(продолжение. Начало в №8-9/2018 и сл.)
ПОБЕГ ИЗ ПОЛЬШИ
Подробности дня нашего отъезда врезались в мою память так, что я не забуду их до конца своих дней. Утро было дождливое. Поезд уходил в семь часов, так что мы поднялись рано. Нам удалось нанять дрожки, и они ждали нас около дома. На вокзал со мной поехала только мама, отец и сестра остались дома, и, наверное, это было правильно. Отец обнял меня и сжал из всех своих сил, очевидно догадываясь, что больше мы не увидимся. Моя сестра Стефания стояла молча со слезами в ее огромных черных глазах. Я был возбужден и взволнован предстоящей опасной поездкой и плакать мне не хотелось.
Мы с мамой ни о чем не говорили те двадцать минут, которые ехали до вокзала, она только взяла мою руку и держала ее. Мы приехали на станцию загодя, Салек и его мама и, кажется, сестра приехали в то же время, что и мы. На платформу пропускали только пассажиров с билетами, поэтому прощались мы на улице — мы не хотели делать это в здании вокзала на глазах у полиции или, может быть, гестапо. Мы почти ничего не говорили. Я смотрел на маму и пытался запомнить ее как можно лучше, она смотрела на меня. Я был ее единственный сын, и она так мною гордилась. Она принесла самую большую материнскую жертву — отправила своего любимого сына прочь, в неизвестное будущее, чтобы спасти его жизнь. Мы обнялись и поцеловались. Мама просила меня беречь себя и не беспокоиться о семье.
Мы с Салеком сели в поезд без каких-либо затруднений. Поезд состоял из нескольких вагонов третьего класса и одного вагона первого или второго класса для немецких солдат, уезжавших в отпуск. Это был единственный заполненный вагон. Остальные старого типа вагоны с закрывающимися купе были практически пусты, так что у нас было целое купе. Хотя утро было дождливое и в окошко мало что было видно, мы стояли у окна, провожая взглядом станцию и город. Я надеялся еще раз взглянуть на маму, но ее не было видно. Поезд ушел точно по расписанию.
Мы опасались гестапо или каких-нибудь других несчастий, но все было спокойно. Кондуктор в польской форменной одежде вошел в купе, пробил наши билеты и даже поприветствовал нас. Мы постепенно успокоились. Я снял свою желтую повязку с красным крестом — последнее свидетельство моих связей с Лодзью; мы были теперь просто пассажирами, едущими в Бреслау. Мы с Салеком вспоминали, как мы жили в осажденной Варшаве, обсуждали будущее, дремали и закусывали. На остановках никто из штатских на наш поезд не садился, и только немецкие солдаты были на платформах — видимо, мало кто знал о новом расписании поездов. Несколько солдат, севших по дороге, отправились в солдатский вагон. В общем, поездка наша казалась совсем будничной.
Мы приехали в Бреслау около двух часов дня. После того разгрома, который мы наблюдали в Варшаве, станция поражала своей красотой. Высокие стеклянные потолки, поддерживаемые тонким железным каркасом, делали здание просторным и воздушным. Народу было совсем мало, никто не обращал на нас внимания. Теперь нужно было узнать расписание поездов и купить билеты до Брюсселя. Поскольку Салек по-немецки не говорил, то мы решили, что он останется на станции караулить вещи, а я пойду за билетами.
Я наказал ему стараться не обращать на себя внимание и ни с кем не заговаривать. Мы нашли неприметный уголок, сложили наши вещи, и Салек сел рядом на свой чемодан. Я отстоял небольшую очередь в билетную кассу и попросил два билета до Брюсселя. «Брюссель?» — переспросил немолодой кассир в окошке, удивленно поднимая брови. Я тут же подумал, что он сейчас позвонит в полицию, и наше путешествие тут и закончится. Но, к моему удивлению, он, порывшись в бумагах, вежливо уведомил меня, что, действительно, отсюда можно добраться до Брюсселя через Кёльн или Аахен, но он сам не продает международные билеты, для этого я должен обратиться в транспортное агентство, расположенное напротив вокзала.
Я открыл тяжелую дверь станции и вышел в немецкий город. На площади было оживленное движение, хорошо одетые гражданские пешеходы и солдаты в военной форме входили и выходили из белых трамваев, по улицам шли автомобили. Здесь, видимо, была конечная трамвайная станция. Движением управлял полицейский в форме. На меня никто внимания не обращал. Город дышал покоем и миром, не было никаких следов той войны, которая разорила нашу страну всего в нескольких десятках километров отсюда.
Агентство, действительно, было на другой стороне вокзальной площади. Мужчина лет пятидесяти сидел за стойкой, рядом сидел женщина. Я заколебался, как мне к ним обратиться. Хотя «Хайль Гитлер!» стало уже стандартом, я все-таки сказал «Guten Tag» и попросил два билета третьего класса до Брюсселя. Мужчина повернулся к женщине и попросил ее проверить, есть ли билеты до Брюсселя. Она поговорила несколько минут по телефону и подтвердила, что билеты имеются. Никаких документов у меня не спросили. Мужчина, не обращая на меня никакого внимания, выписал нам два билета со множеством купонов, каждый из которых должен был быть проштампован, что сопровождалось большим шумом.
Вся процедура заняла 45 минут. Я расплатился немецкими марками, которые были приняты без каких-либо вопросов. Вместе с билетами мужчина дал мне расписание поездов. Мы должны были ехать экспрессом до Берлина, сесть там на ночной поезд до Кельна и сделать пересадку до Аахена, который находится на границе. Оттуда мы могли уже ехать в Бельгию. Кассир не знал, есть ли прямой поезд из Аахена до Брюсселя, поскольку на границе были «временные трудности». Он использовал выражение «kleine Schwierigkeiten», и я не понимал, что он имеет в виду, и только позже узнал, что в это время появилась угроза немецкого вторжения в Бельгию и там была объявлена мобилизация. На некоторое время железнодорожное сообщение между Германией и Бельгией было закрыто, но, на наше счастье, кризис миновал, и сообщение было восстановлено.
Времени было в обрез, берлинский поезд уходил через полчаса и я побежал назад. Салек сидел там же, где я его оставил, но он был в отчаянии. Я не сообразил, что покупка билетов заняла около двух часов, и Салек решил, что я арестован, он остался один, и не знал, что ему делать, вернуться в Лодзь? От волнения он стал кричать на меня и успокоился только когда я показал ему билеты.
Поезд, на котором была надпись «Schnellzug Berlin» (Берлинский экспресс) стоял у платформы, мы сели в свободное купе. Я посадил Салека в угол около двери и сказал ему, чтобы он прикрыл лицо и претворился спящим. Я сел у окошка. Купе быстро заполнялось. В нем можно было курить и плотный, средних лет немец в синем костюме, севший напротив меня, закурил толстую сигару. Я притворился, что читаю немецкую газету, которую предусмотрительно купил на вокзале.
Поезд отправился точно по расписанию. Сначала все молчали, но потом я закашлялся и сидевший напротив меня немец, который заметил, что я курю сигареты, стал заботливо предостерегать меня от этого. «Sie haben einen ausgesprochenen Raucherhusten» («У тебя типичный кашель курильщика»), сказал он и предложил мне карамельку. Я поблагодарил его и сказал, что я недавно выздоровел от простуды. Я боялся, что он начнет задавать вопросы, но к счастью в это время поезд подошел к станции (не помню ее названия), на платформе стояла группа солдат. Мой сосед опустил окно и заревел, отдавая гитлеровский салют, «Unsere siegreiche Frontsoldaten!» («Наши победоносные солдаты»), «Зиг Хайль, Зиг Хаиль!». У солдат его крики никакого энтузиазма не вызвали, никто ему не ответил, но это его пыл не охладило. Слава богу, поезд быстро миновал станцию. Меня, естественно, встревожило соседство с этим нацистом.
Билеты наши были прокомпостированы, и лучше всего было бы поспать. Я взглянул на Салека, он, послушный моим инструкциям, сидел, спрятав лицо в свою куртку. Никто на него внимания не обращал. Наступала ночь, в купе светилась только маленькая синяя лампочка, вероятно, из предосторожности против возможных бомбежек. Я закрыл глаза и быстро заснул.
Поезд пришел в Берлин около 10 часов вечера. Мы из осторожности вышли последними, пропустив вперед всех соседей по купе. Наш поезд в Кельн уходил в полночь. Берлинский вокзал выглядел странно, тускло освещенный лампочками, замазанными синей краской. В противоположность сонному вокзалу в Бреслау, здесь было полно народу, несмотря на поздний час. Тусклое освещение было нам очень на руку, никто нас не мог как следует разглядеть. Мы с Салеком потащили наши вещи в главный зал, переговариваясь шепотом по-польски. Bierstube (пивная) была открыта, а мы не ели с тех пор, как выехали из Лодзи. Мы сели за маленький столик и заказали пиво и сосиски с хлебом. Народу в этом полутемном помещении было много, но проворный официант быстро все принес, мы расплатились и опять остались одни.
Это было совсем особенное ощущение — я, молодой польский еврей сидел во время войны в сердце Германии, ел немецкую пищу и пил немецкое пиво. Я до сих пор не знаю, было ли это ужасной глупостью с нашей стороны, отправиться прямо в пасть ко льву. А может быть пасть льва была самым безопасным местом, где можно было ото льва спрятаться? Хотя наше путешествие и было полулегальным (наши документы были украшены здоровенными свастиками), я не знаю, что бы с нами случилось, если бы мы попали в лапы гестапо. В конце концов мы и попали, но не в Берлине.
