Не отрекаются, любя. А не любя? Отречение — это грех, беда, необходимость, блажь, случайность? И от кого отрекаются: от другого — любимого или нелюбимого, от веры, от страны, от себя, — или во имя себя, во имя родины, веры, любимого? И что тяжелее и непростительнее: отречение от веры или от нации? И что есть отречение?
Отречение от веры… Отречение от веры во Всевышнего или от ритуалов, присущих данному способу веры? Отречение есть потеря пути к Нему или нахождение, открытие другого — верного, а если не самого верного, то наиболее близкого душе «маршрута»? Если маршрут, то куда? К Нему — это понятно, а от него — куда? И возможно ли, и что за это платят?..
Отречение не от Него, а от пути, от способа Его постижения: переход из православия в католицизм, из иудаизма в лютеранство (наиболее верный и «безболезненный» вариант приобщения к христианству), из христианства в ислам (ныне все более распространенный вид смены вероисповедания) и так далее есть, как кажется, наиболее частый и типичный вид отречения в вопросах веры. Формально — это так. Во всяком случае, так было во времена ушедшие: от Него отрекались относительно редко. Чаще отрекались от «пути». Однако какая огромная разница, пропасть между, скажем, «новыми» христианами — обращенными: марранами, выкрестами, морисками, которые, несмотря ни на что, оставались явно или, чаще, скрытно, преданными своей религии и своим верованиям, духовному миру предков — и отступниками — отпадающими— искренне, добровольно, самоотверженно, раз и навсегда уходящими от этого мира, от веры, в которой были рождены: от христианства (апостасия), от ислама (иртидад), от иудаизма, от религии как таковой (атеизм). С атеизмом вопрос сложнее, ибо не есть ли атеизм своеобразная форма религии, веры в отсутствие высших и непознаваемых сил, веры в самодостаточность объективного мира и самомотивированность его существования, веры в силу разума и созидательной деятельности человека как главного материального и естественного творца цивилизации. Именно — веры, ибо доказать отсутствие некоей Высшей Силы атеисты не могут, а агностики и не пытаются. Впрочем, эти важные, возможно, принципиально существенные, но частные особенности атеизма как специфической веры, не меняют и не отменяют суть глубинных различий в сущностях обращения — в той или иной степени насильственного и отступничества — относительно добровольного. Разница не только между этими явлениями как таковыми, но и между социально-психологическими типами обращенных и отпадающих, природой и ориентацией и, соответственно, мотивами их поведения.
Эти два вида отречения, при всей разноприродной сути, часто соприкасаются, пересекаются. Граница между ними бывает размытой, и с точностью определить, с каким видом отречения имеем дело, порой сложно. Да и само понятие «отречение», особенно, когда идет речь о conversos, имеет в ряде случаев размытое интерпретационное поле или просто ложное толкование, произвольную дефиницию и атрибутику. Можно ли назвать «выкрестом» человека, до крещения ни к какой религии не принадлежавшего, то есть атеиста, как, скажем, большого русского поэта Н.М. Коржавина, крестившегося в 65-летнем возрасте, никогда ранее никакого отношения к иудаизму не имевшего. Наверное, можно, если принимать активный атеизм, а именно таким атеистом в молодые, да и зрелые годы — до поры до времени — был Н. Коржавин («комсомолец-доброволец» в буденовском шлеме), за специфическую форму веры, верования. Но только в этом аспекте Коржавин — «выкрест», то есть сменивший одну «веру» — «атеистическую» — на христианство. Однако не это имеют в виду, называя — даже не в силу религиозной нетерпимости, а по безграмотности — Наума Моисеевича «выкрестом». Или однозначно безграмотная идентификация как «выкреста» о. Александра Меня, которого крестили в шестимесячном возрасте, или настоятеля церкви Христа Спасителя в Нью-Йорке протоиерея Михаила Меерсона, крещеного в 7 лет и др. Вот супруга протоиерея — матушка Ольга — выкрест — отступник, то есть, иудейка, принявшая иудаизм в совершеннолетнем возрасте — после эмиграции из Москвы в Израиль, и через иудаизм, через «ветхозаветные богородичные тексты» пришедшая к православию по собственному, никем не навязанному выбору, без малейшего принуждения, но не без влияния близких (не по крови, а по духу) людей, в первую очередь о. Ильи Шмаина, его дочери Татьяны и других. Удивительная фигура — матушка Ольга Меерсон (урожденная Шнитке) — профессор русского языка и литературы Джорджтаунского университета, доктор филологии (диссертацию защитила в Колумбийском университете), регент церковного хора (до 1995 года) — отличный музыкант, литургический богослов, искусствовед, переводчик. Богом отмеченная личность. Выкрест — отступник.
Однако при всех сложностях диагностирования и классификации, аутентичность отречения — основной индикатор двух его видов. Обращение, как правило при всех многочисленных и разнообразных исключениях, в принципе — фиктивно. Эта фиктивность может быть имплицитной, потаенной, рано или поздно, но выявляемой. Отпадение, как правило почти без исключений, — подлинно.
Обращенным более всего «повезло» в Испании (и нам, ибо это самый впечатляющий в силу своей абсолютности вариант и пример обращения). Ещё бы: на Пиренеях иудеи пережили «Золотую эпоху» своей многовековой цивилизации: с начала VIII века — завоевания Иберии мусульманами и до середины XII века — вторжения Альмохадов, — почти четыре века евреи были признанной и ценимой частью исламского общества. Эти века вознесли их на вершины экономической, интеллектуальной и культурной жизни Испании. Это была самая образованная, производительная и богатая его часть. Богатство, власть и, особенно, самодостаточность, ощущение и уверенность в своей самодостаточности, расслабляют и оказывают плохую услугу. В этом убеждаемся и по сей день, и не только в отношении иудеев.
Особый суд католической церкви — «Инквизиция» — был создан в 1215 году Папой Иннокентием III. Церковный Трибунал, в задачу которого входило «обнаружение, наказание и предотвращение ереси» был учрежден Григорием IX в Южной Франции в 1229 году, его деятельность охватила всю католическую Европу, особенно Пиренейский полуостров, и достигла своего апогея в институте Испанской Инквизиции, которая была рождена с санкции Сикста IV Фердинандом — королем Арагона и Кастилии — и Изабеллой Кастильской в 1478 году. Испанская инквизиция, подчинявшаяся только испанским монархам, помимо поддержания чистоты католической веры у подданных, должна была заменить средневековую инквизицию, находившуюся под надзором Папы Римского: «папская» инквизиция была чрезмерно терпимой и лояльной, по мнению «отцов реконкисты», к нарушениям канонической чистоты католической веры и, тем более, к ереси.
Задачи Святой инквизиции были многочисленны, деятельность охватывала различные стороны духовной, да и светской жизни общества: от цензурирования всех печатных изданий христианской Европы («Индекс запрещенных книг» — 1559 год), борьбы с остатками участников патарии (религиозной борьбы «низов» за Клюнийскую реформу, то есть против падения нравственности монашества и духовенства, продажи и покупки церковных должностей — «симонии», за освобождение монастырей от влияния светских властей, чистоту целибата и пр.), «ведьмизмом» (известные массовые процессы о ведьмах XV — начала XVII веков), еврейскими погромами (Папа Николай V в 1451 году передал Инквизиции дела о погромах: Инквизиция должна была наказывать погромщиков, предотвращать насилия и пр.) — до дел о двоеженстве, содомии, фальшивомонетничестве и др. В эпоху Реформации основное внимание Святой Инквизиции Испании привлекли проповедники-протестанты, протестантизм стал главным врагом монархов Пиренеев.
