(продолжение. Начало в №10/2018)
Котурны и грим
Когда 11 апреля 1961 года в зале только что отстроенного Народного дома начинались слушания Иерусалимского областного суда по делу Адольфа Эйхмана, те кто получил разрешение присутствовать на заседании увидели на месте обвиняемого человека, который никак не соответствовал их ожиданиям. Пожилой лысеющий мужчина среднего роста, худой, с очками на маловыразительном лице, тикообразными подергиваниями левой щеки, монотонным голосом и речью, обремененной ненужными деталями, казался слишком жалким и ничтожным на фоне тех страшных преступлений, в которых он обвинялся. В этом образе, казалось, не осталось ничего от того Эйхмана прежних дней, о котором сохранилось немало свидетельств.
В нацистском Берлине, вспоминает госпитальная сестра Герда Шильд Хаас, это был красивый, холеный, безукоризненно выглядевший, высокомерный офицер, обычно куривший.[1]
Венские евреи помнили не менее впечатляющий образ: «И затем явился Эйхман, подобный молодому богу; очень красивый, высокий, смуглый — сияющий Эйхман тех дней. Его сегодняшняя фотография (во время суда 1961 г.) не имеет никакого сходства с ним прежним».[2]
Блистательный Эйхман Вены, Берлина и Будапешта разительно отличался от Эйхмана в Иерусалиме не только внешним обликом, манерой поведения, речью, эмоциями но и, разумеется, устремлениями и поступками.
В мемуарах Рудольфа Гёсса, коменданта Освенцима, это был «живой, активный человек на четвертом десятке жизни, полный энергии. Он постоянно измышлял различного рода планы в поиске новшеств и улучшений. Он не знал покоя. Он был одержим еврейским вопросом и приказом о его окончательном решении… и убежден в том, что акция истребления необходима, чтобы на будущее обезопасить немецкий народ от деструктивных намерений евреев».[3]
Но этот офицер гестапо совсем не похож на Эйхмана, который, сбежав из лагеря военнопленных, под чужим именем жил в сельской местности на северо-востоке Германии. Деревенские жители рассказывали журналистам об обаятельном человеке с легким венским акцентом. Спокойном, непритязательном. «В теплые летние вечера он часто играл на своей скрипке для нас. Играл Моцарта, Шуберта, Баха и Бетховена». Он производил впечатление на мужчин своими техническими знаниями, умением чинить механизмы. Дети любили его: он помогал в учебе, баловал их шоколадом.
Беттина Стангнет, современный немецкий историк, из фудаментальной книги которой заимствован этот отрывок, полагает, что Эйхман создавал новую роль для каждой новой сцены своей жизни, для каждой новой аудитории и для каждой новой цели. Как подчиненный, как офицер высокого ранга, как беглец, как эмигрант, как обвиняемый, Эйхман внимательно отслеживал своё влияние и пытался обратить любую ситуацию в свою пользу.[4]
Такое объяснение кажется удачным применением «драматического анализа» Эрвинга Гоффмана, известного социолога. По Гоффману, лучший путь понимания человеческого поведения — видеть в людях актеров на «социальной сцене», активно создающих впечатление о себе, приемлемое для аудитории и потому выгодное для них самих. В дополнение к сценической части жизни есть у каждого и закулисная часть, где можно расслабиться, стать ближе к своему «истинному я». Некоторые люди искреннне верят в роль, которую играют, вкладывая в нее подлинные качества своей личности. Но другие исполняют свои роли более цинично — для достижения осознанной цели. Чаще всего игра не является «чисто искренней» или «чисто искусственной», но колеблется между истинностью и цинизмом.[5]
Эйхман, судя по всему, был способен к перевоплощению высокого качества и производил впечатление достоверной искренности на многих, кто сталкивался с ним.
«Я всегда любил евреев и предпочитал их арабам… Если бы я родился евреем, то был бы страстным сионистом», — говорил Эйхман Питеру Малкину, человеку израильской разведки, тому самому, кто физически захватил его в Буэнос-Айресе. Малкин, чья семья пострадала в Холокосте, признает в написанной им книге «Эйхман в моих руках», что едва удержался от побуждения тут же задушить его. И тот же Малкин, после длительных бесед со своим пленником, пришел к заключению: «Я совершенно уверен, что Эйхман действительно думает то, что сказал: у него никогда не было ненависти к евреям, по крайней мере в том смысле, в каком она была у его безусловно расистских коллег.»[6]
Даже д-р Кульчер готов был, как кажется, поверить в искренность уверений, что он, Эйхман, никогда не был антисемитом. Черновик Акта психиатрической экспертизы позволяет сделать такое предположение (см. первую часть работы).
