(окончание. Начало в №7/2018 и сл.)
-
מָשִׁיחַ и/или Χριστός
Раб Мой
История — взгляд назад, осмысленное, описанное (или — сочиненное) под определенным углом зрения прошлое. И поскольку у власти и пророка, как правило, взгляды не совпадают, то и прошлое у них разное. Для царей история — то, что служит их интересам, нередко — банально обслуживает. Для пророка в слове «история» различим в первую голову становой хребет слова — торить, торить дорогу Всевышнему, Тора — Учение Господа. Конечно, и пророки бывают разными. Но от «профессиональных», власти служившим, пророки, слышавшие голос Всевышнего, вслед за Амосом отмежевывались: «Не пророк я и не сын я пророка» (7:14).
Природа пророчества — знание законов развития, «непочатого будущего» (Л. Гинзбург). Иешаяѓу знает будущее больного царя, но оно может быть изменено волей Всевышнего. Таким образом, пророческое знание не абсолютно. Но и ограниченное, оно отлично от знания человека, и потому пророк человеку чужд, ненавистен, ведь он воплощенная в плоть насмешка над знанием, ведением, мудростью человека.
Цари (самые прозорливые) будущее предвидят, там, где нужно, подстилая солому, чтоб не упасть. Пророки будущее предвещают. Самое яркое знамение было дано Иешаяѓу при спасении Иерушалаима от войск Санхерива. Пророк предсказал — чудо свершилось. Кто может теперь усомниться в его пророческих «полномочиях»?
Власть всегда сиюминутна и прагматична. Ей мало слова пророка. Ей необходимо знамение, Божья печать на пророческом слове. Иногда Господь, уступая неверию царскому, позволяет тому просить о знамении. Одно из таких знамений являет пророк. Указывая на женщину, он говорит, что та родит сына. В чем же знамение? Женщина молода, какое же чудо в том, что родит она сына? Всё дело не в женщине, и даже не в сыне. Всё дело в имени. Имя ребенка — охранная грамота царю и его стране, имя ребенка — Иману Эль, «С нами Бог».
А теперь о тексте, в котором появляется безымянный, но с характерным «титулом» персонаж.
Вот раб Мой — его поддержу, избранник — душа Моя
его возжелала,
Я дух ему даровал, праведность принесет он народам.
Не закричит, голос он не возвысит,
голос свой услышать он не заставит.
Тростник надломленный он не сломит, фитиль
гаснущий не погасит,
суд по правде вершить он будет.
Не сломится, не погаснет, не установив на земле
справедливость,
и острова будут на Учение уповать
(42:1-4).
Каковы качества «раба Божьего»? Начнем со второго. Это человек, который будет силен удивительной силой, который не ослабеет, пока не установит на земле справедливость, и все острова (= весь мир) будут уповать на Учение, данное евреям и через них всему миру. Таков идеал пророка, развивающего «столбовую» идею ТАНАХа: придать Сиону, Храму, Иерушалаиму, символам национального суверенитета и религиозной исключительности, универсальное, общечеловеческое значение. Провидел пророк Иешаяѓу, что возвысится гора Сион, что придут в Иерушалаим народы.
А сейчас обратимся к слову, его мы перевели «справедливость», выбрав из многочисленных значений слова мишпат, которое и «суд», и «справедливость», и «праведность», обычно не индивидуальная, но социальная. Любопытно было бы провести тест: соревнование языков на слово-понятие, обозначающее самое идеальное с точки зрения данной культуры состояние общества. В иврите лидер неоспорим — это мишпат. Такое идеальное состояние не только еврейского государства, но всего мира, предлагает пророчество.
В истории народов и до Иешаяѓу было немало пророков, которые обращались к «своим», упрекая их словом гневным или лаская слух словом добрым и утешительным. Но первым, кто, обращаясь к «своим», заговорил со всем человечеством, стал Иешаяѓу.
Не ослабевающий творить на земле справедливость, раб Господень будет по правде вершить суд, для чего необходимо быть властелином, ведь суд — прерогатива царя, который «тем больше царь», чем большей властью он обладает. И этот «царь», обладающий неслыханной, невиданной властью и силой, «не закричит, голос он не возвысит»; «тростник надломленный он не сломит» (42:2-3).
«Раб Мой» — это теологический титул, первый носитель которого — Моше. В образе раба Господа, созданном нашим пророком, Традиция увидела описание Машиаха (Мессии), который в «конце дней» придет установить всеобщую справедливость. Тогда, по слову пророка, Иерусалимский храм станет домом молитвы для всех народов (56:7), а дом Давида, из которого и явится в мир Машиах, станет для них символом и надеждой на справедливость (11:1-10). Миссия Израиля, его избранность в том, чтобы нести Учение, имя Господа (49:6-7), быть для всех светом (42:6, 49:6, 60:1-3). В «конце дней» Всевышний победит зло, сотворит новый мир (65:17), мир, в котором не будет войны (2:2-4). С Машиахом, рабом Божьим, сливается образ самого пророка.
Сделал уста мои острым мечом, в тени руки Своей
затаил,
сделал острой стрелой, меня сокрыл Он в колчане
(49:2).
«Тень» Господа, которая укрывает пророка-мессию, — один из традиционных танахических образов. Если в «студеных» языках тень чаще всего имеет отрицательную коннотацию (быть в тени кого-либо), то в «жарком» иврите у этого слова коннотация положительная: находиться в тени — быть под защитой. Сравним: «Сжалься, Боже мой, сжалься,// ведь Тобой душа укрывается,// в тени крыл Твоих я укроюсь,// пока беды минуют» (Восхваления, Псалмы 57:2; см. также: 17:8, 36:8). Затаенный в тени Господней руки Машиах-пророк — это до поры до времени скрытое орудие Бога, Его острая стрела; уста пророка — меч острый.
Оливковое масло — это пища, его заливают в светильники, а с другой стороны, освященное, оно используется для ритуальных целей, в том числе для помазания царей и великих коѓенов. Последняя часть фразы написана не совсем по-русски: оливковым маслом можно заправить салат, но помазать — только елеем.
Оливы с древнейших времен своими корнями уходят в каменистую почву Иерушалаима и гор Иеѓуды. Долгожители, в самый засушливый год приносят они урожай. Их причудливо искривленный силуэт и сегодня непременная часть израильского пейзажа. Масло плодов олив было одним из важнейших продуктов питания в древнем Израиле. Собственно, к слову шемен (растительное масло) добавлять определение нужды не было. Другого масла ведь не было.
В Учении, в книге Имена (Шмот 30:23-25) приводится состав «елея», основа которого — оливковое масло. Здесь «елей» назван «святое масло помазания». Уже в рассказах о праотце Яакове-Исраэле мы встречаем употребление масла в ритуальных целях. Проснувшись после сна, в котором он видит лестницу, соединяющую небо и землю, Яаков возливает масло на камень, который служил ему изголовьем (Вначале, Брешит 28:18; см. также: 31:13). По возвращении на родину, получая от Господа имя Исраэль, праотец в знак того, что ему явился Бог, устанавливает каменный памятник, возливает на него вино и масло (там же 35:14). По велению Господа пророк Шмуэль помазал на царство младшего сына Ишая: дух Господа сошел на Давида. Обряд помазания царей производился тогда, когда его право на трон оспаривалось. В случае «беспроблемного» наследования обряд не производился. Однако великих коѓенов помазывали вне зависимости от права наследования. Первых израильских царей Шауля и Давида называли Машиах (Помазанник), что восходило к древнейшей ближневосточной традиции возведения в определенный статус, а центральной частью такой церемонии было помазание. Пашишу — помазанник, такой эпитет прилагался в Ашуре к царю.
Со временем термин Машиах (в переводе на греческий — Χριστός, Христос) стал применяться к Мессии. Согласно Традиции, священный елей, масло помазания был приготовлен еще Моше. Этим елеем помазывали царей и великих коѓенов вплоть до того времени, когда царь Иошияѓу (VII в. до н. э.) спрятал его остатки.
Почему не пришел Машиах?
В любом еврейском молитвеннике мы встретим кратко сформулированные великим философом Рамбамом тринадцать принципов веры, ставшие достоянием массового сознания. Предпоследний принцип гласит: «Я верю полной верой в пришествие Машиаха и, несмотря на то, что он медлит, все-таки буду каждый день ждать его прихода». Двенадцать скрижальных формул кредо, и вдруг — несмотря на то, что… Не является ли по Рамбаму важнейшей частью постулата преодоление сомнения? Вот, в поэтическом переложении тринадцати принципов (Игдаль, Италия, 14 в.) всё однозначно: «В конце дней Он пошлет нам Машиаха…»
Несмотря на то, что высказывание Рамбама настояно на историческом скепсисе. И до его жизни и после евреи знали не одного лжемессию, приход которого был неизменно сокрушительным и кровавым. Рамбам был современником явления одного из них. Один йеменский еврей объявил себя Машиахом и увлек за собой тысячи евреев. В «Йеменском послании» Рамбам советовал йеменским братьям объявить его сумасшедшим и казнить.
Значит ли, что величественная картина мессианского грядущего, нарисованная пророками, лжива? Или справедливо утверждение, что наряду с монотеизмом, идеей социальной справедливости, мессианская идея является уникальным вкладом еврейства в мировую культуру?