Однако доминанта всей деятельности Инквизиции, конечно, — обеспечение каноничности веры новообращенных, иначе говоря, искоренение тайного исповедания религии отцов новыми «христианами», выявление неискренности, «практицизма» принятия христианства и предотвращение (как следствия этого) явного или тайного отпадения от «истинной веры». Поэтому естественно, что именно Испания (и в меньшей степени Португалия) была самым благодатным местом для расцвета инквизиции. «Естественно» потому, что именно Пиренеи стали заповедником новообращенных — conversos (выкрестов).
Ближе к завершению Реконкисты, то есть к концу XIV века, с вытеснением сарацинов из Испанских королевств последовало насильственное обращение иудеев и мавров в истинную веру. Точнее, они были поставлены перед выбором: покидать землю предков или отвернуться от веры отцов. Трудно сказать, какой процент евреев выбрал тот или иной путь, но несомненно, что бóльшая часть вынуждена была креститься. Эти conversos продолжали играть доминирующую роль в экономике, в финансовой, социальной, культурной жизни Испании, что постепенно и во всё большей прогрессии раздражало новую аристократию кастильянцев. Короче говоря, как и подобало, рост богатств и власти новообращенных вызвал соответствующую реакцию: появились всевозможные теории заговора евреев с целью разрушения испанского дворянства, государственности, Католичества и т. д. Реальных причин и доказательств для преследований не было, но необходимость проверки подлинного католического исповедания у новообращенных никто не отменял.
Как утверждали ранние хронисты (в частности, Хуан Антонио Льоренте), в Испании в 1481—1808 гг. жертвами инквизиции стали 341021 человек, из которых 31912 было сожжено живыми, а с 1481 по 1497 год в костре погибло чуть менее 9000 человек, около 6000 было сожжено после казни удушением. Более 90000 были подвергнуты церковному наказанию и конфискации имущества. Более поздние исследователи корректировали эти цифры в сторону уменьшения — примерно на половину. Однако нельзя забывать и о раскаявшихся. Во времена Торквемады (в 1483 году испанскую инквизицию возглавил Томáс де Торквемада — потомок крещеных евреев: его дядя, кардинал Хуан Торквемада, и его бабка были «из рода обращенных в святую католическую веру». Так что о марранах-выкрестах, их внешнем и потаенном бытии Великий Инквизитор знал не понаслышке), то есть с 1483 года по 1498 год Consejo de la suprema или местные трибуналы, прибывая в тот или иной город, провозглашали «акт милосердия». Или «месяц исповедания»: в течение 30 дней иудеи (а затем и мавры) могли добровольно признаться в грехе и совершить покаяние. А грех — и самый великий — был один: отпадение от Католической веры, потаенная приверженность иудаизму или исламу. В это же время любой горожанин мог и должен был сообщить имеющуюся информацию о новообращенном христианине, тайно практикующим иудаизм (или ислам). Покаявшихся прощали или, в крайнем случае, приговаривали к штрафу и легкому наказанию: накладывали пост и епитимью, а также обязывали носить санбенито. Если же после покаяния осужденный снова попадал в инквизицию по подозрению в ереси, спасти его ничего не могло. При отказе от показаний прибегали к пыткам, которые изобрели и практиковали прежде всего в светских судах. Католическая церковь и инквизиция доминирующее значение придавали добровольному и чистосердечному признанию не под пыткой, и кровью себя не оскверняли. Сколько было таких «покаявшихся», сказать трудно, но несомненно: значительно больше, нежели взошедших на костер.
Примерно такая же судьба постигла и морисков — крещеных мусульман. Несмотря на «Капитуляционный договор» 1491 года, обеспечивающий религиозную свободу маврам в Испании, в 1502 году им было приказано креститься или покинуть страну. Однако через некоторое время мориски стали подвергаться преследованиям не меньшим, нежели марраны, и к 1607 году они покинули Кастилию.
Надо подчеркнуть, что НЕ-католиками (некрещеными иудеями, мусульманами, протестантами и пр.) инквизиция не занималась. Инквизицию интересовало исключительно отпадение от веры, в первую очередь, новообращенных христиан, то есть потаенное, а иногда и открытое демонстративное возвращение в лоно прежней религии. Впрочем, о каком потаенном исповедании веры предков могла идти речь, особенно у иудеев, если самые важные и необходимые признаки — «символы веры» — были абсолютно наглядны. Соблюдение субботы, правил кашрута, седера и других обязательных законов иудаизма служили наглядным и наилучшим способом распознать среди марранов отступников — практически, всех. Анимус — то есть насильно принужденные (так рассматривала марранов еврейская традиция) это прекрасно понимали. Закупка определенных продуктов в определенных лавках или недвижение в субботу были бесспорными доказательствами, несравнимыми с любыми доносами или расследованиями. Однако евреи на это шли.
Вышеприведенный обширный экскурс в область общеизвестных хрестоматийных сведений об испанской инквизиции понадобился только для того, чтобы ещё раз показать: мощная, веками выверенная, гибкая и лицемерная, беспощадная, но юридически безупречная, всевидящая государственная машина борьбы с отступничеством ничего не могла сделать с непреклонной привязанностью обращенных к своей природной, традиционной, с молоком матери воспринятой вере. И в конечном счете потерпела поражение: Трибунал Священной Канцелярии Инквизиции был окончательно упразднён во времена королевы Изабеллы Второй в 1834 году, хотя практически прекратил свою деятельность в сфере борьбы с вероотступниками в XVI веке. Марраны же, а точнее их потомки, составляют мощную часть испаноязычного населения планеты. Только в Испании сегодня насчитывают более 20% населения, имеющего еврейские корни, более 12% — арабские или берберские, хотя столетия христианизации — уже не насильственной — оторвали их от иудейского мира. Такая же ситуация и в католическом Новом Свете, где инквизиция боролась с массово бежавшими туда марранами с бóльшим энтузиазмом и жестокостью, нежели на Пиренеях (не было европейского «глаза»), и где потомки этих новообращенных играют весьма значительную и значимую роль в политической, финансовой, культурной жизни общества.
Всё это есть свидетельство жизненной силы, мужества, беспримерной сопротивляемости иудейской цивилизации, что обеспечило ей выживание и сохранение самоидентичности в течение тысячелетий. Случай уникальный: ни одна цивилизация не исчисляет свою историю более, чем в 1000—1500 лет (за исключением китайской и индийской), однако только иудейская сохранила себя в первозданном виде более 4 тысяч лет, не имея бóльшую часть своей истории собственной территории и государственности, то есть в рассеянии.
