“Очарование начинается с главного, разочарование — с пустяков”
Дон Аминандо
Согласитесь, сладкий миф, молодая легенда, в которую можно погрузиться, как в теплое море, сняв с ближней полки для чтения, становятся неоспоримым фактом. Но если тебя вводят в здание музея и показывают экспозицию на одном этаже, не факт, что показали все. А ты где-то слышал (или легковерно не слышал) что в здании этом не один этаж вниз, да и вверх оно все растет, но тебе показывают все тот же этаж, ты, естественно недоволен.
Все сказанное относится к так называемому «одесскому периоду» в литературе. Он, на поверку, оказывается значительно представительнее и охватывает значительно больше имен, чем принято считать.
Статья Виктора Шкловского «Юго-Запад» появилась еще в первом номере «Литературной газеты» за 1933-й год. Шкловский первым попытался систематизировать явление. Понятно, что автора нельзя отнести к школе лишь по факту его рождения или временного проживания там, где она существует. Никто пока не отнес к южно-русской школе родившуюся в Одессе Ахматову. Равно и краткосрочное пребывание в Одессе не сделало представителем этой школы Пушкина или позже — Бунина. О том же говорит и Шкловский:
«Конечно, не география определяет литературные школы. Но социальные отношения в определенном географическом пункте в определенное время своеобразны, и тут надо помнить и о географии».
Этот очерк поначалу предполагалось назвать «Три товарища». Но автор не собирается сравнивать придуманных героев Ремарка со своими, конкретными, жившими и творившими совсем недавно (или, если разобраться, то давно, — век девятнадцатый нам издалека машет). Да и было их, как оказалось, не трое, а больше, но… Вопрос в том, что трава забвения ни при каких условиях не должна расти на улицах, по которым ходили мои герои, да и я, собственно, когда-то давно — тоже. Хорошо бы, чтобы осталась память о воздухе, которым они дышали. Хочет или не хочет признавать факты их биографий официальное литературоведение — им, фактам, безразлично.
Впрочем, когда в «Литературной Газете» в 1933 году появилась статья Виктора Шкловского «Юго-Запад», термин еще не был официальным. Статья, скорее, была попыткой систематизации явления в литературе, позднее получившего название «Южно-русская школа». Факт ее существования, сегодня неоспорим, имена известны и, надеюсь, будут известны и далее. Не всем им повезло в Одессе родиться, но Одесса их сформировала и выдала путевку в литературу. Утверждение Олеши: «Чтобы родиться в Одессе, надо быть литератором» — прощаемая гипербола. А вот шансов стать литератором у живущих здесь бывало куда больше. Тем не менее, согласитесь — странная вещь получается. Между Пушкиным с его тринадцатью одесскими месяцами и Бабелем — вроде бы никого и не существовало. Скачок сознания. Но ведь так не бывает. Логика событий, не всеми забытых, не позволяет. Можно ее восстановить, приоткрыть завесу, перевести стрелки немного назад… Попробуем?
Как всегда, началось с мелочи: с пересланного друзьями опуса под несвежим заголовком — «Потри русского и обнаружишь еврея…», без указания автора, все еще курсирующего в сети. Казалось бы, к такому пора привыкнуть и относиться к тенденциозным текстам, где правда без затей смешана с неправдой, спокойно — сколько их прочитано, но… Упомянуто в нем имя «дедушки Корнея», автора до сих пор непревзойденной «От двух до пяти».
Не по ошибке ли попал Корней Иванович Чуковский в неслабую, и, скажу сразу, неполную компанию? То, что фамилия со временем несколько трансформировалась, всем давно известно. А для разгадки утверждения о еврейских корнях Корнея (невольный каламбур) пришлось изрядно покопаться, — нет, не в архивах, что вы, — в интернете.
И первый же запрос преподнес два сюрприза: детство и юность переделкинского корифея, проведенные в Одессе, и имена двух отмеченных друзей, живших по соседству, в одной с ним гимназии учившихся и, как читатель увидит, логично, но — не вдруг ставших писателями. Почему-то эти факты в «моей» Одессе не афишируются. Альма матер всех троих — Вторая прогимназия, затем преобразованная в Пятую. Располагалась она вне центра города, на углу Безъименного переулка (Гимназической) и Новорыбной, в ней несколькими годами позже учились Валентин и Евгений Катаевы, Илья Ильф и некоторые другие нерядовые личности. Но не забывайте, что тогда и Одесса была совсем другой. «Раньше всего в этом городе есть просто материальные условия, чтобы взрастить мопассановский талант», — говорил позже Бабель.
Полагаю, эксперимент по развитию талантов не поодиночке, а «малыми сериями», на самом верху был признан настолько удачным, что через десятилетие был повторен в Киеве. В 1891 здесь родились Михаил Булгаков и Илья Эренбург. Паустовский и Булгаков тоже учились в одной гимназии… Но давайте по пунктам.