Подобно тому, как достижение социального идеала невозможно, подобно тому, как само его наличие является неотъемлемой частью современной цивилизации, несмотря на то, что мессианская идея в попытках ее воплощения оказалась катастрофически разрушительной, ее наличие жизненно необходимо. Иными словами: ничего нет величественней ожидания прихода Машиаха; ничего нет безобразней его прихода. Что такое мессианство? В математике есть понятие предела. Он принципиально не достижим, любая величина может только приближаться к нему, но, недостижимый, он «руководит» становлением этих величин. Поэтому любая величина, возомнившая себя пределом, есть ложь.
Рабби из Коцка: «Почему не пришел Машиах ни вчера, ни сегодня? Потому что сегодня мы такие же, как вчера». О Магиде (проповеднике) ребе Зусе из Злочева в Галиции рассказывают, что на вопрос учеников, почему он ложится спать в талите (ритуальной накидке) и с тфилин (филактериями), ребе отвечал, что Машиах может прийти в любой момент, и задерживаться нельзя, необходимо сразу пойти за ним. Потому самое необходимое на нем в любой момент дня и ночи.
В христианстве, исламе, бахаизме, индуизме, буддизме — во всех этих религиях существует понятие Мессии, и в первых трех оно выросло из зерна, посеянного пророком Иешаяѓу. К концу периода Второго Храма даже не самый большой знаток мог с уверенностью сказать, каков Машиах, хоть он и не знает, когда тот придет. Машиах — идеальный царь, потомок Давида, посланный Богом для избавления Израиля, и после его прихода сбудется пророчество Иешаяѓу о том, что народы и племена перекуют «мечи на плуги, и копья свои — на серпы, народ на народ меч не поднимет, воевать больше учиться не будут» (2:4).
Пророчество вообще, пророчество Иешаяѓу в частности, открыло идею прогресса, отвергнув историю как непознаваемое движение народов по кругу. Иешаяѓу, словно звезду астроном, открыл мессианские времена, преображение мира на началах справедливости, когда все народы и племена уверуют в Бога Израиля и на земле вечный мир воцарится. Одухотворенная идеей мессианства мысль отыскала в Учении образ, замечательно подходящий на роль предтечи Машиаха. Это Малки-Цедек, который в найденной в Кумране рукописи «Песнь субботнего всесожжения» выступает в роли Главного коѓена небесного Храма. В тексте «Завещание Амрама» Малки-Цедек является главой сынов Света (так величали себя члены Кумранской общины; найденные рукописи, возможно, являются остатками их библиотеки). В «Мидраше Малки-Цедека» он идентифицируется с рядом персонажей ТАНАХа: с «благовестником» (Иешаяѓу 52:7), с помазанником Господним (там же 61:1). С этими же образами идентифицируется и Учитель — легендарный родоначальник кумранитов.
На роль Машиаха Традицией не безуспешно «пробовался» «первый избавитель» Моше, многими чертами которого обладал «последний избавитель». Особую лепту в формирование образа эсхатологического Машиахавнес царь Давид, объединивший колена Израиля, одержавший много побед над врагами.
Конечно, не легко обнаружить в основе богато инструментованной современной симфонии мессианства первые зерна, посеянные Иешаяѓу. Но ведь глядя на великолепное дерево, трудно представить, что выросло оно из крошечного, неприметного зернышка.
К концу периода Второго Храма государственная жизнь евреев в очередной раз была поставлена тогдашними великими державами под сомнение, и национально-религиозное бытие оказалось над пропастью небытия. Тогда идея Машиаха, давая надежду, свет в конце мучительно бесконечного туннеля, засияла как никогда ярко. После разрушения Храма национально-религиозное возрождение разделилось на два потока, один из них, мессианский, увидел в движущемся хаосе событий не замеченное другим: Мессия уже побывал на земле. Вокруг этой идеи и происходит формирование раннего, существовавшего еще внутри иудаизма христианства, которое, утверждаясь, в короткий исторический срок определило: Христос не только уже пришел, но и еще придет. Еще — идея иудейская. Уже — это разрыв.
Поражение восстания Бар Кохбы-Машиаха стало водоразделом между иудаизмом и христианством, которое, укрепляясь, искало свой путь — обрезать пуповину, связывающую с религией-матерью. Открыв, что Мессия был Богом, христианство зажило самостоятельной жизнью.
Иисус из Назарета, еврей из колена Иеѓуды, потомок царя Давида, рожден в Бейт-Лехеме (Вифлееме) девой (вспомним пророчество Иешаяѓу о рождении ребенка, которому наречено было имя Иману Эль, 7:14), страдал за людские грехи (читай 53-ю главу пророчества Иешаяѓу) и из мертвых воскрес (последние стихи этой главы). Стихи Иешаяѓу о Машиахе исполнены редкой интеллектуальной и эмоциональной мощи и поэтической силы.
Из ствола Ишая взойдет росток,
побег корней его плоды принесет.
Дух Господень будет на нем:
дух мудрости, разума, дух веденья, мощи, дух знания,
страха Господня.
Определять будет страхом Господним:
не видимым глазу будет судить, не слышимым ухом —
решать.
Будет бедных судить справедливо, определять
праведно — кротким,
страну бичом уст поражать, духом уст злодея казнить.
Будет справедливость препоясаньем чресл,
праведность — препоясаньем бедер его.
Жить будет волк с овцой, пантера будет лежать с
козленком,
теленок со львом и вол будут вместе, и малый ребенок
их будет пасти.
С коровой медведь вместе будут пастись, лежать — их
детеныши,
словно вол, лев — есть солому.
И будет младенец над змеиной норой играть,
к гнезду гадюки дитя руку протянет.
На святой горе Моей не будут зло творить и губить,
но будет земля полна знанием Господа, словно водами —
море.
В этот день корень Ишая станет знаменем для народов,
племена к нему обратятся,
и будет славой место его
(11:1-10).
И повторится излюбленный образ:
Волк с ягненком вместе будут пастись, и лев,
словно вол, есть будет солому, и змее прах будет хлебом,
сказал Господь: Зло творить и губить на святой горе
Моей не будут.
(65:25).
Трава, кедр, акация, мирт и некоторые другие
Что мы знаем о Боге? С чем Его можем сравнить? Определенно о Боге можно сказать, что Он есть вечность и этим противопоставлен созданию Своему — человеку. Человек создан по образу и подобию Бога, но Всевышний ничем с человеком не схож. Это не противоречие, но парадокс, который, как известно, дорога с односторонним движением.
Если Господь ни с чем несравним, то человек — к услугам поэтов. В Восхвалениях человек сравнивается с травой (103:15), особенно часто с ней сравниваются злодеи: «Ибо, как трава, они быстро засохнут,// как зеленые травы, увянут» (37:2; см. также: 129:6). Человека с травой сравнивает и Иешаяѓу («всякая плоть — трава», 40:6, см. также: 51:12), говорящий о жителях египетских городов, что они «стали травой полевой, зеленью, травою на крышах, еще не заколосившимся хлебом» (37:27). В отличие от травы полевой, чей век не долог, существование травы на крыше, где она не способна укорениться, особо бессмысленно.
Галут, изгнание — наказание не только народу, но и земле. В отличие от картин природы, абстрактные слова много не говорят человеку. Потому поэт-пророк предлагает образное переложение абстрактных слов и понятий в стихе, в котором особую роль играют два дерева, распространенных в Иеѓуде: теребинт (терпентинное дерево) и дуб, деревья с крепким стволом, с опадающей листвой. Если опадание листьев — вещь естественная, то и наказание, которое оно обозначает, ставится в естественный, природный ряд, что усиливает мотив утешения.
Но придет десятая часть опять и опять на разор,
как от дуба и теребинта в листопад остается ствол,
будет стволом семя святое
(6:13).
«Семя святое» — народ Израиля, а «десятая часть» отсылает нас к знаменитому спору Авраѓама с Творцом о судьбе Сдома и Аморы, споре, завершающемся обещанием Господа не уничтожать многогрешные города, если там найдется хотя бы десять праведников. Десять праведников не обнаружилось — Сдом и Амора уничтожены. Вообще, десять на языке Торы — число, символизирующее полноту. Десять заповедей, Десять казней египетских. Миньян — десять взрослых евреев, символизирующих в молитве весь еврейский народ, также ведет свое начало от этого числа.
Сжатое поле, голые после сбора плодов деревья. Печальны картины запустения. Поэт-пророк сравнивает жнеца, собирающего урожай, с врагом, а посеявшего — с нищим, подбирающим колосья, оставшиеся после сбора урожая (17:5). Евреи уподоблены недозревшим маслинам, считанное число которых остается после обивания дерева (там же 6). С другой стороны, потомки, жажду которых утолит благословляющий их Господь (44:3),
Произрастут они среди трав,
словно ивы у водных потоков
(там же 4).
Маслина — один из семи плодов, которыми славится Страна Израиля (еще шесть: пшеница, ячмень, виноград, инжир, гранат, финики). Она — характерный пример «сотрудничества» человека с природой: в сыром виде плоды несъедобны, горьки. Отсюда несомненная «масличная амбивалентность». С одной стороны, голубь во время Потопа, добравшись до суши, возвращается с масличным листом в клюве, с другой, этот лист — символ скорби. В некоторых сефардских общинах было принято украшать головы жениха и невесты масличными листьями: горечь маслин должна была напоминать горечь утраты Иерушалаима. Олива — вечнозеленое дерево, а потому в Восхвалениях ей уподоблен праведник:
А я — как зеленеющая маслина
в Божием доме,
уповаю на верность Божию
вечную (52:10).