Однако историческая неудача — поражение Инквизиции — есть и свидетельство того, что естественная смена веры, пути к Нему — нонсенс, явление если не невозможное, то крайне редкое и противоестественное. И действительно, человек, с раннего детства живущий в среде своей религиозной общины (особенно, иудейской), верующий и соблюдающий Закон и традиции, практически не соприкасается с другой религией, у него нет ни возможностей, ни желания соблазниться другой верой. Может быть стимул: от сохранения жизни, состояния, положения до возможности преуспеть и пр. Однако это уже не относится к естественной осознанной смене религии или конфессии. Он может восстать против устаревших догматов своей веры, ее ультраортодоксальных крайностей, пойти на путь реформации (Спиноза, Уриэль да Коста), в конце концов, уйти от веры как таковой, уйти от Б-га (как в случае с А. Ковнером), но перейти искренне и добровольно в иную религию, безоговорочно принять систему ценностей, постулатов новой религии, естественно войти в новую общину, изменить способ мышления и нормы поведения, быта — всё это сомнительно и может быть лишь исключением из правила. Здесь необходима долгая изнурительная работа интеллекта, мощное душевное потрясение или духовное перерождение, житейский или нравственный катаклизм, а это случается крайне редко. Главное же, это относится к отпадению от веры, но не к обращению.
Сказанное характерно не только для иудеев или испанских мавров. Любая форма насильственного, активного или пассивного прозелитизма как правило не работает; во всяком случае, в первом — втором поколении. Как не работают насильственное или стимулированное удержание в рамках дозволенной — государственной религии. Как не работает попытка просто изменить вере в любом ее проявлении, предать свои убеждения.
Подтверждений тому масса: от Нового Света до глубинки Российской Империи.
В 1575 году король Испанский Филипп Второй издал декрет, по которому индейцы изымались из-под юрисдикции инквизиции. Продиктован декрет был не соображениями гуманности, а чистым практицизмом: масштаб зверств монахов, коим были переданы инквизиторские функции, над местным населением достиг таких размеров, что работать на плантациях, в рудниках (то есть, на корону, на Церковь) стало некому. Практически любого, то есть почти всех «туземцев», можно было привлекать за отступничество от навязанной христианской веры, поклонение идолам, несоблюдение обрядов и так далее. Причем большинство отправленных на костер — это «рецидивисты», вторично нарушившие «слово», побывавшие в застенках монастырей, испытавшие пытки и угрозу сожжения, но опять возвращавшиеся к своим идолам, к своим верованиям. О зверских расправах над беззащитным населением стало известно благодаря памфлету Бартоломео де Лас Касаса, запрещенному в 1660 году, но разошедшемуся по всей Европе. Как было сказано в решении Трибунала Инквизиции, книга
«содержит описание ужасных и диких преступлений, которые нельзя встретить в истории других народов, совершенных, по словам автора, испанскими солдатами, поселенцами и священниками католического короля в Индиях. Советуем запретить это повествование как оскорбительное для испанского народа, ибо даже соответствуй оно истине, было бы достаточно доложить об этом его Католическому Величеству, а не сообщать всему миру к удовлетворению еретиков и врагов Испании».
Однако при всей неслыханной жестокости, «соответствующей истине», ещё несколько поколений коренных жителей Латинской Америки оставались верными прежним богам, да и ныне отголоски веры праотцов ещё заметны.
В России огненные забавы не были так распространены и регламентированы, как в Европе и колониях. Здесь предпочитали четвертование, обезглавливание, колесование, посажение на кол. Да и способ сожжения «в срубе» — наиболее часто применяемый вид «казни огнем» — был более «гуманен», нежели европейский — на костре. Для светской и религиозной власти (а это в России — сиамские близнецы) срубы были предпочтительны, потому что, во-первых, мужество погибающих, как и вид огня, пожирающего человеческое тело, могли привести к смущению охочих до этого развлечения жителей (а на подобные забавы сбегались массы любопытствующих, эти представления были популярны в одинаковой степени как на Руси, так и в Испании, Европе — знаменитые auto de fe). Во-вторых, когда в огонь входили такие личности, как Аввáкум со сподвижниками или протестантский проповедник Квирин Кульман, то воспитательная цель позорища (т.е. зрелища) могла быть дезавуирована: своим неистовым словом они могли народ в сомнение ввести, — патриаршей уверенности в крепости православной веры по Никону не было. Однако эти предосторожности имели и практическую пользу — в прямом смысле — для осужденных. Хорошо прилаженный сруб, проконопаченный, забитый паклей, берестой, просмоленной ветошью (на Руси всегда водились большие умельцы подобный сруб соорудить или хворосту подбросить) моментально при поджоге давал сильное задымление. Поэтому осужденный почти сразу терял сознание; достаточно было сделать 2—4 вдоха, и он уже не чувствовал приближающихся мучений.
В Православном мире, то есть в русских княжествах, а затем в Московии, России до 1739 года (это — дата последнего сожжения в отечественной истории), согласно законодательным уложениям, Церковным Актам, в огонь бросали в основном волхвов (колдунов и колдуний), активных еретиков, проповедующих против Православия в его официально узаконенном варианте (но не иностранцев), повинных в разграблении или уничтожении церковного имущества, особенно икон. Вероотступники также были кандидатами войти в сруб, или на примитивный костер, или быть прибитыми гвоздями к деревянной стене, которая и поджигалась. И здесь мы встречаемся с ситуацией, аналогичной европейской: с удивительным мужеством и силой духа обреченных, прекрасно знающих, что их ждет, с непоколебимой приверженностью своим духовным принципам и символам веры, с фактическим бессилием государственно-церковной машины словом, уговором, угрозой, пытками, самой лютой казнью изменить убеждения или верования, подавить волю «еретика». Достаточно было только заявить о покаянии, о возвращении в истинную веру или отречься от заблуждения, — в монастырях и казематах, в Приказе Тайных дел, Преображенском Приказе, в Тайной Канцелярии и всех других дознавательно-пыточных учреждениях всех времен — искренностью не интересовались. Российские верхи испокон веков отличались неискоренимым формализмом во всех сферах своей деятельности (поставленная «галочка» — венец творения светского или духовного чиновника). Поэтому власти сполна удовлетворялись формальным выполнением условий «спасения души» прихожанина, а следовательно, сохранения жизни, избавления от мучений. Однако в подавляющем большинстве известных случаев инакомыслящие — инакочувствующие — инаковерующие на это не шли. Были нечастые случаи массовых сожжений, как, например, старообрядцев: протопоп Аввáкум Петров упоминал о подобной казни 100 своих не отрекшихся единоверцев; сам он после долгих безрезультатных увещеваний, просидев 14 лет в земляной тюрьме Пустозерска на воде и хлебе, взошел в сруб вместе с Епифанием, Лазарем и протопопом Никифором в апреле 1682 года. Не отрекаются, любя. Любя Его, свой путь к Нему. Самая массовая казнь в огне была совершена в 1504 году — апогей и финал борьбы с ересью жидовствующих. Чаще случались индивидуальные процессы. Так в 1569 году за попытку переосмысления православных норм (потребление в пост телятины) были казнены не раскаявшиеся 3 человека. Через двадцать лет были брошены в горящий сруб муж и жена — еретики. В чем заключалась ересь, не ясно, но они прошли все увещевания и пытки, не покаявшись.