КОРНЕЙ
Все источники утверждают: «русский советский поэт, детский писатель, литературный критик, публицист, переводчик и литературовед, журналист. Отец писателей Николая Корнеевича Чуковского и Лидии Корнеевны Чуковской». Справедливости ради отметим, что сначала — журналист. В официальной версии верно почти все. Интересны детали. Место рождения — Санкт-Петербург; имя при рождении — Николай Корнейчуков. Отчество меняется. Можно встретить и «Васильевич», и «Степанович», и «Эммануилович», и «Мануилович», и «Емельянович». Причина проста: отец, студент Эммануил Соломонович Левенсон, в семье которого полтавская крестьянка Екатерина Корнейчукова работала одно время горничной, в 1885 году из семьи ушел. По воспоминаниям секретаря Чуковского, Клары Израилевны Лозовской, «его брак с матерью Маруси и Коли формально не был зарегистрирован, так как для этого отец детей должен был креститься…». Отцу семья нашла другую невесту. Генриетта Эммануиловна Левинсон, мать математика Владимира Абрамовича Рохлина, приходится Корнею младшей сводной сестрой. Все могло сложиться иначе; может и не пришлось бы заново завоевывать Петербург, не будь Одессы. А может, не будь Одессы, не было бы «дедушки Корнея»… Но все случилось так, как случилось: Коля с матерью и старшей сестрой сменил северную столицу на южную.
Одесситом по рождению стал Николай Корнеевич Чуковский, хотя имел все шансы родиться в Лондоне. Тут нужно от темы несколько отклониться. Невеста и единственная жена Корнея, Мария Борисовна (Мария Арон-Беровна) Гольдфельд, в отличие от свекра, ради замужества веру сменила. «Она прибежала ко мне в одном платье, крестилась, чтобы обвенчаться со мной…». Произошло это 26 мая 1903 в одесской Крестовоздвиженской церкви.
Сначала происхождение, его внешне скрываемая отцовская составляющая, доверялась лишь дневнику. «Я, как незаконнорожденный, не имеющий даже национальности (кто я? еврей? русский? украинец?) — был самым нецельным непростым человеком на земле…». Происхождением объясняются и строки зрелого писателя: «Был у Розанова. Впечатление гадкое… Жаловался, что жиды заедают в гимназии его детей». Или запись об автобиографии Тынянова: «В книге нигде не говорится, что Юрий Николаевич был еврей. Между тем та тончайшая интеллигентность, которая царит в его «Вазир Мухтаре», чаще всего свойственна еврейскому уму».
В начале 1963 года на страницах «Известий» возникла известная полемика между критиком-антисемитом Ермиловым и И. Эренбургом по поводу мемуаров «Люди, годы, жизнь». 17 февраля Чуковский записал: «Читали «Известия — насчёт Ермишки?». Оказывается, там целая полоса писем, где Ермилова приветствует тёмная масса читателей, ненавидящих Эренбурга за то, что он еврей, интеллигент, западник…»
Кстати, о «темной массе». В литературе тридцатых существовал термин «Чуковщина». Понятно, отрицательный. 1 февраля 1928 года в «Правде» появилась статья с простым названием: «О «Крокодиле» К. Чуковского». Ее автором была Крупская, занимавшая в то время пост заместителя наркома просвещения. Надежда Константиновна назвала «чепухой» и «буржуазной мутью» чудесную сказку, написанную одним из лучших детских писателей России до событий 1917 года. Автор и не подозревал, что первой же сказкой, экспромтом рассказанной капризничавшему сыну, он заявил о себе, как об успешном сказочнике. Со второй сказкой «Мойдодыр» история почти повторилась. Только написана она была с целью воспитания дочки. А «Муху-цокотуху» сочинил за один день для внучки Марины. И, тем не менее, заместитель наркома просвещения резюмировала: «Крокодил» нашим ребятам давать не надо, не потому что это сказка, а потому, что это буржуазная муть». Приговор, обязательный для исполнения по всей стране. Травля продолжалась и далее. В результате Чуковский перестал сочинять сказки. В 1951 году он писал: «Одолеем Бармалея“ окончательно разорила меня. „Бибигон“ заставил распродать по дешевке хранившиеся у меня некрасовские рукописи».
Но ведь сознательно лукавила Крупская! И Чуковский это сознавал! Вот цитата из статьи «Евреи и русская литература»: «Они идут в компиляторы, переводчики, рецензенты, репортеры, интервьюеры, хроникеры… Пропеть на весь мир «Песнь Песней» и потом пойти в хористы чужой, полудикой литературы, чтобы подхватывать чужие мотивы и подпевать неслышными голосами по чужим нотам, — это ли не рабство духовное, не унижение?..». Кто скажет, что строка автором не выстрадана?! Ведь каждую допечатку тиража автору 12 книг приходилось впоследствии выбивать!