Прошивающий книгу пророка мотив — утверждение отличности, отделенности (= святости) Бога, чьи слова — не слова человеческие, чье знание, помыслы и дела с человеческими не сравнимы. И если в обволакивающем, липком настоящем это увидеть дано не каждому, то в ясном и чистом, словно без примеси серебро, мессианском будущем это ясно и зримо любому.
Пейзаж, открывающийся с городских стен жителю Иерушалаима, оставляет мало надежд. К востоку спускаются к Соленому (Мертвому) морю холмы, среди которых не слишком заметная глазу теплится жизнь, словно зверь после спячки, пробуждающаяся на короткое время, разбуженная дождями. Но человек, как трава, зазеленела — увяла. Вот, и пустыня: проснулась — застыла, скудные травы пряча в ложбинках.
На запад поднимаются горы, приземистые, невысокие, выглаженные зноем и ветром. Ослы поднимутся-спустятся там, где не пройдет ни конь, ни верблюд, не вскарабкается человек. Так и идет караван из Иерушалаима к подножию гор Иудейских, к равнине, чужой — не еврейской, за которой вдали Великое (Средиземное) море. На запад растительность: леса, виноградники на террасах.
Так и кажется, что в одни периоды жизни (вселяющие оптимизм) наш пророк смотрит на запад. Но в другие, по продолжительности несравнимые, он глядит на восток, откуда из утренней свежести выкатывается солнце, чтобы жечь, обжигать, изнурять души и землю. И пророк прозревает:
Бедные, нищие воду ищут — и нет ее, язык от жажды
засох,
Я, Господь, им отвечу, Бог Израиля их не покинет.
На высотах реки Я отворю, в долинах — источники,
обращу пустыню в озера, землю засохшую —
в родники.
Дам Я пустыне кедр, акацию, мирт, сосну,
посажу в пустоши ель, кипарис, тидѓар.
Чтобы видели, знали, разумели, постигли: это рука
Господа создала,
Святой Израиля сотворил
(41:17-20).
Пророк рисует картину цветущего благоденствия. Вместо засохшей земли — родники, «вместо колючек поднимется ель, вместо крапивы поднимется мирт» (55:13). Мораль проста, тривиальна (собственно, все великие истины таковы): Бог идет к человеку тогда, когда человек идет к Богу. Бедные, нищие ищут воду. И в ответ на их поиски Господь воду дарует. Человек прошел навстречу Всевышнему свою часть пути. Потому и вершит Господь: потоками хлынет вода, в пустыне явится озеро, в засохшей земле — родники. Но это еще не настоящее чудо, настоящее в том, что рядом произрастут деревья, которые вряд ли кто-нибудь (а житель Иерушалаима и подавно) видел растущими вместе. Вместе они собраны Господом. Пророк настоятельно обращает внимание не слишком вдумчивого (или — слишком скептического) слушателя-читателя: это не просто роща, каких в мире не счесть, но — чудо. Растущие раздельно, они по воле Бога собрались вместе, растут, зеленеют и плодоносят, не враждуя друг с другом.
Люди, утолившие жажду водой, дарованной Господом, пораженные чудом преображения, постигшие, что это рука Господа сотворила, объединены волей Бога в мессианском грядущем, где живут в согласии с другими народами, и с природой.
В предложенном пророком эсхатологическом «дендрарии» все деревья местные. Все, кроме кедра — высокого дерева, мощный ствол которого не гнется от сильного ветра. Несмотря на то, что кедр не из местных пород, он пророку прекрасно знаком: ливанский кедр был использован царем Шломо при строительстве Храма. В Учении описывается обряд очищения прокаженного, в котором использовалось кедровое дерево (Воззвал, Ваикра 14:4-7). Поэзия ТАНАХа широко использовала образ кедра для создания символа мощи: «Голос Господень кедры крушит,// ливанские кедры Господь сокрушал» (Восхваления, Псалмы 29:5); «Праведник пальмой будет цвести,// возноситься кедром ливанским» (там же 92:13).
Человек, лев, орел, змея и некоторые другие
Во времена Иешаяѓу человек часто оставался один на один с враждебным миром, начинавшимся сразу за городскими воротами. Вышел — и в тихой ночи вдруг вой шакалов, скользкое, глумливое шуршание ящериц, дикие звери, хищные птицы, ядовитые змеи. Сама по себе природа Иешаяѓу интересует мало, точней, не интересует совсем. Наверное, человеку природу надо было сперва уничтожить, чтобы с ностальгическим пиететом к ней начать относиться. Пророка интересует Бог, человек, народ, человечество и те домашние животные, которых Господь «назначил» в пропитание человеку. Что до диких животных, то они представляют опасность полям, виноградникам. Главное, конечно, дороги, на которых хищники нападают на человека. Для Иешаяѓу природный мир — место жизни, труда, от которого за стены не спрячешься. Иешаяѓу активно «привлекает» флору и фауну для сравнений, метафор.
Лев — царь зверей, символ мощи, в геральдике знак королевского достоинства. Каменные (и всякие прочие) львы традиционно охраняют вход в дом. Еще в египетской мифологии лев был символом царского достоинства и власти. Богиня Бакст первоначально изображалась львицей. В мифологии лев «входит в состав» грифона, наполовину орла, наполовину льва; в греческой мифологии химера — чудовище с головой и шеей льва, туловищем козы и хвостом дракона; сфинкс — мифическое существо с головой женщины, лапами и телом льва и крыльями орла.
Лев — знак Иеѓуды и Иерушалаима. Ариэль (Бог — мой лев) — поэтическое название Иерушалаима. В раннехристианском искусстве лев символизировал святого Марка, святого Иеронима и даже самого Христа. Со львом у пророка сравнивается Всевышний (31:4).
Сравнение со львом — одно из наиболее распространенных в ТАНАХе, а при переводе на русский язык — непреодолимая проблема. Рабби Иоханан утверждал, что в иврите есть шесть слов, обозначающих льва (Санѓедрин 95а). Этому богатому синонимичному ряду в языке русском соответствует один-единственный лев. Как бы то ни было, но именно он символ силы и мощи: «Как львиный рык — царский гнев (Притчи, Мишлей 19:12). В знаменитом видении пророку Иехезкэлю является подобие четырех живых существ. Одно с ликом человека, другое — льва, третье — быка, четвертое — орла (1:10).
Если лев — царь зверей, то царь птиц — орел. Еще Учение позаботилось о такой его репутации. А пророк Овадия в характерном для всех пророков стиле сказал:
Сделал тебя Я малым среди народов,
презираемым.
Злосердечие обольстило тебя, в расселинах скал
живущего, в вышине обитающего,
в сердце своем говорящего: «Кто же меня сбросит на
землю?»
Орлом вознесешься, гнездо среди звезд поставишь,
и оттуда низрину, — слово Господа
(1:2-4).
Не удивительно, что с орлом сравнивается освободитель евреев Корах (Кир; 46:11), чьи войска, на знаменах которых был изображен орел, отличались стремительностью. В свою очередь автор Восхвалений, перечисляя блага, которыми Господь одаряет смертных, говорит нечто понятное не совсем: «Благом тело твое насыщающего,// как орел, юность твоя обновляется» (103:5). Очень похоже — у Иешаяѓу, утверждавшего, что и молодые могут устать, а вот
Уповающие на Бога силу свою обновят, как орел, у них
вырастут крылья, побегут — не устанут, будут идти —
не утомятся
(40:31).
Орел периодически меняет свое оперение — обновляется. И это у многих народов вызвало к жизни поверья, одно из которых гласит, что, прожив сто лет, орел погружается в море и выходит молодым, обновленным.
Не только львами и орлами во времена пророка была богата Земля Израиля. Была она щедра и на змей, из которых самый знаменитый — мужского рода, соблазнивший жену Адама вкусить запретный плод. За свой поступок змей-искуситель был сурово наказан, в том числе тем, что Господь положил вечную вражду меж ним и человеком, в знак чего Талмуд устанавливает, что убить змею, позволено и в субботу (Шабат 121б). А Иешаяѓу наряду с волком, пантерой (возможно, намер следует переводить иначе: леопард), львом и медведем поместил змею (дважды!) в свои мессианские списки.
Змеи живут везде и всюду: на всех материках, кроме Антарктиды, в лесах, степях, горах, пустынях, на земле, под землей, в воде и даже умудряются на деревьях. Если всё им по нраву — бодрствуют, по мере возможности, причиняя вред человеку, при наступлении неблагоприятных условий до лучших времен впадают в спячку.
Мифологический змей также вездесущ, разнообразен, живуч. Самые благоприятные условия у него в древнеегипетской мифологии, во многом хоть и враждебной, но не чуждой евреям. К общеафриканскому мотиву восходит египетский миф змея-радуги, который борется с солнцем: Апоп каждую ночь выпивает воду подземного Нила, и за это бог солнца Ра его поражает. Во многих традициях хтоническая природа змея отражается в его названии. У египтян Сата — «сын земли» или «жизнь земли». Бог земли Геб иногда изображался с головой змея. В то же время хтоническое божество Змей связывается с подземным жилищем мертвых. В египетской эсхатологии прабожество Атум в конце мира должно вернуться в виде злой змеи Урей в хаос, из которого оно некогда возникло. В Древнем Египте изображение змеи прикреплялось ко лбу фараона как знак его царствования на небе и на земле. Обычай иметь священную змею в доме, царском дворце, храме долго сохранялся в странах Средиземноморья, в т. ч. в Греции и Риме.