В деле же пыток и казней Святая Русь, где инквизиции практически не было, пожалуй, превосходила своих европейских соперников. Причем парадокс заключается ещё и в том, что наиболее чудовищные виды казней, практически не упоминаемые в иные времена и в иных странах, становятся обычным делом — «бытом» — тогда, когда Петр Первый прорубал окно в Европу: копчение заживо, распиливание деревянной пилой, сжигание части тела и пр. (В скобках можно упомянуть, что новации Петра были живы и в ХХ веке, и не только в виде города на Неве. «Социально близкие», то есть, блатари, в лагерях, кои были и есть слепок с мира «воли», по словам В. Шаламова, считали делом обыденным «перепилить шею живого человека поперечной двуручной пилой», не говоря о других оригинальных традициях /«Очерки преступного мира»/).
Так, при великом преобразователе был впервые в России применен уже забытый в Европе способ казни — «тальон», то есть принцип «наказания» не человека, а части его тела, совершившей преступление. В 1714 году Фома Ивáнов по непонятной причине разрубил при свидетелях топором икону. Это преступление шло по самой тяжелой «статье» о богохульстве. Фому Иванова приговорили к тальону. Сначала была сожжена его правая рука с зажатым в ней топором, и только после этого развели костер под ногами. В 1722 году аналогичным способом казнили другого преступника, который ударом палки выбил из рук священника икону. Ф. Берхгольц — свидетель экзекуции — писал, что рука богохульника, обмотанная просмоленной тряпкой, горела минут 8. Мужчина не издал ни единого стона. И не покаялся.
Если поступки этих двух богохульников необъяснимы (возможно, связаны с психическими аномалиями) и только по касательной подходят к размышлениям об отпадении от веры, то борьба со Старообрядческой или Древлеправославной церковью — прямая аналогия с деятельностью Инквизиции. Самой Инквизиции, как сказано, на Руси практически не было. При учреждении Петром Святейшего Синода был записан Духовный Регламент, одним из пунктов которого было учреждение должности «Протоинквизитора». (Учился Петр у Запада, учился!). В обязанности его ведомства — «провинциал-инквизиторов» — входили, скорее, фискальные функции, а объектом внимания было исключительно духовенство, выполнение им Духовного Регламента и пр. Просуществовала русская инквизиция недолго: была распущена при Екатерине Первой.
Раскольничество преследовалось практически с окончания реформ патриарха Никона и Царя Московского Алексея Михайловича, то есть, примерно с середины 50-х годов XVII века: на Поместном соборе Русской Православной церкви 1656 года все «двуперстные» были объявлены еретиками и прокляты. Старообрядцы восстали, первым взбунтовался Соловецкий монастырь, началась религиозная гражданская война со всеми вытекающими особенностями фанатической нетерпимости (включая массовые самосожжения). В 1682 году состоялась первая массовая казнь старообрядцев, а в 1685 году Правительница Софья издала «12 статей» — законов, по которым начались изгнания, пытки, массовые казни, в том числе и сожжения на кострах и в срубах, тысяч и тысяч нераскаявшихся раскольников — последователей Стоглавого собора 1551 года…
Следует подчеркнуть, что речь идет о тысячах нераскаявшихся раскольников, — иначе говоря, о массовом неприятии новых канонов Православия, отхода от старины и традиций, о сопротивлении и несгибаемости в вопросе веры как правиле духовной жизни староверов любой формации (кроме единоверцев). То есть, все о том же: попытки не только естественной, но и насильственной смена веры практически не работают, при всех исключениях.
Как и в Испании, в России, согласно Соборному Уложению, казнь «еретиков» свершала светская власть (духовенство не могло себя кровью марать!), но по указу церковных иерархов. Учились, учились. Особенно возбудились никониане после Собора 1666 года. Так,
в 1666 году «богомерзкий чернец Вавилко /проповедник Вавила/ сожжен за свою глупость», как сообщал старец Серапион;
в 1671—72 годах в Москве сожжены Авраамий, Исайя, другие, а в Печенгском монастыре — Иван Красулин;
в 1675 году семь мужчин и семь женщин — староверов были сожжены под Вяткой (Хлынов);
в 1676 году в сруб «с кореньями» вошли Ломоносовы Панко и Аноска, сожгли также инока Филиппа и ещё несколько неизвестных старообрядцев;
в 1683 году сожгли старовера Варлама и проповедника Андроника: «Того черньца Андроника за ево против святаго и животворящаго креста Христова и Церкви Ево святой противность казнить, зжечь», — начертала царевна Софья Алексеевна;
на Пасху 1685 года Патриарх Иоаким указал светской власти сжечь в срубах около девяноста еретиков…
…Петр Первый положение раскольников облегчил. В 1716 году он отменил «Статьи» Софьи. Старообрядцам было разрешено «жить», пусть и на полулегальном положении. «За оный раскол» они должны были платить «всякие платежи вдвое». За совращение в раскол — старообрядческое богослужение и совершение треб — полагалась смертная казнь различной степени лютости.
Так, за совращение в раскол были казнены проповедник, «изувер-раскольник» и книгописец (переписчик книг) законоучитель староверов Григорий Талицкий и иконник (иконописец) Иван Савин. Правда, в этом религиозном процессе был особый смысл, своя, как говорят ныне, изюминка. Как описывал Ю.Ф. Самарин в работе «Стефан Яворский и Феофан Прокопович», «его («вора» Григория Талицкого. — Автор) схватили, начался суд. Стефан Яворский обличал его в присутствии самого Петра, который также принимал участие в прении и помог Стефану кстати приведенными текстами из Священного Писания». То есть «прении» проходили на высоком теологическом уровне, где просвещенный Царь блистал эрудицией. Да и «Синодальный указ» от 17 мая 1722 года, казалось, свидетельствует о сугубо религиозном диспуте Талицкого с оппонентами и лежит исключительно в сфере вопросов веры: «Вор Талицкий объявил при исповеди своему духовному отцу свое злейшее намерение, а именно писал письма, которые хотел везде подметывать к возмущению, ставя себе то за истину и не отлагая оного, и не каясь, и священник, хотя ему в том претил, однако же причастил Святых Тайн и не донес…»
Однако в результате прений Талицкий и Савин были приговорены к исключительной даже по меркам сердобольного Царя мере наказания — копчению. Вышеупомянутая «изюминка» заключалась в том, о чемписал Талицкий в этих подметных письмах и в своих известных «Тетрадях», которые читал прилюдно, распространял рукописные копии и пытался напечатать. А писал он не только «против веры». Надо отметить, что сам Григорий был из села Большие Талицы, Костромской губернии. Как писал П. Мельников-Печерский, «население Талиц сплошь раскольнические; раскольники закоренелые». Плюс славились они своей упертостью, несгибаемостью; недаром говорили, что Х. — упрям, «да он что твой талицкий» т. е. из Талиц. Но писал Григорий из Талиц не только против никониан, яростно отстаивая Древлеправославную веру отцов. Писал он, главным образом, против «Антихриста» — царя Петра Алексеевича. Причем не только обличал, говоря о наступлении «последнего времени» — о приходе в мир Антихриста, но излагал «программу» конкретных действий: не платить податей, не подчиняться царской власти, стрельцам, «буде идти царь воевати», восстать против него и посадить на трон боярина князя Михаила Алегуковича Черкасского, ибо «милостив он» и будет народу «добро от оного». Затейка Талицкого пришлась не только его ближним староверам, но и многим боярам и представителям духовенства. Тамбовский епископ Игнатий «рыдал над чтением написанного в Тетрадях, целовал последние». Князь Иван Хованский с «сочувствием» внимал Григорию. Царевич Алексей был почитателем суждений Талицкого. Более того, эти идеи о приходе Антихриста прижились и ещё долгое время смущали именитый и простой люд. Как утверждал упоминавшийся П. Мельников-Печерский, «до сих пор держится в Талицах мысль, что Петр I — антихрист…», а это уже середина ХIХ века. Так что мысли «изувера-раскольника» пустили глубокие корни, и костра ему было не миновать. Но просто сожжение, тем более в срубе, царю показалось слишком мягким наказанием, Талицкий был не просто законоучителем раскольников, склоняющим в свою веру, но «извергом», так как посмел обличать самого Петра. Посему остановились на копчении заживо. Обоих.
