,
что стояло века, не меняясь ни на и ни над,
что давно заскорузло под ногтем грязнули-планеты,
вдруг – пожаром! закатом над пропастью! Все наши неты,
никогда, ни за что, невозможности – в солнечный ад!
Ведь когда невозможное… Только оно суть добро.
Невозможно добро без расплаты за каждую каплю,
потому без него и спокойней, и проще, не так ли?
Хорошо без добра, – ты спроси у бездомных сирот…
***
Не сотвори себе кумира –
Не полюби.
Желанием земного пира
Не оскорби
Небесные святые очи.
Не променяй
На грешные земные ночи
Небесный рай.
Не сотвори себе кумира –
Источник зла.
Не пожелай звонка в квартиру
И рук тепла.
Не зажигай в алькове свечи,
Не ставь цветы –
Тем образ храма изувечить
Посмеешь ты.
Не сотвори себе кумира –
Душе соблазн.
Чтоб не смотреть – зияют дыры
Пусть вместо глаз.
Костру – уста, ресницы, кожу, –
Но не врагу!..
…Ты видишь… я стараюсь, Боже…
И… не… мо… гу…
***
В этом доме спасутся исключительно вещи,
ибо жители дома – в прегрешеньях по уши.
Наши дети – подонки, нам с тобою не легче
с этим миром бороться, не уродуя души.
И уж точно не кошка с засметаненным вкусом,
не скучающий кролик, развращённый от Бога, –
в этом доме спасётся исключительно мусор,
да и в нём недостойного этого много.
Не глазливая люстра, освещавшая радость,
не кровать, исскрипевшаяся от желаний, –
в этом доме спасётся исключительно стадность
всех вещей, как в начале веков христиане,
друг за друга держась, уходили на небо…
Так же наши букеты, бокалы и свечи
с тихим трепетом смотрят в пучину Эреба
и мечтают о рае предметном и вещном.
Мы сидим за столом и вкушаем от водки,
столь же равноапостольны, сколь и трусливы.
В этом доме спасётся исключительно сводка
новостей, что с экрана так неторопливо
изливается в жизнь. И не хочешь, а будешь
понимать: что тот рай, если мы ещё живы!
В этом доме спасётся всё, но только не люди –
индульгенции их изначально фальшивы.
Потому что уходят – так, «на век» не прощаясь.
Потому что уносят больше, чем им по силе.
В этом доме спасётся исключительно счастье,
что зачали мы, только вот не доносили.
***
Сломали сливу ветры ноября.
И хочется пожить, да алыча
невкусная, по правде говоря,
поэтому дорубим, и с плеча.
Руби, топор! За рублю ни рубля
никто не даст, так хоть потешим мы-
шцы. В этом пониманье: тела для
работают и души, и умы.
Что слива! – нам бы дубушек снести,
да не один. Нас Павлов на рефлекс
такой не проверял, и где постичь
ему вокупе с Фрейдом: даже секс
сравненья не имеет с топором,
которому позволено рубить.
Позволено! И рухнул старый дом,
и две старухи перестали жить,
и Достоевский прячется в гробу,
решив, что это он всему виной…
Не плачь, ворона, на своём дубу –
сегодня плохо не тебе одной…
***
Не пишутся стихи.
Любовь молчит.
Счастливая – зачем ей распинаться?
От счастья абсолютного ключи
на полочке лежат, числом двенадцать.
Банальностей немыслимый обвал,
о том, что первый мне откроет это,
второй – другое…
Вряд ли сознавал
избранник, что меня-счастливой – нет.
Он
едва ли понимал, что счастье – гроб
души, живущей только в крестных муках,
едва ли знал, что по блаженству в лоб
шарахает, что катапульта, скука,
едва ли понял, с кем связался…
Да,
ему устроят Трою с Фамагустом!