Змеи представляли серьезную опасность при скитании евреев по пустыне после исхода из Египта. По велению Бога Моше делает медного змея. Он должен был спасать народ от укусов ядовитых змей. Царь Иехизкияѓу (надо полагать под влиянием Иешаяѓу) уничтожил жертвенные холмы, срубил кумирные деревья, и, что подчеркивается особо, изломал сделанного Моше медного змея, которому приносили жертвенные воскурения (Цари 2 18:4). В ТАНАХе упомянуты четыре вида змей, и все — ядовитые.
Волк — один из немногих видов, который сохранился в Стране с древнейших времен. Это хищник, питающийся мелким скотом, однако, иногда представляет опасность и для людей. Аналогичная репутация и у пантеры, ну, а встреча с всеядным медведем человеку тоже не рекомендована.
В списке животных у пророка одни хищники, представляющие опасность для человека. Характерно, что очень распространенные в районе Иерушалаима шакалы и лисицы, причиняющие немалый вред, но не представляющие для человека опасности, в пророческую идиллию Иешаяѓу не вошли. Причина проста. Повторим: природа сама по себе Иешаяѓу не интересует. Его вообще мало что интересует, кроме борьбы с язычеством и провидения судьбы евреев и народов мира. Ни быт, ни даже храмовая служба, ни дворцовый уклад — ничто не проникает на страницы пророчества, а если и проникает (как женские украшения, перечисленные с удивляющей полнотой), то сделано это с определенной целью: обличить, показать глупую суетность и т.п.
Кстати, в книге Иешаяѓу ни слова, ни намека на его внешность. Пророк несет слово Господне. Его назначение — вобрать, и, не пролив ни капли, донести, жаждущих напоить. Не ядом поит пророк. Не его вина, что брезгующие его словом обращают родниковое слово в змеиное, шипящее, ядовитое.
Да и какая внешность может быть у пророка, если даже «внешней» биографии он лишен. Если о жене и детях мы знаем потому только, что его сыновья — знаки пророчества. Жизнь пророка обнимает века. Меняются обстоятельства, нравы, наступает пустыня, оазисы пожирая, а он неизменен. Не суть важно, жив ли прежний «внешний» или его уже нет. Понятно, что самому пророку смотреться в зеркало не годится, тем более заносить увиденное на папирус или пергамент. Но ученики?! Почему они не оставили хоть мгновенный набросок? Похоже, ученики во всех поколениях тщились лишь об одном, тем самым, воплощая законы жанра, быть большими Иешаяѓу, чем он сам. Такою была эпоха: слова были не только словами. Потому, когда повел «царь Ашура египетских пленников, изгнанников Куша, юных и старых, голыми, босыми» (20:4), выполнил Иешаяѓу Господень завет: «Сними вретище с чресл и обувь с ног;// сделал он так, ходил гол и бос (там же, 2).
Комментаторы спорят, был ли приказ и его исполнение буквальным, или речь идет об иносказании. Не думаю, что это важно. Важней то, что, во-первых, пророк был готов, подобно праотцу Авраѓаму, исполнить любой Господень приказ, а во-вторых, жив был не словом единым: всем поведением, всем своим обликом передавая волю Всевышнего. В конце концов, что за дело ему до зряшных законов человеческого общежития:
Спину бьющим подставил, щеки — волосы
вырывающим,
от поругания и плевков лицо я не прятал.
Господь Бог мне помогает, потому не стыжусь,
потому кремнем лицо свое делаю, знаю, опозорен не
буду
(50:6-7).
А теперь напомним список животных, попавших в эсхатологический список. Волк с овцой, пантера с козленком, теленок, лев и вол (дважды), корова — медведь, змея, оставшаяся без пары, зато — с младенцем. Беззащитность домашних животных, мира, созданного человеком, подчеркивается тем, что, в отличие от диких животных (мир природы, Господом сотворенный), в нем — детеныши животных и человека. Идиллия, вымышленный, провиденный мир, в котором не только раздоров и войн (сугубо человеческого занятия) не будет, но и в природе воцарится всеобщее благоденствие.
Человеку нового времени такое «зоологическое» благоденствие вряд ли придет на ум. Вспомним, к примеру, И. Бродского, у которого так естественно вслед за М. Лермонтовым «пророк» отзванивает «пороком»:
Спят беды все. Страданья крепко спят.
Пороки спят. Добро со злом обнялось.
Пророки спят. Белесый снегопад
в пространстве ищет черных пятен малость
(Большая элегия Джону Донну).
У пророка всё жестче и проще. В его утопии снимается противоречие между природой и культурой, между творением Господа и созданием человека. Дело не в том, что хищные звери угрожают домашним животным. И не в животных вовсе. Просто даже у Иешаяѓу не хватило смелости, силы сказать ясно и прямо о том, что человек — та часть природного мира, которая ему же противостоит.
Таким сотворил Господь мир в начале времен. В конце времен по воле Творца мир будет иным, что предсказано Иешаяѓу. А через два с половиной тысячелетия эсхатологический список пророка аукнется в «Чайке»: «Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени…» На премьере, услышав такое, публика засмеется. А В.Ф. Комиссаржевская (Нина Заречная) продолжит: «Гуси, пауки, молчаливые рыбы… Пусто, пусто, пусто. Страшно, страшно, страшно».
-
Свят, свят, свят
Вода, вино, слово
История цивилизации — это история покоренья пространства. Римляне покоряли его дорогами, соединяя народы и страны на суше, финикийцы, греки и викинги — парусными кораблями, соединяя народы и страны на море. Евреи покоряли пространство, сближая народы и страны словом и виноградной лозой.
Пустыня, в которую пришел человек, орошая, лозу насаждая, превращается в плодородную землю. А та в свою очередь, когда человек уходит, превращается снова в пустыню — владение диких зверей.
Вода — творение Бога. Вино — создание человека. Вода — это жизнь. Вино — это жизнь и веселье. Земля без воды — пустыня, земля без лоз виноградных — пуста.
Взгляни на террасы — по ним виноградные лозы спускаются с небес к человеку, или — напротив, поднимаются в высоту, в сапфировое запределье. Исчезла лоза, террасы разрушены, сорной травой, колючим кустарником поросли: война, изгнание, запустение. Народ Израиля — виноградник Господень, редко — цветущий, часто — засохший.
Вода и вино — не антиподы (кстати, в древности густое вино было принято разводить водой), они — союзники в битве за цивилизацию, которой противостоит пустыня. Точнее союзником воды в этом сражении следует назвать виноград, виноградник, лозу. Уничтожение виноградников у пророка вызывает неподдельное горе, даже если речь идет о виноградниках не еврейских.
В ясные дни, т.е. почти всегда, с холмов Иудейской пустыни видны невысокие горы Моава. Моав — ближайший сосед, с которым евреи говорили на близких языках, порой воевали, порой его покоряли, порой и роднились: вспомним моавитянку Рут (Руфь), от которой произошел царь Давид, и, следовательно, Машиах. Моавитяне часто разделяли судьбу евреев: великие и могучие империи прошлого с одинаковой легкостью давили и на тех и на этих. Потому Иешаяѓу оплакивает горькую судьбу моавитян, и среди прочего говорит о винограде Сивмы, который распространялся в пустыне, чьи побеги уходили за море (16:8).
Вода и вино — сущности бытия, амбивалентность которых издревле познана человеком. Вода не только жизнь, вода — за грехи, потоп, жизнь уничтоживший. Вино не только веселье, но — опьяненье-похмелье: несчастный Ноах, опьяневший от жизни, спасения и вина.
Амбивалентность воды у Иешаяѓу кроме всечеловеческого приобретает (надо признать, несколько неожиданно) национальный смысл. В контрастной поэтике пророчества полярные позиции занимают тихие воды Шилоаха (источник питьевой воды Иерушалаима), которые попадали в город по водоводу, прорубленному при царе Иехезкияѓу, а, с другой стороны — могучие, обильные воды реки, с которой сравнивается царь Ашура. В тексте пророчества не сказано, о какой реке идет речь, да это и ни к чему. Евреям Страны Израиля реки с могучими, обильными водами знакомы не были. Разве что понаслышке. Единственная река Израиля даже в самые лучшие времена, в самые обильные дождями сезоны вряд ли могла претендовать на то, чтобы кто-то назвал ее воды «могучими и обильными». Пророк противопоставляет «воды Шилоаха, текущие тихо» «могучим, обильным водам»:
Господь поднимает на вас могучие, обильные воды
реки — царя Ашура во всей славе его,
выйдут они из протоков, из берегов они выступят.
Понесутся, затопят Иеѓуду, продвигаясь, добираясь до
горла,
размах крыльев его заполнит всю ширь земли твоей,
Иману Эль
(8:7-8).
Точно также вино, которое не только веселье, праздники и пиры, но и упрямо лезущая на глаза досужая праздность, настоянная на вине и шехаре, раздражающая, из себя выводящая. Может, потому-то пророк с большей охотой говорит о метафизических женихе (Господе) и невесте (Израиле), чем о свадьбах земных — с вином и весельем.