Процесс этой казни схож с технологией, применяемой в пищевой индустрии. Осужденных подвешивали — привязывали к деревянному стержню, нечто похожее на шампур, и помещали в горизонтальном положении над открытым огнем так, чтобы языки пламени не доставали до тела. В костер добавляли специальные травы, дабы дым был более едким. Жар становился нестерпимым, сгорали волосы жертв, затем лопалась кожа, выступал подкожный жир и плавился. Однако люди оставались в сознании. Через некоторое время иконник Савин не выдержал, покаялся. Его сняли с вертела, священник отпустил его грехи, и Иван Савин был обезглавлен. Талицкий проклял своего подельника. Его пытка-казнь продолжалась более 7 часов, он превратился в почерневшую головешку, но сознания не лишился, не дрогнул и не раскаялся. Не произнес ни слова. Хрипел. Откуда такая жестоковыйность?!
В XXI веке кажутся непостижимыми и немыслимыми та сила духа и тела, то упорство и та упертость, ничем непоколебимая приверженность к исповедуемым ценностям, независимо от качества и смыслов этих абсолютно несхожих ценностей, та мощь связей с миром отцов, их верой и верованиями, которые были неотъемлемой частью бытия и сознания тысяч и тысяч наших далеких предков разного пола, различных религий, национальностей, рас, возрастов. Хотя странно: казалось бы, после ХХ века, да и после начала XXI, после немыслимых страданий, жестокостей, лжи, предательств, зверств и насилий, после неистового разгула наглой и тупой силы, прежде всего, в просвещенных странах Европы и в России, после невиданного никогда ранее моря крови и боли, — после всего этого человечество должно было бы закалиться и окрепнуть. Очиститься, прозреть. Очеловечиться. Просто — поумнеть, научиться учиться. Однако не получилось. Видимо, подобного рода исторический шок вводит в действие другие механизмы. И поколения, пережившие ХХ век, получили столь мощные отупляющие, обезволивающие — анестезирующие сознание травмы, атрофирующие не только сочувствие, сострадание, но инстинкт самосохранения, что именно они — эти травмы — будут регулировать менталитет потомков не одной генерации в XXI веке в России.
…Откуда такая жестоковыйность не только у сынов Израиля, своей жестоковыйностью нарушивших даже безграничное терпение Б-га (Исход 33:1-3), но у власть имущих и безграмотных, престарелых и малолетних, иудеев и не иудеев, староверов и «башкиров», праведников и бандитов? Жестоковыйность, с особой силой проявлявшаяся в фанатичной преданности вере предков.
Последнее в России сожжение за апостасию (то есть переход из православия в другую религию, согласно 22-й статье Соборного Уложения 1649 года), свершилось в апреле 1739 года — сожгли 60-летнюю «башкирку» Кисябику (Екатерину) Байрясову. Ее крестили насильно, после пленения во время одной из карательных экспедиций; она трижды сбегала, ее ловили и возвращали в Екатеринбург. Прекрасно, видимо, понимая, что ее ждет, она всё равно пыталась оставаться Кисябикой, но не Екатериной. После третьей попытки взошла в костер.
В первой половине осьмнадцатого века Российская Империя простиралась уже до Амура и Камчатки, однако в Приуралье, особенно в регионе Южного Урала было неспокойно. Племена, условно маркировавшиеся тогда как «башкирские» (по имени доминирующего в регионе этноса), хотя это также были, в меньшей степени, и татарские, и другие, более мелкие: удмурты, мари, казахи, — эти племена власть центральной имперской администрации игнорировали; более того, по мере возможности оказывали ей энергичное противодействие, совершая набеги на русские поселения, захватывая заложников, поджигая леса, посевы, отравляя водоемы. Такой очаг напряженности существовал долго, давая обильное подкрепление любым волнениям и бунтам русской черни, вплоть до времен Салавата Юлаева, да и позже — до большевиков. При всем этом, Южный Урал, верховья Яика были не просто территорией Империи, но ее промышленным центром: владения Главной Горной Канцелярии — шахты, рудники, кузницы, металлургические и оружейные заводы и все полагающиеся службы работали на всю страну. Соседство буйных «башкир» было чрезвычайно обременительно, посему меры по укрощению «туземцев» — хозяев этих земель — были решительны, беспощадны и разнообразны: от казней, пыток, взятия заложников до… крещения. По негласному согласованию со светскими властями, установилась традиция давать полное прощение любому преступнику-башкиру (кроме «убивц») в случае принятия им Православия, однако оговаривалось, что возврат к исламу есть тягчайшее преступление и прощения не будет. Практика эта была весьма сомнительного свойства, недаром против нее с разной степенью активности выступали Святейший Синод и православные иерархи. Кстати, значительно позже подобная процедура была реанимирована во время польского восстания 1830 года: военные власти стали прощать пленных повстанцев, если они переходили из Католичества в Православие. В этом случае священство обратилось с настоятельной просьбой к Николаю остановить подобную инициативу; Николай соизволил согласиться.
Действительно, порочность вынужденного крещения, то есть прощения уголовных преступлений в «обмен» на принятие Православия, вредило прежде всего самому Православию, провоцировало ложное крещение. «Как волка ни корми…» — эта и подобные пословицы («горбатого могила исправит» и пр.), вероятно, возникли как естественная реакция — констатация неминуемого возвращения к вере предков преступников, едва освободившихся из-под стражи, «раскованных». Иначе быть не могло, и народное сознание понимало, чувствовало это гораздо точнее, нежели светские власти; знало это по себе…
Да и администрация «Медного пояса» вскоре стала осознавать безрезультативность своего начинания. Прежде всего — сам хозяин Уральской земли тайный советник Василий Никитич Татищев, возглавлявший в то время Главную Горную канцелярию. В его ведомство стали поступать сообщения о все большем количестве башкирских семей, отказывавшихся от пастырского окормления и «возвращавшихся в магометанскую веру», то есть совершающих самый тяжкий грех, о недопустимости которого были предупреждены при крещении. Исповедовать любую другую религию тогда не запрещалось, но уход из Православия был невозможен, сей тяжкий грех карался огнем. Особенно уход «вора прощенного».
Расследовать все случаи возвращения в ислам и наказать каждого вероотступника было невозможно, как невозможно искоренить поголовное и неистребимое инстинктивное поведение нации, социума. Поэтому В. Татищев — не только энергичный, результативный и беспощадный администратор, но также известный ученый-историк (автор первого капитального труда «История Российская»), географ, экономист — широка натура русского человека, сузить бы! — приказал расследовать сложившуюся ситуацию и принять меры. Однако понимая невозможность буквального исполнения распоряжения, он решил использовать в качестве показательного примера случай Тойгельды Жулякова.