Любопытное свидетельство оставил штандартенфюрер СС Курт Бехер: «Думаю, что в жизни своей я не встречал человека, который мог так убедительно лгать, как Эйхман. Он рассказывал вам какую-то историю, настолько правдивую, что вы и подумать не могли, что это неправда».[7]
Как же, в таком случае, отыскать «истинную сущность», как найти «человека за кулисами» (по Эрвингу Гоффману) и не окажется также и он в актерском гриме, скрывающем «подлинное лицо»? Не стоит ли в таком случае заняться поиском не глубинных метафизических сущностей, но личностных черт, побуждающих выбирать ту или иную линию поведения, тот или иной способ психологической защиты?
«Правильный человек в правильном месте»
Именно так определил Эйхман свою роль в том, что обозначалось эвфемическим штампом окончательное решение еврейского вопроса.[8]
При достаточно скромном служебном положении — он был офицером среднего ранга в Главном управлении имперской безопасности, начальником подотдела IVB4 по делам евреев — его влияние на события казалось очень существенным. Эйхман достиг этого неустанными усилиями, успех которых зависел от некоторых качеств его личности.
В Вене 1938 года, побуждая австрийских евреев к эмиграции (которая сопровождалась угрозами и грабежом имущества), он явился перед ними во всем блеске черной эсэсовской формы с хлыстом для верховой езды в руках. Выступая в роли распорядителя, облеченного непререкаемой властью, он производил такое впечатление, что получил прозвище «царя евреев».
Он распространил слух, будто бы место его рождения — немецкая колония в пригороде Тель-Авива и он свободно владеет языками иврит и идиш, детально знаком с сионизмом и иудаизмом. Это должно было укрепить его авторитет как главного специалиста по еврейскому вопросу, а у самих евреев вызвать почтение и трепет.
С той же настойчивостью, с какой Эйхман во время суда над ним пытался представить свою роль незначительной и чисто технической, в годы его активности он стремился выглядеть в глазах окружающих важнейшим участником событий. И это ему вполне удавалось.
В атмосфере, которая создалась вокруг Эйхмана, распространялись мнения о его власти и полномочиях далеко превышающих действительные.
Он стремился создать впечатление, что стоит за всеми важными решениями в отношении евреев и даже утверждал, что сам термин «окончательное решение» придуман им.
Он говорил, что именно ему пришла в голову мысль переселить всех европейских евреев на Мадагаскар, и этот проект стали связывать с его именем, хотя он не имел к нему прямого отношения.
В 1944 году, когда подчиненные Эйхмана, так же как и его начальники, в том числе Кальтенбрунер и Гиммлер, стали думать о последствиях проигранной войны, Эйхман продолжал раздувать свой хвастливый образ: ему доступно все — от личного самолета до прямого контроля над газовыми камерами Освенцима. «Я освобожу Будапешт от всей еврейской грязи», — говорил он. «Я пущу в действие освенцимскую дробилку!»[9]
Он даже угрожал иностранным дипломатам: «Друзья евреев, такие как еврейская собака Валленберг, будут прикончены». (там же)
В то время, когда армии Советского Союза приближались к границам Венгрии, Эйхман тешил себя мечтой, что благодарные венгры поставят ему памятник в Будапеште. Но вершиной фантазий о будущем величии была надежда, что после победы Гитлер назначит его «Всемирным комиссаром по делам евреев». (там же)
Эйхман, бежавший из поверженной Германии, нашел в обществе нацистов, обосновавшихся в Аргентине, заинтересованных слушателей, которые ожидали разоблачения «еврейской выдумки» о 5 миллионах погибших. К их удивлению, он подтвердил массовое уничтожение и рассказал довольно откровенно о своем участии в событиях. Эти беседы были записаны на магнитофон нацистским журналистом Виллемом Сассеном. Эйхман дополнил записи текстом, который готовил для издания.
Если Ханна Арендт считала грехом, который всегда вредил Эйхману, хвастовство, бахвальство, фанфаронство, то в «материалах Сассена» это свойство выступает с такой силой и обнаженностью, что заслуживает врачебной оценки.
Эйхман представляет себя фигурой международного масштаба.
Летом 1942 года, когда французы не смогли собрать в Бордо достаточно евреев, чтобы заполнить поданый для депортации поезд, он заявил, что ему «стоит подумать о целесообразности наказания Франции за такой подход к эвакуации»[10].