Странно, но, оказывается, в сети до сих пор в связи с «Чуковщиной» обсуждаются (и осуждаются!) «пейсатели»! Но до записей в дневнике, до выводов надо было дорасти, хулу вынести, а неправые оценки пережить. «Мама воспитывала нас демократически — нуждою», — это тоже из дневника.
Шестилетнего Колю отдали в детский сад — известное заведение мадам Бухтеевой, на Еврейской, 22. «Там было еще 10-15 детей, не больше. Мы маршировали под музыку, рисовали картинки. Самым старшим среди нас был кучерявый, с негритянскими губами мальчишка, которого звали Володя. Вот когда я познакомился с будущим национальным героем Израиля».
Знакомство, а позже и сотрудничество, продолжались и в гимназии. Той самой, пятой, о которой рассказано выше. Но оттуда его выгнали По одной из версий, после издания циркуляра о «кухаркиных детях», по второй, более вероятной, исключили непоседливого и слишком живо мыслящего шестиклассника Корнейчукова за выпуск в гимназии «оппозиционного» рукописного журнала. Двое начинающих литераторов посмели издеваться в журнале над самим директором Юнгмейстером, преподававшим, кстати, литературу. Это стало для гимназического начальства последней каплей.
«На редкость способный и развитой для своих лет юноша доставлял, однако, своим наставникам, и особенно директору, много хлопот и огорчений, за что они его дружно терпеть не могли. Он не укладывался в рамки обычного понятия «ученик». Даже внешне. Чрезмерно вымахнул он в высоту, да еще и волосы, хотя ты их и стриги, никак не улягутся, а торчат. На узком бледном лице выделяется большой длинный нос, и кажется, будто Корнейчуков всегда к чему-то принюхивается. Ему был свойственен особый тип озорства: тихого, артистического; никаких типично школьных шалостей за ним не числилось, но он отличался способностью организовывать такие выходки, которые в голову не пришли бы обыкновенным шалунам. Его считали отъявленным лодырем, а он в то же время был одним из самых начитанных учеников гимназии».
«Меня выгнали из гимназии, я живу чем попало: то помогаю рыбакам чинить сети, наживляю переметы, то клею на перекрестках афиши о предстоящих гуляньях и фейерверках, то, обмотав мешковиной свои голые ноги, ползаю по крышам одесских домов, раскаленных безжалостным солнцем, и счищаю с этих крыш особым шпателем старую, заскорузлую краску, чтобы маляры могли покрасить их заново… Я был в то время очень сумбурным подростком: прочтя Михайловского, Спенсера, Шопенгауэра, Плеханова, Энгельса, Ницше, я создал свою собственную «философскую систему» — совершенно безумную, которую я проповедовал всем, кто хотел меня слушать. Но никто не хотел меня слушать, кроме пьяного дворника Савелия, у которого я жил, и одной девушки, на которой я впоследствии женился. Свою «философию» я излагал на обороте старых афиш, другой бумаги у меня не было». Школа, что ни говори, была серьезная и жесткая. Сам Чуковский впоследствии, в статье «Как я стал писателем» об этом времени вспоминал: «Я предлагаю вам представить себе долговязого одесского подростка.., лохматого, в изодранных брюках, вечно голодного, в худых башмаках, с черною повязкой на лбу, и утвердиться в той мысли, что это страшилище — я». Представили? Вот еще один автопортрет максималиста: Вспоминая в 1936 г. о доме Баршмана в Канатном переулке, где прошла его юность, Чуковский в дневнике написал: Там я прочел Бокля, Дарвина, Маркса, Михайловского, там я писал первые стихи, там вообще наметился пунктиром я нынешний. /…/ В доме Баршмана я узнал все, что знаю сейчас/». Или еще о времени выбора: «Перепробовав много профессий, я с 1901 года стал печататься, писал главным образом статейки о выставках картин и о книгах. Иногда — очень редко — стихи».
Во всех его советских автобиографиях зияет белое пятно, туманно дающее понять, что неизвестный друг протянул ему тогда руку помощи:
«Нужно сказать, что моей философией заинтересовался один из моих школьных товарищей, он был так добр, что пришел ко мне на чердак, и я ему первому прочитал несколько глав из этой своей сумасшедшей книги, которая у меня и сейчас сохраняется, написанная полудетским почерком. Он слушал, слушал и, когда я окончил, сказал: «А знаешь ли ты, что вот эту главу можно было бы напечатать в газете?» Это там, где я говорил об искусстве. Он взял ее и отнес в редакцию… и, к моему восхищению, к моей величайшей радости и гордости, эта статья появилась там; большая статья о путях нашего тогдашнего искусства. Я плохо помню эту статью, но хорошо помню, что мне заплатили за нее семь рублей и что я мог купить себе наконец на толкучке новые брюки. Так началась моя литературная деятельность».
