«Сон о чем-то большем», или «Расширенное зрение»
Александр Ласкин
Я мог никогда не познакомиться с Евгением Городецким. Где я, петербургский литератор, а где он — успешный немецкий бизнесмен, родившийся в Житомире и первую четверть жизни проживший в Украине? Вместе с тем, не познакомиться мы не могли — хотя бы потому, что Городецкий принадлежит к числу тех людей, которые не исчерпываются каким-то одним занятием. Помните, Борис Гребенщиков пел про «сон о чем-то большем»? Так вот, как видно, бывают «люди о чем-то большем».
Есть у меня такая книга «Дом горит, часы идут», посвященная прекрасному юноше Николаю Блинову — в 1905 году, во время еврейского погрома в Житомире, он не побоялся вступиться за невинных и погиб от рук погромщиков. Этот документальный роман в 2012 году вышел сначала в Петербурге, а затем в Украине.
Сразу после выхода украинского издания начались разговоры о том, что хорошо бы в память о Блинове установить мемориальную доску в его родном городе. У этой идеи появилось много сторонников — и они сделали все, что могли. Правда, доска так и не появилась — помнится, один из последних отказов звучал так, что «сперва надо воздать должное всем великим украинцам», а уже тогда придет черед русскому студенту.
Честно сказать, я уже ни на что не надеялся, как вдруг получил электронное письмо из Житомира — мне писали, что доской занялся Евгений Городецкий. Теперь-то мне известно, что участие Городецкого гарантирует успех, но тогда я отнесся к этому скептически.
Через несколько месяцев пришло приглашение на открытие доски. Вернее, сразу на два события — седьмого октября должен был состояться марш памяти Бабьего Яра, а на восьмое была намечена церемония, посвященная Блинову.
Так девятьсот сорок первый год оказался совсем близко от девятьсот пятого. Первая дата говорила о том, что ситуация необратима, а вторая вселяла надежду. Пусть один человек может немного, но ему все же удалось ситуацию изменить. После его гибели стало очевидно, что есть зло, но есть и добро.
О своей поездке в Киев и Житомир в октябре 2018 года подробней я рассказал в журнале «Лехаим» , а сейчас опять вернемся к Городецкому.
Когда я узнал, что Евгений пишет стихи, то ничуть не удивился. Было бы странно, если бы он их не писал. Ведь поэзия предполагает выход за границы сиюминутности. Человек, мыслящий шире и дальше, неизбежно к ней обратится.
Хочется несколько слов сказать о том, о чем эти тексты. Они о том же, о чем Городецкий устраивает акции. О Холокосте, о гибели украинского еврейства. О том, как ему видится его родина, когда он смотрит на нее из Германии. А еще о том, что никак не связано с социальностью. Именно об этом рассказывает его «Венецианский цикл».
У художника Михаила Матюшина есть термин: «расширенное зрение». Вот и тут мы видим, как расширяется зрение поэта — сперва оно вбирает в себя историю и страну, а потом и нечто большее (возможно, самое большое?), представляющее чистую красоту.
Александр Ласкин
Евгений Городецкий
ЕВРЕЙСКОЕ
1.
Мы в поле. Мы в Польше.
Нас нету тут больше.
Развеяны пеплом мы в поле,
Мы в Польше. И нет больше боли.
Мы пеплом развеяны в Польше.
Мы в поле. И никогда больше.
2.
Полетим над Берлином, отражаясь в Шпрее?
Пропуская воронов в чёрных ливреях.
Перестуком лакированных клювов,
Блестящих антрацитом угольных трюмов,
Они отбивают такт мощеных проспектов.
Метроном прусских военных оркестров,
Оттолкнувшись от стен Триумфальной арки,
Утонет в зелёных желудках парков,
Не поднимаясь выше колонны,
Похожей на фаллос в две мегатонны.
Но с женщиной, с крыльями в золотом,
С венком и в шлеме, с тяжелым орлом,
Помнящей все парады победы.
И похороны на лафетах.
На синагоге кипа в витых нитях,
Хотели сорвать, не хватило прыти.
Купол рейхстага под куполом неба.
И надписи почерком, схожим на дéдов.
3.
Как корабли, засыпаны по клотик
Не раскопать. В кромешной темноте
Рядами не небесных сотен
Они стоят в ужасной тесноте
И упираются локтями в межреберья,
Скрепивши руки в сложные замки,
Не ждущие прощанья и прощенья.
А души улетели, так легки,
Как облако из паутины лета
Как дым из чёрных, закоптелых труб
Искать проходы в небе и просветы,
И ввинчивались, замыкая круг,
Но опускались пеплом, засыпая
Собой поля и скатерти крестьян.
А те его легко рукой сметали,
Следы песчаных бурь из дальних стран.
Какое дело, что там, под полями
Упрятано надежно. Навсегда.
Остались только кладбища. И память.
Нет, не у всех. Но точно у меня.