Пророк постоянно находится в тени Господа в исконно ивритском значении: быть под защитой. Впрочем, и тень — разная тень бывает. Резная дубовая — высокая, нежная, незаметная. И — тяжелая, хвойная, удушающая. Пророк под охраной, Иешаяѓу — в тени, высокой — Господней, и царской — наверняка, удушающей.
Во время земного бытия пророка в Иеѓуде случались достаточно продолжительные периоды мира, когда сограждане постоянно не напрягали слух, пытаясь сквозь крики животных и гул мельниц услышать, что там, за стенами городскими. Ничего не поделаешь, мир — это кусочек времени между войнами, а лежащие между империями Иеѓуда и Иерушалаим на недостаток внимания с их стороны, к сожалению, пожаловаться не могли.
В дни мира гул, скрип и кряхтение мельниц — звук обыденный, как сама жизнь, бесконечный, не нарушался ничем, кроме шепота умирающего и крика новорожденного, между которыми — суета и томление духа.
Непрерывное, однообразное течение жизни: не море, не водопад — мелкий пересыхающий ручеек, едва движется, засыпая. Берега осыпаются, отступая и засыхая. Ни дождя, ни ливня, ни прозренья, ни бури — презренное ничтожнейшее ничто, лукавое и порочное.
Мир, долгий ли, краткий, душевного спокойствия не приносил. Просто пророческий взор от врагов внешних обращался на внутренних, а они, во время войны затихавшие, в дни мира голову поднимали, упиваясь властью над подневольными, слабыми, упиваясь роскошью, служа кумирным деревьям, священным камням. Божки, амулеты, нашептывания, взывания к мертвым. Нет числа мерзостям, гнусностей не перечислить.
И — голос Бога, зовущий, диктующий Свою волю, подавляющий человеческую. Не диво: пророк между двумя жерновами, изо дня в день, ежечасно, ежеминутно мелющими душу его. Не диво: просыпаясь, слышит он треск, словно холст разрывают — голос Господа, могучий и чистый. И — множество мелких, отвратительных шепотков, сливающихся в бесконечный, грязный, омерзительный гул.
Голос и шепотки примирить невозможно. Днем шепотки овладевают пространством, ночью — Голос. Не примирить, но овладеть — словом, единственным оружием человека. Вслед за Божиим — слово пророка: гром с запада, с моря, далекий, глухой, громче, неотвратимей. И — взорвется над Городом, рассыпавшись на мелкие отголоски, прочерченные белой, словно пена у рта, полоской зияющей молнии.
Слово Бога, к нему обращенное, зияет, как молния. Это слово Иешаяѓу должен перевести на доступное людям: не пророку зияние не доступно. Он слушает, он внимает, он переводит, благословляя свой дар и кляня — за мучительность, за непреложность, за то, что, в отличие от людей, лишен собственной воли. Люди мычат, словно животные, повторяют услышанное, как попугаи. Человек — существо бессловесное. Увидит золото — глаза загораются, обожжет руку — отдернет. И мычит, мычит, или ругается — грязно, глупо, бессмысленно.
Это создано по образу и подобию Бога? Камни, травы, деревья красивы, величественны. А люди — чем отличны они от животных, поедают друг друга, не брезгая падалью.
Слово пророка контрастно. Не знает полутонов: белое — черное. Полутона для иного искусства, других времен. Всё в мире подчинено Господней воле. Казалось бы, раз навсегда установи причины и следствия, в другой раз будет тоже. Бывает и так, уловишь причинно-следственной сетью рыбешку, но крупную, настоящую рыбу ею никак не поймать, волю Его не постичь. Потому пророк рисует картину. Стремительно меняется зло и добро, сладкое с горьким. Из ямы — во дворец, из князи — в грязи. Главное, из жизни — в смерть, из смерти — в жизнь.
Он весь, со всей своей жизнью, женой, детьми, он весь — лишь уста. Не он выбирал судьбу — она его выбрала. Судьба выдернутая из времени. И не спросишь — за что? Да и есть ли смысл в этом вопросе, когда он знает ответ на другой, куда как более важный: зачем? Будет голос — узнаешь. Скажет: оставь и беги, встанешь и убежишь. Услышишь: плыви за моря, за моря поплывешь.
И всё это с момента, когда углем горящим, пылающим, взятым с жертвенника щипцами, раскаленным углем — не больно, не обжигая, но — очищая от скверны, греха и злых помыслов, его губ подлетевший коснулся — одними крыльями шелестя, другими — лик и ноги свои прикрывая.
Пылая, уголь не обжигал, но с тех пор в его уста Голос влагал слова горячие, обжигающие, больные, слова мягкие, словно губы младенца, нежные, как руки жены, ласковые, как предвечерний иерусалимский ветер после знойного полдня.
С тех пор, как говорить научился, он был скуп на слова. С его уст слова не срывались — тяжело, в муках рождались, словно ребенок. Таким был всегда, тихим и молчаливым. Знающие его удивились, когда впервые вышел на площадь у ворот городских, удивились: не давится, мучаясь словом, но стремительно швыряет его, словно рот обжигает. Жаля иронией, сжигая сарказмом, голос его звучал замирающим эхом. С того, первого раза много воды утекло, многое изменилось.
Многие и о многом говорили на площади. Не говорили — болтали, словно слова — это варево, в котором основа — мука, смолотая неумолчными мельницами. Он там редко бывал. А если бывал, слушал недолго, молчал. Уходил, шел по улицам, тяжело ступая по камню, отшлифованному веками. Шел и молчал, слушая угасающий день, звукам ночи идущей внимая.
Если появлялся на площади, весть об этом по городу, как гроза, пролетала, словно слово, еще не родившееся, не зачатое, уже зияло белым всплеском грозы. Царь, Главный коѓен, знать, богачи посылали гонцов — послушать, пересказать, донести. Но с каждым разом идти на площадь было трудней и трудней, слова раздирали душу, оставляя кровавые, не заживающие раны. Слово врачующее было редким. Обычно — слово больное.
Оно приходило в темной тиши — светящееся слово
Приходило, рождаясь из гула, в тот ночной час, когда стихли цикады, а самые ранние птицы еще молчат. В этот час колотушки стражей кажутся далекими, в тумане гаснущими хлопками. Вначале тихо, словно пчела, усталая, заморенная, звенит. Затем звон становится громче, ширясь, вбирая дом, улицу, город. И — из звона и гула, мокрое, как младенец, выходит в свет слово.
Город глух. Город не слышит. Слышит лишь он — отверстым, отверженным, словно чужим, слухом. Слово не вовне, но внутри. Растет стремительно, и через мгновение он уже меньше услышанного. Он — младенец, а слово возвышается и растет, как гигантский кедр, кроной небес достигая.
Свободой выбора наделен человек, тем и отличен Всевышним от всего остального живого. Есть у него, пророка, свобода? Он волен пойти во дворец к царю или нет, даже если ослушание угрожает темницей, а то и смертью. Но он не волен, услышав голос, смолчать. Ноги сами ведут на площадь. Рот сам открывается. Сами льются слова, и никому не понять, даже ему самому, его ли это слова, или услышанное, украденное у ночи.
Царь играет царя, Главный коѓен — Главного коѓена. Что царь без слуг, вин дорогих, золотых украшений и драгоценных камней? Что Главный коѓен без расшитого золотом-серебром одеяния, без прислуживающих, без здравствовать возглашающих. А ему никого играть вовсе не надо. И хоть мучительна роль, и хочется часто замкнуть слух и уста, но знает: не волен. Сотворен таким, выбран ли — но не волен.
Повтор, симметричное удвоение — двойная сеть, которой рыбарь-пророк уловляет мир. Если не словленным просочится сквозь первый слой сети, через второй не проскочит. Никогда полной, безусловной и абсолютной симметрия не бывает. Всегда — зазор, иногда огромный, порой — мизерный, незаметный. Но всегда останавливающий мгновенье, уловляющий оттенок мысли и стиля, тонкий нюанс. Такие двойные сети свойственны всей танахической поэзии. Это, пожалуй, ее природное свойство, унаследованное из первозданного — языка.
Иврит благосклонен к повторам. Произнести слово дважды, или грамматически модифицируя корень — это восклицательный знак, это — на бегу остановка, остров осмысленности в океанском хаосе бытия. Там, где быть не может повтора, — «удвоение» аллитерацией, сводящее далекие друг от друга слова. И дивишься: столь разнообразный, един мир, един, и Храм и хижина, в конечном счете, выстроены человеком, те же руки, и дерево и каменья.
Пророческая речь — словно мощно в стоячую воду брошенный камень, от которого — множество брызг. Помните? Картина, которую рисует пророк, черно-белая. Камень ослепительно бел, а болото — замерзшая, застывшая чернота. Этот камень, точней оточенный наконечник стрелы, — слово-призыв: идите, торите и очищайте; призыв к людям, народу. Этот камень в руке наготове всегда. Швырнуть — решение не его. Он же должен быть всегда наготове. Камню-призыву противостоит два модуса одного феномена.
Модус первый — тина, болото, которое разрывает брошенный камень. Камень вот-вот полетит, и мелкая дрожащая рябь взорвется, вспыхнет каплями, расцвеченными лучами солнца.
Модус второй. Чистая, спокойная после камня вода: ни тины, ни иного болотного признака. Вода стоячая, разве где-то там, в глубине течение, отсекающее всё наносное: ил, тину, песок. Это — идеальное вечное: мир, благоденствие; волк сыт, овца сытая подле.