Следующий этап нашего путешествия начался около полуночи. Мы нашли пару свободных мест в полутемном купе, заполненным солдатами. Вообще, в этом поезде гражданских пассажиров было мало. Солдаты были молоды — нашего возраста или немного постарше, с рюкзаками, заполнившими все купе и в разных мундирах. Сидели они на своих вещах и в коридоре, курили, болтали и пили пиво.
С нами никто не заговаривал, но из того, что до меня доносилось, я понял, что они едут на французский фронт, и что они не слишком этому рады. Говорили они главным образом о своих домах и семьях. Вскоре они начали петь песни Первой мировой войны. Я знал некоторые из них. «Ich hatt’ einen Kameraden» («Был у меня друг») — грустная песня о друге, убитом в бою, была их любимой. Пели они и множество других. Небольшие группы солдат пели песни Шуберта, такие как «Роза в поле». Песня «Лили Марлен» не была еще, кажется, популярной. В общем, Эрих Мария Ремарк чувствовал бы себя как дома с этими ребятами, ведь их отцы пели эти песни в 1914 г. Интересно, что нацистских песен они совсем не пели, по крайней мере я не слышал ни одной антисемитской песни, которые пропагандировали СС и СА. Я часто потом вспоминал, как странно было нам с Салеком молча присутствовать при этом пении. Знай эти парни откуда мы и кто мы, они скорее всего сдали бы нас полиции или гестапо. Никакой ненависти не было в этом темном вагоне, несущемся в самом центре Германии. Для того, чтобы люди ненавидели, их нужно натравить на кого-то, представив его врагом, который тебе угрожает.
Мы приехали в Кельн рано утром, часов в 7 или 8. Кондуктор сказал, что поезд на Аахен только что ушел, и следующий будет около 11 часов. Наши солдаты-попутчики исчезли, и мы остались одни. Вокзал в Кельне был много больше, чем в Бреслау, он был одним из типичных огромных немецких вокзалов. Мы теперь были всего в нескольких десятках километров от Бельгии и в сотнях километрах от Лодзи.
На нас никто внимания не обращал. Не видно было ни полиции, ни гестапо — только редкие пассажиры, спешившие на свои поезда. Пока все шло хорошо. Мы очень проголодались и решили прогуляться по городу. Как и на всех немецких вокзалах, здесь была камера хранения, в которой сидел пожилой мужчина. Мы сдали свой багаж и вышли на улицу. Я кое-что знал об этом городе, известном порте на Рейне, основанном еще римлянами. Самым известным продуктом, которым он славился была туалетная вода Cologne — король парфюмерии. Моя мама очень любила его запах. Прямо перед нами над Рейном поднимался знаменитый Кельнский собор, заложенный в 11 веке. Чтобы попасть в него, нужно было перейти по мосту через Рейн. Река в это время была довольно узкой, и мы с удовольствием размяли наши затекшие от долгого сидения в поезде ноги. И собор, и многие дома поблизости были окружены стенами из мешков с песком в качестве предосторожности от бомбежек. С невинностью юных мы порадовались этой картине. Приятно было думать, что после того, что немцы сделали с Варшавой, их города ждет та же участь. Прошло, однако, целых три года, пока наша мечта исполнилась. В 1942 г. англичане разбомбили Кельн практически полностью, включая и собор.
Через сорок лет я вернулся в Кельн в качестве почетного гостя и побывал на выставке современного американского искусства в великолепном музее Людвига с раздвижной крышей. Собор был отстроен, и для моего симпатичного кельнского молодого сопровождающего война была далеким прошлым. Но в то утро в ноябре 1939 г. у нас с Салеком не было магического кристалла, и мы и представить себе не могли такого будущего.
Добравшись до старого города, мы зашли в кафе, и я заказал завтрак. Нам подали восхитительные свежие булочки, масло, джем и по большой чашке дымящегося кофе с молоком. Других посетителей в кафе не было, официант внимания на нас не обращал. Наверное, мой немецкий был не так уж плох и не вызывал подозрений. Опыт этот был очень полезен, он еще раз подтвердил, что человеческие отношения определяются стереотипами врагов и друзей. Вот сейчас мы, двое еврейских юношей из Лодзи, едим булочки в кафе в Германии, которая ведет с нашей страной войну. Я расплатился немецкими марками, опять без всяких осложнений и мы снова пошли гулять по старому городу.
Поскольку из Германии нельзя было вывозить больше 10 марок, то нам нужно было потратить лишние деньги. Билеты до Брюсселя у нас уже были. Я купил сигареты и знаменитую автоматическую зажигалку Tausedzünder; что купил Салек я не помню. В местной газете, мы прочитали, что на французском фронте все по-прежнему. «Im Westen Nichts Neues” («На западе без перемен»), писал Ремарк, и так оно пока и было. Мы погуляли еще около часа, рассматривая средневековые строения, вернулись на вокзал, забрали наши вещи и нашли наш поезд. На вагонах было написано: «Бельгия». Мы приближались к нашей цели!
В купе опять никого не было, никто нас не беспокоил, но это было затишье перед бурей.
В Аахен мы приехали около полудня, он оказался меньше, чем в часе езды от Кельна. Мы оставались в поезде, ожидая пограничного контроля, как это обычно было в то время. Поезд опустел, и в нашем вагоне, кажется, кроме нас никого не осталось. Прошло десять минут, все было тихо. Мы уже начали волноваться, но сидели молча у окна напротив друг друга, наш багаж лежал на верхней полке.
Наконец послышались приближающиеся шаги нескольких людей и немецкая речь. Кто-то проверял каждое купе вагона, открывая и закрывая двери. Пришла и наша очередь. Двое молодых гестаповцев в серых формах вошли в наше купе, позади них стоял третий. «Документы, пожалуйста», — сказал один. Мы протянули ему наши паспорта. Он медленно открыл их, попеременно глядя на фотографии и на нас. Затем медленно перелистал все страницы и осмотрел наши выездные визы. Затем он протянул наши паспорта своим спутникам и опять взглянул на нас. Я не мог понять, что его лицо выражает, но дружелюбным оно не было. Тон его тоже изменился, теперь он был враждебным и высокомерным, может быть слегка удивленным.
«Так вы — поляки?», — спросил он. Я ответил «да» за обоих. Он подошел поближе. «Встать!», — неожиданно заревел он. Мы встали. «На верхнюю полку!», — скомандовал он. Мы с Салеком взобрались на полку. Теперь голова гестаповца была на уровне нашей груди. «А что, твой приятель по-немецки не говорит?» — сказал он, переходя на «ты». Я ответил утвердительно, и немец стал обращаться только ко мне. «Du bist ein Polnischer Soldat» «Ты — польский солдат», — сказал он. Я ответил, что слишком молод, чтобы быть мобилизованным. «Aber dein Vater ist ein Offizier und hat Deutsche Soldaten getötet», («Зато твой отец — офицер, он убивал немецких солдат»), — продолжал он. Несмотря на ситуацию, я чуть не рассмеялся. Мой бедный отец, который боялся собственной тени, офицер польской армии, убивающий немецких солдат? Я сдержался и только ответил, что мой отец слишком стар для службы в армии.
В этот момент офицер заметил доркино кольцо у меня на пальце, которое я носил бриллиантом внутрь. «Поверни его», — приказал он. Я подчинился. «Du bist ein Schmuggler” (Ты — контрабандист), “— сказал он. Я сказал, что это — подарок моей девушки. «Abschiedsgeschenk (Прощальный подарок), — пояснил я, — и я всегда ношу его камнем внутрь, чтобы не привлекать внимания». Он заставил меня снять кольцо и надеть его снова. Я сообразил надеть его опять камнем внутрь, и это как будто его удовлетворило. Он явно был глуповат, но наша судьба была в его руках. Гестаповец приказал нам взять наши вещи и следовать за ним. Позади нас следовали его солдаты. Мы пришли на таможню, и я оказался в маленькой комнате с таможенным агентом средних лет с красным лицом и в зеленой форме.
Агент приказал мне открыть мои чемоданы и осмотрел все мои вещи. Контрабанды не было. Тогда он повернулся ко мне и приказал снять пальто и рубашку. Когда я замешкался, вытаскивая руку из рукава, он ударил меня кулаком в лицо. Я остолбенел, но заставил себя продолжать раздеваться, а он бил меня по лицу или по телу по мере того, как я снимал одежду. Я был молод, он был много старше меня, но я должен был терпеть. Я стоял перед ним полуголый (на мое счастье, он не потребовал снять нижнее белье, а то бы он обнаружил, что я обрезан), а он проверял все карманы и швы моей одежды, не забывая каждую секунду поворачиваться ко мне и наносить удары. Наконец, я сказал ему: «Warum schlagen sie mich? Ich hab’ doch Ihnen nichts getan» (Почему вы меня бьете? Я ничего вам не сделал). Это подействовало, и он перестал меня бить. Я оделся и взял свои вещи, и он отвел меня в другую комнату, полную гестаповцами. Туда же привели и Салека с красными пятнами на опухшем лице. Было ясно, что избили нас не случайно, а по приказу гестаповцев. Мы стояли около наших вещей и ждали. Наконец один из гестаповцев повернулся к нам: «Mantel ablegen!» (Снять пальто!): заорал он. Мы сняли. «Mantel an der Wand hangen» (Повесить пальто на стену): продолжал он. Крючков на стене не было, но мы притворились, что вешаем наши пальто, которые, естественно, свалились на пол. Теперь все гестаповцы смотрели на нас. Вид наших пальто, валяющихся на полу, показался им очень смешным, и все заржали. Нам задавали еще какие-то дурацкие вопросы, но было ясно, что они нас опасными не считают. А дальше случилось то, о чем мне трудно говорить даже теперь, но я должен это сделать. Они заставили нас с Салеком бить друг друга по лицу. В конце концов и это им надоело. Было уже около трех часов, и поезд в Бельгию должен был вот-вот отойти. Вдруг наш первый гестаповец появился с нашими паспортами в руках. Мы пошли за ним к поезду и вошли в вагон. «Чтобы духу вашего больше в Германии не было»: сказал он нам на прощание, отдавая наши паспорта.