4.
Я не видел, как они уходили.
Навсегда, будто бы здесь и не жили.
Будто бы не было этих местечек,
Не одевали невестам колечек,
Не на четвёртый, а на средний палец,
На улице пацаны не орали:» Мойша — засранец!»
Прекращали работать в шабат,
А их дети ломали этот уклад.
И были ещё кое-где синагоги,
Где они поднимали бороды к Б-гу
И кланялись, чуть сгибая колени.
Перед Пэсахом красили белым стены.
А потом они все ушли.
За леса, за туман, за снега, за дожди.
Серым дымом в небо, или рядами в землю.
В пахнущий мокрой глиной Бабий Яр осенний.
Или в поле на окраине Житомира.
Голые и босые, как ушедшие по миру.
И смотрят теперь соснами в разное небо.
Дети уже не просят молока и хлеба.
И даже уже не шумят.
Говорят
Тихонько, чтобы никто не услышал —
Ни конвойный, ни кот на крыше —
О том, что больше нет страха.
А сосны прекрасно растут на прахе.
5.
В доме напротив темно, и не горят огни.
Кажется, только что вышли из дома они.
По чемодану в руках, что разрешили взять,
И на вокзал ушли, сказано ж — уезжать.
Вот говорят: «На Восток», там для них города,
Не привыкать к пути, такая у них судьба.
Поезд на Краков уйдет, но с грузовых путей,
Едет семья Гольдштайн и трое малых детей.
Молится доктор Гольдштайн, прикрывши глаза рукой,
Услышь нас, Отец, скорей, дети твои пред тобой!
Может, услышал Он их, а, может, случилось так,
Сразу, как поезд пришел, ушли они в санбарак.
А дом как стоял, так стоит. И помнит их голоса.
Окнами чердака разыскивая их в небесах.
Моей бабушке, Ревекке Кукуевицкой, посвящается
Конечно спасайся, плыви, не стой
В панике и суматохе!
И покидай, как рыба весной,
Лугов заливных протоки.
Конечно, беги, прижимая к груди,
Детей, что тебе остались.
И не оглядывайся в пути,
И не стони про усталость.
Хватай, что смогла, и тащи с собой,
То, что поменьше весит,
И только вперёд, не крути головой,
Как пуганый зверь в подлесок.
Беги от него и его любви,
От того, что ей называлось.
От его невеселой судьбы-нудьбы,
От которой тебе досталось.
Беги без оглядки, без скандалов и слов,
Без мыслей,что это неверно.
Вот только не будет спокойных снов,
И неспокойных, наверно.
И время пройдёт, и война, и мечты,
А он отстучит с дороги:
«Отпущен, я еду, считая мосты»,
И станут тяжелыми ноги.
Вернулся почти через двадцать лет,
Седой и с колючим взглядом.
А ты приготовишь ему обед
И ляжешь с ним снова рядом.
Такая простая судьба-нудьба,
Почти как у всех. А как же?
Такая, как ты, могла быть одна,
Таких не бывает дважды.
Предновогоднее
Под Новый Год забытые мечты,
На полках памяти отлично отоспавшись,
Ложатся на почтовые листы,
И улетают, стаями собравшись.
Их миллионы, сложных и простых,
Единственных,смешных и сокровенных,
Надуманных, наплаканных,чужих,
Своих, веселых, необыкновенных.
Как хочется им, бедным, долететь,
Туда, где их услышат непременно.
А главное, чтоб вовремя успеть,
И запустить процесс их воплощенья.
А там же очередь, там тоже канитель,
Лимиты на «желаньеисполненье».
Кому-то обещают на апрель,
Каким-то говорят: «Вы заблужденье»
Решенья приняты, уходят поезда
С посылками и письмами на Землю.
И не дождётся кто-то никогда,
Набора свёрл для бронебойной дрели.
Киев
А снега все больше. И ночь истекла,
Как струйка песочных часов,
Забивши стеклом ледяного окна
Нечеткими фото неснившихся снов.
Очнувшийся дворник лопатит сугроб,
Сизифу возносит осанну.
И крестит старуха нахмуренный лоб
На купол Владимира. Рано.
Так рано. И хочется снова уснуть.
И сны досыпать за субботу.
В тепло одеяла обратно нырнуть
На час и весь день, до отлёта.
А люди в снегу пробивают тропу.
Замучены зимним ненастьем.
Хватая снежинки лицом на лету.
За счастьем идут. Или просто за маслом.
***
Я приехал в Житомир. Посмотрел из окна.
Тут когда-то была золотая страна.
Тут когда-то стояли большие дома.
Пахла ночью сиреневым цветом весна.
Здесь когда-то смеялись и пели с утра.
Мама с папой будили в субботу меня.
И у бабушки пахли сметаной блины.
Я не верю, что не было этой страны.
А у деда стоял телевизор «Весна».