Между ними бесконечное число модуляций. Между ними — войны, кровь, страдания, короче — история.
Слово в пророчестве — не средство, оно его смысл и цель, а потому слово в тексте довлеет: ни описания ситуаций, ни красок, ни запахов. Слово — вначале, слово — в конце, посередине — слово. Существительное и глагол, всего остального — минимум минимальный. Цель и смысл: назвать, снабдив действием, из существа вытекающим.
Время-пространство
Иешаяѓу никогда не покидал родного города, во всяком случае, далеко и надолго, в качестве пророка — наверняка. Да и что ему было делать за стенами городскими? Дорога — преодоленное, покоренное пространство — удел воинов, негоциантов, но не пророков. Конечно, обстоятельства могли заставить бежать (как Ирмеяѓу) или быть изгнанным (как Иехезкэлю), но по своей воле уходить даже на время пророкам не доводилось.
Мировое пространство в представлении Иешаяѓу схоже со средневековыми картами: посередине Иерушалаим, от него лепестками расходятся континенты. Только континентов у пророка нет. Равно как нет перспективы, как в средневековой живописи: два плана: ближний (портрет) и дальний (луга, небо, пейзане). У Иешаяѓу тоже два плана: здесь, в Иерушалаиме, и вне. Собственно, и Иерушалаим у пророка условный: Храм, стены, дома, улицы. Но в Храм он читателя не зовет, стены — это защита, дома — наглухо отгорожены, улицы — по которым не ходят. Одним словом, как такового и города нет: только звуки, обозначающие его, да отметины городские — чтобы узнали.
Где сам пророк произносит свои филиппики и слова утешения? Мы можем догадываться, но сам он об этом не говорит. У него — всё мировое пространство. Сам — малая, физически не ощутимая точка, ничто, функция, абстракция. Исчезни, растворись в иерусалимском зимнем тумане, никто не заметит: ни жена (пророчица), ни сыновья (знамения). Антимир, материя черная. Из всего мирового пространства ему остается условная точка: словно стоит на священной земле на одной ноге, едва хляби касаясь. Вползая во дворы, заползая на крыши, ленивые зимние облака по городу растекаются. Вокруг — застывающая, замерзающая темнота. Сквозь нее просачиваются травы, деревья, животные, а перед ним — слушатель, тоже условный, с трудом представимый. Впечатление, что пророк живет внутри слова.
Отношения пророка со временем, возможно, несколько меньше наглядны. Казалось бы, он, пророк, здесь и сейчас. Да и куда убежишь, если враг подводит под стены подкопы, стенобитные орудия придвигает, лязгает, суетится, воет и ржет. Ан нет, всё это происходит не только сейчас — всегда, и было и будет. Ускользающее сегодня, сейчас, а за ним — бездна всегдашнего бытия.
Отсутствие пространственно-временной перспективы делает ненужной, избыточной, просто излишней дорогу. Что из этого следует? Первое: пророку по роду занятий (не воин, не негоциант) нет никакой нужды выходить за городские стены, даже из собственного дома. Его ноги не знают дорожной пыли, обувь — песка. Ему неведом страх перед разбоем и диким зверем. Конечно, он обо всем этом знает. Но знает — не ощущая. Второе. Раз нет перспективы (временной и пространственной), значит, перемещение происходит мгновенно.
Конечно, современному читателю, ищущему с древним текстом контакт, для которого мир связан дорогами (земными, морскими, воздушными), словно узами братства-вражды, ненависти-любви, когда человечество из островов в океане всё больше напоминает континенты, идущие навстречу друг другу, современному читателю нелегко разместиться на пророческой точке пространства-времени. Но попробовать — стоит.
В своих отношениях с пространством и временем Иешаяѓу метафизичен. Парадоксально, он твердо стоит на земле. Пусть на клочочке, на точке пространства, но устойчиво, крепко, не пошатнешь. Образы черпает не в тверди небесной, а в хляби земной: травы, деревья, звери — всё здесь, всё проверено и ощупано руками, глазами. Всё внятно пророку, в том числе время физического бытия. Любопытно, что пророк чрезвычайно активен в, так сказать, сфере внешней политики: Египет, Ашур, друзья и враги. При этом отношения между Северным царством, Израилем, и Южным — Иеѓудой, — факт внешней, а не внутренней политики. И здесь ясно, на чьей стороне житель Иерушалаима и Иеѓуды:
От гнева Всемогущего Господа почернела земля, народ
стал пищей огня,
брат не щадит брата.
Режет справа — и голоден, пожирает слева — не сыт,
плоть свою пожирают.
Менаше — Эфраима, Эфраим — Менаше, вместе они —
Иеѓуду,
но гнев Его не проходит, простерта Его рука
(9:18-20).
Дома пророку важны две вещи: борьба с несправедливостью, неправедными законами, угнетением бедных, и борьба с язычеством, ненавистным во всех проявлениях. Иешаяѓу ничего не говорит о «своих» царях: ни хорошего, ни дурного. Возможно, он сам придворный.
Вневременность, внепространственность пророческих текстов столь естественна, словно это природное явление. Удивляемся мы грозе? Так не следует удивляться тому, как пророк обходится с вечностью, ведь он знает о мироздании то, чего мы не узнаем, разве что с его слов. При этом братание с вечностью не означает отказ от жизни здесь и сейчас. Такой отказ попросту невозможен. Прочитайте, к примеру, пассаж, в котором описывается движение Ашура — «бича Божьего». Газета, вчерашняя газета, сообщающая о приближении врага.
Он приходит в Айат, проходит Мигрон,
в Михмасе укладывает запасы.
Проход перешли, в Гэве ночлег,
затрепетала Рама, Гиват Шауль побежал.
…
Еще сегодня стоять ему в Нове,
рукою махнет на гору дщери Сиона, иерусалимский
холм
(10:28, 29, 32).
Господь, мир сотворивший, от него отделен, отделенность Творца от мира и человека и есть граница между монотеизмом и язычеством. Язычник с богом своим фамильярен. Что и подчеркивается, настойчиво, бесконечно во всех книгах ТАНАХа. К чему такая назойливость? Ответ на этот вопрос следует искать не в поэтической плоскости (тут всё понятно: убрать, сократить), а в природе пророчества (не слишком нам сегодня понятной) и отношения к нему слушателей, читателей, редакторов, одним словом, всех.
Сегодня перед нами — записанный текст. Подчеркнем: не написанный. Это — устная речь, записанная самим Иешаяѓу и/или его учениками, учениками учеников — и далее, далее. Кумранский Иешаяѓу (два тысячелетия тому назад) практически ничем не отличается от современного и, можно с достаточной вероятностью предположить, от записанного впервые.
Вывод первый: «неотредактированность» вызвана устной природой пророчества. Вывод второй. Сегодня мы записываем всё, что угодно: не утруждать же без надобности нашу хрупкую память. Во времена ТАНАХа не записывали почти ничего, кроме царских речей, филиппик пророка. Поэтому записанное — это если не постоянный, то, по крайней мере, временный пропуск в вечность. Чтоб обменять на постоянный, нужно было освящение временем. Поэтому если на протяжении веков к тексту пророчества и притрагивалась редакторская рука, то — осторожная, трепетная, бережливая. Добавить, привнести новые тексты — можно, хотя нелегко, вычеркнуть — практически невозможно.
Избранность Господом задает пророку нечеловеческое измерение. Всевышний избрал его быть Своими устами. Пророк и связан с народом, и отделен от него, он связан с Богом, и Господь от него отделен. «Отделенность» (инакость, не подлежащая осмыслению в иных, кроме как ей имманентно присущих категориях) и есть суть, сердцевина понятия «святость».
По всей вероятности, видение Господа, описанное пророком в знаменитой шестой главе, было началом его пророческого служения, и уж во всяком случае, самым ярким жизненным впечатлением. Вспомним:
В год смерти царя Узияѓу видел я Господа, сидящего на
престоле, возвышенном и величественном,
и края Его храм наполняли.
Пред Ним стояли срафим шестикрылые, шесть крыльев
у каждого:
двумя лик покрывает, двумя покрывает ноги, летает —
двумя.
И друг к другу взывали они, говоря:
«Свят, свят, свят Всемогущий Господь, вся земля полна славы Его»
(6:1-3).
Пушкин, довольно последовательно и подробно следующий за пророком, проигнорировал начало шестой главы, хотя, казалось бы, что может быть более величественным, чем видение Бога? Ответ, который лежит на поверхности: проблема святости-отделенности Всевышнего от человека, созданного по образу и подобию Господа, его не интересовала. Или потому, что Пушкин был далек от теологических проблем или потому, что святость-отделенность Творца осознавалась поэтом как общее место. Или и потому и поэтому, но факт: поэт начинает, «обрезав» пророческое начало. А у Иешаяѓу рефрен святости проходит через весь, немаленький по объему текст.
Город пророка
В самом начале пророчества задается «временной» масштаб, сказанное получает особое измерение: что произойдет в конце времен, дословно: в конце дней, выражение, встречающееся в книге Иешаяѓу один раз. «Будет в конце времен: утвердится гора дома Господня вершиной всех гор, всех выше холмов,// и все народы к ней устремятся (2:2). А в конце говорит Всевышний: «Наречется Мой дом Домом молитвы для всех народов» (56:7).