Пассажиров в поезде было мало, главным образом это были мужчины в рабочей одежде, вероятно, бельгийцы, возвращавшиеся с работы в Германии. Поезд отошел через десять минут, и еще через пять минут мы были в Бельгии.
Казалось, что мы победили. Как бы не так!
Поезд остановился на маленькой пограничной станции Хербесталь и мы с радостью увидели бельгийских пограничников в синих формах. Мы вышли из поезда вместе со всеми пассажирами, чтобы пройти паспортный контроль. Наши бельгийские удостоверения были уже недействительны, и у нас не было бельгийской визы. Мы были в самом конце очереди пассажиров поезда, и когда пришел наш черед, мы поняли, что дело наше плохо. Бельгийский таможенник был довольно дружелюбен. Он выслушал нашу историю бегства из Польши, взглянул на опухшее лицо Салека, щелкая языком в знак соболезнования ему, попросил нас подождать и ушел с нашими документами. Мы с Салеком впервые за два дня могли говорить друг с другом не шепотом, а в полный голос.
Салек решил позвонить своей тете в Брюссель. Таможенник вернулся минут через десять вместе с офицером более высокого ранга. Лица у них были невеселыми. «Вы должны вернуться в Германию» — сказал старший таможенник. «Вам, наверное, это неизвестно, но на прошлой неделе мы чуть было не вступили в войну с Германией. Бельгийское правительство издало строгий указ: ни один иностранец не может въехать в Бельгию без визы, выданной бельгийским консулатом вне Бельгии». Он, вероятно, консультировался по телефону с более высоким начальством и ему сказали, что исключения из этого правила не допускаются. Поскольку он знает историю наших злоключений, то он позволит нам провести ночь в отеле под охраной часового и вернуться завтра утром в Германию первым поездом в шесть часов утра, и, поскольку у нас нет разрешения на въезд в Бельгию, нам запрещено общаться с кем-либо. Таким образом, мы не могли обратиться ни в бельгийское министерство иностранных дел, ни в польский консулат.
По крайней мере, нас не арестовали и не выслали немедленно обратно в Германию, так что у нас было время что-то предпринять. Пока нам оформляли номер в отеле, Салек, отпросившись в уборную, добрался до телефона и позвонил своей тете; я не помню, как он ухитрился заплатить за звонок. Тетя была счастлива узнать, что он жив и находится в Бельгии. Она сказала, что отправляется к нам на машине вместе с деловым партнером ее мужа, и что будет у нас через два часа. Это была замечательная новость. Мы взяли свои вещи и отправились в небольшую гостиницу недалеко от вокзала под присмотром полицейского. Мы умылись первый раз за 48 часов и расположились в столовой, ожидая тетю. Через два часа, около шести часов вечера госпожа Хеберт и ее спутник господин Сейлер, действительно, прибыли. После бурных, со слезами приветствий они немедленно отправились к таможенникам. Вернулись они через час, с одной хорошей и одной плохой новостью.
Плохая состояла в том, что мы должны были вернуться в Аахен. Если бы это было днем, то они, может быть, могли бы связаться с кем-нибудь из правительственных чиновников в Брюсселе, но сейчас все учреждения были закрыты, и пограничники настаивали на нашем возвращении в Германию первым утренним поездом. Они и так рисковали получить серьезное взыскание за то, что нас не арестовали.
Хорошая новость состояла в том, что скоро сюда должен был прибыть бельгийский консул из Аахена, и они собирались убедить его взять нас под свою защиту в Германии и выправить нам визы.
Был, конечно, и третий вариант: убежать ночью из отеля, сесть на поезд до Брюсселя, а потом перебраться во Францию, где мы будем в безопасности. В этом случае мы лишимся всех своих вещей и рискуем тем, что нас поймают и вышлют в Германию, где бельгийцы нам уже помогать не будут, и с нами все будет кончено. Тетя была убеждена, что мы должны сначала встретиться с консулом.
Он приехал около шести часов. Это был удивительно приятный молодой мужчина лет тридцати, он немедленно понял нашу ситуацию. Он сказал, что гестаповцы не догадались, что мы — евреи, а то бы нас не отпустили. Гарантировать нам безопасность он не мог, но он собирался отправиться в Аахен шестичасовым поездом и сказать гестаповцам, что мы получим визы, которые он сам нам и выпишет, и они (он надеялся) сделают ему одолжение и позволят нам беспрепятственно покинуть Аахен. Немецкие пограничники хорошо его знали. Он договорился и с бельгийскими пограничниками, чтобы они позволили нам уехать не в шесть, а в восемь часов, чтобы он оказался в Аахене раньше нас. Большего желать мы и не могли.
Этот замечательный, достойный человек выполнил все, что обещал, а ведь он рисковал своим положением в Германии, помогая двум еврейским юношам. Если бы на свете было больше таких людей! Я не запомнил его имени, и, скорее всего, его уже нет в живых. Я в долгу перед ним, пусть земля ему будет пухом. План его, конечно, был сопряжен с риском, но с меньшим, чем при попытке побега из гостиницы. По крайней мере, так нам казалось тогда.
Сейлер взял наши вещи в Брюссель, снабдил нас деньгами и уехал.
Я не спал всю ночь, плакал и с ужасом ждал завтрашнего дня. Салек так устал, что спал как убитый. Следующим утром мы сели на восьмичасовой поезд до Аахена. Бельгийский полицейский пожелал нам удачи.
В Аахене нас уже ждали. Гестаповец узнал нас и даже не проверил наши паспорта. Мы должны были отправиться прямо в бельгийский консулат и без задержки вернуться на вокзал. Консул объяснил нам, как до него добраться. Аахен — город небольшой, и мы легко нашли дорогу. Напротив здания мы увидели двух наших студентов, которые попали сюда из Лодзи тем же путем, что и мы и тоже пришли за визами. Шмулек Шмараг был студентом-химиком, а его приятель по имени Сребрнагура — студентом инженерного факультета. Они уехали из Лодзи через два дня после нас и уже были осведомлены о том, что должны получить бельгийскую визу вне Бельгии.
Консулат открылся в девять часов, и наш молодой консул был на месте. Он немедленно согласился выписать визы нашим двум новым компаньонам и послал нас к фотографу, чтобы сделать фотографию для визы. Он даже позвонил фотографу и объяснил, что дело это срочное. К одиннадцати часам визы наши были готовы. Консул пожелал нам счастливого пути и посоветовал прийти на вокзал незадолго до отхода поезда, чтобы гестаповцы над нами не издевались. Мы так и сделали. Пока мы стояли в очереди в паспортный контроль на выезд из Германии, наши вчерашние «друзья» проверяли пассажиров. Они не тронули ни Шмарагу, ни Сребнагуру, но нас с Салеком вытянули из толпы. Нас опять привели в маленькую комнату в таможне, хотя теперь уже без багажа. Немец ударил меня по лицу несколько раз, но кровь у меня не пошла. Затем он привел меня в комнату гестапо. Салека привели туда же минут через пятнадцать, у него было разбито все лицо. Его рот был в крови, лицо опухло и было покрыто черными и синими пятнами. Он с трудом сдерживал слезы. Та же шутка с пальто имела большой успех у гестаповцев, но на этот раз двое из них подошли к нам и стали бить по лицу. Я получил удар в подбородок, но боли почти не почувствовал, но Салеку было очень больно. К счастью, он не упал.
Наконец, наступило время отъезда. Нас под охраной привели к поезду, и мы вошли в вагон. Наших студентов в нем не было, они сели раньше нас и без всяких сложностей. Поезд был полон. Пассажирами, как и накануне, были бельгийские рабочие, возвращавшиеся домой и несколько школьников. Наши попутчики видели, что гестаповцы привели нас под конвоем, в вагоне стало тихо. Свободных мест было мало, и мы с Салеком сели отдельно друг от друга. Пассажиры не разговаривали друг с другом, как это было вчера, они украдкой поглядывали на Салека, на его опухшее лицо и молчали. Я не знаю, о чем бельгийцы при этом думали, но они понимали, что являются свидетелями какой-то трагедии. Время отправления поезда давно прошло, но мы по-прежнему стояли. Платформу патрулировали гестаповцы с собаками.
И вдруг в этой настороженной тишине Салек начал плакать. Это был даже не плач, он заголосил высоким голосом, не в силах остановиться. Вся его физическая боль и отчаяние от несправедливости и беззащитности была в этом крике. Окна вагона были открыты, и на платформе все было слышно. Один из гестаповцев на секунду остановился, еще несколько с немецкими овчарками на поводках прошли мимо нашего вагона. Я был уверен, что нас сейчас вытащат из поезда. Хотя это все длилось только несколько минут, ожидание стало нестерпимым, и тут, наконец, поезд двинулся.
Пока мы ехали несколько минут до бельгийской границы, в вагоне стояла полная тишина, нарушаемая только рыданиями Салека. Но как только мы пересекли границу, все разом заговорили по-фламандски. Они говорили друг с другом, но было ясно, что о нас. Я добрался до Салека, обнял его за плечи, и он потихоньку успокоился. Мы добрались до бельгийской станции без всяких осложнений, и пограничники встретили нас как старых знакомых. Теперь мы, действительно, были спасены.