Редактора «Одесских новостей» подписывавшего собственные рецензии псевдонимом «Старый театрал», выпустившего никому неизвестного новичка с инициалами «Н.К.» на полосу, звали Израиль Моисеевич Хейфец. Так с 1901 года, сначала в «Одесских новостях», потом в других изданиях, начали появляться статьи молодого публициста Чуковского. А поскольку в редакции он был единственным, кто читал приходившие английские и американские газеты: «…я делал из них переводы для напечатания в нашей газете и сразу зажил, можно сказать, миллионером, потому что в общем я уже получал в месяц рублей 25 или даже 30». Через два года, по рекомендации все того же друга Чуковский отправляется корреспондентом в Англию. Имя друга будет названо в следующем разделе, тогда станет понятна и природа «белого пятна». Может ли кто-нибудь, знакомый с газетной кухней советского времени, припомнить хоть один случай, когда провинциальная газета имела иностранного корреспондента, тем более новичка?
Но только ли для занятий журналистикой он приехал в Лондон? Нет, конечно. Почти ежедневные посещения бесплатного читального зала библиотеки Британского музея, чтение запоем английских писателей, историков, философов, публицистов (продолжение одесской практики самообразования) помогли ему выработать собственный стиль, который потом называли «парадоксальным и остроумным». Знакомство с Конан Дойлем, Уэллсом и другими английскими писателями открыли ему новые уровни литературы. Нет, времени он не терял… Обещанный оклад — 100 рублей в месяц. Много в сравнении с недавним временем, но могло ли их хватить на двоих? Даже деньги на два билета в Лондон собирали, пустив шапку по кругу на свадьбе… Приходилось посылать материалы и в «Южное обозрение» и в некоторые киевские газеты, зарабатывать перепиской каталогов в Британском музее. Гонорары из России поступали нерегулярно, затем и вовсе прекратились… К концу лета 1904 пришлось вернуться в Одессу. С момента первого знакомства с Жаботинским (а именно он уговорил Хейфеца) прошло 15 лет… И снова — фельетоны в «Одесских новостях», еженедельные «Заметки читателя», переводы, рецензии. Очевидно, он чувствовал в себе силы на большее. Переехал в столицу. В одном из первых писем писал в 1905 оставшейся в Одессе жене: «Больше ни одной зимы моя нога в Одессе не будет… Только здесь можно быть литератором». Цель поставлена, но поиск себя продолжался. Сотрудничал в журнале Валерия Брюсова «Весы». В 1905 организовал сатирический журнал «Сигнал» (финансировал его Леонид Собинов). В журнале сотрудничал и Владимир Ермилов, отец того самого «Ермишки» из записи в дневнике от 1963, которого никто не пришёл проводить в последний путь. Причудливы вы, извивы истории! Но издать удалось лишь три номера. Четверый вышел, когда Чуковский, сидя в тюрьме, переводил Уитмена. Был арестован и отдан под суд за оскорбление императора, оскорбление членов императорской семьи и в потрясении основ государства и приговорен к шестимесячному заключению. Защитником на процессе выступал Оскар Грузенберг. Впрочем, для другого Чуковского начался новыйпериод: посещения занятий литстудии «Звучащая раковина», руководимой Гумилевым, сближение с группой «Серапионовы братья». Издание единственного сборника стихов «Сквозь дикий рай», официальной критикой, отметившей «настроения внутренней эмиграции», поиски «забвения в мистических сферах», «махрово-реакционное мировоззрение автора» не принятый. Еще бы! «Что ж! о торжественном и вечном/ Поют немногие у нас». Звучит, как промежуточный итог. Но это в Петербурге. А в Одессе — ничего.
Из многих доступных портретов для иллюстрации выбран один, кисти И. Бродского. 1913 год, уже не юго-, а северо-запад, но — и художнику блестяще удалось это передать — сколько ЮГА во взгляде!
Все вышеописанное можно было бы назвать даже не краткой биографией, а беглым перечислением, но, в данном случае, куда значительнее обстоятельства превращения вполне обычного мальчишки в личность незаурядную, знаковую, если хотите. Об обстоятельствах места уже немного сказано. Об обстотельствах времени, связанных с местом, о движущих силах процесса стоит рассказать подробнее. Были, были внешние силы, сформировавшие характер, не давшие погасить искру таланта. Настало время назвать имя второго одноклассника из описываемой троицы, сыгравшего в этом процессе значительную роль
БОРИС
«Он долго не обращал на меня никакого внимания и это причиняло мне боль. Но мне нравилось в нем всё: что он живет в порту, что у него есть собственная лодка, и не только лодка, но и телескоп на трех ножках, и скрипка, и чугунные шары для гимнастики, и дрессированный пес… Характер … был инициативный и деспотически властный, и так как его, третьеклассника, уже тогда буквально распирало от множества знаний, умений и сведений, которые наполняли его до краев, он учил меня всему: гальванопластике, французскому языку (который знал превосходно), завязыванию морских узлов, распознаванию насекомых и птиц, предсказанию погоды, плаванию, ловле тарантулов… Под его ближайшим руководством я прочел две книги Тимирязева и книгу Фламмариона об устройстве Вселенной. У него же я научился отковыривать у биндюгов (то есть длинных телег, запряженных волами) при помощи молотка и стамески старые оловянные бляхи и плавить их в чугунном котелке на костре.