Когда бомбардировки прервали в 1944 году железнодорожное сообщение между Венгрией и Германией, Эйхман решил преподать урок англичанам и американцам: «Смотрите, вы не извлечете никакой пользы из бомбардировки наших железных дорог, потому что ваши союзники, евреи, почувствуют на себе все последствия этого». Он предложил пешие марши евреев к границам Германии, и получил на это приказ Кальтенбруннера. «Первый марш мы отпраздновали с доктором Эндре (венгерский нацист — А. К.) прекрасным шнапсом, который я раньше не пил».[11]
Эйхману важно было доказать, что он не только личный враг союзных держав, но и высоко ценимый руководством рейха боец.
Перед рождеством 1944 года он выпивал с Августом Зеендером, командиром дивизии СС, защищавшей Будапешт от наступавших русских, и тот признал, что русские выигрывают компанию. «Я сказал моему другу: дай мне один эскадрон и я останусь здесь и после Нового года». Зеендер, повествует Эйхман, тут же позвонил в Берлин Кальтенбруннеру, который был в то время заместителем Гиммлера и передал его ответ. «Кальтенбруннер сказал, что это невозможно. Ты слишком ценен. Гиммлер оторвет ему голову». (там же)
К этой же серии фантастических рассказов следует отнести, по-видимому, и слова Мюллера, сказанные якобы Эйхману перед падением Берлина: «Будь у нас 50 Эйхманов, мы бы выиграли войну». (там же)
Когда тот же Мюллер спросил, почему он не запасается фальшивыми документами, как это делают другие руководители гестапо, Эйхман будто бы ответил, показывая на пистолет: «Группенфюрер, мне не нужны эти бумаги. Вот мой сертификат. Когда не будет другого выхода, это будет моим последним средством. Ни в чем большем я не нуждаюсь». (Там же)
Он, однако же, воспользовался фальшивыми документами, но не пистолетом.
В небольшой главке «Сопротивление в Альпах» Эйхман описывает встречу с Кальтенбруннером, бежавшим, как и он, из Берлина. Он сказал Кальтенбруннеру, что собирается стать партизанским командиром в горах.
«Это хорошо, — будто бы ответил тот, — хорошо также и для рейхсфюрера Гиммлера. Теперь он может говорить с Эйзенхауэром по-другому в его переговорах, поскольку он будет знать, что если Эйхман находится в горах, он никогда не сдастся, просто потому, что не может». Но герою опять не повезло. Гиммлер отдал приказ не стрелять в англичан и американцев. (Там же).
Представленного материала довольно, как мне кажется, для заключения, хотя бы и предположительного. Его диагностические основания представлены ниже:
Нарциссическое расстройство личности (по классификации DSM-5)
Устанавливается при наличии хотя бы 5 из 9 следующих признаков:
-
Мысли о собственном величии. Фиксация на фантазиях о грандиозном успехе, власти, красоте и т.п. Вера в свою необычность, неординарность, которая может быть понята и оценена людьми и учреждениями высокого ранга. Поиск восхищения и высокой оценки. Убеждение в обладании особыми правами. Деспотическое поведение. Отсутствие эмпатии. Возмущение другими, которые якобы враждебны и несправедливы. Самодовольное и высокомерное поведение.[12]
Необходимое число признаков для диагноза отыщется без труда.
Подтвердить деспотическое поведение можно было бы многими примерами из отношений Эйхмана с главами еврейских общин. Но вот пример иного рода.
«Я всегда строго выполнял приказы и требовал строгой дисциплины от подчиненных, — рассказывал Эйхман. — Однажды, когда мой шофер заснул за рулем, я заставил его идти пешком от Дрездена до Берлина».[13]
Тут следовало бы добавить еще одно свойство нарциссической психики, нередко приводящее к бурным реакциям: болезненную чувствительность к любой угрозе собственному величию, к любому покушению на безупречность, к любой критике.
Два эпизода могли бы подтвердить это качество.
Однажды Эйхман вступил в спор с начальником личного штаба рейхсфюрера СС Карлом Вольфом, одним из самых высокопоставленных офицеров СС, обергруппенфюрером, который хотел сохранить жизнь одному еврею. Эйхман категорически возражал. Спор обострился до угроз и обиженный Эйхман вызвал Вольфа на дуэль. Последняя была предотвращена Гиммлером.