Когда я вспоминаю эти события 50-летней давности, они для меня так же живы, как если бы случились вчера. Я все еще чувствую и страх, и боль от побоев. Я не знаю, почему немцы пропустили нас в Бельгию. Может быть потому, что у нас были требуемые документы, украшенные свастиками, а может они были так упоены своей победой в Польше, что им было наплевать на каких-то двух польских мальчишек. Ясно только одно: жестокость гестаповцев и других связанных с ними ведомств проявлялась уже в самом начале войны, и рассуждения о том, что немцы сами были жертвами нацизма лишены смысла. Поведение этой толпы негодяев на границе в Аахене, добровольно издевавшихся над нами, показывает отношение немцев к происходившим событиям. Нет, немцы не были жертвами. Я много раз после войны пытался найти критерии для того, чтобы поделить немцев на «плохих» и «хороших», но в конце концов сдался и решил больше об этом не думать.
Мы с Салеком время от времени встречались в те несколько месяцев, что мы провели в Брюсселе и изредка во Франции. Прошло сорок лет перед тем, как мы встретились снова. Шмараг тоже пережил войну и умер в Париже от инфаркта в 1980-х. Я встретил Сребнагуру (или человека, носящего это имя — я не узнал его) в отеле Хилтон в Брюсселе в 1980-х. Хотя он согласился встретиться со мной, но он уверял меня, что никогда не участвовал в той истории, которую я рассказал выше. Он был явно преуспевающим, полным человеком, совсем непохожим на того тощего мальчишку, с которым мы вместе ехали из Аахена в Бельгию в 1939 г. Может быть, это был не тот человек, но странно, что его адрес и номер телефона я получил от Шмарага, который все это прекрасно помнил. Некоторые люди имеют способность забывать неприятные события.
Мы ехали в Брюссель через городок Вервье, знаменитый своими кондитерскими изделиями. Пока мы ждали брюссельского поезда, мы зашли в кондитерскую и купили целую коробку разнообразных деликатесных изделий из шоколада и взбитых сливок. Сев в поезд, мы с вожделением взялись за них и тут поняли, что есть их не можем: наши челюсти так болели от побоев, что мы не могли ни откусить, ни проглотить ни кусочка. Наши попутчики расправились с пирожными.
БРЮССЕЛЬ, 1939-1940 гг.
Первые несколько ночей в Брюсселе я провел в семье Хебертс — тети Салека, но нужно было искать собственное жилье. Я навестил моих прошлых хозяек сестер Вандерстичелен. Они приняли меня с восторгом и предложили снять маленькую комнату под карнизом с уплатой в удобное для меня время. Так что у меня была теперь крыша над головой, причем в прямом смысле этого слова. Очень скоро, однако, я обнаружил, что мои хозяйки ожидали, что я буду развлекать их гостей рассказами о войне. Мне эта роль совсем не нравилась, к тому же, они стали мне напоминать, что пора бы внести залог за комнату.
Надо было что-то делать, и я решил отправиться в польский консулат. По сравнению с холодным приемом, который нам оказали перед войной, на этот раз меня встретили очень дружелюбно. Несколько сотрудников собрались, чтобы выслушать наш рассказ об осаде Варшавы и о нашем побеге из Лодзи. Нам выдали немного денег и пригласили приходить еще. Польское правительство обосновалось в Париже, во Франции формировалась польская освободительная армия, и было понятно, что от нас ожидают, что мы в нее вступим.
На самом деле, очень мало польских студентов, оказавшихся в Бельгии, вступили в армию, и я с этим не спешил после того, что мне пришлось недавно пережить. Я познакомился с немецкой военной машиной в действии и не верил, что Франция может оказать ей серьезное сопротивление, хотя в то время мало кто понимал это. Поэтому я поспешил связаться с моим немецким дядей Карлом-Вильгельмом Мейсснером. Он был теперь вдовцом, его жена — сестра моего отца — умерла от рака вскоре после их переезда в Америку. Дядя жил в Вустере в штате Массачусетс и преподавал в Политехническом институте. Он тут же прислал мне вызов для получения американской визы. Я зарегистрировался в Американском консулате, где мне сообщили, что очередь на получения визы очень длинная, и что мне придется ждать долго, возможно, несколько лет.
Только через много лет я узнал, что американское правительство в то время решило не принимать беженцев, опасаясь ухудшить экономическое положение страны, которое и так было неважным. Не надеясь на скорое получение визы, я решил не спешить во Францию. Честно говоря, после того, что я пережил в Польше, я наслаждался свободой и целыми днями гулял по улицам Брюсселя. В Лодзи, как писали мне родители, все шло по прежнему, и отец имел некоторый заработок.
Полученными в консулате деньгами я смог расплатиться с моими хозяйками и вместе с моим приятелем Сашей Гелбартовичем снял маленькую квартиру с одной спальней в доме 33 по улице д’Экоссе, недалеко от Медицинского института. Я снова встретил Сашу после войны, через 50 лет в Лионе.
Меня зачислили на второй курс, причем бесплатно. Но мне было не до занятий. Хоть я и старался не вспоминать того, что случилось в Польше и на немецкой границе, покоя мне не было. Мне снились кошмары, я часто просыпался ночью весь в поту, с ужасом думая о своей семье. Чтобы забыться, я часто ходил со своими друзьями в дешевый русский ночной клуб под названием «Казак». Мы пили пиво и танцевали напропалую со всеми женщинами, которые нас не отвергали.
Одной из них была бельгийка по имени Джини Ренард, у которой были знакомые в бельгийском министерстве иностранных дел. Она обещала мне достать визу для моих родителей, но из этого ничего не вышло.
Прошло немного времени, и с деньгами стало совсем плохо. Польский консулат перестал нас поддерживать. В городе было несколько еврейских организаций, организовавших кухни для беженцев. Я встретил там много интересных людей, в том числе и знаменитого венского тенора Джозефа Шмидта. Это был невысокий горбатый человек, совсем непохожий на героев фильмов, в которых он играл. Он выглядел очень подавленным и беспомощным, он был таким же беженцем, как и остальные.
Наступил новый 1940 г., и я попытался заниматься немного больше, т.к. преподаватели были мною недовольны, я сильно отставал. Ничего хорошего из моих попыток не вышло. Я был без копейки, а разрешения на работу получить не мог. Война, между тем, была ненастоящей: ни немцы, ни Союзники не предпринимали каких-либо активных действий. В ежедневных новостях сообщали о небольших артиллерийских перестрелках то там, то тут. Французы называли эту войну смешною: «La drôle de guerre». Единственной настоящей войной в это время было наступление Сталина на Финляндию, и для Советского Союза оно была совсем не победоносным: маленькая Финляндия на удивление долго отбивала все атаки Красной Армии. В конце концов Финляндии все же пришлось уступить Карелию с городом Выборгом, в котором я побывал через 45 лет после этой войны.
Новости из Польши доходили до нас не часто. Еще несколько знакомых добрались до Брюсселя, среди них была и Эстер Шефнер (позже — Фриденталь), мой коллега и друг, сыгравшая важную роль в моей жизни. Вновь прибывшие рассказывали, что евреев теперь заставляют носить желтые Звезды Давида, принуждают работать и иногда убивают. Ходили слухи о том, что в Варшаве евреев сгонят в гетто.
Письма от моих родителей, сначала оптимистичные, становились все более тревожными. Весной 1940 г. мама написала, что они скоро переедут в Варшаву (без объяснения причин), и через несколько недель молчания я получил письмо из Варшавы. Родители ничего не писали о том, где они живут, но в письме был обратный адрес: Новолипи, 51 — это была старая еврейская часть города. Моя сестра, которой было 16 лет, была с ними. Я не знал, что делать.
Мой школьный друг Арон (Боб) Шульман жил в Англии, куда его послали еще до войны мудрые родители. Он учился в Бирмингеме в медицинском институте, но бытовые условия там были ужасными. Да и попасть в Англию было почти невозможно, если только не вступить в Польскую армию во Франции. Между тем, военные новости из Англии были неутешительными. В начале 1940 г. Германия оккупировала Данию и Норвегию. Британский экспедиционный корпус, посланный в Нарвик на севере Норвегии, был разбит через неделю, и большинство солдат или бежали, или попали в плен.
Мои раздумья над тем, как жить дальше были прерваны ранним утром в пятницу 10 мая 1940 г., когда я, второй раз меньше чем за год, был свидетелем начала войны. На этот раз Германия напала на Бельгию и Голландию. Проснулся я от шума самолетов, это была целая армада, летящая на север. Позже мы узнали, что они бомбили Роттердам. Брюссель в этот раз они обошли.
Ну, Бельгия — не Польша, думали мы. Гитлеру не прорваться через мощные бельгийские оборонительные сооружения, не говоря уже о линии Мажино. Бродя по городу, мы встречали французских офицеров высокого ранга в их красивых круглых шляпах с золотыми лентами.
Они ездили в открытых автомобилях и прохожие их приветствовали. Мы верили, что ничего плохого с нами теперь случиться не может, ведь на нашей стороне были Бельгия, Франция и Великобритания, объединившие свои силы.
Это заблуждение развеялось очень быстро. Уже на второй день войны бельгийские войска отступали «из стратегических соображений». Французские войска спешили закрыть брешь в оборонительных линиях в Арденнах. Спокойствие первого дня испарилось, нужно было бежать. Нас, польских студентов, было несколько человек, и мы решили держаться вместе. Мы собрали свой скарб и отправились на вокзал Gare du Midi. Поезда все еще ходили и проезд был бесплатным. Купе были заполнены, но не переполнены, и пассажиры настроены даже весело. Некоторые из нас, включая моего друга Салека Гринштейна и меня, решили немедленно вступить добровольцами в Свободную Польскую Армию. Поезд довез нас до Лилля, города на севере Франции, и мы разыскали там польского офицера, который довольно приветливо с нами поговорил и направил нас в Париж, где был центр для записи в Армию. Дорога от Лилля до Парижа заняла несколько часов, и мы приехали на Северный вокзал. Никаких следов войны здесь заметно не было. В Париже я навестил моего кузена Шмелке Кахана, он заверил меня, что немцам никогда не удастся прорвать линию Мажино. Я провел у него 3-4 дня, записался в армию, и получил назначение и билет на поезд в западную Бретань, в лагерь Куэткидан.