Именно потому, что я ничего не умел и не знал, я оказался в ту пору драгоценным объектом для приложения его педагогических талантов, тем более что я сразу же смиренно и кротко признал его неограниченное право распоряжаться моей умственной жизнью. Может быть оттого, что у меня не было ни дядей-адмиралов, ни лодки, ни телескопа, ни ученого пса, Житков казался мне самым замечательным существом на всем свете, и меня тянуло к нему, как магнитом»… Житков. Ну, вот, имя и названо.
Для того, чтобы оценить роль Бориса в становлении будущего Корнея, следовало бы процитировать весь довольно подробный, а оттого еще более интересный рассказ, но лучше прочитать его целиком.
Оттуда же характерная и однозначная деталь, много говорящая о семье: «Что раньше всего полюбилось мне в житковской квартире — это множество книг и журналов и прекрасная готовность хозяев поделиться прочитанной книгой с другими, чтобы книга не осталась ни одного дня без читателей. При первом же моем посещении Житковых, едва только я случайно признался, что мне никогда не доводилось читать полное издание «Дон-Кихота», Житков-отец ушел в другую комнату и вынес оттуда Сервантеса — толстый том с рисунками Гюстава Доре, — не то что предложил ее мне, а потребовал, сердито потребовал, чтобы я взял ее с собою домой и прочитал, «да не как-нибудь, а серьезно и вдумчиво». Напомню, это впечатления 13-летнего.
В это время Житков сильно увлекался «закалкой воли». И в качестве испытания предложил Чуковскому отправиться вместе пешком из Одессы в Киев. Разработал маршрут, график, рассчитал, когда нужно спать и как принимать пищу. Но когда измученный жаждой и усталостью Чуковский «выбился из графика» и просто физически не смог выполнять жесткие правила Житкова, тот довел его до дома своей родственницы в Херсоне и не моргнув глазом расстался с ним на долгие годы, оставив записку: «Мы больше не знакомы».
С тех пор чего только не было в жизни Житкова: и учеба на математическом отделении Новороссийского университета, и увлечение гонками яхт, и диплом штурмана дальнего плавания, и события 1905 г.: оружие для революционных матросов, и изготовление самодельных бомб. А еще экспедиция по Енисею, где он был не только капитаном судна, и ученым, но принимал участие и в сборке корабля. Студентом Петербургского политехнического института проходил практику в Дании, где работал на механическом заводе. Плавал на парусниках в Средиземном море, а в 1912 году отправился через три океана из Одессы во Владивосток штурманом на грузовом пароходе. Прошел все виды морской службы — от юнги до помощника капитана. Работал в Николаеве на Русском судостроительном заводе, инспектором в Архангельске. В звании мичмана побывал в Англии — принимал моторы для русских самолетов и подводных лодок… Вполне могли и не встретиться более. И все же они встретились. В Лондоне, куда Чуковский приехал в 1916 г. в составе делегации писателей. По сдержанному приветствию и односложным ответам Чуковский сразу почувствовал, что Житков все еще помнит «проваленный» им поход в Киев. Но вечером Борис пришел в номер к другу детства. «Он был уже совсем не такой накрахмаленный, каким я видел его в ресторане», — вспоминает Чуковский.
Новая встреча старых друзей произошла только в 1923 году, в голодную и тяжкую пору. Оказавшись в Петрограде без работы и без денег, в крайне мрачном настроении, зашел он к Чуковскому. Пока тот был занят какими-то неотложными делами (ему самому в ту пору приходилось несладко), Житков стал рассказывать детям Корнея Ивановича разные любопытные случаи из морской жизни. Дети слушали гостя с восторгом, что не укрылось от внимания хозяина. Тогда-то и возникла идея, оказавшаяся счастливой и для Житкова, и для детской литературы: «Слушай, Борис, а почему бы тебе не стать литератором? Попробуй опиши приключения, о которых ты сейчас говорил, — и, право, неплохая книжка получится!»
Гость отозвался на это предложение вяло — видимо, не очень-то верил в свои литературные силы. Тогда Корней Иванович решил упростить задачу: «Ты напиши, что напишется, а я прочту и поправлю». Через несколько дней Житков принес сложенную вдвое тетрадку (поля он оставил для возможных поправок), где была записана одна из рассказанных им историй. открыв ее, он, по его словам, «с удивлением убедился, что редакторскому карандашу здесь решительно нечего делать, что тот, кого я считал дилетантом, есть опытный литератор, законченный мастер с изощренной манерой письма, с безошибочным чувством стиля, с огромными языковыми ресурсами». Морозным январским днём 1924 года в редакции нового детского журнала «Воробей» появился невысокий худощавый человек в летнем пальто и кепке, принёсший рассказ. Отдал его редактору, сам устроился на вытертом диване в гулком редакционном коридоре, закурил… Вскоре вся редакция в полном составе вошла в коридор, чтобы поздравить нового автора с отличным рассказом. «Неожиданно и бесповоротно открылась калитка в заборе, вдоль которого я ходил и безуспешно стучал: кулаками, каблуками, головой. Совсем не там, где я стучал, открылись двери и сказали: «ради Бога, входите, входите…», — написал Житков в этот день в своем дневнике.