Относительно глагола «устремятся». Основное его значение: «потекут», «понесутся, как воды реки». При этом у слова есть два смысловых нюанса. Первый: особое значение, которое имеют все «водяные» слова в иврите. Второе: в конце времен все народы «потекут» вопреки законам природы на гору. Но главное в этом стихе — утверждение универсализма как идеала конца времен. Мотив универсализма развивается дальше, фокусируясь на соседях, двух великих державах — Египте и Ашуре, которых еврейское государство соединит в служении Господу.
В этот день будет путь из Египта в Ашур, придет в
Египет Ашур,
будет служить с Египтом Ашур.
В этот день будет Израиль одним среди трех —
с Египтом, с Ашуром, благословеньем земли.
Ибо благословит Всемогущий Господь, говоря:
Благословен народ Мой Египет, и Ашур — создание рук
Моих, и удел Мой — Израиль
(19:23-25).
Глава 60-ая, а вслед за ней и развивающая ее мотивы последующая, — апофеоз избавления Израиля и утверждения всемирной миссии избранного народа, на чей свет пойдут племена из Мидьяна, Эйфы, Шевы, Кедара и Невайота (6-7). Чужеземцы стены Иерушалаима отстроят, цари ему будут служить (10), городские «ворота открыты будут всегда, днем и ночью затворяться не будут:// чтобы везли богатство племен, их царей приводили» (11), «ибо племя и царство, не служащие тебе, пропадут,// сгинут эти народы, исчезнут» (12). Иерушалаим сказочно разбогатеет, будет в нем вместо меди золото и серебро вместо железа (17). Господь поставит в отстроенном, возрожденном городе правителем мир, «властителем — праведность» (там же). И —
Днем больше не будет солнце для света, сияющая луна
не будет светить,
будет Господь тебе вечным светом, твой Бог —
озарением.
Больше солнце твое не зайдет, луна твоя не сокроется,
будет Господь вечным светом, завершатся дни твоей
скорби
(19-20).
Такой, вероятно, самой выдающейся в мировой литературе всех времен и народов гиперболой заканчивается глава — апофеоз избавления Израиля, всемирной его миссии. Но и этого создателю величайшей идиллии в истории человечества мало, ведь Господь безмерно щедр, Всесильный могуч безмерно, и, возвращая человека и человечество в состояние райского младенчества,
Смерть навеки Он уничтожит…
(25:8)
Один из важнейших мотивов пророчества Иешаяѓу — уподобление Израиля жене, чаще всего — неверной, жене Самого Господа. Пророки несут слово гнева Всевышнего: Его народ служит чужим богам, как неверная жена, Его народ нарушает Завет с Всевышним, Его народ недостоин своей избранности.
Но он же несет слово Бога об избавлении, возвращении в Иерушалаим, слово о дне, когда переполнится чаща страдания — мера наказания. И это день искупления, день Божьей милости, день, когда «узнает народ Мой имя Мое» (52:6). В этот день вспомнивший Бога Израиль будет прощен, ему вновь откроется имя Всевышнего, и сокроются, исчезнут имена позора Города, избранного Святым благословен Он.
Иерушалаим Иешаяѓу — это не город, разомкнутый в пространственную бесконечность, в стихийную волю, это не город у моря. Иерушалаим Иешаяѓу — это не город, нависающий гордо над миром, на высокой горе. Напротив, с горы Цофим (Скопус) весь Иерушалаим — как на ладони. Не случайно, эта гора — любимое место врагов, воюющих город. Иерушалаим никуда не разомкнут: ни ввысь, ни вширь. Он — словно зверек, малый и хрупкий, в расселине скалы затаился. Такой, вероятно, и должна быть вечность: замкнутая в самое себя, невидимая, неприметная.
Современник пророка царь Иехизкияѓу, готовясь к войне с Ашуром, укрепил и расширил город. Город Иехизкияѓу можно обойти часа за три, четыре. По сравнению с другими древними городами Иерушалаим совсем не велик, особой роскошью не отличен, источник воды за стенами города. Одним словом, кандидат на роль географического и исторического центра мира и тогда и сейчас не слишком заметный.
Но — слово за словом и камень за камнем, его возводили. Камни были красноречивы, как слово, а слово прочно, как камень. Царь Давид больше отличен был в слове. Его сын, царь Шломо — в камне. Но оба освящали замысленное и построенное, творили не просто город (что делали многие), но — подножие Господу, престол Всевышнего на земле. Этого, кроме них, не умел никто.
Со временем функции разделились. Так, царь Иехизкияѓу строил Иерушалаим из камня. А пророк Иешаяѓу — из слова. Есть, вероятно, великая правда в том, что идея вечного мира родилась на этой земле, в этом пространстве, вырезанном крепостными стенами из гор, пустыни и настежь открытого небу.
Первые поселения появились на месте будущего Иерушалаима еще за два тысячелетия до появления здесь евреев, т.е. пять тысяч лет тому назад. Около трех тысяч лет тому назад город был завоеван Давидом, и наиболее вероятным первым еврейским именем города было Город Давида, название, отражающее историческое событие. Оно упоминается в ТАНАХе 34 раза. Однако даже при жизни царя-завоевателя, царя-строителя будущего Города это название скорей всего не было единственным. Дело в том, что подобные названия чужды еврейскому сознанию. Мы не знаем ни одного города, который бы носил имена праотцов, родоначальников колен. Мидраш рассказывает, что первый город, который строил человек, носил имя его сына. Всю жизнь человек строил город, так и не построив его. Мидраш этот напоминает миф о Сизифе. Таким Сизифом-строителем был Каин. А город, который строился и не был построен, носил имя его сына Ханоха.
Первым дошедшим до нас названием Города было Рушалимум. Под этим именем он упоминается в египетских заклятиях враждебным городам, которые датируются 19-18 вв. до н.э. В 14 в. до н.э. упомянут Урусалем. В анналах Санхерива (конец 8 в. до н.э.; внимание: это современное пророку название) встречается наименование Урсалимму. Познавая Бога, человек нарек Его семьюдесятью именами. У Всевышнего семьдесят имен и одно имя. Познавая Иерушалаим, человек нарек Город семьюдесятью именами. У Города семьдесят имен и одно имя — Иерушалаим. Город Бога, Город Святой, Город Правды, Дом Мира, Город Великого царя, Ариэль — малая толика имен, которыми нарекли Иерушалаим пророки, которыми он назван в Восхвалениях. Большую часть имен из «положенного» числа семидесяти городу дали пророки, и среди них — наш, который называет Иерушалаим Городом Господа, Сионом святого Израиля, Городом Верным, Городом Веселым, Городом Возвышенным, Городом Справедливости, Городом Мощи.
Некоторые ученые возводят имя Города к двум словам: иарах — основывать, и шалим или шулману — имени западно-семитского божества, которое было, вероятно, покровителем города. Но какова бы ни была предыстория, подлинная история Иерушалаима начинается с того момента, когда он был наречен евреями.
Завоеватель обычно не только уничтожает культовые сооружения предшественников (в наиболее «толерантном» варианте приспосабливает к собственным нуждам), не только изгоняет жителей и заселяет город «своими». Обычно завоеватель дает городу новое имя — творит не только настоящее и будущее, но и прошлое. С Иерушалаимом, вероятно, всё произошло не совсем традиционно: главным именем Города стало переосмысленное в ивритской языковой среде древнее слово, которое, будучи адаптированным новой языковой средой, пришлось вполне «ко двору». Если угодно, иврит был предрасположен принять новое слово. Остальное довершило время, обкатав, как волны гальку, чужое слово, оно вынесло его на берег вечности в готовой, грамматически вполне ивритской форме.
В эпоху Шломо, в эпоху строительства Храма город начинает совершать восхождение: от города-столицы — к Городу, от Города Давида — к Иерушалаиму, от важного стратегического центра — к Городу, избранному Всевышним, Его Городу, центру земного мира, той единственной точке пространства, через которую восходит к Богу молитва человека. Время разрушало город Давида, но не было властно над Иерушалаимом, обтекая его стороной, ибо Город давно покинул свои физические границы, превратившись в один из величайших духовных образов, созданных человеком, о котором сказано: Вечность — это Иерушалаим.
Иешаяѓу, Пьер Безухов и Кант
После Потопа прежние отношения Господа с человеком более не соответствуют его (человека) историческому опыту, сущность которого — тотальная трагедия. Союз даже между неравноправными сторонами — это всё равно отношения, характер которых можно определить как партнерство. Отныне человек не только творение Господа, пусть даже наделенное свободой выбора, он — партнер Господа.
На страницах Учения запечатлены союзы, заключенные Господом с праотцами Авраѓамом, Ицхаком, Яаковом, их потомками, запечатлен союз с народом Израиля на горе Синай, знаком которого становится дарование Торы. Человек и народ Израиля на протяжении всей истории подвергают этот союз испытанию. Господь верен Своему союзу. Союз есть вечно обновляющаяся форма отношения Бога со всем живым миром, человеком и народом. Бог заключил с Давидом завет, по которому династия Давида будет вечно править народом Израиля в вечной столице — Иерушалаиме, обители Бога. Иешаяѓу — первый пророк, у которого эта идея наполняется эсхатологическим видением царства добра и справедливости.