В эти майские дни 1940 г. в Париже продолжалась нормальная жизнь. Хотя солдат на улицах было больше, чем обычно, но рестораны были открыты, и улицы заполнены парижанами, наслаждавшимися весенней погодой. Ночью, правда, город погружался в темноту. Иногда можно было услышать шум авиационных моторов, но бомбежек не было.
Вести с фронта были неопределенными. Немцы продолжали атаки в Арденнах, пытаясь обойти бельгийские и французские линии обороны. Газеты писали о победоносных контратаках французских и британских войск (в том числе и под руководством молодого генерала де Голля), но между строк проступало все то же «отступление из стратегических соображений».
СВОБОДНАЯ ПОЛЬСКАЯ АРМИЯ ВО ФРАНЦИИ, МАЙ-ИЮНЬ 1940 г.
Ранним утром 14 или 15 мая я вместе с десятком других польских добровольцев сел в поезд, чтобы ехать в лагерь в Бретани. Поезд шел медленно, со множеством остановок, и мы любовались природой сельской Франции. Мы ехали долиной Луары, вдали время от времени проплывали знаменитые замки. К полудню мы добрались до Нанта, пересели на другой поезд и через несколько часов приехали в город Рен — ближайшую станцию к Коэткидану.
Я не помню, как мы добрались до лагеря. Переночевали мы в казарме и на следующее утро прошли через некоторые формальности и у нас забрали паспорта. Мне это совсем не понравилось, но сержант, собиравший паспорта, никакого внимания на мои протесты не обратил. Медицинского осмотра не было, нам просто задали несколько вопросов относительно нашего здоровья. Солдаты, которых мы встретили в лагере, были не слишком дружелюбны. Большую часть из них составляли поляки, жившие во Франции, главным образом шахтеры угольных шахт на севере Франции. Было также немного поляков, перебравшихся во Францию из Румынии.
Насколько я помню, все офицеры были поляками, они добрались до Франции тоже через Румынию. Их щегольская форма делала нас похожими на польскую армию в Польше. С простыми солдатами, а я был одним из них, они обращались не слишком демократично. Разница между нами стала еще разительнее, когда нам выдали форму. Это была древняя французская солдатская форма времен прусской войны 1870 г., или, в лучшем случае, времен начала Первой мировой войны. Я получил красные штаны и синюю рубаху с латунными пуговицами, для меня слишком тесную. Получили мы и по паре больших, тяжелых ботинок и по шляпе «кепи». Мы решили на всякий случай хранить нашу гражданскую одежду у себя, хотя нам и приказали ее сдать. Затем нас распределили по отрядам, при этом мы с моим другом Салеком оказались в разных и встретились снова только через 40 лет.
Я оказался в третьем батальоне третьего полка третьей польской дивизии.
Мы стояли в маленькой деревне Плелан-ле-Гран в нескольких километрах от Коэткидана. Ничего «Гран» в нашей деревне не было. Наш взвод расположился в сарае, спали мы на земле, подстелив солому. Ни кроватей, ни какой-либо мебели у нас не было. Личные вещи мы складывали в кучу в головах своего места для спанья. Мылись мы (если это можно назвать мытьем) холодной водой из колонки. Воняло от нас так, что хоть святых выноси. Нижнее белье мы иногда полоскали в холодной воде и сушили на веревке, натянутой между деревьями. Рубашки мы, по-моему, вообще не меняли, у нас их было по две цвета хаки. Вместо носков были портянки. Тяжелые рабочие ботинки из коричневой кожи завершали наш туалет.
Оружие, которое нам выдали, гармонировало с нашей одеждой: это были винтовки 1870 или 1880 гг. Они были тяжелые и неудобные на походе. Если я помню правильно, то они были трехзарядные, но затворы проржавели, а почистить их было нечем. Патронов нам не выдали и стрелять нас не учили, но зато нас учили выполнять команды «Становись!» и «Вольно!» и отдавать салют винтовками. Кроме того, мы маршировали с оружием по местным дорогам.
Я не помню имен своих однополчан, большинство из них были или из Польши, или поляками-шахтерами из Франции. Один здоровенный еврейский парень был студентом парижского университета. Командиром нашего батальона был капитан Вдовка («маленькая вдова» по-польски) — единственное имя, которое я запомнил. Взводом нашим командовал студент-офицер из Польши. Он был неплохим парнем и старался, как мог, сделать из нас солдат — нелегкая задача.
Еду мы получали из полевой кухни. Главным блюдом была смесь чего-то тушеного с хлебом. Вкус у нее был отвратительный и поговаривали, что в нее добавляют большую дозу бромидов, чтобы сделать нас спокойнее и подавить наше либидо. Нам не читали никаких лекций, и развлечений тоже не было. Вечером некоторые солдаты шли в деревню, надеясь познакомиться с девушками, но в наших уродливых формах и без гроша в кармане шансы на успех были минимальными. Я был в немного более выгодном положении, чем остальные, поскольку говорил по-французски и мог объясниться со случайными знакомыми, а другие солдаты и этого не могли.
Раз в неделю нам выдавали по пачке махорки, которую французы называют «tabac gris», и в которой было больше стеблей, чем листьев табака. Получали мы также пачку сигаретной бумаги и две пачки сигарет «Голуаз голубой диск» — отвратительный сорт крепких сигарет, популярных среди французских рабочих. В старых французских фильмах эта сигарета часто торчала изо рта отрицательного героя в исполнении, например, Жана Габена. Платили нам пять сантимов в день т.е. одно су в день — около одного цента. Деньги выдавались вместе с куревом.
Единственной моей радостью в этой тоскливой жизни была маршировка с песнями. Как я это любил! У поляков удивительно много маршевых песен. Кажется, что чуть ли не весь польский фольклор посвящен войне. Некоторые песни были очень жестокими, например, песня про улана, упавшего с лошади и затоптанного насмерть. И все же это были замечательные маршевые песни. В первые три недели, до начала июня, мы каждое утро занимались около часа военной подготовкой, а затем маршировали несколько часов утром и несколько часов днем. Погода была хорошая, окружающие места живописными, воздух свежим, и я очень поздоровел, что мне пригодилось в недалеком будущем.
Я часто потом вспоминал мою солдатскую жизнь. Не знаю, была ли военная подготовка во французских частях поставлена лучше, чем у нас, было ли у них хорошее обмундирование и опытные командиры. Скорее всего, так оно и было. Когда я служил в американской армии, я имел возможность сравнить уровни подготовки там и тут и понял, что никакой героизм не помог бы нам одолеть немцев после той безобразной подготовки, которую мы имели в польской армии во Франции. Мы могли служить только пушечным мясом, больше ни на что мы не годились. Много позже, рассказывая о моей жизни во Франции в 1940 г., я шутил, что, приняв меня в армию, французы обрекли себя на поражение в войне. И это было правдой, не считая того, что не я один привел Францию к поражению. Война 1940 г. во Франции была несчастьем и бестолковщиной, по крайней мере, с моей точки зрения.
Во второй половине мая вести с фронта стали удручающими. Хотя мы были отрезаны от большого мира, не имея ни радио, ни газет, но в деревню нам ходить разрешалось, и там, в бистро я слышал сообщения о том, что немцы приближаются к Парижу, и что англичане разбиты и пытаются избежать плена. О Дюнкерке мы тогда ничего не знали. Несмотря на это, люди в бистро, главным образом местные фермеры и рабочие, не падали духом. Некоторые из них, что были постарше еще помнили Первую мировую войну и чудесное спасение Парижа во время битвы на Марне. Они были уверены, что чудо повторится.
Но в первые дни июня настроение изменилось. Стало ясно, что случилось что-то ужасное, и первым знаком этого были гражданские автомобили, ехавшие из Парижа на побережье Бретани и оттуда дальше на юг к Бордо. Их становилось все больше и больше, пока дороги не были окончательно ими забиты. Нам поручили патрулировать деревню, выявляя «пятую колонну» — подпольных предателей. Поскольку я был одним из двух солдат, говоривших по-французски, то часто назначался в этот патруль. Нас было трое — сержант и два солдата с бесполезными винтовками и мы бродили в темноте в поисках подозрительных личностей и немцев. Более определенных инструкций нам никто не давал.
Хотя официально комендантского часа в Бретани не было, ночи в сельской местности были черны как антрацит и только изредка можно было заметить засветившееся на секунду окно. Стояла полная тишина, и кроме стрекота насекомых и редкого лая собак ничего слышно не было. Мы шли в темноте, переговариваясь шепотом по-польски, подбадривая друг друга. После нескольких часов, не найдя ничего подозрительного, мы возвращались домой и освобождались от службы на завтрашнее утро.
10 или 11 июня я получил новое задание. Теперь мы должны были останавливать машины на шоссе и проверять документы. Каждый владелец автомобиля должен был иметь «серую карточку», подтверждающую его статус владельца машины. Для этой службы нам выдали форму цвета хаки, вероятно, британского происхождения, сделанную из самой грубой, «кусачей» в мире шерсти, от которой все чесалось. И все же мы были счастливы сменить наши идиотские красные штаны и синие блузы на новую одежду. Поскольку я говорил по-французски, мне поручили просить водителей предъявить их «серые карты». Мы должны были задерживать всех, у кого их не было. Остальные два члена патруля должны были страховать меня своими ружьями. Никто, конечно, не знал, что наши грозные орудия смерти были совершенно бесполезны, да и не заряжены.