А ведь начиналось все так же, как и у Корнея: с поиска себя. «Живу сегодняшним днём, ни к какой будущей деятельности не готовлюсь и создаю разные мировоззрения, может, для оправдания собственной лени. В гимназии ломаюсь и рисуюсь, в гостях тоже». А теперь скажите, что литератором Борис стал случайно!
Борис Житков
«Он пришел в литературу немолодым человеком — ему было уже за сорок, — но пришел почти вполне сложившимся писателем, со своим стилем и почерком, с большим, накопленным за долгие годы, материалом. Про Житкова можно сказать его же собственными словами: жизнь его в литературе началась не постепенно, а как-то сразу. «Точно занавес в театре подняли…»Это из рассказа Маршака о Житкове — писателе детском. И совсем уж парадоксальный вывод: «Борис Житков никогда не был в литературе дебютантом».
Но писал он не только для детей.
Теперь — о «Викторе Вавиче», главном, по мнению автора, романе жизни, а по мнению Бориса Пастернака: «Это лучшее, что написано когда-либо о 1905 годе. Какой стыд, что никто не знает эту книгу. Я разыскал вдову Житкова и поцеловал её руку». История его публикации заслуживает отдельного абзаца.
Первые две книги романа, написанного в 1926-1931 годах, несмотря на претензии цензуры, увидели свет при жизни автора (в 1929 и 1934 году), Третья, из-за отрицательной рецензии Фадеева — лишь в 1999, через 60 лет после смерти автора. Да и то, лишь потому, что, внимание: сохранилось всего два (!) экземпляра из 10 тысячного тиража 1941 года: «Книга пошла под нож. Один экземпляр попал в Ленинку, еще один выкрала из типографии Лидия Корнеевна». Так замкнулся круг: дочь Корнея отдала долг Борису.
Владимир
Пора назвать имя третьего героя, как было обещано. Еще одного одноклассника и друга детства и юности Корнея, публикации первой статьи которого он активно способствовал «Он ввел меня в литературу», — говорил Чуковский, был поручителем жениха на свадьбе». Или, лучше, пусть он сам представится. «В моей метрике значится: «Девятого дня месяца октября 1880 года родился сын у никопольского мещанина Евгения Жаботинского и его супруги Евы, которая нарекла его именем Владимир». Здесь три ошибки: отца звали Ионой, сыном Цеви, мать — Хавой, дочерью Меира, а родился я 5 октября». (З. Жаботинский. «ПОВЕСТЬ МОИХ ДНЕЙ») «И ремесло свое я избрал тоже в детстве: начал писать ещё в десятилетнем возрасте. Стихи, разумеется. «Печатал» я их в рукописном журнале, который издавали два молодых человека, ученики не моей школы… позднее, в шестом классе, мы в нашей школе тоже основали тайную газету», — писал Владимир Жаботинский в «Повести моих дней».
Писательская судьба его складывалась поначалу совсем непросто: «Я перевёл на русский язык «Песнь песней» и «В пучине морской» И.Л. Гордона и послал их в «Восход» — не напечатали. Перевел «Ворона» Эдгара Аллана По (в 17 лет! А.Б.) и послал в «Северный вестник», русский ежемесячный журнал в Петербурге — не напечатали». Первый роман, который не сохранился (и даже название забылось) был отправлен Владимиру Короленко; ответом было вежливо-шаблонное «Продолжайте писать.» «…Я уже отчаялся в своей будущности, уже страшился, что мне написано на роду быть адвокатом или инженером. Однажды я случайно развернул ежедневную одесскую газету и нашёл в ней статью под названием «Педагогическое замечание». Моя статья!» («Южное обозрение», под псевдонимом «Владимир Иллирич»).
Живший в то время в Одессе писатель Александр Фёдоров, прочитавший перевод «Ворона», ставший в наши дни классическим, ввёл Жаботинского в журналистику, познакомив с редактором газеты «Одесский листок» Василием Навроцким. Представилась возможность (как Чуковскому) поехать за границу иностранным корреспондентом.
Снова журналистика, скажете Вы! Очевидно, будущим отцам-основателям одесской литературы с нее удобнее (не легче!) было начинать. «Одесский листок» был солидной газетой, но выбор европейских столиц, в которых издание не имело зарубежных корреспондентов, оказался невелик: Берн или Рим. Родственники, которым Жаботинский сообщил о намерении отправиться за границу, всячески отговаривали от столь необдуманного, на их взгляд, шага: променять Ришельевскую гимназию, самую престижную в Одессе, на полную неизвестность. О гимназии ходила шутка: «Человечество делится на две неравные части: на тех, кто учился в Ришельевской гимназии, и тех, кто там не учился». Но чего не сделаешь в 17!