Другая история такого рода касается государственного секретаря Министерства Внутренних дел доктора юриспруденции Вильгельма Штукарта, который написал что-то о «цыганских методах Эйхмана». Случайно обнаружив эту запись, уязвленный Эйхман сказал начальнику гестапо Мюллеру, что собирается вызвать Штукарта на дуэль. Мюллер не дал согласия.[14]
Сияющий образ, созданный воображением нарциссической личности, оберегается от нападок при всех обстоятельствах, даже и очевидно опасных. Когда послевоенные немецкие газеты, которые Эйхман прочитывал в Аргентине, стали писать об уничтожении евреев, а его, Эйхмана, называть «массовым убийцей», он был возмущен и оскорблен до такой степени, что даже собирался обратиться с письмом к правительству Аденауэра и предложить себя немецкому суду для установления истины. Его высокие моральные качества должны были быть признаны всеми. «Я человек, который не может лгать”, заявил он позже следователю в Иерусалиме.[15]
В разном человеческом окружении, в различных жизненных обстоятельствах выступали с наибольшей силой разные стороны личности Эйхмана и создавались образы на удивление отличные друг от друга. Но нарциссический радикал проявлял себя неизменно, даже и в казалось бы мало подходящих для этого условиях.
Арестованный Эйхман выстроил образ, сочетающий исполнительного бюрократа и мученика, готового искупить своей жизнью ошибки и преступления, совершенные другими. Он рассказал следователю, что был потрясен, когда узнал о комплексе вины у молодых немцев. Это стало для него
«таким же событием, каким могло бы быть сообщение о первых людях на Луне. Это было важно для моей внутренней жизни, вокруг этого роилось много мыслей. Именно поэтому я решил не уклоняться от обвинений, когда обнаружил, что за мной следят… У меня была тогда прекрасная возможность еще раз скрыться. Я этим не воспользовался… Я понял, что больше не имею права скрываться…. Я готов, если это будет означать еще большую меру покаяния, показать устрашающий пример всем антисемитам этого мира — публично повеситься. Пусть мне разрешат написать перед этим книгу об ужасах — как предупреждение и на страх нынешней и будущей молодежи, и пусть тогда завершится моя земная жизнь. Вы позволите мне, господин капитан (Авнер Лесс, следователь. — А.К.) передать вам это заявление — в ваши дела?» (там же, гл. 6)
Сплетение нарциссических склонностей с театральностью способно усиливать их до грандиозных, чуть ли не космических преувеличений.
Диагностическое суждение без детального личного обследования остается, разумеется, сугубо предположительным. Мне оно представляется все же полезным, поскольку лучше объясняет детали поведения Эйхмана, чем спекулятивные предположения об убийственных инстинктах, которые открываются проективными тестами.
Доктор Шломо Кульчер, проводивший экспертное обследование Эйхмана во время подготовки к суду, не обнаружил у него признаков психического заболевания (психоза) и вовсе не обсуждал диагностическую возможность личностных расстройств.
Патология такого рода, в том числе и нарциссическое расстройство, не исключает вменяемости, так что юридическая ответственность Эйхмана, установленная д-ром Кульчером, несомненна. Но она, эта патология, повлияла существенном образом на поведение оберштурмбанфюрера СС Адольфа Эйхмана во время Холокоста. Об этом — в следующей главе работы.
(окончание следует)
Примечания
[1] Anthony S. Pitch. Our Crime Was Being Jewish: Hundreds of Holocaust Survivors Tell Their Stories, 2015
[2] Doron Rabinovici, Eichmann’s Jews: The Jewish Administration of Holocaust Vienna, 1938- 1945 (2014).
[3] Йохен фон Ланг. Протоколы Эйхмана. Записи допросов в Израиле. 2002, ч. 2
[4] Bettina Stangneth. Eichmann Before Jerusalem. The Unexamined Life of a Mass Murderer , 2015.
[5] A summary of The Presentation of the Self in Everyday Life by Erving Goffman.
[6] Peter Z. Malkin & Harry Stein. Eichmann in my Hands. New York, Warner books, 1990, с. 213, 219.
[7] Йохен фон Ланг. Протоколы Эйхмана.Записи допросов в Израиле, 2002, гл. 6
[8] Gideon Hausner. Justice in Jerusalem. New York, Harper & Row, 1966, с. 11.
[9] Bettina Stangneth. Eichmann Before Jerusalem. The Unexamined Life of a Mass Murderer, 2015, par. “The Madman”.
[10] Ханна Арендт. Банальность зла. Эйхман в Иерусалиме. М., «Европа», 2008, с. 248.
[11] Life, December 5, 1960 , vol. 49, #23
[12] Narcissistic Personality Disorder DSM-5 301.81 (F60.81)
[13] Life, December 5, 1960 , vol. 49, #23
[14] Gideon Hausner. Justice in Jerusalem. New York, Harper & Row, 1966, с. 39.
[15] Йохен фон Ланг. Протоколы Эйхмана.Записи допросов в Израиле, 2002, гл. 2.
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/2018-znomer11-12-kunin/