Башкир вылавливали, свозили со всей Уральской земли. Позорище было многолюдно и, как казалось администрации, поучительно. Тем более что главный герой не мог вызывать сочувствия и сопереживания у зрителей…
Сей Жуляков был арестован за разбой (неоднократный). Во избежание пытки заявил о желании креститься. Власти умилились и душегуба освободили, оставив, правда, в «услужении» у Исетского воеводы (то есть, заложниками) двух его старших сыновей — знали с кем дело имеют. Крестившийся Тойгельды, однако, не перестал совершать намаз, резать баранов, интимную близость и принятие пищи в Рамадан свершать только после вечернего азана и так далее. Как и все остальные башкиры. Не перерастал и разбойничать со своей семьей. Почему он попал под руку, не известно; после крещения на нем снова повисло много уголовных грехов, но что именно послужило поводом для ареста, не ясно. Его жена и двое младших сыновей были в банде, скрывавшейся в лесах и наводившей страх на русских поселенцев. Короче говоря, когда его везли в Екатеринбург к майору Угрюмову, занимавшемуся делами об отпадении от «истинной благочестивой греческого исповедания веры» (сильны традиции: как и ранее, религиозными делами, как отпадение от веры, в светском государстве «Россия» ныне занимаются офицеры армии, прокуратуры, ФСБ или других государственных сыскных органов), так вот, когда к майору Угрюмову везли Жулякова, который понимал, что ничего хорошего его не ждёт и повторное крещение не светит, он и двое его старших сыновей — закованные в кандалы! — умудрились сделать попытку к побегу. «Новообращенному» Тойгельды удалось расщепить колоды себе, а затем и сыновьям. Попытка в конечном счете не удалась, однако Жуляков умудрился отрубить выхваченным у кучера топором руку гренадера Казакова и попытался убить другого гренадера — Трапезникова. Так что основания и для костра, и для сруба были более, чем убедительны. Однако, что характерно, народу башкирскому, да и православному люду (на всякий случай) вины Жулякова были объявлены следующие: «Татарина Тойгильду за то, что, крестясь, принял паки махометанский закон — на страх другим, при собрании всех крещенных татар сжеч», и Указ по Горной Канцелярии за подписью того же историка и географа Татищева: «<…> ты, крестясь в веру греческого исповедания, принял паки махометанский закон, и тем не только в богомерзкое преступление впал, но яко пес на свои блевотины возвратился, и клятвенное свое обещание, данное при крещении, презрел». Убивец — не убивец (за такой криминал вешали или, чаще, ссылали на вечную каторгу), но из Православия — не сметь (здесь только в огонь, на самые страшные и «очистительные» мучения).
Эта истина: за апостасию — костер, казалось бы, бы должна была намертво въесться с народное сознание от самых верхов до низов, от дворянства до «башкир—татар». Ан нет…
За тысячи верст от Урала примерно в это же время также разжигали сруб. Там убийств и членовредительства не было. Было подозрение… В сруб, хорошо проконопаченный и туго забитый просмоленной паклей, ввели отставного капитан-поручика Александра Артемьева сына Возницына, надумавшего отречься от благочестивой греческого исповедания веры и перейти в жидовский закон. Дело было темное. Сам граф Андрей Иванович Ушаков, начальник Канцелярии Тайных Розыскных дел, гуманностью и сострадательностью не обремененный — пытарь по призванию и профессиональному долгу — сам Ушаков весьма сомневался в возможности перехода капитан-поручика в иудейство: больно уж сложен был процесс сего действа, не по силам интеллекта Возницына, да и доказательств, кроме злобного навета брошенной жинки капитана, не было. Не было и «первого кнута» доносчице, как повелось издавна и законом подтверждено. То есть, донос не был пыткой подкреплен — одно сумление. Граф полагал, что ссылкой преступника в дальний монастырь для увещевания монахами можно было бы и ограничиться, тем более что сей малый был племянником самого адмирала Синявина… Но с Анной Иоанновной не поспоришь, а государыня уж больно к сердцу приняла подобное чудачество: не какой-нибудь бусурман, грамоты не ученый, а дворянин старой фамилии, да ещё и в жидовский закон! Так и вошел поручик Александр Артемьев сын в сруб вместе с якобы совратителем Борухом Лейбовым. Сожгли недолго думая. Не отрекайся, любя! Хотя и отрекся несчастный капитан-поручик, кажется, во имя любви. Было то последнее в Европе сожжение за апостасию. Об этом, кстати, Автор даже книгу написал с нерусским названием: «Абраша».
Сожжение живьем Возницина и Лейбова — одно из последних на Руси, но отнюдь не первое.
Власть с особым рвением карала «природных» христиан, то есть рожденных в Православии, но по различным причинам перешедших в ислам (жечь бусурман, в отличие от православных, было делом естественным, заурядным — что с них взять!). Собственно, по 22-й главе Соборного уложения 1649 года сожжение предусматривалось только за переход в «басурманскую веру». Однако, как видно, «преступление против Веры» принималось в расширительном толковании. Случай Возницына — и не только — указывает, что решение о казни «в срубе» принималось на самом Верху. И это было естественно: Монарх сам по себе являлся (является) источником права, формировал (формирует) правовое поле. Никакое Соборное уложение, никакой Закон не является ограничителем высшей воли Правителя. Так было, так есть, так будет: Россия.
Там над звездною страною
Мир любовью озарен!..
…Обстоятельства и мера искренности отпадения христианина от истинной веры не учитывались. Православию изменить было нельзя. Так, в 1605 году был казнен стрелецкий голова Смирной-Маматов, тот самый Маматов, который взял «под опеку» прибывшего в Пелым в ноябре 1601 года «кандальника» — стольника Василия Никитича Романова (Захарьина-Юрьева), брата будущего Патриарха Московского и всея Руси Филарета Романова и дяди первого Романова на русском престоле. Держал ссыльного стольника Смирной-Маматов в оковах и в строгости, за что получил от царя Василия Шуйского выговор за плохое обращение и приказал расковать братьев Василия и Ивана. Припомнилась эта строгость Маматову… Как попал Смирной-Маматов в Кызылбаш, доподлинно не известно. По одним данным, бежал туда из Грузии, куда судьба занесла его по службе, и бежал якобы по «любовной слабости», то есть, из-за женщины. По другим сведениям, был пленен во время Караманской битвы при реке Шура-озень, когда царская дружина была разгромлена войсками Султан-Махмуда, все воеводы полегли: Иван Бутурлин с сыном Федором, Осип Плещеев с сыновьями, Иван Исупов и другие, а князь Владимир Бахтияров, Петр Бутурлин и стрелецкие головы Афанасий Благой и Смирной-Маматов были пленены. Как бы там ни было, в Персии Маматов (насильно или добровольно, не ясно) стал басурманином: перешел в ислам. Вскоре был вызволен и доставлен в Москву. Дознанием руководил всесильный Филарет. Короче говоря, за переход из Православия в «магометанство» Смирной-Маматов был приговорен. Его, не утруждая себя постройкой сруба, просто облили нефтью и подожгли.