«Это был не единственный случай… когда я покорялся необъяснимому «потому», и я не раскаиваюсь» («Повесть моих дней»). В Берне параллельно с работой корреспондента слушал лекции на юридическом факультете университета. Осенью того же 1898 г. переехал в Рим и три года слушал лекции на юридическом факультете университета; в совершенстве овладел итальянским языком. Позднее он писал: «Если есть у меня духовное отечество, то это Италия…». Его статьи и корреспонденции из Рима с подписью «Альталена» печатались в «Одесских новостях», «Одесском листке», петербургском «Северном курьере», римской «Аванти» (на итальянском) и других изданиях. Вряд ли Жаботинский, считавший себя «потомственным хасидом», разделял мнение В.В. Розанова, написавшего в январе 1913 года: «Мне кажется, евреи делают великую ошибку, ошибку для своего счастья, ошибку для своего развития, затормозившись в русскую журналистику…». О «торможении не было речи. Он рос, его статьи ждали, с них начиналось чтение газеты. И все же летом 1901 — возвращение в Одессу.
Становится членом редакции и ведущим фельетонистом газеты “Одесские новости”. Но не только. Написанные в этот период драмы были поставлены Одесским городским театром, где его ждало персональное кресло в пятом ряду, а поэма “Бедная Шарлотта” (об убийце Марата Шарлотте Корде) получила высокую оценку критиков. Был ли он единственным из поколения, так вошедшим в литературу? Нет. В «римский период» пути его зачастую пересекались с Лазарем Карменом, уже тогда знаменитым одесским писателем и журналистом, в 16-17 лет издававшим журналы «Эхо Одессы» и «Ракета». Ныне имя, если и упоминается, то лишь как отца Романа Кармена, кинодокументалиста. А тогда популярность троих была столь высока, что: «Когда мы входили с ними в кафе, соседи перешептывались друг с другом: может, было бы лучше, если бы мы не слышали, что они шептали, но, поверьте мне, они пели нам дифирамбы, и Кармен подкручивал кончики своих желтых усов, Чуковский проливал свой стакан на землю, ибо его чрезмерная скромность не позволяла ему сохранить спокойствие духа, а я в знак равнодушия выпячивал свою нижнюю губу, хотя и знал, что в этом не было надобности — она и без того была достаточно выпяченной от природы…»
И все же, скажите, мог ли Жаботинский-писатель сформироваться самостоятельно, даже в Одессе? Позволю себе усомниться. Были у него предшественники, чьи имена в официальную версию не вписываются, но должны быть названы. — история провалов не терпит. Допускаю, имена эти известны не всем, тогда тем более. «Юго-Запад» начинался намного раньше…
И первое имя — Иехошуа Хоне Равницкий — еврейский писатель, публицист, журналист, редактор и издатель. Но — и с восьми лет учитель иврита для Жаботинского. Редактировал сборники «Пардес», где было опубликовано первое стихотворение Хаима-Нахмана Бялика. Вместе с Бяликом издал «Сефер ха-Агада» — антологию легенд, собранных из еврейских источников. Совместно с Шолом-Алейхемом писал критические статьи. Совместно с Бяликом и С. Бен-Ционом, основал издательство «Мория», почти 20 лет выпускавшее в Одессе книги и брошюры для еврейского народного самообразования. Могло ли общение с таким учителем, вращение в кругу писателей не отразиться на Жаботинском? Нет, не могло. В 1911 вышел первый сборник Бялика, и именно в переводах Жаботинского. Через 30 лет он напишет Равницкому: «Я не забуду дней своего детства, когда Вы обучали меня родному языку и открыли передо мной мир — мир, в котором и ради которого я живу». Но в Одессе литераторы были значительно ранее, чем признается официальным краеведением.
В начале 1860 годов выходили первые журналы русских евреев «Рассвет» и «Сион». В конце ХIX века тут жили, активно работали и печатались в российской периодике русско-еврейские публицисты Л.С. Пинскер, М.Л. Лилиенблюм, С.М. Дубнов, М.Г. Моргулис, Бен-Ами, связанные дружбой и литературно-общественными интересами с одесскими еврейскими писателями Менделе Мойхер-Сфоримом, Ахад-ха-Амом, И. Клаузнером. В городской печати состоялся литературный дебют писателей-беллетристов Н.О. Пружанского, Д.Я. Айзмана, С.С. Юшкевича, Л.О. Кармена, Н.М. Осиповича. Но еще раньше, в 1847 году, отдельной брошюрой под заглавием «Гакраб» был напечатал перевод поэмы Я. Эйхенбаума «Ха-крав» («Битва») и две статьи в «Одесском вестнике». Автора звали Осип Аронович Рабинович. Первым художественным произведением Рабиновича была повесть «История торгового дома Фирлич и К°», напечатанная в первом томе одесского сборника «Литературные вечера» (1849). Следующую повесть Рабиновича, «Мориц Сефарди», появившуюся во втором томе того же сборника (1850), следует считать первым произведением русско-еврейской художественной прозы. Традиция еврейской литературы в Одессе в 19 веке не прерывалась ни на один месяц.