Дед садился в кровати, не открывши глаза.
Он молился тихонько, фуражку надев.
Я с дивана, проснувшись, на это смотрел.
Тополя заметали в июне асфальт,
В сентябре в Парке Славы был орехопад.
На бульваре меня целовала она,
Мне казалось, что будет навеки одна.
Я приехал в Житомир. Посмотрел из окна.
Вроде люди всё те же. Исчезла страна.
***
Хлеб усыхает точно в середину
И крутит корки вдоль своей оси.
Ломай себе любую половину
Или две трети. Меньше не проси.
Клади в карман к сухим табачным крошкам
И леденцам. В обтрепанном пальто
Получится невкусная окрошка,
Которую не будет есть никто.
Горчит табак и фантики конфеток
С деньгами схожи бывшей здесь страны,
Присыпанной землёй, но не отпетой,
Как без вести пропавшие с войны.
А ей бы холм, простую пирамидку,
Пластмассовый прикрученный венок
И хлеба черствого, любую половинку,
Накрыть стакан. Видать, не вышел срок.
Ещё оркестр «Прощание славянки»
Не отыграл, фальшивя и хрипя,
И не подохли мы, её подранки,
Попавшие с огня да в полымя.
Ломай себе. От корки не убудет.
Вот леденец, закусывай портвейн.
Мы, бывшие советские, но люди,
Прекрасны в идентичности своей.
ИЗ ВЕНЕЦИАНСКОГО ЦИКЛА
1.
Зачем тебе солнце, если ты куришь Шипку.
Иосиф Бродский
Зачем тебе слезы, если уже все равно,
Отчего они льются, от лука или от горя?
Большие, очень похожие на зерно,
Они по щекам ручьями впадают в море.
Зачем тебе руки, если их не ломать,
От локтей и ниже, в обычной истерике?
Они не нужны тебе, чтобы писать,
Что ты не курил ничего в Америке.
Зачем тебе ноги, если им не ходить
Туда, где давно поменялись улицы?
Именами и странами, которые не любить,
А те, что остались, от страха ссутулились.
Зачем тебе деньги, если их просто нет?
И точно не хватит на дрова для детдомов.
Какая разница, кому выключать свет
И когда улетит последний знакомый.
Зачем тебе жизнь, когда остаёшься один,
Забывая воткнуть в себя подзарядку?
На тумбочке кто-то забыл апельсин,
С чёрным ромбом «Maroc» заплатки.
2.
А ты платил ему обол за переезд,
Или тебя без платы, как поэт поэта,
Паромщик, падкий на простую лесть,
Увёз от белой к чёрной части света?
Что ты сказал ему, уверенному так
В молчании обычных пассажиров,
Им подающему условный знак
Входить на борт и попрощаться с миром,
Оставив жизнь, и счастье, и любовь
На берегу неласкового Стикса,
Когда уже почти исчезла боль
Когда уже почти, что согласился
И положил монету под язык,
Оплатой за последнюю услугу
И жизнь переходит в смерть. Их стык
Есть только замыканье круга.
Что ты отдал ему на скомканных листах?
Твои слова, зашоренные в рифмы,
Зажатые в неслышимых стихах,
Истёкшие разрывом аневризмы?
Что ты читал ему? Прозрачная вода
Глотает умирающие звуки.
Харон гребёт. Рука его тверда.
Ты на мгновение отвлёк его от скуки.
3.
Да нет, туда, наверно, не поеду.
Смотреть на камень, с надписью: «Иосиф»?
Но рядом есть приличные соседи —
Стравинский, Дягилев. И Паунд. Он напротив.
Когда стихи читаю, кажется — живой,
И говорит прокуренным, протяжно.
Вот, где-то рядом, слышно, за стеной.
Не вижу, но ведь это же не важно.
А тут придавлен камнем и корнями роз
Пронизан насквозь. Проросли за годы.
И холодно, и зябко. Не мороз,
Но просто сырость островной погоды.
И все. И нет, и голос отзвучал
С последним дымом крепкой сигареты.
На Сан-Микеле тоже есть причал,
Харон доставил и не взял монету.
4.
Закройте за мной ворота, ведущие в Сан-Микеле.
Забейте их теми гвоздями, что вытащены из тела.
Никто не услышит песню последнего гондольера,
Уплывшего ровно в полночь, к которой ты не успела.
Я думал, вода замёрзнет и лодка в глубины канет,
Надеялся, этот лодочник упьётся и перестанет
Грести, упираясь с силой в лагуны ледовый панцирь
И мы не дотянем к острову, в кварталы для иностранцев,
Где слева и справа стынут, усыпанные цветами,
Ходившие рядом с Б-гом и спавшие под мостами.
Держи свои гвозди в кучке, зажатые кулаками.
Всегда будут рядом люди с крестами и молотками.
Оригинал: http://z.berkovich-zametki.com/2018-znomer11-12-egorodecky/