Инспекция машин оказалась делом очень интересным. Поначалу пассажиры были в основном гражданскими, обычно за рулем был мужчина, рядом с ним сидела женщина, вероятно, жена, а на заднем сидении — дети и иногда — собака. Свободного места в машинах совсем не было, все было завалено одеждой, коробками, посудой, кухонными принадлежностями и всякой мелочью. На крыше тоже была привязанная веревками кладь. Водители обычно с удовольствием предъявляли «серые карточки», им было, видимо, приятно, что какой-то порядок в стране еще существует.
Прошло два дня и в машинах стало много больше офицеров, в том числе, и высокого ранга. Нам не разъясняли, кого мы должны проверять, и кого — нет, поэтому мы останавливали всех подряд. Офицеры, часто сопровождаемые красивыми женщинами и породистыми собаками, редко ехали с детьми. Они были менее любезны, чем гражданские водители, и предъявляли свои карточки неохотно, иногда с очевидным раздражением. Однако, все подчинялись. Я часто раздумывал над тем, как легко двое вооруженных людей могут заставить человека делать то, что ему не хочется, даже если ему неизвестно, способны ли эти люди в него выстрелить. Немцы в этом деле были настоящие мастера и никогда не колебались стрелять.
Конечно, массовый исход офицеров из Парижа показывал, что дела идут плохо. И это подтвердилось, когда несколько польских офицеров в новеньких формах и шляпах прибыли на совещание с капитаном, командовавшим нашим подразделением. Было очевидно, что они невеселы. Многие из них были свидетелями поражения Польши и попали во Францию, убежав из Польши в Румынию. От них мы узнали, что Италия объявила войну Франции 10 июня, и что Париж пал 14 июня.
Наша сонная деревня вдруг оживилась, когда в нее прибыли несколько грузовиков с обмундированием и оружием. Мы получили новую британского стиля форму цвета хаки и новенькие английские винтовки, еще покрытые машинным маслом. Их нужно было почистить, это заняло какое-то время, но никто не показал нам, как ими пользоваться. Нам привезли даже два легких пулемета. Их отдали двум польским сержантам, которые, наверное, знали, как с ними обращаться. Патронов, правда, не завезли.
Бессмысленное патрулирование дорог продолжалось, но теперь они были забиты полностью. Кроме гражданских лиц и старших офицеров теперь появились и солдаты в грязном обмундировании, ехавшие в грузовиках. Они выглядели изнуренными и из обрывков их разговоров я понял, что война им обрыдла. От них мы узнали, что Париж немцы уже миновали и подходят к Бретани. Что же нам делать? Никто не говорил о дезертирстве, некоторые предлагали создать здесь линию обороны, но командиры молчали. Приехавшие к нам польские офицеры у нас не задержались, но наши офицеры оставались с нами.
Я никогда не забуду 22 июня 1940 г. Мы, как всегда, патрулировали дорогу, когда увидели, что множество людей толпится около бистро. Я спросил одного из них, что происходит, и он ответил, что великий французский маршал Петен теперь возглавляет правительство, и что он сейчас выступит по радио. Я сказал своим товарищам, что собираюсь послушать его выступление, поскольку оно может быть важным для всех нас, и они согласились и взяли с меня слово, что я немедленно расскажу им, что я услышал. Бистро было забито людьми, главным образом местными, но было и несколько солдат и даже несколько женщин, что было необычно. Я был единственным польским солдатом.
Позади стойки на полке стоял деревянный радиоприемник. Я не помню точно времени выступления Петена, но это было, кажется, около полудня. Выступление началось и толпа стихла. Петен начал с прославления достоинств Франции, но быстро перешел к сути: сопротивление бессмысленно, война проиграна, немцы — великодушные победители, они позволяют французскому правительству управлять частью страны, которая не будет оккупирована и будет называться «Свободная Франция». Петен, великий герой 1918 г., будет во главе Франции и нас ждет светлое будущее в союзе с Германией.
Толпа слушала тонкий голос маршала, его элегантный, аристократический французский, и не было в бистро человека, у которого бы не навернулись на глаза слезы. Мечты о победе сгинули, Франция была под бошами. Выступление закончилось пением «Марсельезы», и толпа подхватила песню; многие прослезились и с трудом контролировали свой голос, когда пели тот куплет государственного гимна, где звучал призыв к оружию и борьбе. Я стоял по стойке смирно и отдавал честь гимну, а затем пошел к своим товарищам.
Когда мы вернулись в часть, все стояли в строю на улице, и мы к ним присоединились. К нам обратился капитан Вдовка. Он сказал, что мы не примирились с поражением и будем продолжать борьбу, но должны сначала отправиться в Англию. Времени у нас в обрез, немцы совсем близко, они остановились временно в связи с перемирием. Британские корабли ждут нас в порту Сен-Назер примерно в 100 километрах отсюда, но у нас нет транспорта, мы должны добраться туда пешком, и мы отправляемся немедленно. Нам было приказано взять с собой наши бесполезные винтовки, но мы секретно прихватили и нашу гражданскую одежду. На единственную конную подводу мы сложили самые тяжелые вещи. Марш начался, когда наступили сумерки.
Мы шли всю ночь по проселочным дорогам через перелески и поля, спотыкаясь в темноте, поддерживая друг друга, стараясь не терять скорость. Мощеных дорог мы старались избегать. Впереди шел молодой кадет-офицер, следивший за тем, чтобы мы держали правильное направление. К утру мы одолели около одной трети пути. Мы немного отдохнули, поели, что бог послал (в основном, хлеб) и двинулись опять, разбившись на разные по величине группы, и стараясь не привлекать к себе внимания и не быть слишком заметными с воздуха. Почти все избавились от бесполезных ружей, бросив их в лесу или в поле.
Многие солдаты до крови натерли ноги в своих не по размеру ботинках и портянках вместо носков. Мне повезло, со мной такого не случилось. Мы помогали отстававшим, иногда несли их на руках. Я понимал, что тем, кто остановится и попадет в плен, грозит смертельная опасность, и польские офицеры, спасшиеся от немцев, отступая из Польши, тоже знали это. Мы из последних сил тащились целый день, изредка останавливаясь. Еды у нас больше не было.
Мой французский опять сослужил нам хорошую службу, я мог поговорить с встречными фермерами, убедить их продавать нам хлеб и позволить набрать воды из их колонок. Пару раз мне даже удалось выпросить бутылку или две хмельного яблочного сока — традиционного напитка крестьян Бретани. Не знаю, следил ли кто-нибудь за нами, но мы немцев не видели.
Наступила вторая ночь нашего марша. Мы были теперь всего километрах в двадцати от Сен-Назера, когда мы повстречали другой отряд поляков, которыми командовал французский офицер. От них мы узнали, что идти дальше не имеет никакого смысла: немцы уже в Сен-Назере. Британские корабли, поджидавшие нас в порту, или уплыли, или были потоплены немецкими бомбардировщиками вместе с французскими и польскими солдатами. Мы опоздали: другие польские соединения, информированные лучше нас, отправились в Сен-Назер за сутки или двое до нас. Учитывая, как примитивно было налажено сообщение между войсками, это было неудивительно, но это и спасло нам жизнь.
Французский офицер позвал нас в военный лагерь, расположенный всего в одном-двух километрах. Он сказал, что примет всех, и что немцы, скорее всего, распустят всех по домам. По домам? У меня дома не было.
Мне удалось в темноте разглядеть в солдате в польской форме своего знакомого по Брюсселю студента из южного польского города Перемышль. Звали его Полдек Блюменталь. Мы с ним сразу решили, что французский лагерь — не для нас, и что мы отправимся дальше вместе. Разве Петен не объявил, что будет Свободная Франция? Мы решили, что мы должны туда пробраться.
Позже я узнал, что польские и французские солдаты из военного лагеря были взяты в плен и отправлены в Германию. Среди них было несколько евреев, и немцы их убили. Некоторые, которым удалось сменить имена, выжили, и среди них был Саша Гелбартович, с которым я снимал комнату в Брюсселе.
ФРАНЦИЯ. ИЮЛЬ 1940 — АВГУСТ 1942
Первое, что мы должны были сделать — сменить нашу форму на гражданскую одежду. В моем узле был костюм, две или три рубашки, носки, нижнее белье, башмаки и даже брючный ремень. В подкладке моей куртки были зашиты мой школьный диплом и дорогие мне фотографии. Конечно, это было опасно. Если бы немцы меня арестовали, они бы легко установили, кто я есть на самом деле. И все же я не хотел расставаться с этими последними памятками моего прошлого. Это были также мои единственные документы, поскольку мой польский паспорт и бельгийское удостоверение личности у меня отобрали в Коэткидане.
У Полдека не было ни гражданской одежды, ни документов. Дождавшись ночи, мы подобрались к крестьянской хижине. Света в окошках не было, а на дворе сушилось на веревке белье. Собака залаяла, но на нас не бросилась. Мы утащили старенькие черные штаны и крашеную хлопковую блузу. Полдек был невысок, и штаны ему были велики — не велика беда! Штаны он подпоясал своим военным ремнем. Переодевшись, мы решили, что надо поскорее уйти как можно дальше от французского лагеря. Мощеная дорога в Сен-Назер была рядом, она вела на юг, и мы пошли по параллельной тропинке так быстро, как только это было возможно в темноте. На рассвете мы были на холме, с которого был виден океан, Сен-Назер и устье Луары. При других обстоятельствах мы бы, наверное, восхитились широченной рекой, знаменитым портом с подъемными кранами и корабельными пристанями. Если я не ошибаюсь, Сен-Назер был гаванью французского Атлантического флота, но больших кораблей сейчас видно не было.