…Поразителен русский человек. Ведь, к примеру, испокон веков знали, с молоком матери впитали истину: «доносчику первый кнут». Но доносили. Добровольно шли под пытки, порой троекратные: доносчика пытали с особым рвением, дабы случаем безвинного под дыбу не подвести бы… Все равно шли и доносили. Чаще, клеветали. Не выдержав плетей, «подноготной», каленого железа признавались в клевете, за что рвали им ноздри, калечили, хорошо, если только на каторгу ссылали… А все равно шли, доносили.
Поразительна сила духа русского человека, не отрекавшегося от своей веры, от двуперстия, от своих символов веры даже перед лицом лютой казни — и себя и детей своих обрекая на сожжение заживо. Подчас — добровольное: к Аввакуму восходит тезис о «крещении огнем»: «да не погибнут во зле духом своим, собирающиеся во дворы с женами и детками и сожигахуся огнем своею волей».
Однако совсем непостижима природа сопротивляемости чуждой религии, навязыванию новых идеалов, принципов мышления и бытия, непостижима структура намертво схваченной сцепки с миром предков у «новообращенных» в различных частях света: от Лимы до Вятки, от Кастилии до Урала. Природа сопротивления с особой мощью и чистотой — без «смазанности» другими побочными факторами, будь то фанатизм, граничивший с психическими патологиями, криминальной или личностной романтической составляющими, осознанным чувством долга или выработанной дисциплиной, — эта природа сопротивляемости в первозданном эмоционально-естественном виде проявившаяся в совсем другом историческом контексте: без инквизиций или пылающих срубов, без Торквемады или Патриарха Иоакима, без Изабеллы Кастильской или Петра и без государственного мракобесия или неистового изуверства духовных пастырей. Благословенный XIX век, словно посланный человечеству Свыше, как короткое отдохновение от кровавых безумств прошлых и будущих веков, XIX век — век-передышка, не подозревавший, что принесет век ХХ… И выявились эта сопротивляемость, эта сцепка в идеальном, стерильном и мощном виде у самых беззащитных, самых слабых, самых естественных — у детей.
Кантонисты. О них написано много. С болью, состраданием, негодованием. В большинстве случаев, с любовью. И как можно было не любить этих маленьких испуганных, насильно и жестоко оторванных от семей ребятишек 8—12 лет отроду в толстых казенных топорщившихся шинелях; детей, чьи тоненькие шеи нелепо торчали из широких, не по росту больших солдатских стоячих воротников, завшивевших, покрытых коростой, с синими бескровными губами, и коричневыми подглазниками, забитых, голодных.
У Герцена, «Былое и думы» — одно из самых жутких впечатлений в жизни»:
«…Привели малюток и построили в правильный фронт. Это было одно из самых ужасных зрелищ, которые я видал — бедные, бедные дети! Мальчики двенадцати, тринадцати еще кое-как держались, но малютки восьми, десяти лет… Бледные, изнуренные, с испуганным видом, стояли они в неловких толстых солдатских шинелях со стоячим воротником, обращая какой-то беспомощный, жалостный взгляд на гарнизонных солдат, грубо равнявших их; белые губы, синие круги под глазами показывали лихорадку или озноб. И эти больные дети без ухода, без, ласки, обдуваемые ветром, который беспрепятственно дует с Ледовитого моря, шли в могилу. И притом заметьте, что их вел добряк-офицер, которому явно было жаль детей. Ну а если бы попался военно-политический эконом?!»
Как можно было не восхищаться и не преклоняться перед ними… Перенеся всё, что им пришлось перенести: постоянные побои («к битью сводилось все учение солдатское, — вспоминал один из выживших кантонистов, — встаешь — бьют, учишься — бьют, обедаешь — бьют, спать ложишься — бьют»), насильственное кормление свининой и, соответственно, голод («Подавали щи на свином сале. ”Жид, отчего щи не ешь” — кричит ефрейтор. — ”Не могу. Пахнет свининой!”. ”А, так ты таков. Стань на колени перед иконой”. И держали полтора часа подряд на коленях, а потом давали пятнадцать-двадцать розог по голому телу»), пройдя сквозь огонь — баню («Потом нас загоняли в жарко натопленную баню, поддавали пару и с розгами стояли над нами, принуждая креститься… Густой пар повалил из каменки, застилая все перед глазами. Пот лил ручьем, тело мое горело, я буквально задыхался и потому бросился вниз. Но этот случай был предусмотрен. У последней скамьи выстроились рядовые с пучками розог в руках и зорко следили за нами. Чуть кто попытается сбежать вниз или просто скатывается кубарем, его начинают сечь до тех пор, пока он, окровавленный, с воплем бросится назад на верхний полок, избегая этих страшных розог, резавших распаренное тело как бритва… Кругом пар, крики, вопли, стоны, экзекуция, кровь льется, голые дети скатываются вниз головами, а внизу секут без пощады. Это был ад кромешный…») и ледяную воду («Детей окунали до обмороков, потери слуха в ледяную воду, секли вымоченными в соленой воде розгами. Ефрейтор хватает за голову, быстро окунает в воду раз десять-пятнадцать подряд: мальчик захлебывается, мечется, старается вырваться из рук, а ему кричат: “Крестись — освобожу!”), — перенеся всё это и многое другое (когда их вели по еврейским местечкам, конвой начинает их избивать, чтобы жалостливые жиды «милостивили» их, одаривая подношениями, которые солдаты отбирали и пропивали) — перенеся непереносимое («…пьяные дядьки выбирали себе порой красивых мальчиков, развращали их и заражали сифилисом»), из более 70 тысяч кантонистов, «забритых» в николаевское время и выживших, только 25 тысяч крестилось. Причем большая часть крестившихся по окончании службы возвращалась в лоно иудаизма. За это уже не сжигали — XIX век — век-передышка, время Пушкина, Глинки, Брюллова, — но сажали в крепость…
Откуда у этих детей такая сила духа? — Может, стоял в ушах вопль их матерей, прощавшихся навсегда, бежавших за телегами, увозившими их мальчиков, падающих в грязь, снег и опять бежавших, хватающихся руками за колеса: «Помни имя свое!», «Помни веру свою», «Помни веру!» …
Брали в кантонисты мальчиков 12 лет, чтобы они не могли в 13 лет пройти бар-мицву. Однако, как отмечал Лесков, часто 7—8-летних мальчиков записывали, как 12-летних, и лета приводимого определялись, «наружным видом, который может быть обманчив, или, так называемыми, ”присяжными разысканиями”, которые всегда были еще обманчивее». В рекруты сдавали, прежде всего, самых беззащитных, слабых, маленьких: детей вдов — в обход закона об «единственных сыновьях», — сирот, детей бедняков, часто это были мальчики, украденные хапперами, которых зачисляли в кантонисты за счет детей из богатых семей.