А ключики от счастья схватит та,
что, как дикарка, выживает – чувством,
что жаждет быть рабой и госпожой,
эсэсовкой и лагерной еврейкой,
что стала б лучшей из возможных жён
Батыю или адмиралу Дрейку,
де Сад и Чикатило морды бы
друг другу били за такую жертву,
ей скальпы скальпелем сдирать с судьбы –
как пыль стирать иному с этажерки,
ей…
Лень.
Ей просто лень.
Она лежит
в уютной не пускающей постели,
медлительно сквозь мозг ползут ужи
мгновений прошлой жизни на пределе…
пересечённом.
Взятом,
как Памир –
в безумном восхожденье инвалидов.
Она лежит.
Её закончен мир.
И не продлить –
ни болью,
ни обидой…
***
Интернеты – интернаты
беспризорных душ.
От зарплаты до расплаты:
кукиш, а не куш.
Интернеты – интервенты
вскроенных голов.
На обрывочке френдленты
провисает шов
между буквою печатной
и судьбой самой.
Я люблю тебя, мой чатный,
неначитный мой…
Квадратноголовый даун
ластится в глаза…
Интер-нет не интер-да, он
просто так не за-
-лечит, -гладит, -рубит, -травит,
-грузит, -ворожит,
он потребует управы
на самоё жи-
знеутробные запасы,
психовиражи.
Милый, ты ль не асьный ас и
ты ль не Вечный ЖЖид?
Интернет… Из интердевок
в интерпацаны…
Яблоко для интерЕв от
интерСатаны.
Он, лукавый интертихрист,
предлагает торг,
чтоб любить тебя, мой тигр из
ru.ua.net.org.
Интернеты – интроверты
экстравертогра-
да. Возлюбленный, поверь, ты –
лучшая игра
в прятко-салко-догоняло-
во по всей сети.
Интернеты – инферналы…
Господи, прости…
***
Мне не о чем стало царапать ножом по стеклу.
Мне не о чем стало кричать – а шептать не умела…
… Пришла, повязала глаза и вручила мне плуг –
«теперь не порхать, а пахать!» – незнакомая зрелость.
Сидит, подпирает рукою щеку, будто зуб
болит, а в глазах её – сплин мирового вокзала…
Я было хотела из пальцев ей сделать «козу» –
чуть-чуть рассмешить – но она мои руки связала.
«Зачем возмущаться? – рекла, – ты не сдвинешь его,
в нём всё постоянно и тупо равно единице.
Он был до тебя, и когда вознесешься под свод
небес, он помашет тебе и, помуслив страницу
твою, отвернёт. Навсегда. Чтоб другие читать.
Зачем возмущаться? Всё правильно, всё неизменно».
Пришла, повязала глаза, отобрала тетрадь
и что-то покорно-тупящее впрыснула в вены.
«Надрыв – это фи!» – я теперь говорю с томнецой,
и сотни распахнутых глаз эпатажных малявок
на миг застывают… И вмиг забывают. И в бой –
неравный – бросаються вновь, пузырясь, будто лава…
И скучной меня называют, и косной чуть-чуть,
горластая молодь затишливых строк не «заценит».
… Да если я крикну – то сотни вас перекричу!..
Вот только зачем, если крик ничего не изменит?
… Пришла, завязала глаза, запечатала рот.
Стоит и молчит. И слова рядом с нею нелепы.
И только меж пальцев травинку колючую трёт –
последнюю дань уходящего намертво лета.
***
Мне десять лет. Я – женщина-квадрат.
Я только начинаю видеть книги…
Пока ещё не ношены вериги…
Пока ещё никто не виноват…
Мне двадцать лет. Я – женщина-зигзаг.
Я только начинаю видеть лица…
Пока ещё не хочется отбиться
От граммофонья од, баллад и саг…
Мне тридцать лет. Я – женщина-овал.
Я только начинаю видеть будни…
… На парусном я не ходила судне…
… Меня ещё никто не рисовал…
Мне сорок лет. Я – женщина-кристалл.
Я только начинаю видеть воздух…
А мир – он для меня, наверно, создан.
И даже Тот, Кто мне его отдал.
Мне сотни лет. Я – женщина…