Мы совсем выдохлись, проголодались и очень хотели пить. У меня еще было около 200 франков, оставшихся после посещения Парижа. Мы попросили крестьянина продать нам молока и хлеба и позволить поспать несколько часов в его саду. Мы сказали, что бежим от немцев из Парижа, и он нам поверил. Немцев в округе не было. Я не помню в деталях, что мы делали в этот день, помню только, что после короткого отдыха мы пошли по северному берегу Луары на восток, не заходя в город, и переправились на пароме на другой берег. Я не помню, видели ли мы немецкие машины или мотоциклы, но никто нас не останавливал. В эти первые дни после поражения Франции никакого жесткого порядка установлено еще не было, и это давало нам шансы на успех.
Посовещавшись, мы решили, что должны как следует отдохнуть и найти добрых людей, которые бы дали Полдеку более приличную одежду. После этого мы направимся в курортный городок Ле-Сабль-д’Олон на побережье, где, как я помнил, мой родственник Шмелке снимал дом, в который собирался переехать, если немцы подойдут к Парижу. Зная, какой он сметливый, я не сомневался, что он так и сделал. До городка этого, однако, было еще километров сто. Мы решили, что пойдем туда ночами вдоль берега, а отдыхать будем днем.
Переправившись на южный берег Луары, мы пошли обратно на запад по направлению к океану. Километрах в десяти от Сен-Назера мы набрели на маленькую деревню (не помню ее названия), где нам посчастливилось встретить учителя из местной школы по имени Руссо. Он сразу сказал нам, что он просто убит тем, что Франция разбита. Мы поняли, что ему можно довериться и рассказали, кто мы есть. Он был человеком интеллигентным и сразу все понял. Руссо привел нас к себе домой, и они с женой накормили нас роскошным обедом — первой приличной пищей за много дней.
Он поселил нас в садовом домике и придумал пароль: когда он собирался открыть домик он говорил «Var», а мы должны были ответить «sovie»: «Varsovie» — Варшава по-французски. Он взялся достать нам французские документы. Мне присвоили имя Леопольд Клебер из деревни в Альзасе, что объясняло мой акцент, а инициалы Л.К. уже были на моей одежде. Какое имя получил Полдек я не помню. Его французский был немного лучше, чем мой. Мы проспали в сарае почти сутки, ведь мы отмахали практически без отдыха больше ста километров.
Когда мы проснулись на следующий вечер, у дверей нашего домика нас ждала бутылка сидра и тарелка с хлебом, сыром и колбасой. Наверное, супруги Руссо приходили нас проведать, но мы спали без задних ног. Мы поели, осторожно подошли к дому и воспользовались нашим паролем «Var-sovie». Руссо сказал, что немецкий патруль был в деревне, но ушел. Руссо принес наши удостоверения с печатями и подписью начальника жандармерии деревни, верного французского патриота. Руссо принес и одежду, и обувь для Полдека, а мою блузу жена Руссо выстирала и погладила. Наступил вечер, и мы отправились в путь.
Я никогда не писал супругам Руссо и ничего о них не слышал. Они, конечно, представляли то самое лучшее, что было в их стране, которую они так любили. Они бескорыстно помогли незнакомым им людям и не испугались риска, следуя принципам «свобода, равенство, братство», на которых была основана их Республика, но которым она не всегда следовала. Оба они были много старше меня, и, боюсь, их давно уже нет в живых, но если эту историю прочтет кто-нибудь из их потомков в маленькой деревне южнее Сен-Назера, то пусть узнают, что незнакомцы, которым они помогли, помнят и чтут их. Удивительным образом в песне Жоржа Брассенса («Chanson pour l’Auvergnat») описаны люди, которые помогли ему так же, как супруги Руссо — нам. Я всегда их вспоминаю, когда слышу эту песню.
Эту и две или три следующих ночи мы шли на юг по направлению к Ле-Сабль-д’Олон. Мы шли главным образом по берегу и почти всегда в виду океана, а днем отдыхали в кустах на берегу. Было еще довольно тепло в эти последние дни июня 1940 г., мы все время слышали шум волн, и если бы не обстоятельства, в которых это случилось, наше путешествие было бы замечательным отдыхом для двух молодых людей. На берегу было пустынно. За исключением редких набегов на магазины за пищей, мы в деревни не заходили. Мы с Полдеком до этого близко знакомы не были и какое-то время потратили на рассказы о наших семьях и нашем прошлом. Когда эта тема была исчерпана, мы перешли к политике, и Полдек очень меня удивил, признавшись, что он коммунист, свято веривший в коммунистические догмы и считавший Сталина чуть ли не богом. Мне как прирожденному скептику никогда не верилось в «рай для рабочего класса», и еще до того, как я покинул Польшу, я слышал об убийствах невинных людей сталинской охранкой. Кроме того, меня, как и многих других оттолкнула от Сталина развязанная им война против маленькой Финляндии.
Теперь, по прошествии многих лет, кажется странным, что мы потратили много часов, уходя от немцев по Атлантическому побережью Франции, обсуждая достоинства и недостатки коммунизма. Полдек с пеной у рта защищал его достоинства, а я или пытался его переспорить, или смеялся над его заблуждениями. В мои школьные годы в Польше несколько раз случалось, что мои друзья пытались вовлечь меня в коммунистические ячейки. Обычно ими были молодые идеалисты, стремившиеся делать добро. Отсутствие политических свобод в Польше подталкивало их к увлечению запрещенной коммунистической идеологией. Я хорошо запомнил один случай во время моей гимназической жизни, когда меня позвали на такое собрание. Я встретился со своими друзьями на улице, и мы долго кружили вокруг места, в которое мы направлялись, пока не убедились, что за нами никто не следит. Наконец, мы оказались в роскошной квартире родителей одного из наших друзей. Горячий молодой человек, называвший нас «товарищи», декламировал лозунги единства пролетариата и интеллигенции. Я не чувствовал себя его товарищем, и то, что он говорит, казалось мне чушью. Больше я на эти собрания не ходил и навсегда запомнил бессмысленность того, что услышал. Я не постеснялся поделиться этими воспоминаниями с моим спутником, что, естественно, только подлило масла в огонь наших споров. Правда, мы старались не кричать, чтобы не привлекать внимание.
Я не помню точно, сколько времени нам понадобилось, чтобы добраться до Ле-Сабль-д’Олона, но думаю, что мы там оказались первого или второго июля. К центру города вела от побережья мощеная дорога. Несколько прохожих шли в том же направлении, некоторые с вещами. Немецкие солдаты расположились около дороги и следили за движением. Мы собрались с духом и продолжали идти. Немцы скользнули по нам взглядом, но не остановили. Скоро мы были в городе.
Город был полон беженцами из Парижа, среди них было много евреев. Это был очень милый курортный городок для обеспеченных людей. Здесь были замечательные пляжи и элегантные улицы. В городке совершенно отсутствовали какие-либо следы войны или военной паники. Казалось, что все эти хорошо одетые и упитанные люди просто приехали сюда отдохнуть. Немцев в городе не было, по крайней мере их не было видно. Мы с Полдеком, плохо одетые, голодные и грязные были здесь совсем не к месту.
Я легко нашел своих родственников. Нас пригласили почиститься, поесть и отдохнуть пару дней, всем было ясно, что мы выглядим подозрительно. В городе говорили, что поезда на юг, в Свободную Францию идут восточнее города, дальше от побережья. Границы Свободной Франции были определены таким образом, что Атлантическое побережье было немецкой территорией. Немцы могли оккупировать Ле-Сабль-д’Олон в любую минуту, но людей, с которыми мы общались, это как будто не пугало. Ведь они — французские граждане и боши их не тронут. «Это не Польша, — слышал я много раз, — и антисемитизма польского стиля здесь нет, n’est-ce pas? (не так ли?)».
На самом деле, кое-кто уже планировал вернуться в Париж, где по слухам деловая жизнь налаживалась, и где у многих из них были бизнесы.
Я считал, что все они — идиоты, и что нам нечего здесь делать, и Полдек был со мной согласен. Мы собирались как можно быстрее отправиться в дорогу, чтобы добраться до Свободной Зоны.
Я не помню точно, как мы путешествовали на восток от Ле-Сабль-д’Олона до Лиможа. Скорее всего, мы просились на попутные машины и грузовики — расстояние до Лиможа было солидное. По-моему, мой кузен дал мне двести или триста франков. Это было не так уж много, но лучше, чем ничего.
В суматохе, которая была нам на руку, мы ухитрились забраться в переполненный поезд, отправлявшийся в Тулузу. Дорога заняла два-три дня и утром 12 или 13 июля мы были там. Это довольно большой, хорошо спланированный город южной Франции, с трамваями, и внушительными общественными зданиями, известными своей изысканной архитектурой. Но в эти июльские дни 1940 г. красота города в глаза не бросалась. Улицы были заполнены беспорядочными толпами людей, слонявшимися по городу без видимой цели. Среди них было много беженцев из северной Франции, и особенно из Парижа. Около вокзала мы нашли Центр для беженцев (Centre d’Accueil). Мы предъявили наши настоящие документы и нас направили оттуда в Польский консулат. Нам нужны были новые паспорта и деньги.
Очередь у входа в консулат растянулась на целую милю. Довольно много наших соотечественников попали в Тулузу тем же путем, что и мы, и все нуждались в одном и том же: удостоверение личности, немного денег и информация о том, что нам дальше делать. По слухам, англичане не собирались сдаваться, и у нас был шанс добраться до Англии и снова вступить в армию.
Мы не встретили ни одного знакомого в этой длинной очереди польских солдат, одетых теперь в гражданское. Прошло совсем немного времени, и наша беседа с соседями по очереди привела к традиционному польскому вопросу: а что вы, евреи, тут делаете? Но тут нашелся приличный человек, приказавший другим заткнуться, и сказавший, что мы все здесь солдаты. Мы простояли в очереди, почти не двигаясь, около двух часов. Наступило время ланча, и служащий сообщил нам, что консулат закрывается и больше сегодня работать не будет. Те, кто нуждается в ночлеге, могут пойти в школу по соседству, где расставлены раскладушки. Толпа рассвирепела, и служащий торопливо убрался в здание. Появилась пара французских полицейских, которые помогли закрыть ворота консулата. Толпа стала расходиться, собираясь вернуться завтра на рассвете.