Это, возможно, было самое страшное. Ибо осознать это любой нормальный человек не мог. Не гой — нохри, то есть чужой, а «свой», «единоверец» приносил в дом горе и ужас. «Хапперы» — ловцы детей, так же, как и «мосеры», то есть те, кто доносил властям об укрывшихся жиденятах, — естественно, были стопроцентные евреи, их ненавидели особенно: когда в дом врывались ночью и силой выхватывали из рук матерей кричащих детей не мучители-иноверцы, а такие же евреи — с пейсами, в лапсердаках, с цицитами, — это понять и, тем более, простить было невозможно. А. Ковнер вспоминал о хапперах, как об одном из самых жутких явлений еврейского местечкового быта:
«Иногда на улицах города появлялись страшные «ловцы». Частые наборы в эпоху Крымской войны наводили ужас на беднейших евреев, которые в своей национальной среде несли на себе всю тяжесть рекрутчины. Всесильный в то время кагал, обязанный доставлять требуемый комплект солдат, избавлял своих членов и всех состоятельных лиц от страшной «николаевской» службы, и все ее бремя ложилось целиком на беззащитные семейства. Предназначенные к набору прятались в подземелья, бежали в леса, изыскивали тысячи способов, чтоб укрыться от неизбежных преследований. И вот для поимки их была организована специальная шайка «ловцов», устраивавших засады и облавы и наводивших ужас на бедные еврейские кварталы. Это были беспощадные силачи, не поддававшиеся на подкуп, не ведавшие жалости и отвечавшие жестоким избиением на всякую попытку сопротивления или бегства. Сцены подобных поимок еврейских юношей дополняли безотрадные житейские впечатления западного гетто 50-х гг.».
Поразительно и то, что наибольшим зверством по отношению к детям отличались «дядьки»-выкресты. Их называли «истребителями жидов». Смертность в подразделениях, которыми командовали эти евреи, была повальной. Как заявлял один из самых известных садистов Иван Хмельницкий (ранее Хаим Зильберман), «пока он будет жив, ни один не выйдет из его батальона евреем»; и он держал слово: живыми из его батальона некрещеные еврейские дети не выходили.
К слову. Отречение — обращение, как и отпадение, — часто, но далеко не всегда влечет за собой агрессивное отторжение веры (и быта) отцов. Скажем, «новообращенные» исламисты — европейцы, бывшие христиане, как правило, превосходят своих новых единоверцев в жестокости и фанатизме. Не случайно в палачи под зеленым знаменем чаще идут «белые». Именно — «новообращенные», но не отступники. При отпадении юдофобство, даже в самых ярких проявлениях, вплоть до антисемитизма (Карл Маркс, Бобби Фишер, Уолтер Липман и др.), в фактическом — физическом уничтожении соплеменников не участвует и к этому варварству не призывает. Никто из них в погромах или в организации оных замечен не был. Да и число таких выкрестов-антисемитов из «отпадения» относительно незначительно. Бесспорно, их идеи, порой, опаснее, нежели конкретные реальные действия пьяной черни. Однако… Среди обращенных же — conversos — антисемитизм — отнюдь не норма, как часто считают, но явление распространенное. Причем, самые фанатичные, маниакально-жестокие и «правоверные» погромщики — во все времена — были именно многочисленные выкресты, «искупашие» грехи своего первородства. Не только хапперы или «дядьки» у кантонистов. Будь то собирательный Гундосый из «Гамбринуса», Торквемада, покрывавший грех еврейства своих предков кострами, Николя Донин, вступивший после крещения в орден францисканцев и учинивший кровавую бойню своих соплеменников в Бретани, бывший раввин Шломо га-Леви, ставший Пабло де Санта Мария — епископ Бургоса, канцлер Кастилии, историк и поэт, вдохновитель погромов в своей епархии…
…Для родителей кантониста рекрутирование равнялось смерти ребенка. Две трети детей заканчивали свой путь из местечек Белоруссии, Бессарабии, Украины до Сибири, Поволжья, Архангельской губернии, то есть до мест, наиболее отдаленных от черты оседлости, — «в Могилеве» — в могиле. До конца учения и перехода в солдатский статус (то есть, с 10—12 лет до 18) доживал один из десяти малышей. Часто за недельный переход умирало 30—40 кантонистов, солдат «спрыгивал в яму и ногами утрамбовывал тела, чтобы больше поместилось». Выжившие мальчики для их семей и общин также были умершими: им ставили надгробия, хоронили. Они умирали для иудейства… Выжившие могли завидовать мертвым, ибо выживших начинали «крестить», а это для семьи было страшнее смерти. «В городе Чигирине, — вспоминал чиновник военного ведомства, — привезен был мальчик лет девяти или десяти, полненький, розовый, очень красивый. Когда мать узнала, что он принят, то опрометью побежала к реке и бросилась в прорубь». …Поэтому делали всё возможное, чтобы избежать рекрутирования: женили восьми-двенадцатилетних на сверстницах — не помогало, выкалывали глаз, отрубали палец. «Была лютая зима, и мою руку положили в корыто с ледяной водой. Через некоторое время рука была настолько заморожена, что я перестал ее чувствовать. Ловким ударом ножа мой палец почти безболезненно отделили от руки, и подобную операцию провели над ста с лишком мальчиками...» За подобный обман кагал должен был «поставить вдвое». Тогда нанимали хапперов…
«Главная выгода от рекрутирования евреев в том, что оно наиболее действенно склоняет их к перемене вероисповедания», — считал Николай Павлович и делал все возможное для достижения поставленной цели. Не только «баней» или розгами. Каждый мальчик знал, что свое «слово царь держит»: при крещении прекращались издевательства, новообращенный получал 25 рублей, а это была большая сумма — за 3-4 рубля можно было купить хорошую корову, кантонисту-христианину полагалось улучшенное питание, после пяти лет «карантина» карьера еврея в армии была успешной, нередки были случаи, когда выкресты получали личное дворянство… По выходе «по чистой» в 43—44 года (5—7 лет в кантонистах + 25 лет службы) бывшие кантонисты, независимо от вероисповедания, получали пенсию в размере 40 рублей, что давало возможность безбедно существовать, они могли жить во всех районах Империи: на них не распространялся закон о «черте оседлости». Так как это были выжившие, то есть обладавшие максимальной выносливостью, сообразительностью, то их отправляли в школы писарей, оружейников, телеграфистов, фельдшеров, мастеров порохового и оружейного дела, они были не только интеллектуально-технической «жилкой» унтер-офицерства, но получали хорошую профессию по демобилизации. И, конечно, их — выживших ценили более всего, как воинов. Эти так называемые «Николаевские солдаты» отличались суровым нравом и физической силой в повседневной жизни, особой стойкостью, отчаянной храбростью во время военных действий, прежде всего во время Крымской и Балканской войн. Н.И. Пирогов отмечал невероятную терпеливость и мужество солдат-евреев, раненых во время Крымской кампании.
Выкресты из кантонистов выслуживались до надворных или коллежских советников (что соответствовало военным званиям подполковник и полковник).
И все это было известно. Но бросались в прорубь матери и отрубали своим мальчикам палец.
И всё равно — только 25 тысяч из 70 тысяч выживших крестилось. Ненадолго. Не очень получилось у личного цензора Пушкина. Видимо, голос матери, цеплявшейся за колеса телеги, падавшей в грязь, талый снег, в ноги солдат, и вновь на коленях устремлявшейся за телегой, был сильнее: «Береги имя свое! Береги веру свою! Сыночка!»
Не отрекаются, любя.
(продолжение следует)
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/2018-znomer11-12-ajablonsky/