Первый еврейский журнал на русском языке «Рассвет» в Одессе начал издаваться в мае 1860. После его закрытия, в июле 1861 г. — апреле 1862 г. выходил журнал «Сион» под редакцией Л. Пинскера, доктора Э. Соловейчика, Н. Бернштейна. Следующим русско-еврейским изданием стала газета «День» (не путать с «Днем» сегодняшним!), выходившая с мая 1869 г. по июнь 1871 г. Высокому уровню издания способствовали такие ее сотрудники, как А. Ландау, М. Моргулис, И. Оршанский. В 1860-71 гг. в Одессе издавалась еженедельная газета на иврите «Ха-Мелиц» и приложение к ней на идиш «Кол мевассер» (в 1864-71). Что лучше сравнения дат показывает, что «Юго-Запад», несомненно, имел предшественников? Могли ли эти публикации ускользнуть от внимания юноши, интересующегося литературой, почувствовавшего вкус слова? В этом, и без того некоротком ряду должно стоять и имя Семёна Соломо́новича Юшке́вича (1868, Одесса — 1927, Париж) — которого даже «Википедия» представляет, «русским писателем, драматургом».
Некоторые исследователи творчества Жаботинского удивляются, почему вместо литературного труда, в котором преуспел, он предпочел посвятить себя сионистскому движению? И вообще, кем в первую очередь был Жаботинский: незаурядным оратором и полиглотом; одним из лидеров сионистского движения; бескомпромиссным полемистом, идеологом и основателем ревизионистского течения в сионизме; создателем, вместе с Иосифом Трумпельдором, Еврейского легиона, в котором сам служил поначалу рядовым; создателем в Иерусалиме первых еврейских отрядов самообороны и главой Хаганы в подмандатной Палестине, создателем молодежной сионистской организации “Бейтар”?..
Или согласиться со словами Куприна: «У него врожденный талант, он может вырасти в орла русской литературы, а вы (сионисты) украли его у нас, просто украли…» Ну что же, одно другого у личностей гениальных не исключает… Что же касается мнения о влиянии только Кишиневских событий 1903 года на формирование Жаботинского-сиониста, то, думаю оно ошибочно. Одесса была первым из городов России, в котором евреи подверглись погромам (1821; 1859 1871, 1881 и 1886). Перед Пасхой 1903 года Жаботинский стал одним из организаторов первого в России отряда еврейской самообороны. Ну, а писателем к этому времени он уже был, среда и учителя способствовали превращению. Погромы лишь ускорили процесс, отныне личность пребывала в двух ипостасях. Одесса осталась лишь в сердце.
И Другие…
Утверждать, что несколькими названными именами исчерпывается перечень тех, кто по воле Провидения родились в Одессе до периода «Юго-Запада», я бы не стал. Достаточно назвать хотя бы Сашу Черного (Алекса́ндра Миха́йловича Гли́кберга) и Дона Аминандо (Аминодава Пейсаховича Шполянского). Правда, похоронены оба во Франции…
Интересный вопрос: а помнит ли город хотя бы трех своих сыновей, о которых рассказано более или менее подробно?
В Одессе о годах становления личности Чуковского не напоминает практически ничего.
Осталась лишь мемориальная, даже не доска, а так, дощечка, где все перепутано: и дом не тот, и годы.
И хотя и это — факт известный, исправлять ошибку никто не собирается. Осталась еще почему-то на далекой южной окраине небольшая тупиковая улица, никак не связанная с обстоятельствами превращения Коли в Корнея Ивановича.
Небольшая улица Житкова — на промышленной окраине, далеко от моря. Большей части одесситов она неизвестна.
Улица Жаботинского появилась на карте только в 1996, среди частной застройки, на Фонтане, куда вряд ли часто добирался Жаботинский. На Еврейской в доме № 1, где до 1904 он жил, открыт памятный горельеф, установленный частными лицами и за частные средства. Если присмотреться, надписи на нем выполнены на трех языках. Русский текст не представлен. Таково было условие разрешительных инстанций.
Зато на здании гимназии, оставившей заметный след в судьбах моих героев, открыта другая, судя по всему, гранитная:
И снова — без участия властей: «Доска установлена по инициативе учащихся 7-го класса интерната №2». Нужно ли что-то добавлять?..
Нет, прав несомненно Чуковский, утверждавший: «Это положительно преступление со стороны евреев, что они утаивают от русского читателя свою литературу».
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/2018-znomer11-12-bogdanov/