Не помню, как мы провели остаток этого дня, но в пять часов утра мы снова стояли в очереди. Внутрь мы попали около часа дня, прямо перед закрытием. Пока я показывал измученному чиновнику свои жалкие документы (к счастью, я сохранил мой диплом гимназии), и мы с Полдеком подтверждали личности друг друга, я заметил невысокого пожилого человека, который в нашей очереди не стоял и вошел в офис через другую дверь. Он подошел к столу в конце комнаты и попросил обменять паспорта членов семьи Мендельсон. Я ушам своим не верил. Мендельсон? Семья наших друзей из Варшавы, уехавших в Бельгию в 1925 или 26 году с их дочерью Иренкой, с которой я играл в Саксонском Парке в Варшаве?
Эти мысли молнией пронеслись в моем мозгу, и я спросил маленького человечка: «Вы Мендельсон из Варшавы? А дочка Ирена у вас есть?» Он удивленно поглядел на меня и ответил: «Да, а кто вы»? «Мы с вами знакомы» — сказал я и представился. Он меня помнил. «Так вы — Люшо?», — сказал он, называя мое детское имя. Это было, пожалуй, самое поразительное совпадение в моей жизни. Я встретил друга нашей семьи в тысячах километров от дома, в хаосе побежденной Франции. Не знаю, как подсчитать вероятность этой встречи, но уверен, что она исчезающе мала.
Разговаривать было некогда. Мендельсон тут же пригласил меня к себе в небольшую деревню под Тулузой, где он жил с женой и Иреной. Он подождал несколько минут, пока я получал бумагу, удостоверяющую, что я являюсь гражданином Польши. Бланки паспортов в консулате кончились, и эта бумага было лучшее, что мы могли получить. Мы вышли вместе с Мендельсоном. Полдек сказал, что у него под Тулузой есть родственники, которых он собирается разыскать, и мы простились. Это был последний раз, когда мы виделись, и я не знаю, как сложилась его дальнейшая судьба.
КАЗЕР-СЮР-ГАРОН
Мы с Бернардом Мендельсоном сели на местный поезд и поехали в деревню. На станции нас встретила его жена Полина и дочь Ирена. Бернард представил меня, и его очаровательная жена заявила, что она и сама бы меня узнала, потому что я — копия моей мамы (что неправда), и что я для нее — как сын. Полина была одной из самых милых и добрых женщин, которых я встречал в жизни, и ее муж несмотря на его грубоватую внешность, тоже был добрейшим человеком. Ирена, мой дорогой друг Ирена, была более замкнутой. Мы до сих пор поддерживаем с ней отношения. Она живет под Парижем.
Полина приготовила для меня комнату в доме, который они снимали, где я мог дожидаться, пока получу статус беженца и найду себе жилье. Вечером она устроила настоящий пир по старинным рецептам польской кухни, и мы говорили по-польски, так что было такое ощущение, что я — дома. Ирена тоже немного говорила по-польски, хотя и ходила во французскую школу. Когда я сказал, что собираюсь пробираться в Англию, Полина с этим решительно не согласилась. «Ты не должен никуда ехать, пока не отдохнешь, не наберешься сил и не поправишься», — сказала она. В истинно польском стиле она считала, что самой важной миссией ее жизни было кормление людей, а поскольку я сильно похудел за последние три недели, то я был превосходным объектом этой миссии.
На следующий день я отправился в местную мэрию и был зарегистрирован как беженец с правом на бесплатное жилье и пособие в 10 франков в день — дар французского правительства. После тех копеек, которые мне платили в армии и не слишком щедрой помощи моих родственников это был просто царский подарок. Я быстро нашел жилье у местного домохозяина — маленькую комнату на чердаке, вполне для меня подходящую.
Итак, я начал жизнь беженца-сибарита, хотя, на самом деле, не все было так безоблачно. События последних месяцев даром мне не прошли. Я с ужасом убедился, что по ночам у меня кошмары, и что я мочусь в постель. Что мне тогда снилось, я уже не помню, но то, что я мочился по ночам, не забылось. На мое счастье, матрасом мне служил мешок с соломой, который можно было поменять, не привлекая особого внимания. И все же, каждый раз, когда это случалось, я приходил в отчаяние. Через несколько недель это прошло.
Другой проблемой были блохи. Они были у всех, включая мэра. Принять ванну было непросто (не считая купания в реке), умывальники были примитивными, но даже и после ванны и перемены белья через минуту вы начинали опять чесать укусы этих постоянно голодных маленьких зверей. Разговаривая друг с другом, люди вдруг начинали хлопать себя, пытаясь убить особенно зловредную блоху, и в случае успеха торжественно ее демонстрировали, празднуя свою пиррову победу. Блохи были повсюду, и весьма демократично атаковали всех без разбора: мужчин, женщин и детей. Даже такой чистюле и старомодно воспитанной леди с безупречными манерами как Полине Мендельсон приходилось, к ее ужасу, чесаться на людях.
Отдохнув несколько дней, я стал думать, что делать дальше. Оставаться во Франции я не хотел. Я помнил, что моя кузина Ида, которая была несколькими годами старше меня, жила в Марокко, в Касабланке. Это была та самая вероотступница, которая изучала архитектуру и была изгнана из семьи отца за то, что вышла замуж за католика (тоже архитектора) Басчинского. Несмотря на ее изгнание, моя мама всегда ей сочувствовала. Я помню, как она навещала нас, когда я был ребенком. Они с мужем в конце концов устали от проблем польской жизни и уехали в Марокко в начале 1930-х. Адреса ее у меня не было, и я написал письмо в польский консулат в Касаблаке с просьбой передать его Иде. Через несколько недель я получил письмо от Иды. Она писала, что очень рада, что я во Франции, а не в оккупированной Польше. В письме были фотографии ее маленького сына Жоржа и даже небольшой денежный перевод. Я на всю жизнь остался благодарен Иде за ее великодушие. Мы стали переписываться. Я хотел знать, может ли она пригласить меня в Марокко, из которого я хотел попасть в Англию, но она эту идею не одобрила. Она намекнула, что ее муж уже находится в Лондоне, и что она с Жоржем скоро поедут к нему. Позже я узнал, что так и случилось, Ида и Жорж приехали к Владиславу (Владеку) в Лондон в конце 1940 г. или в начале 1941 г.
Местные жителей к беженцам относились неплохо. Мэр был социалистом старой закалки и часто вспоминал знаменитого вождя социалистов Жана Жореса, которого убили накануне начала Первой мировой войны. Несмотря на это, чем дальше, тем очевиднее становилось, что отсюда нужно уходить. Поползли слухи, что губернатор (префект) нашей области вскоре должен выпустить специальное постановление, касающееся евреев, и исходило это от правительства Петена, располагавшегося теперь в Виши. Ждать, пока это случиться, было нельзя, но неожиданно мой покровитель Бернард Мендельсон свалился с тяжелым инфарктом.
Его жена и дочь были совершенно беспомощны, и я должен был взять на себя заботы о нем. Местный старичок-доктор мало чем мог помочь, и единственным доступным лекарством был нитроглицерин. Бедный Бернард очень мучился от боли, а единственное, чем я мог ему помочь, было давать ему нитроглицерин и держать его за руку. Мне казалось, что он умирает, но ему постепенно становилось лучше, и через две недели он встал с постели. И я, и Полина были счастливы, причем она считала, что это я спас жизнь ее мужу, что, конечно, было не так.
Нужно было решать, что делать дальше. Можно было попытаться добраться до французской Северной Африки, проще всего — до Алжира, а оттуда как-нибудь попасть в Англию. Но Алжир был в руках правительства Виши, а его официальная политика была антибританской, особенно после того, как англичане атаковали французский флот в Мер-эль-Кебире в начале июля. Были и другие поводы для вражды между правительством Виши и англичанами. Несколько членов последнего французского правительства, включая министра Жоржа Манделя, перебравшихся в Касабланку (на борту крейсера «Мессия») после разгрома французской армии попытались организовать французское правительство в изгнании. Несмотря на противодействие англичан, французский губернатор Касабланки арестовал их и отправил обратно во Францию. Их посадили в тюрьму и Мандель, который был евреем, был убит в 1944 г.
Дорога через Испанию тоже не сулила ничего хорошего. Границы Испании были закрыты после гражданской войны 1939 г., но если кто-то и ухитрялся туда пробраться, то рисковал быть арестованным и возвращенным во Францию, или переданным в гестапо, или в концентрационный лагерь, который, говорят, был даже хуже немецких лагерей. Справедливости ради надо признать, что и французы обращались с испанскими республиканцами, убежавшими во Францию, не лучше. Их держали в лагере Гюр у подножия Пиренеев, и ходили слухи, что гестапо уже там. И все это происходило совсем недалеко от нашей деревни. Таким образом, оба эти варианта покинуть Францию надежными не были.
После нескольких недель колебаний мы услышали, что старый университетский город Монпелье, центр департамента Эру, доброжелательно принимает студентов и других беженцев, и что его губернатор настроен против правительства Виши и не спешит проводить его политику. В городе были организации, помогавшие и студентам, и беженцам, так что терять мне было нечего. Впервые с тех пор, как я покинул Польшу, я решил двигаться не на восток, а на 200 миль на запад. Мендельсоны тоже решили переехать в Монпелье, где Ирена планировала поступить на медицинский факультет университета, т.е. мы с ней становились коллегами.
(продолжение следует)
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/2018-znomer11-12-koss/