Особенность первого союза в том, что он заключен со всем живым, не только с человеком. Это первая ступень вечно развивающегося союза, его важнейшая ипостась, знаком чего становится радуга, соединяющая землю и небо. Заключая с человеком союз, увеличивая его меру свободы-ответственности, Господь дарует ему гарантию не повторения наказания, о чем говорит Иешаяѓу:
Ибо воды Ноаха у Меня, как поклялся: воды Ноаха не
пойдут по земле,
так поклялся: не гневаться на тебя, не яриться.
Зашатаются горы, холмы поколеблются,
но от тебя милость не отшатнется Моя, союз мира не
поколеблется, — сказал Милующий тебя Господь
(54:9-10).
После вечера у Анны Петровны Шерер, где невзначай, в светской болтовне граф Лев Николаевич обозначил важнейшие темы своего романа, Пьер едет к князю Андрею, укладывается на диван («так что диван заскрипел»); он «обернул оживленное лицо к князю Андрею, улыбнулся и махнул рукой.
— Нет, этот аббат очень интересен, но только не так понимает дело… По-моему, вечный мир возможен, но я не умею, как это сказать… Но только не политическим равновесием…» (Война и мир, ч.1., гл. 6).
В отличие от юного, славного, неуклюжего Пьера, старый, угрюмый профессор Кант, не слишком уверенный, что вечный мир возможен, тем не менее, умел «как это сказать». Он опубликовал в 1795 г. первое издание трактата «К вечному миру». В отличие от предшественников, Кант утверждал, что не добрая воля монархов или иных правителей, но историческая необходимость «отменит» войну как форму межгосударственных отношений. Ни одно иное сочинение Канта не вызвало столь живого интереса у публики. Первое издание расхватали, и в том же году появляется новое. Затем — французский перевод, еще одно немецкое, и снова французское издание, фрагменты которого — о времена, о нравы — печаталось на страницах газеты. Трактат Канта был в определенной степени откликом на Базельский мир, положивший конец войне между Пруссией и Францией, но отнюдь не положивший конец враждебности между ними. Сам Кант обратил внимание читателя на двусмысленность названия, которое он находит на вывеске трактира, расположенного рядом с кладбищем. Посему «вечный мир» — это не только прекращение войн, но и гигантское кладбище человечества после истребительной войны.
Кантовский трактат построен в виде договора, он пародирует дипломатические документы. Прелиминарные статьи содержат условия межгосударственных отношений, при которых осуществим «вечный мир». Первая статья гласит: «Ни один мирный договор не должен считаться таковым, если при его заключении сохраняется скрытая возможность новой войны». Третья: «Постоянные армии со временем должны полностью исчезнуть». Всё, как видим, на полном серьезе. Но — это Кант. И он завершает свой труд иронически, «тайной статьей»: «Государства, вооружившиеся для войны, должны принять во внимание максимы философов об условиях возможности общего мира». Современник Канта Абрагам Кестнер по этому поводу написал эпиграмму:
Завет исполнен мудреца,
Народы мирные ликуют:
Навеки изгнана война.
И лишь философы воюют.
Трактат «К вечному миру» не стал ни точкой, ни, тем более, восклицательным знаком в развитии темы. Все великие утопии человечества бессмертны. Кажется, что и рождаются они вместе с человечеством. Если от Канта по «лестнице истории» мы спустимся «вниз», то обнаружим трактат Эразма Роттердамского «Жалоба мира, отовсюду изгнанного и повсюду сокрушенного», 1518. Главный герой жалуется: «Но если в войне нет ничего святого, если она, словно моровая язва, разъедает совесть и веру, если для людей нет ничего более пагубного, для Бога — ничего более ненавистного, если все это так, то почему же вы отворачиваетесь от меня? Разве вы разумные люди?»
Идея вечного мира разрабатывалась Ж..Ж. Руссо и современником Канта И.Г. Гердером в «Письмах для поощрения гуманизма» (1793-1795), который полагал, что добиться вечного мира можно только путем нравственного перевоспитания людей. В России с проектом вечного мира («Рассуждения о войне и мире») выступил в начале 19 в. В. Ф. Малиновский, первый директор Царскосельского лицея.
Прослеживая развитие идеи вечного мира, мы неизбежно придем к началу, когда она была сформулирована впервые. Тогда она прозвучала со скрижальной четкостью, незыблемостью танахического иврита, с удивительной пластичностью выражая надежду, с тех пор уже два с половиной тысячелетия вдохновляющую человечество. Пророческая утопия была удивительным прозрением жителя маленького города Иерушалаима в крошечной Иеѓуде:
Он рассудит народы, племена обличая,
и перекуют они мечи на плуги, и копья свои — на
серпы, народ на народ меч не поднимет, воевать
больше учиться не будут
(2:4).
В записанном слове — принципиальное отличие Иешаяѓу и его ближайших предшественников (в первую очередь, пророка Амоса) от ранних, «дописьменных» пророков. Подобно Ноаху, взятый живым на небо, «улетел» пророк Элияѓу, «отделив» от себя дух Господень и передав его ученику — пророку Элише. Но ни тот, ни другой после себя не оставили «слова». Может быть, им важны были не слова, но поступки? Может, эпоха слова, жизни пророка в слове еще не наступила? Как бы то ни было, по сравнению с «дословесными» пророками, жизнь Иешаяѓу событиями не слишком богата. Его жизнь, его пророчество — в слове, записанном при надежных свидетелях (8:2), а написанное запечатано:
Сохрани свидетельство,
запечатай Учение средь учеников Моих
(8:16).
Уста Господа
Народ, человечество без идеала, пусть далекого и несбыточного, жить не могут. Прозреть идеал в настоящем, безобразном и гнусном, совсем невозможно, равно как в ближайшем прошлом или ближайшем грядущем. Иное дело давно прошедшее (эпоха праотцов, эпоха Моше), с которым настоящее утратило зримую связь. Иное дело далекое будущее, которое связь с настоящим утратит. Потому, настоящее обличая, Иешаяѓу творит идеальное время: патриархальное прошлое, из которого, настоящее вовсе минуя, вырастает эсхатологическое будущее.
С идеальным пространством всё проще. Оно здесь, на земле, избранной Богом, в этом граде Господнем, на этой возвеличенной Всемогущим горе, куда вслед за избранным придут другие народы, здесь, где вечный мир, где с маслиною кедр, а с волком овца, где нет пустыни, но есть реки, где хлеб и вино: ни жажды, ни голода.
И напоследок вопрос: выжило б человечество в войнах, голоде, ненависти, если бы не брезжил перед ним этот далекий, несбыточный идеал?
Две вещи у Иешаяѓу поражают, словно яркий пронзительный свет, который не вырезать из собственной памяти. Первое — ошеломляющее видение Бога. Второе — ошеломляющая картина идеального универсума, провидения о человечестве, но не человеке. Эмоционально до последнего стиха сохраняется ожидание откровения о человеке, интеллектуально — рождается понимание: время еще не пришло, с этим откровением следует подождать.
Иешаяѓу — трудный писатель. Хлещущий по щекам, в грязь уличную швыряющий. В руке Господа бич свистит, кровавое солнце заходит, беды немыслимые предвещая. Слово пророка — гармония: огня, ужаса, крови. Читатель падает, уничтоженный, расплющенный словом пророка. Читатель встает, на слово его опираясь. Слово пророка вламывается в читателя, оно, как, по иному случаю И. Бродский сказал, «языковая неизбежность».
Текст Иешаяѓу фрагментарен. Не достоинство, не недостаток. Такова природа пророчества, текст которого (сборник речей) пророк никогда и не видел.
Закрытая временем тема: отношения пророка с царями, со своей «читательской» аудиторией, которую, надо думать, составляла малая часть не слишком большого населения города. По поводу царей определенно можно сказать одно: терпели. Относительно «аудитории»: пророк ей явно не люб. Но — охранная царская грамота, если угодно, — каинов знак.
Иешаяѓу для восприятия труден. Изменившийся язык, это понятно и легче всего преодолимо. Лингвистический комментарий большинство помех устраняет. Между текстом и читателем лежит бездна эстетического опыта, «отделаться» от которого трудно, почти невозможно. Читатель ждет от текста игры света и тени, по привычке ищет источник света, определяющий композицию, ждет щедрой цветовой гаммы, тонов и оттенков, взамен, получая «бесцветность», но не гравюру, в которой цвета нет изначально, — картину, которая вдруг цвета лишилась. Читатель ждет «психологии»: царь и пророк, пророк и семья, да мало ли тем для пиршества угнетенного духа. В конце концов, читатель ждет привычного маленького человека в грандиозных обстоятельствах войн и осад, голода, жажды и смерти. Ждет и получает взамен: голый человек на голой земле, голым миром правящий Бог. Читатель многого ждет, пока, прочитав книгу, не убедится: ожидания были напрасны.
Поняв, что его эстетический опыт — помеха, что надо его «отодвинуть», оставшись один на один с пророком на земле, еще не цветной, — оглядеться, вдохнув холодный воздух знойных времен, услышать звенящее слово, которому повинуется мир. Тогда читатель вдохнет чистый, слегка разреженный воздух, легко проникающий в легкие, ошеломляя и опьяняя.
Если в пустыню, то питаться акридами.
Избрание обычного человека пророком есть акт мистический.
И слово пророка — слово не от мира сего миру сему.
Зерно и капля сливаются, и зерно прорастает.
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/2018-znomer11-12-kovsan/
